Решение уйти было спонтанно, алогично и непреодолимо. Далматов проснулся, точно зная, что ему делать, пусть бы и сомневался в рациональности подобного поступка. Ему удалось выбраться из комнаты, не разбудив Саломею, и спуститься вниз, не потревожив ступенек.

Остыла печь.

И вода в чайнике приобрела отвратный металлический привкус.

Засов на двери не сдвигали. И замок, судя по всему, не отпирали. Древний ключ повернулся легко. И петли не выдали беглеца. Ночь встретила злой пощечиной мороза, и Далматов подумал, что еще не поздно вернуться. Но также понял – возвращения не будет.

Ночь – волчье время. Ветер стих. Тишина. Покачиваются ели, бессильные избавиться от ледяных оков. Наст хрустит. Ноги проваливаются. И в снегу остаются дыры-следы, рисуют дорожку от дома до леса.

Ухает сердце. Протяжный крик совы бьет по нервам. И рука сама тянется к пистолету. Но в кого стрелять? Тени и те убрались. Только сугробы. Луна. Деревья.

Поляна.

Далматов останавливается на краю. Он почти уверен, что снайпер оставил точку, но «почти» оставляет место для сомнений. Страха нет. Есть осторожность.

Далматов втягивает воздух, пытаясь вычленить те запахи, которым здесь не место. Дым? Это от собственной, Далматова, одежды. Она пропиталась дымом, и не только им. Илья уже свыкся с этим запахом. Как и с другим – пороха. Оружейной смазки.

Духов?

Призрак. Ледяные лилии в замерзающем лесу. Такой знакомый аромат, который разбивается на ноты. В авангарде – флердоранж и лимон. Середина – пачули и мускус. Нежная роза и мужской сандал. И арьергард из чертовых фиалок, едкий, прилипчивый.

Таськины духи.

Илья уверен. Илья сравнил. В его памяти есть место и для запахов.

…Сумочка из натуральной кожи с тяжелыми медными заклепками. Кожа мягкая и не держит форму, обвисая, как Таськин живот. И сквозь складки проступают контуры предметов. Попробуй, угадай, что прячется внутри.

Кошелек? Коробок?

Футляр из черного бархата с серебряным завитком. В коробочке – другая, меньше, из жатого шелка. А в ней уже многогранный хрустальный флакон.

– Их для меня составили, – Таська выковыривает флакон из ячейки. – Во Франции. Я в прошлом году во Францию ездила. По приглашению.

Таське было очень важно рассказать, что ее приглашали во Францию и что она откликнулась, что побывала в Париже и поднималась на Эйфелеву башню. Быть может, заглянула в Лувр и точно прогулялась по Монмартру. И ела круассаны и плесневелый сыр.

А потом заглянула в крохотную лавочку, где делали духи. Триста или четыреста лет кряду делали, составляя для каждой клиентки собственный аромат. Так, во всяком случае, говорилось в рекламном проспекте.

– Безумно дорого, но оно того стоит, – Таська спрятала флакон в коробочку, а ее – в футляр. И тот исчез в сумке. Но на Таськиных руках остались маслянистые капли эссенции. – Запах держится неделями!

И не тает даже на морозе.

Выходит, Таська?

Неповзрослевшая девочка, которая хотела быть особенной? Она нашла клад и почти уже собралась поделиться им, возможно, подарить Далматову. А он Таську ударил.

Обидно, должно быть. Достаточно обидно, чтобы убить?

Или быть убитой? Запах легко украсть. Вытащить из сумочки и футляр, и коробочку, и хрустальный флакон с драгоценной французской эссенцией.

Не доказательство. Просто еще один факт к числу имеющихся.

Илья все-таки решился шагнуть на поляну. Он замер на краю света и тени, отчаянно вслушиваясь в ночь. Скрип стволов. Шелест снега, не удержавшегося на скользких ветвях. Щелчок.

Взводится курок? Или боек спешит ударить по патрону?

Показалось.

Еще шаг по взрыхленному снегу. И память услужливая подает новый том.

Зоя. Идет легко, как будто ей привычно гулять по заснеженным лесам. Мурлычет под нос песенку. Толик тянется следом. Молчалив. Нелюдим. Смотрит в спину. Взгляд приклеился к одной точке, и Далматов ощущает себя мишенью. Той самой стеной сарая, которая вот-вот получит нож.

Но взгляд вдруг отпускает.

И Далматов останавливается. Оборачивается.

Толик смотрит куда-то вверх. На небо? Нет. Деревья. И камера, которая легла на плечо, поворачивается к лесу.

Раздается грохот.

И Толика разворачивает.

Катится эхо.

Толик падает. Он лежит на снегу, вцепившись в камеру, и выглядит мертвым.

Второй выстрел звучит тише первого.

– Беги! – Далматов кричит, не успевая осознать, что именно произошло. Инстинкт требует спасаться.

Инстинктам надо верить.

А Толик шевелится. Он переворачивается – грузная черепаха в мягком тряпичном панцире куртки – и шарит по снегу, пытаясь собрать осколки камеры. Та лежит, раскрошенная, развороченная выстрелом. И сразу понятно, что камера мертва. Не сломана – мертва.

– Беги же! К дому! Быстро! – Далматов толкает Зою в спину, и та срывается на бег. Она несется зигзагами, мечась то влево, то вправо.

Толик же, стоя на коленях, баюкает остатки камеры.

– Вставай. – Его приходится подымать рывком, и рана в плече, разбуженная звуком выстрела, ноет. – Вставай же!

Встает, но очень медленно, словно в полусне. И руки разгибаются.

Камера рассыпается.

– Давай же! К дому! Пока не дострелили…

А возможность была. Минута? Две? Достаточно для того, кто хотел убить. Но не убил. Почему? Милосердие? Сомнительный мотив. Тогда что?

У нее имелся план, вроде того, который она использовала прежде. И частью этого плана был маяк. И голова в горшке. Подарок для… Саломеи?

Далматова?

Для всех и сразу. И ей хотелось увидеть, как подарок найдут.

В оптический прицел, должно быть, хорошо виден дом. Но почему Толик?

Далматов поднял камеру. Она лежала именно там, где Толик ее выронил. Заледенелая. Покрытая снегом. Белый саван для мертвеца.

В корпусе – дыра. Объектив в трещинах. От карты памяти остались осколки. Вряд ли получится восстановить отснятое.

Илья положил камеру на плечо. Тяжелая. Неудобная. Норовит соскользнуть. Даже теперь ей не по вкусу чужие руки. Ничего, потерпит. Встав на том месте, где стоял Толик, Далматов повернулся к лесу. Поднял камеру, прикинув направление.

Выше. Ниже. Правее. Левее. Игла в стогу леса. И все-таки ему повезло. Камера замерла, поймав ту самую, нужную точку. И Далматов теперь видел то же, что увидел Толик: огромную сосну с расколотым стволом. Она возвышалась над товарками, и уродство ничуть не портило ее, скорее выделяло из прочих.

– Вот оно где, – Далматов положил камеру на снег. Надо будет забрать ее, вдруг да случилось чудо и матрица цела?

К сосне он подходил, каждый миг ожидая удара. С такого расстояния сложно промахнуться даже ночью… это была бы очень глупая смерть.

От сосны начинались следы, в основном волчьи, но были и человеческие – смазанные, занесенные снегом. Следы доходили до поляны, а после, огибая дерево, тянулись в лес. Они исчезали, сливаясь с их собственными следами, оставленными при прогулке к маяку.

Пришлось возвращаться к сосне. Далматов оценил высоту. Потрогал острые сучки, торчавшие наподобие ступеней, редкие клинья, лестницу эту продолжавшие, и решился.

– Как там было? Кто сидел на моем стуле? Кто пил из моей чашки? Кто стрелял из моей винтовки? – Далматов подтянул перчатки и вцепился в ветку. – Такая вот… мать ее… М-машенька.

Каждый рывок отдавался судорогой в плече. И можно, конечно, отступить, ведь Далматов героем быть не подписывался, но врожденное упрямство толкало вверх.

Точка представляла собой гнездо из брусьев и еловых веток, прикрученных к развилке ремнями. Сверху лежал старый плед и парочка стеганых одеял. Конструкция, несмотря на кажущуюся хлипкость, вес Далматова выдержала.

В нос шибануло запахом ледяных лилий и порохом.

Илья лег, перевернулся, пытаясь понять, как все было. Она лежала на животе. А винтовка – рядом. Она смотрела в оптический прицел… Дом виден? Определенно. И дорожка как на ладони. Здесь и оптика без надобности.

Но с оптикой интересней.

Зоя. Он. Толик. Выбор мишеней богатый. И наверняка тянуло нажать на спусковой крючок. Одно движение, и пуля свободна. Лети-лети, лепесток, через запад на восток.

Далматов прощупал одеяло и второе. Развернул плед. В складках блеснула гильза, которую Илья отправил в карман. Следующей находкой стала кружка, древняя, треснутая и совершенно бесполезная. Но на дне кружки лежала нитка бус.

Засохшая корка хлеба. Смерзшийся ком бумаги. Почти пустая зажигалка и восковые свечи, заботливо прикрученные к ветке. Стакан, судя по восковым наплывам, не единожды служивший подсвечником. Оловянная тарелка с инвентарным номером.

– Кто ел из моей тарелки? – Далматов вернул тарелку. – Кто спал в моей постели? Какая скотина забралась в мой дом?

На остров. Вот ее – все-таки ее – дом. Все эти ели. Каменистые берега. Маяк. Волки. И чертово уцелевшее вопреки логике строение.

Саломея права: она жила здесь.

Мария Никифоровна, двадцать первого года рождения, чистого, рабоче-крестьянского происхождения. Он видел ее фотографию: крупная темноволосая девица в мешковатом платье. Стоит, опираясь на спинку стула. Смотрит прямо, и взгляд ее сердит. Губы поджаты, словно она вовсе не желает фотографироваться, но делает это.

Ради чего?

Или ради кого?

В сорок первом ей было двадцать лет. Повариха. Семь классов образования. Не замужем. А ведь в деревне замуж выходят рано. Она же медлила. Принца ждала?

Дождалась здесь, на Калмином камне. Молодой ученый. Видный. Иной. К иному всегда тянет. Ответили ей взаимностью? Да. Нет. Сложно сказать. Игра в любовь и романтику? Почему бы и нет. А тут война и расставание. Потерянный медальон и карточка на прощание, та самая карточка, которая попала в архив. Копия? Вероятнее всего.

Два снимка по цене одного. Или даже три… главное, что Мария Никифоровна уцелела.

Вернулась на остров. И жила здесь. Одна? Вряд ли.

Думай, Далматов. Здесь хорошо думается. Небо близко. Звезды низко. Остров – как на ладони. Зачем жить в одиночестве, когда ничто не мешает вернуться? Или кто-то мешает? Рыжая-бесстыжая вновь угадала? У нее легко получается фантазировать.

Попасть в плен – приговор.

Выжить в плену – еще страшнее. А если сбежать? Вернуться домой, где, оказывается, не ждут. И дома-то нет, а тебя считают виноватым. Оправдываться бессмысленно. Что остается? Игра в прятки с системой, и единственный человек, которому можно верить.

Мария Никифоровна.

Калмин камень. Край мира на Черном озере. Здесь есть дом. И кое-что из хозяйства, вряд ли экспедиция бросила лишь ведра и тарелки. Первое время – сложно. Но Мария Никифоровна крестьянских кровей, ей привычно выживать. А если рядом с принцем…

Безумие, но логичное.

Следовало бы самому додуматься, но Илья слишком увлекся поиском чужих сокровищ. Приманка для дурака, на которую дурак и клюнул.

Мария Никифоровна не тронула клад. Зачем? Ей не нужны были деньги здесь. А привлекать внимание системы – опасно. Да и, возможно, не понимала она, что за ценность в старье.

Вот только Мария Никифоровна вряд ли дожила до сегодняшних дней.

Спуск оказался тяжелее подъема. Ноги скользили. Левая рука противно онемела, а правая ныла, предупреждая о растяжении. В конце концов Далматов сорвался, но у самой земли, и рухнул навзничь. Снег принял мягко, и в лицо сыпануло мерзлой иглицей.

– Отдыхаешь? – раздался мурлыкающий нежный голосок. – Долго нельзя на снегу лежать. Почки простудишь. Знаешь, как плохо, когда почки простужены?

– Догадываюсь.

Зоя стояла, спрятав обе руки в розовую муфточку, достаточно объемистую, чтобы вместить и пистолет. Далматов подозревал, что выстрелит Зоенька без малейших сомнений и уж вряд ли промахнется.

– Не спится, да? – Он поднимался медленно, стараясь не делать резких движений.

Зоя стояла. Наблюдала.

– Ночные прогулки как средство от бессонницы? – Он отряхнул снег с куртки. – Поможет?

– А тебе?

– Не знаю. Но попробовать стоило.

Кивок и задумчивое:

– Что ты там нашел, Далматов?

– Ничего.

– Неужели? Вот так совсем ничего? Это огорчительно… нельзя огорчать девушек, Илька.

Бить тоже. Но иногда хочется.

– Может, хватит комедию играть, а?

Зоя пожала плечами и ответила:

– Как тебе угодно.

– На кого ты работаешь? На себя? Вряд ли. Родион?

Далматов обходил ее по дуге, не особо надеясь уйти.

– Какой догадливый! – Зоя следила за его передвижениями с улыбкой. – Он решил, что за тобой следует присматривать. Ты же у нас скользкая личность. Сомнительная.

– Кто бы говорил.

Она лишь хмыкнула:

– Илья Федорович Далматов. Двадцать восемь лет. Образование среднее, но даже не специальное. Род занятий неопределенный. В основном – торговля предметами искусства. Нелегальная, естественно. И чреватая некоторыми интересными моментами биографии.

– И что?

– Ничего. Так, информация к размышлению. Родьке ты не нравишься, но убивать тебя он не станет. Пока, во всяком случае. И в принципе никого убивать не станет. Он просто хочет узнать, что здесь творится. Вот и… попросил тебя разобраться. А поскольку не слишком тебе верит… вернее, в тебя не верит совсем, то поручил мне присмотреть за вами.

Какая очаровательная любезность! Вот только не очень верится в нее.

– Да ладно тебе, Илька. Мы в одной лодке! – Зоя вытащила пистолет, продемонстрировала и убрала в муфту. – Это так, страховка. Ты, по слухам, беспринципный человечек. А я – девушка слабая. Всяк обидеть норовит.

– А Толик?

– Толик – милый дурачок. Но в ситуацию вписывался идеально. Видишь, я на нашей стороне.

– Нашей стороны нет. Есть твоя. Есть моя.

– И ее, – Зоя указала на дерево. – Там была точка? Удачный выбор. И вид, наверное, хороший. Только нервы слегка подвели. С нервами всегда так. Беречь надобно. И все-таки, что ты накопать успел? Поделись. Будь другом. Или, сам понимаешь…

Пистолет в качестве аргумента?