Саломея совершенно точно знала, на что похожа любовь – на кленовый лист, прилипший к подошве, на влажные отпечатки в земле и на осеннюю стылую грязь. На седые космы дождя, что затянули окна, и на холод пустого коридора. На пластиковый стаканчик с горячим чаем. Его не хочется пить – вкус на редкость омерзительный, но – просто держать в руках, позволяя теплу напитка переходить в ладони, а оттуда – к самому сердцу, согревая этот оледеневший комок мышц.

До окончания пары – четверть часа, и Саломея, устроившись на широком подоконнике, ждет. Ей скучно просто сидеть и ждать, и она качает ногой, пытаясь стряхнуть с подошвы кленовый лист. Некогда он был красным и чуточку желтым, с крупными выпуклыми жилками, но теперь – истерся.

Дождь барабанит о цинковый подоконник. Мелодия дождя – или мелодия в дожде?

– Вы потерялись? – спрашивают у Саломеи, и она вздрагивает, не столько от страха или неожиданности, сколько потому, что никак не вяжется этот теплый бархатистый голос с холодной осенью.

– Простите, если напугал, но у вас очень уж потерянный вид.

– Я жду. Подругу.

Саломея подслеповато щурится. В коридоре мало света, и она никак не может разглядеть человека, стоящего не совсем рядом с ней, но достаточно близко, чтобы начать беседу.

– Давайте ждать вместе? – предложил он.

– Давайте. Хотите чаю? Он из автомата и невкусный, но еще горячий.

– Хочу.

На темных волосах его блестела влага. А синие глаза смотрели дерзко, и Саломея смутилась, но не отвела взгляд, словно опасаясь разорвать некую невидимую нить, протянувшуюся между ними. И с каждой секундой – старые часы словно пустили стрелки бегом – нить эта крепла.

– Саломея, – произнесла Саломея, чувствуя, как пылают ее щеки.

Холод отступил. И дождь за окном вдруг умолк. Сквозь серое стекло пробилось солнце, окружив и ее, и его коконом света.

– Аполлон, – он ответил, улыбаясь. – Похоже, у нас с вами общая беда – родители с фантазией.

Саломея рассмеялась – глупо, как смеются только влюбленные, неспособные сдержать радость.

– Ты веришь, что имя предопределяет судьбу? – спросил Аполлон, протягивая ей руку.

– Нет. Да. Не знаю пока что.

Его ладонь – надежнее всех ладоней. И якорь. И причал. И точка опоры. И рычаг, с чьей помощью она способна перевернуть мир.

– И я не знаю. Слушай, а ты очень сильно хочешь… дождаться?

До звонка оставалось минуты три или всего даже две. Ждать-то недолго, но что потом? Встреча с подругой? Прощание с Аполлоном? Или, в лучшем случае, прогулка втроем. И Саломея будет третьей – лишней – всегда получалось именно так. Но не сегодня!

Не сейчас!

– Давай убежим, – предлагает она, крепче сжимая его руку.

– Давай.

Любовь похожа на узкие лужи, что вытянулись вдоль бордюров, преграждая ей путь. И Аполлон, подхватывая Саломею на руки, переносит ее на другую сторону.

У любви – запах дыма и жареных сосисок. Желтые глаза-окна домов. И белые флаги занавесок в его квартире. Окно в кухне открыто, тянет холодом. Саломея вдруг пугается того, что все слишком уж быстро происходит. И надо бы маме позвонить… она волнуется.

Она потребует – вернуться домой, а Саломея не в состоянии расстаться с Аполлоном. И она закрывает окно, отжимает занавески – ситцевые, пропитавшиеся дождем. Вода льется на разбухший подоконник, и старая краска слезает с него, как корка с незаживающей раны.

В его квартире одна комната. В ней беспорядок – кровати две, и обе разобраны. Одежда грудой лежит в кресле. Табурет. Сервант. Напольная ваза с сухими палками рогоза.

Холодильник почти пуст, но есть ей не хочется.

Книг много. Лежат везде, стопками и просто так, брошены – небрежно, с раскрытыми, заломанными, а часто и заляпанными страницами.

– Извини, – Аполлон вдруг краснеет. – Мы тут с приятелем… снимаем квартиру. Так дешевле.

– А я с родителями живу, – признается Саломея – и прикусывает язык, с которого готово сорваться приглашение. Родители ее не поймут… или поймут?

В их доме ведь хватит места.

– Лет-то тебе сколько? – Он вдруг отступает, и нить, волшебная нить, готова оборваться.

– Восемнадцать, – врет Саломея.

И ей ничуть не стыдно.

– Дальше что? – тон Далматова нейтрален. Он отвернулся. Сидит, разглядывает занавески с отрешенным видом, почесывает щеку. Уже докрасна расчесал.

– Ничего. Мы… мы подходили друг другу. Понимаешь?

– Нет.

– Это сложно объяснить…

– А ты попробуй.

Далматов злится? С чего бы?.. Да какая разница?

Были дни – такие короткие, такие сумеречные. Но Саломее впервые хватало солнца, ведь рядом с ней был Аполлон. Правда, родителям он пришелся не по вкусу.

– Он тебе не подходит, – заявила мама, когда, наконец, успокоилась и простила Саломею за ту бессонную ночь. Они с отцом волновались.

Места себе не находили.

Они не думали, что Саломея способна так поступить с родными! Разве они от нее многого хотели? Нет! Просто – позвонить. А она – забыла.

– Себя вспомни, – проворчала бабушка, скосив глаза на папу, который сидел у окна и делал вид, будто увлечен чтением газеты. – Тоже, небось, хвостом крутанула, и все… а потом пришла – мама, познакомься!

– Действительно, – мама меняет тон. – Ты бы познакомила нас, деточка. Пригласи его в гости…

Саломея приглашает. Ей кажется, что, встретившись с Аполлоном, родители изменят свое к нему отношение. Разве можно не любить его? Он умный. И тактичный. И, когда он улыбается, на его щеках проступают ямочки. У него в гардеробе три рубашки и пять галстуков. Два костюма, которые хоть и стары, но опрятны. Аполлон чистит их каждый вечер.

Он готовит яичницу в сковороде с кривым дном и умеет печь оладьи. Он знает древнегреческий и латынь, немного говорит по-испански и мечтает найти свою Трою. Аполлон вот-вот защитит диссертацию по эволюции солярных аспектов мифологии Аполлона или как-то так… они – связаны, Аполлон и забытый греческий бог. Впрочем, тот, другой, был несчастен в любви.

А нынешний будет счастлив с Саломеей. И родители все поймут.

Вот только он не пожелал идти в гости.

– Извини, моя маленькая нимфа, – сказал он, целуя ее раскрытую ладонь. – Но я не думаю, что это хорошая идея.

– Почему?

– Потому.

Саломея испугалась, что он ничего ей не объяснит, но Аполлон вздохнул и произнес:

– Они решат, что я тебе не подхожу. И разлучат нас. А я не желаю тебя терять.

– Они хорошие!

– Конечно, хорошие. И намерения у них будут самыми благими. Посмотри, кто я? Нищий историк с неясными перспективами. Кому сейчас нужны Дельфы? Или Греция? Даже после защиты ничего не изменится. Я не стану богатым и успешным, потому что мне не нужны богатство и успех. И они не позволят тебе прозябать бок о бок с посредственностью.

Он был не прав, но Саломея не знала, как донести до Аполлона правду. И решила переехать к нему. Так ведь будет лучше, верно? Всегда – вместе. Каждую минуту. И чтобы сердца бились в одном ритме, и дыхание – одно на двоих. А он – вновь ответил ей отказом.

– Но почему?! – Саломею душила обида.

– Во-первых, у меня есть определенные обязательства, – Аполлон указал на кровать, которая стояла рядом со шкафом, стыдливо прикрытая его распахнутой дверцей, словно ширмой. – Мы вместе нашли эту квартиру, что было нелегко. Я не могу заявить человеку, что отныне здесь будешь жить ты.

Саломея, которая еще не разу не видела таинственного соседа Аполлона, разозлилась. Неужели тот, другой человек, важнее Саломеи?

– Во-вторых, – продолжил Аполлон, – я не могу позволить тебе жить здесь. Оглянись!

Саломея оглянулась, но не увидела ничего нового. К беспорядку она привыкла. Отошедший от стены лист обоев приклеила. А мышь, которая явно обитала в этой квартире, благоразумно не подавала признаков жизни.

– Теснота. Нищета. Грязь. Ты достойна лучшего.

– Но я готова…

– Пойти со мной на другой берег Стикса? Извини, но я не готов принять эту жертву.

Нельзя сказать, чтобы Саломея смирилась. В то время она очень плохо умела смиряться, поэтому плакала, уверяя, что она готова – готова на любой подвиг. Аполлон же вытирал ей слезы и мягко, но настойчиво отказывал.

Он и ключа-то от квартиры ей не дал.

– Если бы здесь жил только я…

– Но ведь его никогда нет! – Саломея возненавидела этого незримого, но такого мешающего их счастью человечка.

– Просто он очень тактичен. И позволяет нам побыть вместе. Но нехорошо пользоваться этим слишком часто.

Это упрек? Нет, конечно же, нет. И Саломея проглатывает обиду. Она не умеет злиться долго.

– Мы обязательно будем вместе, – обещает Аполлон, и эти слова надежнее тысячи клятв. Саломея верит ему.

Осень проходит, как в тумане. Зима пролетает быстро, как солнце по небосводу. И вот уже колесница Феба взмывает омытое дождями небо, приветствуя весну.

И лето приходит за ней.

Любовь продолжается. Бусины встреч на жесткой нити ожидания. Саломея похудела на семь кило и обрезала челку. Она подумывала осветлить волосы, но так и не решилась, ведь Аполлону нравятся рыжие. Он говорил, что это солнце ее пометило.

– Ну да, – Далматов подпирает спиной холодильник. Его темная фигура резко выделяется на фоне окна, за которым тоже темно.

Ночь наступила, а Саломея и не заметила? С ней случаются приступы рассеянности, особенно в сумерках. Желтый лютик, слепота куриная, нельзя срывать, иначе семь лет в сумерках ходить будешь…

Саломея этого не знала – и сорвала.

– Все закончилось плохо? – Илья приоткрыл створку окна, впуская горячий вечерний воздух.

– Скорее, неожиданно.

И очень больно.

Конец июня. На липах – золотистые шары цветов, невзрачных, но ароматных. Пчелы гудят. Осы ползают по винограду. И ленивый продавец изредка взмахивает газетой, больше для порядка, чем в надежде разогнать эту крылатую стаю.

И над площадью стоит туман. Он ползет со стороны заводских районов, сырой, тягучий, пованивающий серой. Запах этот перебивает аромат лип, и Саломея морщится.

Позже она решит, что туман пришел из запределья, был он этаким предупреждением, которому Саломея не вняла. Она сидела, опираясь на серый парапет, глядела на дорогу, считая проезжавшие машины.

Синий автомобиль. Красный. Зеленый. Белый, запыленный. И черный, с посеревшим кузовом.

Время тянется. Аполлон опаздывает. С ним случается такое порой – он забывает о назначенных встречах. Это ничего. Он ведь занят и спит мало, работает над диссертацией. И статьи пишет. И еще – дипломы за тех, кто сам не в состоянии их написать. А еще и Саломея.

И она смиренно ждет.

Он появился со стороны автостоянки. Саломея сразу его узнала, да и как не узнать, если Аполлон – один такой! Саломея замахала руками, сдерживаясь, чтобы не закричать. Хотелось смеяться, броситься ему на шею, обнять, поцеловать, закружить – просто так, без повода.

– Привет, – сказал Аполлон, озираясь по сторонам. – Пойдем. Нам надо поговорить.

Он взял Саломею под руку, но не как обычно, а как-то жестко, и потянул ее прочь от кафе.

– Посидим. Поговорим. Я заплачу!

Саломея почти всегда платила за двоих. У нее были деньги, а у Аполлона – нет. А пара – это ведь когда двое. И, значит, все, что принадлежит Саломее, так же точно принадлежит и Аполлону.

Она не раз и не два говорила ему об этом.

– Идем, – повторяет Аполлон. Он идет быстрым широким шагом, и Саломее неудобно поспевать следом за ним. Она надела туфли на каблуках, которые оказались ужас какими неустойчивыми.

– Подожди…

– Идем. – Он не желал слушать. Тащил Саломею вдоль парапета. Сбежал по выщербленной узкой лесенке и, остановившись в тени двух старых кленов – их ветви переплелись так, словно бы деревья цеплялись друг за друга, – выпустил руку Саломеи.

– Извини, – сказал Аполлон, хотя в тоне его не было ни капли раскаяния.

– Ничего.

Она пыталась отдышаться и успокоить желудок – почему не сердце? – в котором вдруг из ниоткуда возник ледяной ком. И этот ком надо было во что бы то ни стало растопить, пока…

– Я давно собирался тебе сказать…

Между кленами начиналась дорожка. Некогда эта часть города была парком, но потом качели куда-то исчезли, фонтан разрушился, а от былых огромных площадей город отгрыз пару-тройку кусков. От парка остался десяток деревьев и неряшливая лента кустарника, сквозь который пробивалась старая матерая крапива. Плети ее свисали на дорожку, и огромные – ладонью не прикрыть – листья ждали беспечного прохожего.

Например, Саломею.

Аполлон шел по дорожке, слишком узкой для двоих. И Саломее оставалось лишь брести следом, глядя на его спину. Широкая спина. И красивая. Сквозь белое полотно рубашки просвечивает загорелая кожа. Между лопатками – влажное пятно. А над ремнем брюк – складки, некрасивые.

И нитка красная прилипла к белой ткани. Саломея уставилась на эту нитку, не в силах отвести взгляд.

– Наверное, ты сочтешь меня подлецом, но… я женюсь.

– Когда?

Она так растерялась, что задала вопрос раньше, чем поняла смысл сказанного Аполлоном.

– Через две недели.

Женится? Он – женится?

Аполлон развернулся, вздохнул громко и повторил:

– Через две недели я женюсь. Я должен.

– А… а я?

Саломея все еще не верила. У нее кружилась голова, в глаз попала соринка, и Саломея моргала, моргала, но… становилось только хуже.

– Ты молода. Твоя жизнь только-только начинается. – Аполлон говорил эти ничего не значащие слова успокоительным тоном. И в какой-то миг Саломея просто перестала его слушать. Она смотрела на его губы, запоминая их движения. Потом, позже, ее будут мучить кошмары – темная фигура на фоне кружевной листвы, белое пятно лица и губы: они шевелятся, а Саломея не слышит слов.

– Я… я тебя люблю, – только и сумела ответить она.

– Прости.

– Я люблю тебя! – Саломея вцепилась его в руку. – Я тебя не отпущу… не отдам…

– Ты все драматизируешь, милая, – он легко освободился и отступил на шаг. – Да, у нас были какие-то отношения…

Какие-то? Саломея точно знает, как они назывались!

– И мне казалось, что я не давал тебе авансов на… – Он взмахнул рукой и, задев за листья крапивы, скривился, зашипел от боли. – Конечно, мне следовало покончить со всем этим раньше, но я не хотел тебя ранить.

За что он так?

– Кто она? – для Саломеи это стало вдруг очень важно: узнать, кто та, другая женщина, которую Аполлон готов назвать женой? Наверняка она лучше Саломеи. Чем?

Более красива? Умна?

Образованна?

– Для тебя же будет лучше, – сказал Аполлон напоследок, – забыть обо всем.

Как будто это так просто! Саломея не помнила, как вернулась домой. Был вечер? Кажется, вечер. Окна стояли нараспашку, и стрекот кузнечиков разносился по дому. У реки надрывались соловьи. И бабушка завела свой патефон.

Саломея заперлась в ванной.

– Мне казалось, что жить больше незачем. Что это просто не получится – без него. И если так, то… бритву в руки – и по венам. Или таблеток съесть побольше. В бабушкиной аптечке их было множество, наверняка нашлись бы такие, которые… ну, ты понимаешь.

– А мне хотелось кого-нибудь убить, – признался Далматов. – Отца. Ее. Но совершенно точно – не себя.

– Мама меня остановила. Она начала петь… у нее был хороший голос, оперный. И вот я сижу в ванной комнате, а она поет… «Сердце красавицы склонно к измене». Трам-пам-пам. Слышно было хорошо, даже чересчур хорошо: как будто она прямо за дверью стоит – и поет. И я подумала, что это нечестно по отношению к ним. Я умру, а они как же? Бабушка расстроится, а у нее сердце и мигрени. Мама перестанет улыбаться. Она очень красивая, когда улыбается. Это ведь неправильно – думать только о себе.

– Ну… не сказал бы, но ладно. Ты его еще любишь?

Если бы Далматов задал ей этот вопрос днем, где-нибудь между прогулкой по набережной и летним кафе, в котором подавали мороженое в пластиковых вазочках с рифленым краем, Саломея знала бы ответ. А сейчас? Что изменилось, кроме прошедшего времени?