Часть 2
Моя дорога в никуда
Я сбежал из дому в двадцать четвертом. Роберт, у которого журнал «Сверхъестественные истории» принял рассказы «Копье и клык», «Гиена» и «Потерянная раса», целиком отдался мыслям о грядущей карьере, в успешности которой он не сомневался. И, желая облегчить собственную жизнь, Роберт записался на курсы машинописи и стенографии в колледже Пейна.
Его занятость, равно как и его успех, причиняли мне неописуемые страдания. Конечно, я читал его рассказы, да что там говорить – заучил их наизусть, как заучил и ту несчастную поэму, излишне пафосную, на мой ревнивый взгляд. Однако приблизило ли это действо меня хоть немного к тому, чего я желал столь страстно? Ничуть.
Я был копией. Смею полагать, что копией качественной, однако лишенной самой сути того, что составляло Роберта Говарда.
И что мне оставалось?
Отречься от всего. От него, от себя, от Эстер… обеих Эстер, которых я и сам бы не сумел различить. Что ж, решение было принято и диктовалось лишь надеждой, что вдали от Роберта и этой женщины я стану собой.
Я сбежал на рассвете, выбравшись через окно, спустившись по водосточной трубе, которую умолял не трещать, не звенеть, чтобы ни единым звуком не потревожить ее. И, спрыгнув на мокрую землю – а накануне шел дождь, – я опрометью бросился прочь.
Обернулся ли я?
О да. Уже на опушке леса, там, где ее забота не могла до меня дотянуться, я обернулся.
Дом рядился в туман, словно престарелая невеста в тысячу арабских шалей, которые не способны были скрыть ее уродства. И она, моя призрачная мать, стояла на пороге…
Я помахал ей рукой, прощаясь, как мне казалось, навсегда, и направился к городу. У меня не было конкретного плана, как не было и денег, и вообще ничего, кроме старого свитера, пары брюк и ботинок из воловьей кожи. Все свое добро я запихал в наволочку и волок этот ком на плече, нимало не стесняясь того, как выгляжу или каким кажусь.
Я был свободен!
Пожалуй, не суть важно, что со мной случилось дальше. Бывало, я голодал. Бывало – замерзал или плавился от невыносимой духоты. Ночевал на улице или же в старом, рассыпающемся вагоне, в котором перевозили уголь или скот, но всякий раз сны мои были спокойны.
А потом жизнь привела меня в Египет. Признаться, к тому времени внешность моя претерпела некоторые изменения. Кожа потемнела и загрубела, черты лица стали жестче, и никто не давал мне моих лет, завышая планку возраста вдвое. Обстоятельство это печалило меня ничуть не больше, чем вечная нищета и привычное с детства ощущение голода.
Итак, я оказался в Каире.
В Каир в то время собралось изрядно всякого сброда. Нет, конечно, присутствовала там публика и вполне пристойная, навроде ученых, жаждавших заглянуть за завесу прошлого, но сброда было больше. Игроки, проигравшиеся и сбежавшие в Африку искать сокровища. Опиоманы. Воры и убийцы, скрывавшиеся от правосудия. Шлюхи. Военные всех армий сразу, как будто бы война все еще длилась, но вяло, как и все в этой вечно сонной стране.
Здесь говорили на какой-то дьявольской смеси языков, которую понимали все, а когда находился непонимающий, то ему настойчиво, назойливо объясняли жестами.
К слову, назойливость была отличительной чертой местного народца. Она пробивалась в характере этих мелких смуглых людишек, как пробивается родничок сквозь толщу скалы.
Их дети, сбиваясь в грязные стаи, караулили иноземцев, окружали и толклись, вытягивая тощие лапки, клянча монету на английском, французском, голландском или даже русском. И стоило поддаться на просьбу, как та усиливалась многократно. А если же человек игнорировал, то стая волочилась за ним квартал или два, но лишь затем оставляла, прокляв на прощанье за скупость.
Проклятья здесь раздавали столь же просто и часто, как и обещания.
Торговцы, суетливые, как тараканы, выпрыгивали из лавок, хватали покупателя за руку и, беспрестанно кланяясь, уговаривали заглянуть. Они все обещали особый товар, равного которому не найти в благословенной долине Нила… и все лгали, с улыбкой, глядя в глаза и плюя в спину.
Тогда я не сразу понял, в чем причина их ненависти, и списал ее на обыкновенную зависть нищих к богатым, неудачников к удачливым, да и вообще людей к людям. Но на деле они ненавидели не европейцев, заполонивших страну, но само время, которое посмело уйти и унести с собой былое величие Египта. И каждый смуглокожий египтянин, от мальчишки-нищего до богатого торговца, засыпая, видел те, далекие времена, когда страной Кемет правили фараоны.
Они – все до единого – мнили себя потомками царей…
Пожалуй, в Каире я впервые вспомнил про дом и про Роберта. Мне подумалось, что ему с его неудержимой фантазией здесь понравилось бы. Я сел писать письмо и, выведя первые строки, бросил: не Роберт его получит. И поэтому я просто продолжил жить, пока однажды ко мне не явился человечек с предложением работы. Надо сказать, что я не брезговал ничем и к своим годам обзавелся определенной репутацией, которая и привлекла профессора.
Не знаю, был ли он и вправду профессором или же купил это звание, как купил круглые золотые часы на цепочке, обрывок папируса с картой и волоокую молчаливую супругу русских кровей.
С ней, как и с картой, я познакомился позже.
– Здгавсвуйте, – сказал мне профессор, приподнимая котелок. И египетское солнце не упустила момента куснуть за лысину. – Вы будете Мэтт Бгиг?
– Я.
– Томас Эддингтон. Пгофесог агхеологии. Почетный член Геогафического общества.
Меня рассмешило, что этот человечек, пяти футов ростом, не выговаривает букву «р», но делает это нарочито, как бы подчеркивая свой недостаток.
– Я пгемного счастлив познакомиться, – он сунул мне руку для пожатия, и я пожал.
Ладонь у профессора была мелкой, детской. И французские перчатки из тончайшей лайки надежно защищали ее, причиняя, полагаю, немалые неудобства. Он вообще был наряжен не по месту – в батистовую рубашку с высоким воротником, в тяжелый жилет, обильно расшитый золотом, и в кургузый пиджак из доброй английской шерсти.
При этом профессор не спешил жаловаться на жару либо же на собственное здоровье. Как убедился я позже, здоровье у него было отменным.
– У меня к вам деловое пгедложение.
– Выслушаю. Пить будете? Вода. Почти свежая.
Даже свежая, она здесь хранила отчетливый запах плесени, а порой – соленой рыбы.
– Нет. Пгостите, но нет. Не пью здешнюю воду. Опасно.
Он присел на мою кровать, что не была и кроватью-то – деревянной доской с кучей тряпья. Признаюсь, что в этом тряпье неплохо жилось блохам, клопам и прочей мерзости, которой в Каире водилось предостаточно.
– Вы пгедставляетесь мне очень молодым. Очень! Чгезвычайно. Сколько вам лет? Только не вгите, пожалуйста! Я умоляю вас, только не вгите!
Он приложил ладошки к груди и воззрился на меня с надеждой.
– Девятнадцать.
– Чудесно! Чудесно! И такой талантливый молодой человек… двадцать фунтов в неделю. Я пгедоставляю питание, пгоживание, тганспогт и все то, что сочтете необходимым для экспедиции.
Тогда я понял, что человек этот – один из сотни безумцев, ищущих в пустыне золото. Подобных людей было в Каире едва ли не больше, чем воров и шлюх вместе взятых, однако я не слышал, чтобы кому-то улыбнулась удача. Караваны уходили в пустыню… исчезали в пустыне.
И никто никогда не спрашивал, куда они девались.
Мне бы ответить отказом, поскольку провал этой еще не существующей экспедиции был очевиден, но я устал сидеть в Каире.
– Двадцать два, – сказал я.
– Замечательно! Пгосто замечательно! Но могу ли я пгосить, чтобы пгоследовали со мной немедля? Повегьте, в моем доме вам будет не в пгимег удобнее, чем здесь!
Ну, вещей у меня было немного. Да и за место я не держался, а Томас выглядел достаточно любопытным существом, чтобы у меня появилось желание понаблюдать за ним.
Дом Томаса Эддингтона стоял в приличном, чистом районе, куда не осмеливались заглядывать оборванцы. Это строение представляло собой причудливую смесь исконных египетских зданий с их неуклюжестью и практичных европейских домов.
– Пгоходите! Пгоходите! – Профессор словно боялся, что я вдруг передумаю или вовсе исчезну, и признаться, подобный интерес к моей персоне был мне внове.
И он настораживал, как настораживала тишина.
Скорлупа стен хранила зеленое нутро цветников, журчащих фонтанов и низеньких турецких скамей, на которых дремали павлины. Птицы эти, отличавшиеся скверным норовом и дурными голосами, приветствовали хозяина трубным ревом.
– Пгелестные, пгавда? – Томас вытащил из кармана горсть зерна и кинул птицам. Те, слава богу, заткнулись. – Но пгойдемте. Я пгедставлю вас моей супгуге!
– Не думаю, что ей доставит удовольствие.
Дамы, тем более утонченные – а мне представлялось, что жена профессора и просто очень состоятельного человека не может быть иной, – к моему появлению относились двойственно. С одной стороны, их влекло ко мне, с другой – мое низкое положение и всякое отсутствие манер отпугивали.
– Ах, бгосьте. Ольга все пгекгасно понимает.
Итак, ее звали Ольга.
Еще одно имя, придуманное ли, украденное, но явно не принадлежавшее ей. Как и тело. Я узнал лицо – узкий подбородок и широкий лоб, на котором вечно блестела испарина. Чахоточная бледность кожи и кармин подкрашенных губ. Черные глаза узкого, нечеловечьего разреза. И светлые выбеленные волосы.
– Ольга, это тот молодой человек, о котогом мы говогили. – Томас приник к ее руке с нескрываемым восторгом, как будто она – богиня, а он – лишь жрец, носитель ее слова и воли.
Я же потерял дыхание.
Это была она! Она! В другом обличье, но она! Устала ждать? Бросила все и бросилась за мной? Настигла и опутала? Но я еще сумею сбежать. Снова заорали павлины, и Ольга сказала:
– Рада познакомиться. Надеюсь, вам понравится здесь.
Ужинали втроем. Профессор, сменивший один пиджак на другой. Ольга в роскошном туалете, который скорее подошел бы для посещения оперы или званого вечера, нежели для тихой трапезы в семейном кругу. И я, оборванец, которого пригласили.
Зачем?
Затем, что она голодна. То, как она ест, нарочито медленно, тщательно пережевывая каждое волоконце мяса, каждый кусочек сыра. То, как она пьет, воду ли, вино ли, но надолго задерживая каждый глоток во рту. То, как она курит, вытягивая дым из сигареты и выдыхая жалкие его остатки… все в ней выдавало зверский неутоленный голод.
– Скажите, – она говорила чисто, почти без акцента. – А вы давно здесь?
– Недавно.
Я старался говорить, не глядя в ее сторону. Чудилось, что неким непостижимым образом она сумеет добраться до моей души и вытянуть ее остатки, как вытягивает остатки апельсинового сока через соломинку. И если бы не ярко-желтый цвет напитка, я решил бы, что она пьет кровь.
– И так загорели… Вы любите солнце?
– Да. А вы?
– А я нет. Солнце – это смерть. Палящий всадник, что появляется на востоке и летит на запад, неся лишь разруху. Пустыня – его дом. И он желает разнести пески ее по миру, иссушить океаны и моря, а также все живое, до чего сумеет дотянуться.
Она говорила это равнодушным тоном, как будто не было ей дела до океанов, морей и всего живого.
– Значит, вы любите ночь? – спросил я, надеясь перевести этот разговор в шутку.
– Ничуть. Ночь – это мрак. Мрак – это смерть. Скажите, а вам случалось спускаться вниз?
– Куда?
– Вниз. – Профессор повторил слово с придыханием, более подошедшим бы восторженной девице, чем лицу ученому.
– Здесь нет подземелий. Ну таких, о которых следовало бы упомянуть, – сказал я, вновь ощущая странный неудобный интерес этой пары. – Вам надо бы в Долину Царей.
– Нет, милейший, – профессор расстегнул первую пуговицу пиджака и сунул руку за пазуху. – В Долине Цагей не осталось ничего, что стоило бы упоминания. Или времени… особенно времени.
Он вдруг забыл, что должен картавить.
– Посмотрите, – из-за полы появился сверток, самый обыкновенный, который сотнями изготавливают местные умельцы, чтобы потом продать с заверениями, будто бы продают последнее сокровище Египта. И, роняя слезы – почти так же легко, как проклятия, – врут, что карта эта досталась им от деда, а тому – от прадеда… И тянется цепочка поколений в глубь веков, достигая самого дна времени, где еще обитают царственные фараоны, коварные жрецы и хитроумные министры.
И люди, зачарованные сказкой, платят. Уже потом, оставшись наедине с собой, удивляются, каким чудесным образом случилось так, что они, разумные, поддались искушению.
Судьба этих карт – украшать стены салонов. Или отправляться за море приложением к письму.
Роберт бы обрадовался, получив подобную.
– Вот… я понимаю, о чем вы думаете. – Профессор убрал со стола тарелки, ножи, вилки и вообще все, что хоть как-то, самым случайным образом способно было повредить драгоценной подделке.
– Она подлинная, – сказала Ольга и подалась вперед. – Она подлинная. Поверь.
Ей? Никогда.
В черных глазах я прочел приговор. И потому отвернулся, наклоняясь к карте. На ней, едва различимые на темном папирусе, слишком целом, чтобы быть настоящим, выплясывали иероглифы. В центре же был изображен огромный глаз.
– Здесь, – профессорский палец накрыл зрачок. – Именно здесь сокрыто величайшее сокровище древнего мира! Глаз Гора!
– Истинный, – добавила Ольга.
По-моему, она смеялась, но надо мной или же над собственным супругом?
– Во время войны со змееголовым Сетом Гор лишился глаза, который укатился в пустыню и затерялся средь песков. Пока однажды его не нашла голубка.
В пустыне? Но профессор верил в то, что говорил.
– Маленькая голубка, которую принесла песчаная буря. Голубка была голодна и измучена, она должна была умереть, но нашла синее зерно… и проглотила его.
Чудесно. Меня нанял очевидный безумец, чья жена – демон, куда более реальный, чем все египетские вместе взятые. А я сам? Нормален ли я?
– Глаз бога исцелил голубку. И подарил ей силы, чтобы добраться до Нила. Чудесная птица появилась в храме бога и, сев на его колени, отрыгнула проглоченный глаз. Тогда жрецы поняли, что случилось чудо!
И возрадовались настолько, что подарили голубке золотую клетку. Определенно, практичный склад ума мешал мне верить в эту сказку.
– Однако вышло так, что у бога уже было два глаза, ведь его раны исцелились. Жрецы долго решали, что делать с третьим, но ответ подсказала та же голубка. Она подхватила глаз и понесла его в пустыню, и летела так, чтобы люди успевали за ней. Голубка отвела их в то место, где некогда кипела битва Гора и Сета. Света и тьмы.
– Там, по традиции, заложили храм. Его строили лучшие мастера, зная, что сами навеки останутся при этом храме. – Ольга коснулась ногтем уголка губ. – Это место существует. Оно стоит в пустыне, запретное, запертое, наполненное золотом. Тебе же не помешает немного золота?
О да, несуществующее золото существенно пополнит мои карманы!
– Просто поверь, – попросила она, заглянув мне в душу. – Поверь мне.
И черт побери, я поверил.
Мы вышли из Каира спустя три недели. Все это время я гостил в доме Эддингтонов. Пусть профессор и уверял, что мое присутствие в экспедиции просто-таки необходимо, однако он не удосужился пояснить, в чем же состоят мои обязанности. Также меня не допускали и до сборов. Эддингтон, вновь прежний, нелепый, картавящий Эддингтон самолично руководил всем.
Он нашел караванщика – худого, как вяленая треска, бедуина с шальными глазами опиомана. К бедуину прилагалась пара мальчишек-погонщиков и дюжина верблюдов, крупных злобных тварей, чьи полные горбы и лоснящаяся шерсть свидетельствовали о немалом здоровье.
Эддингтон составил список оборудования, которое казалось ему необходимым, включая крепчайший арабский кофе в зернах, три шелковых платка и фарфоровый сервиз для Ольги. На все мои вопросы мне отвечали одинаково:
– Повегьте, милый дгуг, вам ни к чему бгать на себя лишние заботы, – профессор полировал очечки вельветовой тряпицей и улыбался так, как если бы не было в его жизни секунды, более счастливой.
– Конечно, но я ведь должен…
– Ничего вы не должны. – Ольга появилась, как всегда, в самый неподходящий момент, и душный запах ее духов парализовал мою волю. – Вы ничего нам не должны. Кроме вашего слова. Вы же не разбрасываетесь словами столь же легко, как эти?
Она указала на слуг-египтян, что копошились во дворе, растаскивая коробки, переупаковывая их содержимое в седельные мешки, в мешки обыкновенные, да и просто в ящики покрепче.
– Любопытство опасно. – Ольга протянула мне сигарету, из тех, тонких, ароматных, что призваны придать облику дополнительную женственность. – Вам ли не знать?
– На что вы намекаете?
Стоит ли говорить, что она не ответила. Да и я не нуждался в ответе. И тем же вечером, поднявшись к себе, запершись изнутри, как делал это с самого первого дня, взялся писать письмо Роберту.
Почему именно сейчас?
Я говорил себе, что причиной тому – высокая вероятность моей смерти, ведь пустыня беспощадна к глупцам, мечтателям и безумцам, уж не знаю, кем именно я являлся. И, выводя слово за словом, я описывал всю мою жизнь, впихивая ее на три листа хорошей писчей бумаги с водяными знаками.
Я старался писать в манере шутливой, как если бы ничего серьезного со мной не могло случиться, но понимал – Роберт сумеет увидеть истину.
Если уж мне суждено погибнуть, то хотя бы попрощаюсь с лучшим другом…
Что ж, теперь он попрощался со мной, и мне придется последовать его примеру.
Итак, покинув Каир, мы взяли курс на озеро Карун, но лишь затем, чтобы, преодолев половину пути, свернуть на запад, туда, где не было ничего, кроме пустыни.
Что сказать о пути? Найдется тот, кто сумеет восхититься красотой пустыни, сравнит ее с океаном, воды которого достаточно плотны, чтобы держать людей и животных. Он расскажет о закатах и восходах, когда раскаленный солнечный диск ныряет или же выныривает из песчаной домны, чтобы раскалять ее изнутри. Он споет о приливах и отливах, об изысканных гребнях барханов и тайнах миражей…
Если найдется тот, кто полюбит пустыню.
Я ее ненавидел. Лишь там, оказавшись внутри этого зверя, я понял, насколько он огромен, насколько ненасытен и жаден до малейшего проявления жизни.
Ольга не солгала. Пустыня – чаша, наполненная песком до краев и треснувшая под его тяжестью. И вот он льется через пробоину, захватывая все больше и больше места… Именно песок злил сильнее всего. Не удушающая жара, когда каждое движение становилось подвигом. Не жажда, к которой я в самом скором времени приноровился. Не змеи, скорпионы и пауки – лишь этим тварям удавалось выживать в аду Сахары, но песок. Порой мне казалось, что я уже сам сотворен из песка. Одно неловкое движение – и я рассыплюсь, а ветер пополнит мною гриву очередного бархана…
И стыдно было, что я, самый молодой и крепкий, оказался и самым слабым. Я не веду речь о бедуине или носильщиках, нанятых Эддингтоном и чувствовавших себя столь же уверенно, как и верблюды. Я говорю об Ольге и самом профессоре, который не растерял былой бодрости, но, напротив, был полон самых радужных надежд.
Ольга… Ольга являлась частью этого мира. Ее животное – тонконогое, сухопарое, предназначенное для скачек, а не перевозки груза, – слушалось ее едва ли не охотней, чем собственного хозяина. И хозяин этот не смел перечить «леди-сагиб». Она же восседала в седле, закутанная в белую мужскую тунику, и казалась мне призраком, ведущим наш караван к погибели. Изредка Ольга оборачивалась, взгляд ее скользил по верблюжьим и человечьим спинам, по мешкам и ящикам, но в конце концов всегда останавливался на мне. И в этот миг я смотрел на нее, в нее, желая победить это существо хотя бы в нехитром состязании.
Ольга улыбалась и отворачивалась.
Вечерами она выходила к костру и садилась на плетеный коврик, который расстилали исключительно для нее. Ольге подавали фарфоровую чашку с кофе и трубку с длинным изогнутым чубуком. Профессор принимал странности супруги с величайшим восторгом.
Однажды – еще в Каире – у нас случился следующий разговор. Мы были в саду, среди роз и других цветов, тоже пышных, ярких, с душными ароматами. Профессор, вооружившись ножницами, срезал бутоны и подавал мне. Щелкали ножницы. Хрустели, брызгали зеленым соком стебли. Розы падали в мои руки, пока в них не оказалась целая охапка, которую я удерживал с величайшим трудом.
– Она любит гозы, – сказал профессор, примеряясь к очередной красавице. – Напоминают о године. Вы знаете, что с ее годиной случилась беда?
– Со всем миром случилась беда, – ответил я.
Раны от войны до сих пор не затянулись, и пусть многие предвещают повторение этой ужасной бури, но даже теперь, находясь на пороге смерти, я не верю. Мир не настолько безумен, чтобы убить себя дважды. Но возвращаюсь к тому разговору, состоявшемуся в безымянный день в одном из каирских домов.
– Втогая фганцузская геволюция, но с куда большим газмахом, – профессора ничуть не смущало отсутствие моего интереса к данной теме. – Больше места, больше людей, больше кгови. Ольге пгишлось бежать. Она из очень знатной семьи! Дгевней!
Острие ножниц уперлось мне в грудь.
– Повегьте, я не шучу. Ее пгедки служили гуским цагям. И Гюгиковичам, и Гомановым.
Русские фамилии в профессорском картавом исполнении звучало еще более чуждо, чем имена египетских фараонов.
– Ей пгогочили великую судьбу! А ей пгишлось бежать. Печально…
– Очень, – я отвел ножницы.
– Ее отец был моим дгугом. И повегьте, все, что я делаю для Ольги, я делаю пгежде всего для него!
– Я понимаю.
Профессор лишь хмыкнул. В тот вечер он заполнил розами дом, и это походило не на дар, но на жертвоприношение черноокой богине тени. И, как подобает истинной богине, Ольга приняла жертву с милостивым равнодушием.
Но в пустыне не было роз, не считая тех, которые ветер рисовал на холстах барханов. А он старался от души, то утихая, то налетая с новой силой. Горячее зловонное дыхание его окружало наш караван. И, лишь на вечерних привалах запах кофе, трубки и костра заглушали смрад пустыни.
Два дня пути после поворота. Шли мы по звездам и чутью безумного опиомана, который пел сутры и смеялся в небо, как будто предлагал богам, прошлым и нынешним, сразиться за его никчемную прокуренную душу. А может, в голове его уже обитали сады и гурии…
Два дня пути.
Еще два дня, и тишина, когда слышно, как сыплется песок, трется песчинка о песчинку. Я не рассказывал Роберту, до чего зловещ этот звук.
Два дня пути… и грязная точка на горизонте. Верблюды, чуя воду, прибавляют шагу, и люди тянутся следом. Носильщики – те же животные, но менее устойчивые, поскольку на двух ногах сложно удержаться.
Проводник кричит, машет рукой.
Оазис.
Десяток пальм. Грязные сооружения из полотна и пальмовых листьев. Хилый скот. Верблюды. И люди. Они встречают нас с навязчивой гостеприимностью. И профессор решает задержаться.
– Надолго? – спрашиваю у него.
Я не доверяю этим людям, смуглым, юрким, как песчаные ящерицы. Я хочу убраться в пески. Но профессор отказывается.
– Несколько дней, – говорит он мне, обмахиваясь пробковым шлемом. Лицо Эддингтона за время пути покраснело, да что там – просто спеклось. Нос и щеки его шелушились, а лоб разделился на две части: верхняя – молочно-белая, нижняя – ярко-красная, с волдыриками ожогов.
– Мне здесь не нравится, – я предупреждаю его, а сам выискиваю взглядом Ольгу.
Она все еще восседает на верблюде, и жители оазиса, от мальчишек до седобородого старца со стертыми деснами, смотрят на нее. Они возмущены? Восхищены?
– Эти люди сегодня дадут вам воды, а завтра воткнут нож в спину.
– Ну у вас же есть винтовка?
Профессор насмехается надо мной? Нисколько. Он наивен. И свято верит, что один мой «Спрингфилд» способен защитить его и Ольгу.
– И все же будет лучше, если мы не станем задерживаться.
Но профессор уже не слушает меня. Он помогает Ольге спуститься, а потом долго, обстоятельно разговаривает со старейшиной. Я так понял, что этот мужчина с ястребиными глазами – старейшина.
Разговор, как часто случается, переходит в торг. Раздаются крики, брызжет слюна. Ястребиноглазый пучит глаза и скрежещет зубами. Профессор жестикулирует.
Я проверяю револьверы.
Но все вдруг разом успокаиваются. Наступает ночь.
Ночь в пустыне не похожа ни на что. Потом, в своих странствиях, я побывал во многих уголках мира, прекрасных, уродливых или же вовсе не имеющих лица. Но ночь в пустыне – нечто особенное. Солнце сгорает в закате, и наступившая тьма выглядит кромешной. Ее не разбавляют звезды, разве что луна в редкие дни полнолуния позволяет видеть.
Приходит холод, как и тьма, он рождается на востоке. Его дыхание схватывает пески, облекая их ледяными панцирями. Порой холод невыносим. Я слышал, что и людям, и животным случалось замерзать в считаные часы, и солнцу оставалось лишь высушить их трупы.
Они работают в паре – тьма и свет – а противостояние их – не более, чем уловка для недалеких человеков. Слышишь, Роберт?
Смерть похожа на ночь, ту, проведенную в оазисе. Холод. Россыпь огней. Люди. Собаки. Рев верблюдов. Гортанное пение, которое и пением назвать нельзя – вой.
Тоска, разрывающая горло.
Я хотел домой. Немедленно. В сей же миг. Встать и шагом одним преодолеть тысячи миль, пески, океаны, чертовы леса… лишь бы скорее. Тоска выволокла меня в пустыню, заботливо окружив чернотой. Я дышал ледяным воздухом и мерз, но продолжал пялиться в никуда, делал вид, что высматриваю… но что я там мог высматривать?
И потому удивительно было появление фигуры в знакомом белом одеянии. Она походила на призрак сильнее, чем когда-либо прежде. Ольга шла из пустыни, и я ничуть не удивлялся этому: ей не страшны были змеи, скорпионы или люди. Поравнявшись со мной, Ольга остановилась.
– Тоже решил прогуляться? – спросила она. – Можем вместе… пойдем туда.
Ее рука нашла мою ладонь, пальцы сжали, едва не проткнули насквозь.
– Пойдем… пойдем…
Шепот заглушал песнопения. И парализовал меня, как танец змеи парализует добычу. На полусогнутых ногах я шел за ней.
Недалеко.
Отсюда видны костры и даже тени людей, более отчетливые, чем в дымном круге оазиса.
– Ну? – поинтересовалась Ольга, глядя на меня с обычным пренебрежением. – Чего ты ждешь? Ты же этого хочешь? Верно?
– А твой муж?
Я обнял ее, прижал к себе, чувствуя, как жар ее тела разогревает пустыню, взывая к солнцу.
– Он не будет против, – Ольга смеялась мне в лицо. – Он не будет против…
В лагерь мы возвращались по отдельности. Вернее, она ушла, довольная, сытая и сонная от этой сытости, я же стал ждать рассвета, решив про себя, что так поступить будет правильно. Возможно, я бы замерз насмерть, потому как Ольга вытянула из меня все жизненные соки, но мною овладело такое безразличие, что собственная смерть представилась избавлением.
– Сагиб. Джинн.
Бедуин подкрался сзади. Он имел возможность ударить в спину или в голову, потом добить и, раздев донага, спрятать тело в песках. Я не сомневался, что окрестные пески таят немало тайн. Но то же безразличие помешало мне испугаться за собственное будущее.
– Сагиб, – повторил ястребиноглазый, присаживаясь рядом со мной. А затем на хорошем английском произнес: – Эта женщина – шайтан. Избавься от нее. Если хочешь жить.
– А сам?
– Мне незачем.
– Мне тем более.
– В третий раз мертвец Ахмед ведет караван. В третий раз сагиб-шайтан разжигает мои костры. В третий раз она уходит, чтобы вернуться с мертвецом Ахмедом. Только они. Только двое. Я хороший человек, – он раскрыл ладони, будто показывая, что не держит в них зла. – Я убиваю честно. Сагиб-шайтан кормит пустыню. И пустыня когда-нибудь придет по ее следу в мой дом. Пусть сагиб-шайтан не вернется. И тогда я отдам тебе своих дочерей. И еще вот…
В колыбели смуглой ладони лежал оплавленный осколок стекла размером с ноготь моего большого пальца. Вернее, сначала я решил, что это именно стекло, но позже понял – алмаз. Пусть неограненный, а потому уродливый, как щенок-бастард, он имел огромную цену.
– Убей женщину. Я дам тебе много камней.
И человек с глазами ястреба вложил камень в мою руку.
Мы покинули гостеприимный оазис спустя два дня. Ахмед-мертвец – вряд ли его звали Ахмедом, и мертвецом он пока не был – взял курс на пески. Ольга заняла прежнее место на высокой верблюжьей спине, но теперь она предпочитала держаться рядом со мной.
Она не заговаривала о милых пустяках, не давала себя труда делать вид, будто ей приятно мое общество и что она вообще его замечает, но просто ехала поблизости.
А профессор упрямо не замечал этого внезапного интереса.
Однажды я не выдержал и спросил:
– Зачем я тебе нужен?
Ольга не повернулась в мою сторону, она сидела, покачиваясь, вместе с чертовым верблюдом, и глядела строго вперед. Лицо ее под тканевой вуалью было неразличимо, а белая – все еще белая, несмотря на многие дни пути – рубаха-галабея скрывала очертания фигуры.
– Так зачем?
– На моей родине не так жарко. Там много воды. Реки, озера… папа устроил пруд в имении. На английский манер, когда все растет, словно бы само по себе. Получилось живописно. Я любила приходить на берег. И моя сестра… у тебя есть братья?
– Нет.
– А у меня были. Двое. И сестра. Близнец. Представь себе кого-то, кто выглядит, как ты. Думает, как ты…
Ее улыбка остра, как клинок бедуина.
Знает? Конечно. Она все про меня знала с самого первого мгновения, с первого вдоха, с первого прикосновения.
– Моих братьев убили. Одного – на войне. Второго – после. Первого назвали героем, а второго – предателем. Но он никого не предавал. А вот сестра… моя сестра осталась у них. Это грустно. Так грустно, что сердце мое раскалывается от боли. Хочешь послушать?
– Нет!
Она рассмеялась, и ветер отозвался на смех. Ветер сам стал смехом, голосом зверя песков, который рыком грозным предупреждал нас.
– Песчаная буря грядет, – сказала Ольга совершенно спокойным голосом, как будто бы данное обстоятельство было не бедой, а неким досадным неудобством. Ахмед-мертвец – все же ему очень подходило это прозвище – замахал руками, закричал, и мальчишки принялись останавливать верблюдов.
Прежде мне лишь доводилось слышать о песчаных бурях, о том, сколь опасны они и сколь непредсказуемы. Но среди людей не было страха. Они деловито укладывали верблюдов, составляли поклажу, сами ложились, накрываясь шерстяными плащами.
– Делайте, как они, – велела Ольга, и я не посмел ослушаться.
А ветер крепчал. Он поднимал пески, кружил их, гнал многотысячным воинством. И очень скоро не стало неба, не стало ничего, кроме песка и ветра.
На что это было похоже?
На похороны. Роберт рассказывал о варварских обычаях, о том, что тело заворачивают в саван и уже его предают огню. Мой плащ стал саваном, а сам я – мертвецом. Я лежал, и сто тысяч фунтов пустыни давили на меня. Я дышал, хотя давным-давно должен был захлебнуться. Я плакал, оплакивая прошлое и будущее, но никто не видел моих слез.
Не могу сказать, сколь долго это длилось. Время исчезло вместе с миром, и я отсчитывал секунды про себя, делил их на минуты, а минуты – на часы, но сбивался постоянно.
Потом вдруг стало тихо, и я рванулся. Мне казалось, что вверх, а вышло – вбок. Я копошился, пытаясь прорыть путь наружу, и утопал в зыбучих песках. Глотал их, выплевывал, проклинал… Я вывалился из песчаного бугра, как птенец вываливается из гнезда, и застыл, столь же беспомощный.
Надо мной стояла ночь, черная, бархатная.
Холодная.
И это было чудесно.
– Сагиб? – вялым голосом поинтересовался Ахмед, как никогда похожий на мертвеца. Он выбрался из песчаной кучи и первым делом высвободил трубку.
– Надо других поднять! Других! Ты понимаешь меня? Ольга! Профессор! Ольга!
Я понял, что стою на кладбище. Что там, под толстой кожурой песка, лежат люди и звери, что сейчас они дергаются, пытаясь определить верное направление. Что, определив, выползают из коконов и роют ходы наверх… или не наверх.
Ахмед поднимал верблюдов, которых находил с легкостью, выказывавшей немалый опыт подобных происшествий. Носильщики выкапывались сами. Профессора пришлось искать. Его раскапывали с величайшей осторожностью, как вазу древнего китайского фарфора. И, уже освободившись из ловушки, он кашлял, проклинал небеса и пил ром из бутылки.
Почему я вспомнил об этом происшествии? Потому что Ольгу нам удалось найти лишь на третий день. Мы ходили, звали, слушали, и Ахмед, вытащив из тюка две скрещенные палочки, выплясывал на гребне бархана, а профессор и я молились, чтобы пляска была услышана.
В моем кармане лежала плата за смерть Ольги… и я уже был богачом. А стал бы богаче вдвое, втрое… если бы ее не наши. Но палки в руках Ахмета указали на восток.
И привели нас к Ольге.
О нет, она отнюдь не лежала в песчаной могиле, полумертвая, испуганная, жаждущая спасения. Она сидела на плоском камне, выброшенном песчаным морем, и ела змею. Змеиная голова валялась у подножия камня, и Ольга, обеими руками держась за толстое тело песчаной гадюки, отрывала куски мяса и глотала их, не жуя.
Роберту понравилась бы эта картина варварства и дикости, воплощения древней силы и красоты, ибо даже сейчас Ольга была прекрасна. Но я не Роберт. Меня стошнило.
Она же, выплюнув кровавый сгусток, произнесла:
– Я уже решила, что вас понадобится звать.
– Ольга! Ты могла бы пгедупгедить! – Профессор ринулся было к ней, но остановился, наткнувшись на упреждающий взгляд. – Ты пгосто невозможна погой! Пгосто невозможна…
– Посмотрите, – она указала куда-то за горизонт, туда, где дрожал раскаленный воздух, скрывая все и вся, искажая предметы и расстояния. – Хорошенько посмотрите! Я же говорила, что знаю, где это место.
И мы увидели храм, вернее, его остатки.
Он – корабль, лежащий на дне морском.
Он – левиафан песчаный.
Он – нечто, чему нет места в реальном мире.
Та, которая стоит за моей спиной, шепчет, что я мог бы дать координаты этого чудесного места. Но я отвечаю – нет. Разве имею я право? Пусть лучше считают меня лжецом, неуемным фантазером – хотя фантазировал всегда Роберт, но Храм голубки, проглотившей глаз бога, обретет покой.
Так будет правильно.
В песчаной буре мы потеряли двоих носильщиков и верблюда, утрата которого опечалила Ахмета куда как сильнее. Он долго стенал, не то проклиная небо, не то клянча у него чуда. Однако, как и следовало ожидать, чуда не случилось. Верблюд остался дохлым, а пустыня – прежней.
Почему мы немедля не бросились к храму? Не знаю, меня тянуло к развалинам, и в то же время я испытывал безотчетный страх.
– Завтга, уже завтга мы будем на месте! – Профессор всячески демонстрировал нетерпение, но оно казалось мне наигранным. А вот волновался он взаправду. Эддингтон вскакивал, быстрым шагом удалялся в пустыню, чтобы спустя минуту-две вернуться и упасть у костра совершенно обессиленным. А затем вновь вскочить и вновь убежать.
И вернуться.
Ольга наблюдала за его метаниями без привычной насмешки.
– Хотите? – она протянула мне чашку с кофе, и я принял угощение.
– Благодарю.
– Расскажите о том, где вы жили, – попросила она, подвигаясь ближе, я бы сказал неприлично близко, но разве можно было говорить о приличиях, когда дело касалось Ольги.
Сагиб-шайтан, которого мне предложено убить.
– Моя жизнь скучна.
– А мне кажется, что напротив. – Ольга вытянула руку и коснулась моей ладони, чиркнула ногтем и легко вспорола кожу. Крохотная ранка не причиняла мне боли, но кровь шла обильно, густо, падала в песок. – Извините. Я нечаянно.
Я не поверил.
– Ты же бежишь. От кого? Или от чего?
От нее, сидящей на расстоянии протянутой руки и ближе. От нее, оставленной за многие мили отсюда, но вернувшейся на мой след, мой запах и разум.
– Ты не волнуйся. Все от чего-то бегут. Хочешь, я расскажу тебе о дорогой сестрице? Жили-были две девицы. Она и я. Я и она. Мы никогда не знали, кто из нас первой увидел свет. Или правильно будет – увидела? У моей сестры чудесные глаза. Черные. Цыганские. Батюшка нас не любил. Из-за глаз, наверное. Я думаю, что он решил, будто маменька наша загуляла… с женщинами случается загуливать. Но мы были рождены в его доме и его именем наречены, а это что-то да значит… Мой брат был светловолос и голубоглаз. А второй – рыжий, но тоже с глазами светлыми, яркими. Я любила братьев. И батюшку тоже. Я ему простила мамину смерть… мне сказали, что она хворала долго. Неизлечимый недуг. Нутро выгрыз. Представляешь такое?
Почему-то я представил дохлого верблюда, лежащего неподалеку, и зверье, которое пробирается к туше, грызет ее и прогрызает, именно на брюхе, где находится упомянутое Ольгой нутро. Зверью помогает солнце, оно жарит, ускоряя гнилостные процессы, и верблюда разрывают накопившиеся газы… отвратительно.
– Он не возил матушку к врачу. Зато держал знахарку. Сущую ведьму. Мы с сестрой ее боялись, думали, что отравит и нас… так вот, матушка умерла. От трав, которыми ее поили. От заботы батюшкиной. Мы были малы, но все прекрасно помнили. И я сумела простить, а сестрица – нет. Она берегла ненависть, как драгоценный цветок. Она повторяла, что настанет время и справедливость восторжествует. Время настало. Моя сестрица сбежала из дому, а вернулась с бешеной сворой, которой кинула и отца, и брата, и земли наши… она отдала им дом. И сама стреляла по голубям. Я тебе не рассказывала? У нас была голубятня. Огромная – настоящий дворец. Отец это дело любил… смешно, ему бы охотой заниматься. Или политикой. Или попивать потихоньку, а он с голубями день-деньской возится. Особую породу выводил. Говорил, что наши голуби родовитые, что первых птиц еще в петровские времена доставили. Гордился ими, как детьми. Больше, чем детьми. А нас с сестрой в голубятню не пускали, разве что однажды…
Я слушал ее воспоминания, но они, принадлежа человеку, не делали человечней эту женщину.
– Он сам показал нам все. Подсобное хозяйство. Отделение для молодняка, который еще не перелинял, а если и перелинял, то не стал на крыло, и для гнезд, хотя туда не пустил. А нам хотелось посмотреть на птенчиков. Он показал нам чемпионов, которыми гордился. Ты знаешь, что голубям победы их на крыльях пишут? У него имелся один голубок, я не помню уже породу, белый-белый, как сливки, так у него все перья исписаны были. И когда он линял, специальный человек каждое перышко подбирал, отцу приносил, а потом они вместе все наново переписывали… голуби – красивые птицы. Она же их убивала. Нехорошо, правда?
– Не знаю. Мне все равно.
– Нехорошо, – упрямо повторила Ольга. – И страшно. Огонь. Птицы кружат. А она стреляет. И каждый выстрел – в цель. Бах-бах!
Она закричала, выкинув руки с вытянутыми указательными пальцами, тыча ими в огонь, который от страха присел, распластался на песке.
Безумная. Сагиб-шайтан.
– А потом и у меня спросила – не хочу ли я. Не хотела. Но взяла ружье, потому что, если бы не взяла, она меня убила бы. И снова – бах-бах… только стреляла я хуже. И вот я спрашиваю у нее: зачем ты это делаешь, сестра? Она же отвечает – потому что кто-то должен.
Действительно, кто-то ведь должен остановить караван мертвеца, который идет по пустыне, по следу инфернальной женщины… И я про себя решил, что непременно расскажу Роберту. Когда вернусь. Его фантазия, творившая волшебство в обыденном мире, создаст из этой истории нечто вовсе удивительное.
– Она говорила мне о войне, о народе, о нищете и голоде, о том, что пора очнуться и перестроить мир. А я все гадала – как смогут они перестроить мир, если убивают голубей? Но она меня отпустила. Она оказалась такой милосердной… или я – глупой? Скажи?
Но я промолчал, запоминая ее лицо в ржавом ореоле пламени, то как падают отсветы на волосы, на кожу, на плечи, то как просвечивает тело сквозь занавеси ткани…
– Хочешь? – Ольга протянула трубку, которую ей подал мальчишка-погонщик. – Дыши. Только глубоко… чтобы жить, нужно дышать глубоко.
Я принял и этот ее подарок.
Храм принял нас следующим утром.
Мы шли, и боги древнего мира свысока взирали на нас. Великий Осирис и его милосердная супруга. Шакалоголовый страж нижнего мира. Гор в обличье сокола. Апис-бык, тень рогов которого достигала самого края мира… Были там боги с головами крокодилов и ибисов, коров и кошек, были чудовища, каковых мне не приходилось видеть ни до, ни после, были фараоны, их советники, жрецы… целая армия из камня. И сагиб-шайтан – ее полководец.
– Мы нашли! Мы нашли! – Профессор пытался изобразить радость, но на лице его я видел лишь страх. И чем ближе подходили мы к огромной статуе, от которой, впрочем, остались лишь ноги, но каждая размером с небольшую башню, тем сильнее становился страх.
Ахмед и его люди остались за чертой. Они явно не желали иметь ничего общего с этим местом. И не стоило ли прислушаться к природному их чутью?
– Ну же! – Ольга подошла ко мне и взяла за руку. – Идем. Чего ты боишься?
Ее.
– Ничего, – ответил я вслух, позволяя увлечь себя. И мы прошли воротами быка, державшего на рогах диск солнца. Вернее было бы сказать – некогда державшего, ибо даже это место оказалось бессильно под напором времени. Тысячелетия обрушили золоченый – или золотой? – диск и с наслаждением шлифовали его, пока не надраили до ослепительного невозможного блеска.
– Идем же, идем… – повторяла Ольга, идя по золоту, не замечая золота. Я шел и держал наготове мой «Спрингфилд». Признаюсь, что тогда хватило бы малейшего движения, звука, чего-нибудь, что ударило бы по натянутым моим нервам, и я бы выстрелил.
Но мы шли.
В гору, где, однако, полно было света, который проникал сквозь редкие отверстия и отражался в каменных зеркалах. Древние мастера расставили их хитро, так, что не осталось ни одной статуи, ни одного закутка, который не был бы освещен столь странным способом.
Ольга вела меня мимо череды сфинксов, чьи человечьи лица хранили бесстрастные выражения, и каменной ладьи. За нами побитой собакой плелся профессор. Он осматривался по сторонам, но как-то вяло, обреченно, как будто бы сбылась не его мечта, но его проклятье.
И наконец мы, пройдя, кажется, через тысячу комнат, достигли двери, единственным украшением которой служили пляшущие человечки египетских иероглифов.
– Ра-меси-су хаи-ем-Уасет мерер-Амон нечер-хека-Иуну, – Ольга провела по первой строке большим пальцем. – Созданный Ра, явившийся в Фивы, возлюбленный Амоном, божественный властитель Гелиополя. Постоянно справедливый, как Ра, избранный Птахом. Крепкий бык, любимый Ра. Мощный ударом, в бесчисленных атаках. Великодержавный, дающий новую жизнь Двум Землям и примиривший Обе Земли под величеством Маат.
Она произносила слова нараспев и сама покачивалась в такт мелодии, напоминая при этом змею, которых так любят индийские заклинатели. Но у этой кобры ядовитые зубы были целы.
– Смерть на крыльях голубей придет к тому, кто потревожит его покой. – Ольга пропела последнюю фразу и, глянув на меня, спросила: – Ты же не боишься голубей? Если нет, то открой!
Стоит ли говорить, что я тут же толкнул дверь?
Я оказался в огромном зале. Пылали факелы. Пламя поднималось по стенам, по старым следам, по черной копоти и белых ожогах на камне. Я слышал треск огня, но не ощущал жара.
Я ослеп от блеска золота, сияния драгоценных камней. Алмазы, сапфиры, рубины, изумруды были свалены в груды, как если бы не было в них никакой ценности. В беспорядке громоздились золотые блюда и чаши, статуэтки, великолепные украшения. Даже пол был выполнен из золотых и серебряных плит.
– Погодите! – Профессор схватил меня за локоть и зашептал: – Вам не стоит идти дальше! Это опасно! Вы и пгедставить себе не способны, до чего это опасно!
– И до чего же?
– Вы погибнете!
Со мной были «Спрингфилд», «кольт» и безымянный нож, я ощущал себя если не готовым отразить любую опасность, то уж всяко способным постоять за себя.
– Вы погибнете! – заламывая руки, повторил профессор.
Но я слышал звон крохотных колокольчиков, из тех, что продают в скобяных лавках. И звон этот манил меня. Я шел и шел мимо золота. Мимо зеркал, отполированных так, что отражения в них почти не имели дефектов. Мимо ряда мертвецов, восседавших в преддверии трона. Но трона как такового не было, зато имелся саркофаг.
Исполненный из лучшего гранита, он сросся с помещением, камень от камня, словно плоть от плоти. Крышка его, которую у меня вряд ли бы получилось сдвинуть хоть бы на дюйм, была снята. Я задержался, разглядывая ее, а вернее, лицо, на ней изображенное.
Тонкие черты. Глаза, подведенные по египетскому обычаю, но отнюдь не принадлежавшие человеку из этого народа смертепоклонников. Острый подбородок и нелепая трубка-борода, к нему прикрепленная. Узкие губы. Улыбка.
Это не могла быть она!
– Почему? – Ольга стояла за моей спиной. Она держала факел, огромную дубину с венцом пламени. Огонь стирал белые границы ее рубахи и выставлял ее обнаженной. Но в наготе этой не было ничего непристойного.
– Потому!
– Нет! Бегите или умгете! Вы умгете!
Профессор установил факел у изголовья и отступил в тень, под покров огромных каменных крыльев. Если бы спросили меня, я бы сказал, что птица меньше всего походила на голубя. Феникс? Орел? Безымянное чудовище сорока футов в размахе?
В лапах оно держало синий камень размером с мой кулак, и камень этот источал чудесное сияние.
– Ты по-прежнему не веришь? – спросила Ольга. – Возьми глаз бога. И посмотри сквозь него. Тогда ты увидишь правду.
Я снова перестал владеть собственным телом. Я двигался по ее указке, старческим шаркающим шагом приближаясь к камню.
– Не надо… не надо… – бормотал профессор.
Он сел на пол и спрятался за крышкой саркофага, вцепившись в нее обеими руками.
Я поднял руки и вытащил камень, который сидел в когтях чудовища неплотно. Зажмурившись, я ждал грохота, треска, шипения песка, засыпающего оскверненную гробницу, но слышал лишь звон колокольчиков.
Камень в моих руках оставался холодным.
– Ну же, – подзадорила Ольга. – Давай! Тебе ведь интересно? Тебе интересно!
А не ударит ли она в спину, пока я буду пялиться в синюю стекляшку, которая не больше, чем часть обмана. Не существует драгоценных камней подобного размера.
Но отступать я не умел.
Под руку попалось нечто, напоминавшее двузубые вилы на массивном древке. И зубья были изогнуты таким образом, что верхние части смыкались, а середина раздувалась, образуя некое подобие оправы. Стоит ли говорить, что камень сел в оправу точно и прочно.
Для древка же обнаружилось отверстие рядом с факелом.
Все-таки я не решился повернуться к Ольге спиной и велел:
– Отойди.
– Гонишь? Уже? Что ж, я смиряюсь. Но ты смотри! Хорошенько смотри!
Я наклонил лицо к синему стеклу. Его сияние ослепило, но лишь на миг. Потом в синеве, яркой, словно украденной у неба, проступили очертания.
Конечно же, мне было известно об обычае египтян прятать правителей в несколько саркофагов, которые вставлялись один в другой. И тело лежало в надежных этих оболочках тысячелетиями. Однако в этом каменном гробу не было ничего, кроме мумии. И была она обыкновенна – невзрачна, грязна. Этакий огромный не то свиток папируса, не то кокон, изрядно запылившийся и поутративший всякую величественность, если, конечно, он обладал ею.
Я слышал о той чудесной находке Картера и Карнарвона, о которой сейчас только и говорят. По-моему, она не столько выведет египтологию на новый уровень, сколько породит еще одну волну безумцев, жаждущих открытий и всемирной славы.
Как знать, вдруг кому-нибудь удастся повторить и путь Ольги?
Тогда он предстанет перед глазом бога…
Я смотрел в синеву, пока глаза мои не начали слезиться, пока свет, излучаемым камнем, не достиг моего мозга и не выжег на нем клеймо, одно из тех, сложенных из тысячи завитушек клейм, которыми отмечены все вещи в этом месте.
И лишь тогда мумия встала.
Не было в ее движениях ничего судорожного, неестественного. Она села, положив руки на края своего чудовищного гроба, и повернулась ко мне. Ее лицо проступало сквозь слои бинтов, но пока оставалось незнакомым.
– Ты лжешь, – сказала она мне.
– Нет, – ответил я, прежде чем удивился тому, что разговариваю с мумией.
– Мертвецы мертвы. С ними нельзя разговаривать. Оглянись, мальчик. Не бойся. Здесь никто не тронет тебя. Что ты видишь?
Ничего.
– Ты хочешь остаться слепым? Ты и вправду хочешь остаться слепым?
Костлявая рука этого ужасного существа дотянулась до меня и вцепилась в глаза, как будто желала вырвать их.
– Отпусти!
– Нет, – ответила мне мумия знакомым голосом. – Уже поздно.
Я пытался вырваться, я бился, отталкивал от себя саркофаг, камень, само место. И оно, поддаваясь моим усилиям, изменялось. Я видел в нем тысячу других строений. Заполненный светом зал со старцем, в чьих руках бьется огненное сердце Ашшурбанипала. Чудовищный храм луны и его жреца. Гранитные башни замка, в котором обитал сам Дьявол. Пустой дом с потайной комнатой, где пряталось существо, потерявшее разум, и несчастные его жертвы. Тварь на крыше. И голубей из ада.
Хлопанье крыльев оглушило меня.
– Не понимаю! – воскликнул я, голосом стремясь нарушить заклятие. – Что это?
– То, чего не существует, – было мне ответом. – Тебя тоже не существует.
– Ложь!
– Ничуть. Подумай сам, – видения отступили, но теперь я видел ее лик – лик Эстер Гордон, матери Роберта. – Маленький мальчик, который живет совершенно один. Который свободен так, как не бывают свободны дети. Который имеет родителей, но меж тем эти родители не докучают ему заботой.
– Это ничего не значит!
Она отпустила мои глаза, но я ослеп, не видя ничего, кроме нее.
– Ты помнишь лицо своей матери? А имя своего отца? Нет. Знаешь почему? Потому что их тоже никогда не существовало. Их выдумали, милый…
– Неправда!
Я ведь помнил… Что? Присутствие? Еду, которая всегда была, но появлялась словно бы из ниоткуда. Огонь, который иногда приходилось разводить самому, но чаще всего он уже горел к моему приходу. Одежду. Книги.
И смутные тени где-то на самом краю дома.
– Выдумали. Многие дети сочиняют истории о друзьях, которых не существует. Но ты… твое время истекло. Тебе пора уйти.
Она обняла меня, как обнимала собственного сына. И я не ощущал ни запаха тлена, ни характерного аромата благовоний, которыми наполняли мумии, ничего.
– Я есть!
– Тебя нет. Ты – фантазия. Оглянись теперь.
Я стоял в собственном доме, который помнил хорошо, каждый предмет, и эту старую лампу, и скатерть кружевную, и кресло, и камин, и… Как возможно, что всего этого нет?
– Колдовство! – ответил я ей, уверенный в собственной правоте. – Ты околдовала меня!
– Зачем?
– Затем… чтобы отнять у меня…
– Отнять что? Что ты есть такое, несчастный мальчик? Молчишь? Но я отвечу за тебя. Ты – это Роберт. Его желания, его мечты. Ваш общий детский враг, который был побежден? Я помню, как Роберт пришел домой. Рваная одежда, грязь, кровь… Если бы ты знал, как я испугалась. А он взахлеб рассказывал о новом друге, не понимая, что тебя нет. Поверь, я ходила в лес, искала дом, желая убедиться, что он вообще существует. Я была и на берегу пруда, куда Роберт убегал, не в силах терпеть насмешки. Шалаш из веток, костер, удочка… обыкновенные мальчишеские игры. Если бы не ты. Ты беспокоил меня. Я постоянно думала лишь об одном – неужели мой мальчик сумасшедший? Но нет. Просто он был так одинок. Он придумал тебя. Придумал дом, заброшенный особняк с таинственным прошлым… Ты помнишь сказки бабушки Элайзы? Кошмарная женщина. Она заразила тебя своими историями.
– Я не знаю, кто такая Элайза!
– Неужели? Подумай хорошенько. Вспомни.
Огонь. Камин с черной решеткой. Каждое утро решетку начищают, но она все равно остается черной. Тяжелое кресло, от которого остались следы на ковре. Ноги в деревянных башмаках. Башмаки охватывают ступню, словно колоды. Темное платье. Темные руки, которые вечно пребывают в движении.
Бабушка вяжет. Она цепляет нитку на острие спицы и втягивает в петлю, чтобы петлю же затянуть. Ее рукоделие бесконечно, и Роберту видится в том языческий ритуал, часть которого – сказки.
О старом-старом доме, который был построен еще до Гражданской войны. О людях, в нем живших. О том, что были эти люди жестоки, и однажды Провидение отплатило им за эту жестокость.
Язык Элайзы Генри Говард столь же ловок, как ее руки. Он выводит петли истории, всякий раз наполняя ее новым смыслом, новым рисунком.
– Именно. Откуда тебе знать о нем? – интересуется та, которая явилась по мою душу. И спасительный ответ рождается в голове:
– Роберт рассказал!
Он ведь тоже замечательный рассказчик и всегда говорит так, что начинаешь не просто верить в эти истории – видеть их. Вот я и увидел Элайзу его глазами, его словами. Разве это преступление?
– Я была против того, чтобы Роберт общался с Элайзой. Эта старуха все никак не могла умереть! Она знала, что поправиться уже не может, но продолжала жить. Она докучала мне! Она всегда ненавидела меня и, видит Бог, нам обеим лучше было бы не встречаться. И вот от ее безумных историй Роберт заболел. Он болел очень серьезно, и я боялась, что он умрет… он метался в лихорадке и говорил о тебе. А потом говорил за тебя. И я сама стала разговаривать с тобой, убеждать, что тебя нет. Но разве ты послушал? Ты убежал от меня, Мэт. Ты исчез, как будто тебя не было.
Я был.
– Неправда. Даже сейчас, милый, оглянись, подумай сам, до чего нелепым все это выглядит. Чудаковатый профессор, его жена, которая тебя пугает, легенда об утраченном глазе бога, храм посреди пустыни, сокровища… Это так похоже на одну из историй Роберта. Или на все истории сразу? Не спеши отвечать. Подумай хорошенько. Вспомни.
Она и сейчас повторяет это, стоя за моей спиной. Но я существую! Я сижу и вычерчиваю лиловым странную историю моей жизни. А когда рука устает писать, заряжаю лист в машинку. С ней сложно: буква «н» почти стерта. Пиши я рассказ для журнала, одного из тех, с которые кормят американцев волшебными небылицами, мне пришлось бы дорисовывать букву вручную. Это очень муторно и совершенно бессмысленно.
Но я вижу ее, полустертую, выделяющуюся среди прочих букв этой своей серостью. Если смотреть издали, то в словах буквы нет, а есть пробелы, как от больных зубов.
Разве такое возможно выдумать?
Или взять старенькую мою машинку, которая весьма тяжела и неудобна в обращении. Она клацает и скрежещет, зажевывая лист за листом, протягивая их меж резиновых валиков и выпуская уже измаранные. Машинка привыкла к крепкой руке.
Она немного ревнует меня к чернильнице, но смиряется. Тем паче что я брезгую касаться серебряной голубки. И она реальна! Металл, местами сияющий, местами потемневший. Рисунок перьев. Острый клюв и выпученные некрасивые глаза, которые видятся мне живыми. И я постоянно поворачиваю голубку прочь от себя, но она умудряется встать на прежнее место.
Мои сигары. И виски, от которого во рту долго держится горечь. Моя фетровая шляпа. Запонки. Галстук – я купил его за двадцать долларов, и поверьте, это чертовски хороший галстук.
Та, которая за спиной, смеется и говорит, будто бы галстук не стоит и двух баксов, но что она понимает? Это ее нету! А я есть. Я собираюсь выйти из дому, сесть в машину и позволить маленькому кусочку свинца разорвать мою голову в клочья.
Так отчего мне врут, будто бы меня не существует?
Прошли годы, но те слова все еще причиняют боль.
– Посмотри, – шептала Эстер Гордон, дотягиваясь до меня, сквозь время и расстояния, заражая своей чахоточной немощью. – Посмотри на людей, которые стоят за тобой. Ты использовал их, украл тени, чтобы наделить их собственной жизнью. Но ты и сам тень…
Я обернулся, как она того просила.
Я увидел, как дрожат стены храма. По ним стремительно расползались трещины, из которых сочился белый песок. Кровь пустыни грозила заполнить все пространство, а люди застыли, словно не замечая нависшей над ними опасности.
– Бежать надо! – крикнул я.
И не был услышан. Лишь Эстер Гордон, глядевшая печально, с укором, произнесла:
– Беги.
Я бросился прочь, оскальзываясь на песке, падая в него, утопая и захлебываясь. Я выползал, барахтался, уподобившись египетскому скарабею. И я все-таки выбрался.
Пустыня доедала храм. Ее мягкие губы пережевывали статуи и колонны, крошили их прежде, чем проглотить, и проглотив, сыто постанывали. Низкое солнце разливало кровавые закаты, и я ощущал одновременно палящий жар и ледяной арктический холод.
Я нашел верблюда и, взобравшись на его спину, сумел лишь обнять животное.
Очнулся я уже в знакомом мне оазисе, и смуглокожая девочка с синими глазами поила меня водой.
– Это неправда! – сказал я ей на английском. – Это неправда!
Девочка засмеялась и протянула ладошку, требуя денег. Но разве у меня были деньги? Я утратил все – и винтовку, и пистолет, и даже нож, который всегда носил при себе. Моя одежда превратилась в лохмотья, часы исчезли, равно как и ботинки.
– Все это неправда, – я откинулся на циновки и смежил веки, представляя, что сейчас очнусь от этого ужасного сна. Но он продолжался.
Бедуины оставили мне жизнь и свободу. Более того, они проводили меня к ближайшему городу, где на каменистой почве древнего мира прорастала цивилизация. Будучи слабым и растерянным, я совершил глупость, попытавшись рассказать обо всем, свидетелем чему стал. Но мне не поверили. Сначала недоверие было скрытым, насмешливым, но чем больше я говорил, тем сильнее чурались меня люди.
Однажды я понял, что следует остановиться, иначе скоро меня объявят душевнобольным. И я бы смирился, когда бы признание принесло хоть какое-то облегчение. Но нет, Эстер Гордон нашла меня и не собиралась отпускать. Каждую ночь она проникала в мои сны и подолгу говорила, убеждая меня не сопротивляться истине.
Но как мне было принять истинность ее слов?
И тогда я сбежал из Египта, надеясь, что она потеряет мой след. Я путешествовал по миру, не зная, куда приведет меня дорога. Я побывал во влажных тропических лесах, где обитают чернокожие пигмеи и люди гигантского роста. Я стоял на порогах заброшенных храмов и говорил с богами, чьи имена навсегда были стерты из памяти мира. Я сидел у костров каннибалов, затачивавших зубы остро, на манер клыков, и слушал завывания шаманов, чьи тела были сплошь покрыты татуировками, а глаза – слепы…
Я искал ответов, но не находил.
И настал тот час, когда мир иссяк, и я понял, что должен вернуться.
