Глава 10
Снова о людях
Кира спала. Она лежала ничком, обеими руками вцепившись в подушку. Боялась, что исчезнет? Ноги ее были широко расставлены, пальцы упирались в матрац и иногда подрагивали, как если бы снилось Кире что-то нехорошее. Крыша?
Олег сжал эспандер и отпустил, позволяя упругой резине раскрыть ладонь.
Какой сволочью надо быть, чтобы так поступить с девчонкой? Она ведь в сущности безобидная… ну жадная, так что теперь, убивать за это?
– Ты теперь с нами жить будешь? – Леха сидел в кресле, смирнехонько, тихо, отгородившись от Олега книгой.
– Ты против?
– Нет. Не знаю.
– Я – не твой отец, – на всякий случай уточнил Олег, и мальчишка кивнул.
– Знаю. Мой отец умер. Так мама сказала.
– Тебе грустно?
– Нет, – честно ответил Леха и закрыл книгу. – Он не хотел, чтобы я был.
– Так мама сказала?
Вот идиотка!
– Не-а. Мама никогда так не скажет. Она думает, что я маленький и ничего не понимаю. А я понимаю. Это хорошо, что он умер.
– Чем же?
– Ну… маме больше не надо врать, что подарки от папы. И что он спрашивал, как я живу… и еще всякое другое. Я не люблю, когда она врет.
Леха громко вздохнул, и Олег вздохнул тоже, потому что не знал, что сказать. Выходит, что Сереге дела не было ни до кого, кроме себя, Олега и еще Таньки.
Она виновата, развела.
А если бы иначе? Если бы женился Серега на Кирочке, такой мягкой, нерешительной и уютной. Она вряд ли бы стала изматывать душу скандалами, иссушать ревностью, и тогда, глядишь бы, не исчерпала бы до дна, удержала на краю безумия.
– Мы уедем отсюда? – Леха забрался в кресло с ногами и лег, опершись на широкую ручку.
Уехать – логичное решение. Безопасное. Но Олег слишком зол, чтобы действовать по логике.
– Нет.
– Жалко. Дому не нравится. Ну, когда в нем люди.
– Это он тебе сказал?
– Ага. Но маме не говори. Она будет волноваться. Она все время волнуется и волнуется.
– Она ж твоя мама, – возразил Олег.
– А твоя тоже волнуется?
Его мама не так давно ушла, организовав смерть с той же деловитостью, с которой устраивала собственную жизнь. Клиника. Палата. Врач, застывший в почтительном отдалении. Его поза с прижатыми к телу локтями и легким наклоном туловища делала его похожим на лакея.
Мама сидела на кровати, такая худенькая, тщедушная.
– Олег, веди себя наконец по-взрослому, – сказала она, стряхивая пепел в пепельницу.
В платных больницах курить разрешали. Наверное, здесь разрешали вообще все, были бы деньги.
– Сядь уже. Я не для того тебя позвала, чтобы выслушивать твое нытье.
Он вовсе и не ныл. Просто растерялся. Мама ведь была дома, а теперь вдруг в больнице и говорит страшное, но говорит небрежно и даже с куражом.
Курит вот.
– Я бы не стала выдергивать тебя, если бы не обстоятельства, – она бросает сигарету и протягивает пепельницу врачу, а тот берет и уносит. – А обстоятельства таковы, что жить мне осталось недолго. Следовательно, скрывать ситуацию не имеет смысла.
А раньше, значит, имело! И Олег злится на мать, потому что она вновь все решила за него. Наверное, эта злость отражается на его лице, если мама поднимает ладони, как будто сдаваясь.
– Олежка, – она тысячу лет не называла его «Олежка», – ну что бы изменилось? Да, ты бы узнал. И? Метался бы по миру в поисках чудо-средства? Его не существует. Да, я умираю, и смерть эта растянута во времени. Я сделала все, чтобы избавить тебя от контакта с нею. Это мой долг матери… и просто я не хотела, чтобы ты страдал. Но эта твоя привычка молчать, когда что-то не по тебе, меня все еще раздражает! Злишься?
– Да.
Он бы помог! Узнай он вовремя, помог бы. Олег не знал как именно, но он сумел бы спасти маму. Ведь есть же нормальные клиники и хорошие специалисты. Лучшие. Самые лучшие.
– Сядь, – мамина худенькая ручка потерялась в его ладони. – Я же не дура. Я консультировалась с теми, кто действительно разбирается в вопросе. А это… удобное место, чтобы умереть. Знаешь, что главное?
– Что?
– Тут не пахнет больницей.
Она продержалась два месяца, и каждый день превратился для Олега в мучительную борьбу. Он заставлял себя просыпаться и выбираться из постели. Он заталкивал в себя еду и умывался ледяной водой, потому что лишь она хоть как-то возвращала способность мыслить. Он ехал в город и порой часами кружил, бесцельно, путаясь в улицах.
Он ловил врачей, как редких рыб. Всовывал папку с копией истории болезни. Обещал золотые горы. Бесполезно.
– Молодой человек, – сказал ему как-то старенький профессор в сером, на два размера большем, костюме. Голова профессора почти проваливалась в воротник рубашки, а из рукавов пиджака выглядывали самые кончики желтых пальцев. – Молодой человек, мне по-человечески понятно ваше стремление. Но сделать ничего нельзя.
Он глядел не с жалостью, а с пониманием, за которое Олег был ему благодарен.
А потом мама умерла. И Олега снова не было рядом. Уж не нарочно ли она ждала момента? Несправедливо. Больно. Пусто. Как будто отобрали цель. Все другие, важные до маминой болезни, теперь потеряли всяческий смысл, и Олег растерялся.
Как ему быть? Никак.
И уже на кладбище Олегу в голову пришла дикая мысль: он должен познакомиться с братом.
А вот теперь он сидит, разглядывая чужого ребенка и чужую женщину. Нелепая ситуация. Мама посмеялась бы. Интересно, что она сказала бы о Кире? Наверное, что девочка слишком уж дерганая и это мешает ей мыслить здраво. А здравомыслие было первым пунктом в личном списке почитаемых мамой человеческих достоинств. Вторым – самостоятельность.
Вежливый стук в дверь поставил точку в несуществующем списке. В комнату заглянул Василий и шепотом попросил:
– Ты не мог бы выйти? На минуту. Разговор есть.
– Разговаривай.
– Не здесь. – Взгляд, которым одарил Василий спящую Киру, был полон ненависти, скрытой и тугой, как пружина под давлением. Уменьши давление, и пружина распрямится, ударит по пальцам. А то и вовсе руку оторвет.
Покидать комнату Олегу не хотелось. С другой стороны, что здесь случится-то? За окнами решетки, дверь одна, и Олег не выпустит ее из поля зрения.
Дверь он прикрыл, но не захлопнул.
– Что? – спросил Олег, рассматривая нежданного визитера. Вопреки утреннему происшествию, выглядел тот вполне благополучно.
– Хочу тебя предупредить, – говорил Василий гулким шепотом, и шею при этом втягивал в плечи, сутулился, пытаясь предстать жалким. – Эта женщина – хорошая актриса. Она притворяется слабой.
– А потом набросится и сожрет меня, несчастного.
– Зря ты смеешься. – Василий вывернул руки тыльными сторонами ладоней друг к другу, и полусогнутые, они стали похожи на клешни. – Она уже сожрала твоего брата. И за тобой дело не станет.
– Тебе что, доля твоя покоя не дает?
– Не моя, – возразил Василий прежним, унылым тоном. – Тамарина. А Томочку Кира выводит из себя. Томочке нельзя волноваться.
– Вот пусть и едет отдыхать в какое-нибудь спокойное место.
– Она не хочет! Я уговаривал, а она… сказала, что надо сделать, как мама хотела.
Притворный вздох пробудил тень, дремавшую в кресле. Тень эта потянулась, медленно, нарочито, позволяя разглядеть длинные руки и ноги, черные, что, в общем-то, совершенно нормально для тени. Затем тень поднялась и помахала рукой.
– Ты это видишь? – спросил Василий, вцепляясь в рукав. – Это же…
– Спокойно.
Олег не отступит от комнаты.
Но тень рядом. Практически в трех шагах. Стоит, раскачивается, дразнит. Она быстра? Но не быстрее Олега. И если поймать ее, то все закончится.
Погнаться за тенью – оставить дверь открытой.
– Мы должны ее схватить! – Василий сделал осторожный шажок к тени, и та отступила.
Еще шажок.
И еще отступление. Танец для двоих, которые ждут третьего, втягивают в притворную игру. Хромающая перепелка уводит лисицу от гнезда. А в это время волк пристраивается сзади, готовый сомкнуть челюсти на рыжем загривке.
– Стой, – сказал Олег.
И тут погас свет. Не было предупреждающего мигания или дрожания, просто стало темно.
Очень темно.
А затем темнота наполнилась голубями. Курлыканье. Шелест перьев, касающихся друг друга. Редкие хлопки крыльев и нежный-нежный голос:
– Убей!
– Олег! – Василий кричал где-то рядом, но голос его тонул в голубином ворковании.
– Убей.
– Олег, помоги…
– Убей.
– Ты где?
– Здесь я! Здесь…
Слева? Справа? Глаза надо закрыть. Сосчитать до тридцати. Открыть. Окон мало, и свет скудный. Очертания предметов проступают медленно, словно из тумана. Несуществующие голуби галдят.
Где Василий?
Олег шел вдоль стены, держась за нее плечом. И каждый шаг прощупывал в пространстве, которое оставалось издевательски пустым.
– Ты где?
Тишина. И голуби успокаиваются. Ощущение их присутствия полное. Сквозняком тянет… Василий сидит в кресле, и сидит неподвижно. Его белая повязка выделяется в темноте, а еще руки в браслетах манжет и воротничок, в котором прячется подбородок. От него воняло. Резко, знакомо, но неузнаваемо.
– Эй! Ты чего? Ты живой? – Олег вцепился в плечо. – Живой?
Свет вспыхнул, ослепляя. Исчезли звуки. И коридор обрел прежнюю степенную пустынность. Вот только теперь у самого кресла стоял новенький топор с белой, гладкой рукоятью.
А Василий лежал, откинувшись на спинку, руки его бессильно свисали, а ноги и вовсе были подогнуты под кресло, отчего тело выгибалось неестественно, странно.
Но крови не было! Только красное пятнышко на белой повязке. Но оно и прежде было. Было ведь? Олег, сглотнув, заставил себя прикоснуться к шее. Пульс нащупывал, боясь не нащупать.
– Он живой? – вежливо спросили сзади и, оттеснив Олега, приникли к груди. Саломея обнимала тело с нежностью, которой прежде в ней не замечалось. – Он живой.
Саломея потянула носом, чихнула и пояснила:
– Хлороформ. Древняя штука. Сейчас его редко используют.
– Твою ж…
– Отлежится и очнется. Ноги только вытянуть надо, а то ж затекут. Я вот жутко не люблю, когда у меня что-то затекает. Мурашки… и вообще мерзко.
И Саломея не без труда, но вытащила ноги Василия, составила их вместе и даже бантики на ботинках расправила. А потом деловито принялась обыскивать тело. Она вывернула карманы дрянного пиджака, прощупала швы, проверила брюки, ботинки…
– Странно, – сказала она и, присев на пол, царапнула глянцевый нос ботинка.
– Конечно, странно! – не выдержал Олег. – Хрень какая-то творится! По-моему, мы договаривались, что вы разберетесь!
– Я и разбираюсь. Это странно, что у него в карманах пусто, – сказала Саломея и шею потерла. Только тогда Олег заметил, что на шее этой сквозь рыжий покров веснушек проступают лиловые пятна. – Вот что у вас в карманах?
– У меня?
– Ага.
– Ну… не знаю. Ерунда всякая.
– Покажите.
Олег вытащил фантик от конфеты, изрядно потрепанную бумажную салфетку с каким-то номером. И оторвавшуюся пуговицу.
– Вот, – сказала Саломея, постукивая пальцем по ботинку Василия. – Что-то, а есть. А у него ничего. Как будто он знал, что карманы проверят.
В ее словах был смысл. А еще ее душили.
– Что с вами произошло?
– Да так… случай один. Скажите, а вы помните няню вашей племянницы? Первую.
– А разве была вторая? – удивился Олег. – Извините, я сейчас.
Он к двери бежал нелепой трусцой, стыдясь и того, что забыл о данном обещании не оставлять Киру. Дверь по-прежнему была открыта. Кира спала. Мальчишка, отложив книгу, дремал в кресле. Щеку он подпер кулаком, а вторую руку сунул в подмышку.
Уложить надо бы. Но Олег понятия не имел, как укладывают детей. И вообще что с ними делают.
– Беспокоитесь? – Саломея возникла за спиной, как всегда, неожиданно. – Их не тронут. Я думаю.
– Почему?
– Потому что они – не виноваты.
– В чем?
Она пожала плечами и снова потрогала шею, точно надеясь, что пятна исчезнут.
– Пока не знаю. Но они не могут быть виноваты. Они сами – пострадавшая сторона.
– Киру едва не убили. У нее сердце больное. А ее на крышу выставили, – опасаясь разбудить мальца, Олег шипел, а Саломея слушала это шипение и головой кивала, дескать, все верно. Только неправильно.
– И все-таки, вы помните няню вашей племянницы?
– Да при чем тут… ладно, ладно. Помню. Прекрасно.
Бледнокожая девица с очами Мадонны. Крупные, вывернутые губы. Иссиня-черные волосы, жесткие, что конский хвост. Хвостом она и носила, зачесывая высоко на макушку и прихватывая резинкой с пластмассовыми цветами.
Волосы рассыпались, и Таньку это злило. Ей казалось, что волосы эти выпадают, а девица – метит территорию. Еще от девицы – все-таки как ее звали? – пахло сандалом и тяжелым животным мускусом. Запах этот будоражил и диссонировал с прочим сдержанным, равнодушным почти видом.
Танька бесилась.
Держалась, пряча злость за узкими губами, выплевывая лишь изредка в ехидных замечаниях, которые почти что пощечины. И девица принимала их, благодаря хозяйку.
За что?
А потом исчезла. Когда же Олег спросил, просто к слову пришлось, Танька взорвалась. Кричать начала, будто бы Олег снова не в свое дело нос сует, подсматривает, вынюхивает… воровку прикрывает.
– Ее уволили, – шепотом сказала Саломея. – Она была любовницей вашего брата. И решила, что теперь он точно разведется. А вместо этого ее уволили. И обвинили в краже. Я думаю, чтобы совсем убрать. Та чернильница, которую мы нашли, она была украдена. А она дорогая…
– Я знаю. Я помню ее.
Странно, что он раньше не вспомнил эту серебряную гору с голубем. Серега ее из Америки привез.
– Настоящая, – сказал он тогда. – Говарда.
– Кто такой Говард? – спросил Олег, которому чернильница не понравилась совершенно.
– Ну ты и темный… писатель. Знаменитый. А это его чернильница.
Олег подумал, что Серегу надули, но говорить ничего не стал. Вещь эта вызывала какое-то подсознательное отвращение. И Олег был рад забыть ее, а вышло, что забыл настолько плотно, что припомнил лишь сейчас.
– И еще посуда. А Егорыч видел, как Татьяна посуду бьет. Он думал, что она со злости, а она – от ненависти.
– Серега не бросил бы Таньку.
– Почему?
Странный вопрос, на который у Олега нет ответа. А и вправду, почему? Жили ведь как кошка с собакой, ненавидели друг друга, но прятали ненависть за масками приличий. Или им она и была нужна? Кипящая, горящая, как лава… не в этом ли дело?
– И эту девушку, ее не просто выгнали – ее посадили. Это неправильно. А в дом взяли другую… Ваш брат, он ведь любил женщин. Понимаете, о чем я?
– Ну да, – Олег приоткрыл дверь.
Мальчишка уже сполз на кресло и свернулся калачиком, подтянув ноги к подбородку. Забавный. На Серегу похож, и на Киру тоже. И серьезный очень. Убрать бы его отсюда, а то мало ли.
– Я думаю, что он сделал что-то очень нехорошее. И ему отомстили.
– Кто?
– Тот, у кого много демонов в голове. Запределье никогда не действует само. У него нет рук. И ног тоже. Призраки – это сказка. Я не верю в призраков. А в демонов – верю. Здесь, – Саломея коснулась виска и сердца, – они обитают. Как червяк в яблоке. Иногда – сидят тихо, почти и не мешают. А потом что-нибудь случается, и демон оживает. Он принимается за свое яблоко, и грызет, грызет, пока не прогрызает насквозь. Тогда человек уже перестает человеком быть.
Какая серьезная девочка. Маленькая серьезная девочка, которая рассуждает о запределье и демонах. Олег же слушает и почему-то не тянет его посмеяться над ее глупыми выдумками.
– И что делать?
– Ну… с демонами – ничего. А если тут, то давайте для начала его разбудим, – Саломея указала на Василия, и тот пошевелился, застонал картинно, протяжно. – Или хотя бы перенесем.
