Дом от пруда отделяло поле. Кланялся выспевший овес, грозя уронить зерно на землю, синели васильки и колокольчики, а робкие незабудки облюбовали канавы.

Пруд начинался с низких ив, в переплетении ветвей которых скрывалось немало птичьих гнезд. Звенели голоса, пугали Саломею, но она не пугалась, подступала к воде.

Берег щетинился осотом, поднимал стену рогоза и высокие коричневые свечи его торчали копьями. Но когда рогоз отступал, открывалась вода. Была она чистой, прозрачной, такой, что Саломея видела желто-бурое песчаное дно и суетливых серебряных мальков. Над водой висели стрекозы, а с противоположного берега тянуло дымом.

Егорыч сидел на старом тракторном колесе и раскачивался.

– Черный во-о-орон… – пел он шепотом. – Что ж ты… ты… вье-о-о-ошься… над моею головой.

Пустая бутылка лежала в воде, и лишь горло ее торчало на поверхности стволом незатонувшей пушки.

– Здравствуйте, – сказала Саломея и вытащила бутылку. – Извините, мне бы поговорить.

Егорыч дернулся и уставился на нее пустым взглядом.

– Ты добы-ы-ычи, – икнув, сказал он, – не дождешься!

– Елена сказала, что вы, наверное, здесь…

– Не дожде-е-ешься! Черный ворон, я не твой!

– И еще сказала, чтобы вы домой шли. Чтобы не позорили жену.

Он снова икнул и ответил:

– Сама дура.

– Я?

– Она. Я ей вчера чего говорил? Что я трезвый! – Он резко раскинул руки, и полы грязной рубашки разъехались, обнажив впалую грудь, густо поросшую седым волосом. – А она скандалить. Ты вот своему скандалишь?

– Не-а.

Саломея не солгала. Не было у нее «своего», а значит, и скандалы становились невозможны.

– Вот! Молодец. Баба какая быть должна? Ти-и-ихая. Спокойная… а у этой – норов выдрячий. Я ей так и сказал. Выдра ты, Галька. И мамаша твоя как есть выдра. Ну была выдрой. Померла, пусть икается ей на том свете, как мне тут икается.

Егорыч икнул и сполз с колеса, вытянулся на траве, раскинув руки и ноги.

– Хорошо…

Стрекозы устремились к нему, зависли над телом синими и зелеными вертолетиками.

– Кыш пшли. А Ленке так и скажи: не вернется Егорыч. Все!

– Ленке – это Елене? – на всякий случай уточнила Саломея и, подумав, что стоять над лежащим человеком как-то неудобно, села.

Трава была мягкой и влажной. Поздний одуванчик – желтое солнце на коротком стебле – держал божью коровку, и Саломея пересадила ее на руку.

Божья коровка, улети на небо…

Коровка ползала по ладони, деловито исследуя ущелья паппилярных линий.

– Ленке… Елена. Важная. Городская. Ходит цаца… ни боком к ней, ни раком. А на деле из нашинских она. Отец ейный тут жил. И дед. И прадед, стало быть. И сама малая была, так и бегала с голой сракой… добегалась.

Коровка взобралась на мизинец и застыла. Не спешила она улетать. Ждала.

– Но ты ей скажи, что Егорыч не вернется! Вот те крест.

– А почему?

– Она не велит, – перейдя на шепот, сказал Егорыч. И снова икнул, отчего стрекозы, подобравшиеся к самому Егорычеву лицу, разлетелись.

– Елена?

– Хозяйка, – Егорыч ткнул пальцем в солнце. – Сама! Вот ты скажешь, что Егорыч пьет. И я скажу – пью. Как есть пью. Но главное что? Чтоб человек меру знал. А Егорыч меру знает!

Коровка топталась на пальце, потом повернулась к Саломее и уставилась бусинами фасеточных глаз.

– И знает, чего видел!

– А что вы видели?

Божья коровка, улетай же на небо, вот оно, ждет, раскрылось свежей синевой, облака убрало, затерло тени, оставив лишь бескрайнюю высоту.

– Ее и видел. Хозяйку. Ты от думаешь: примерещилось спьяну. А оно не примерещилось! Егорыч всякого повидавши. Домишко – дрянной! Как есть дрянной! Прошлый-то чуял, чуял, монашка позвавши был святить. А монашек ничего такой, худой, как на иконе. Хороший. И голос ладный. У нашего-то батюшки голосок тоненький. Бывало затянет, а чего тянет – не понять. Наши бабы его не любят. В Сиговку ездют, там у батюшки правильный голос. И у монашка был. Так он сразу сказал – дьяволово местечко.

Егорыч говорил и сам входил в раж, а Саломея не мешала.

– Я так Ленке и сказал: неча там делать. А она упертая… Иди, грит, Егорыч. Деньги-то приличные дают. Оно-то верно, деньгов дали. Даже моя заткнулася, когда увидела. А потом пилить начала, дескать, за просто так столько не дадут. Не видела она, чего в доме деется… за просто-то так…

Божья коровка, скажи там, на небе, что на земле Саломея справляется. Она больше не плачет и спит спокойно. И веснушки по-прежнему крепко связывают ее с солнцем, а значит, все будет хорошо, потому как у людей, к которым солнце благосклонно, всегда и все хорошо.

– Там же унитазы золоченые! И краны. И еще всякой дряни бессчетно… хозяйка, правда, стервозина.

– Выдра? – Саломея не сдержала улыбки.

– Хуже! – искренне заявил Егорыч. – От…

Он задрал рукав и ткнул Саломее под нос широкое запястье с крестообразным шрамом.

– Она, падла. И видела же, что я стою. Видела! А все равно выкинула.

– Что выкинула?

– Тарелку. У нее манера была, что, чуть чего не по-ейному, тарелками швыряться. Бывало, как примется посудой звенеть, так хоть ховайся! Не, баба тихою быть должна. Как ты. А что морда… ну так с лица воды не пить. Потом звинилась, конечно. А он-то денег дал, ну, значит, чтоб я того, в полицию не пошел. Я б и не пошел. Чего мне из-за царапины? Тарелку от жалко. Красивая была. С голубями. Дорогая…

Божья коровка продолжала топтаться на пальце. Она то раскрывала узорчатые надкрылья, то смыкала их. Лети уже, передавай приветы маме, папе и бабушке. А потом вернись и расскажи, чего видела там, на небе, и существует ли оно такое, какое рисуют, с белыми барашками облаков да ангелочками. Папе вряд ли понравится носить белую хламиду. А мама, наверное, станет смеяться, говорить, что у него нимб в лысине отражается, как в воде.

– Деньги-то, оно хорошо, – Егорыч закрыл глаза. – Только я тебе так скажу: не в деньгах счастье.

– А в чем?

– Не знаю. Только точно не в деньгах. Вон у этих-то денег было безмерно. И чего? И ничего! Она с хахалем хвосты крутила. Он по бабам бегал. Чего жили-то? По мне, так оно если не живется, то разводися. А если не разводишься, то и живи по-людску. Я-то своей выдре ни разочку не изменил бы! Вот ты веришь? Ни разочку! Она-то знаешь какою была? Ох, бабень! Голос-то, голос, ну чисто труба иерихонская! Как затянет песню, так и все, прям цепенею весь. И мимо идет, вся из себя разэткая. Что спереду, что сзаду. Прям лебедушка… чего от такой гулять-то?

– А Сергей, значит, гулял?

– Ну так… Кирка он. Дитенка нагулял и бросил. Разве ж оно можно так? И ладно б на том успокоился, так нет же ж… ты не подумай, что Егорыч сплетню пересказвает. Он своими глазами видел!

– Любовницу?

– Ее самую. Такая себе баба… ну интересная. Из ненашенских. Морда белая, волос черный. Чисто цыганка. И в голове-то, в голове… У баб вообще по-особому в голове все. Намешано что дури, что ума. Моя-то вроде нормальная, а бывает, что как скажет чего, то и не поймешь, откуда оно взялося. И эта тоже… тихая, тихая. Ходила, глазки опустивши. Приседала перед хозяйкою. А потом возьми и заскандаль. С чего? Хрен ее знает.

– То есть она при доме жила? – Саломея пересадила божью коровку на другую руку.

– Я и говорю. Жила.

– И Татьяна это терпела?

– Ну… пока не знала, то терпела. А как узнала… застукала, наверное. Или у той нервишки сдали перед хозяйкой на цырлах бегать. Сама небось порешила хозяйкою стать. Только просчиталась. Булгин-то враз под женин каблучок лег. И сказал своей любови: иди, мол, дорогая отсюдова. Она и ушла. А чего делать-то? Только вот уходила так… прям не могу сказать. Глядела с тоскою такою, что прям сердце скаменело. Я еще тогда того подумал, что наплачется хозяин. Вот моя загулу в жизни не простила б…

Божья коровка все-таки выпустила мягкие крылья. Она взлетела и сразу исчезла, будто бы на самом деле нырнула в синее-синее небо.

– Ну а эти-то долго кричали… кричали и кричали. А потом успокоилися вроде. И опять в любовь играться. Ленка же подсуетилась в момент и собственную доченьку на нянькино место подсунула.

– Погодите, то есть любовница Сергея была нянечкой?

– Ага, – согласился Егорыч. – Не Таньке ж с дитем возюкаться. Вот и выписала себе помощницу.

Он фыркнул, выказывая презрение к этакому неправильному поведению.

– У ней дипломов-то целая папка была. Я сам видел! Я ее с городу-то и забирал. Ехал, говорить думал. Если ж человек хороший, то чего не поговорить? А она вся такая горделивая. Прям не до слова! И ехала, нос задрамши. Ну назад уже не ехала – летела. Танька потом еще и конторе той, где эту нянечку заказывала, скандал устроила. Требовала, чтоб погнали ее с работы. И я так думаю, что правильно. Ну посуди сама, ежели тебя за дитем глядеть наняли, то и гляди за дитем, а не за мужем чужим. А потом еще и покража та…

– Погодите, то есть вещи украла нянечка?

Все правильно. И неправильно.

– Ну… вроде как она покрала… а больше ж кому? Некому? И там еще искали… нашли… судили, стало быть. – Егорыч говорил с явной неохотой, с сомнением, как будто бы вдруг разуверился в собственных воспоминаниях. – Вот Ленку-то жалко. Она-то думала, что за счастье это свою донечку пристроить в теплое местечко. С дитем-то чего? Дитё тихое было, ласковое, много ему надо ли? Вот и приглядывала б Женька за малою, а Ленка – за Женькою. Танька-то разом выгоду смекнула.

– Погодите, Женька – это Евгения…

– Женевьева, – поправил Егорыч. Он и сказал-то с ударением на первом звуке. – Красиво. Только хрена ли с этой красоты.

Женька-Женевьева, о которой Елена не упомянула. Более того, она солгала, сказав, что нянечку рекомендовало агентство. Почему? Не хотела выносить сплетню? Или боялась проговориться о дочери?

О той дочери, о которой Тамара упомянула, будто бы она больна.

– И что с ней случилось?

– Дык, известно, что. Хозяин когда того… ну того… это… умом подвинулся… он и Женьку приложил. Не до смерти, но крепенько…

Не до смерти. Поэтому не было упоминания о третьей жертве.

Нигде не было! Ладно, газетчики, их интересует сенсация, но полицейский-то отчет! Полиция обязана была упомянуть о Женевьеве. Только не упомянула.

Почему?

– Ее нашли-то не сразу, – Егорыч скривился, и видно было, что эта история ему неприятна, что переживает он, как не переживал ни за Булгина, ни за его супругу. – Ленка-то к вечеру хватилась… и ко мне пришла. Ну как бы чтобы я того, помог в дом… я и помог… вместе пошли. Жутко, да… я ей говорю, мол, давай полицию кликнем. Ну а чего? Мы ж не красть лезем, а по делу. И дело такое, что лучше б с полицией, да… Ленка ж уперлася. Нет, и все.

Он замолчал и молчал долго. Саломея сидела рядышком, тихонечко, не рискуя двинуться и спугнуть без того суматошные Егорычевы мысли.

– Ты того… дело-то… ну такое… скользкое. Я ж не хочу, чтоб Ленке чего было. Или Женьке, хотя ей-то уже… прости господи.

Тон Егорыча стал извиняющимся, и Саломея поняла: сейчас замолчит. А молчания допустить никак было невозможно.

– Вы ведь не хотите, чтобы еще кто-нибудь умер? – спросила она и наклонилась, разглядывая Егорыча. Людей почему-то пугало, когда Саломея начинала их разглядывать, хотя ей так и не удалось понять, в чем же скрывалась причина этого самого страха. Опасались ли они, что попадут в тайники мыслей Саломеи, или же брезговали таким вот вниманием, но всякий раз реакция была одна. Люди начинали говорить. Они точно откупались словами. И Егорыч не стал исключением.

Его седые брови выгнулись и столкнулись над переносицей, сама же переносица взопрела, а щеки меленько задрожали.

– Я не собираюсь никого и ни в чем обвинять, – строго сказала Саломея. – Но мне придется, если вы будете скрывать информацию.

И Егорыч сдался. Он громко выдохнул перегаром и табаком, закашлялся и сам себя ударил в грудь, выбивая першащую пробку.

– Ты это. Брось. Я если того, захочу говорить, то скажу. А если это, ну нет, так ведь и все! – пригрозил он. – А Женька-то невиновная. Я тебе клянуся, что невиновная. Баба она. Ну как бабе-то такое утворить? На кухне она сидела. В уголочке. Забилась в самый темный и дрожала, дрожала… а сама-то в крови вся. В крови, да…

Егорыч снова замолчал, но на сей раз Саломея не стала торопить.

– Ленка к ней сразу. Дергать давай… и Женька очнулася, вцепилась в мамку и заорала, что, значит, она виноватая, что только она во всем и виноватая. И лопочет, лопочет, слезьми заливается. А я Ленке прям так и сказал – «Скорую» надо, девку спасать. У нее это. Шок. А она говорит – нет. Ну, мол, что если кому сказать, то все на Женьку и повесят. Булгин-то сейчас сознался, но отойдет чутка – и не захочет сидеть. Денег-то у него много, купит всех и свалит на Женьку. Та ж беспамятная, только и повторяет, что, дескать, виноватая. Хотя куда ж ей? Я Ленке еще ответил, что, значит, дура она, что не про то думать надо, а девку спасать. У нее ж голова вся разбита! Только где тут… Ленка на колени упала. Причитает, воет, просит… и как мне? Что мне? Ну повез их, куда сказала…

– То есть заявлять вы не стали.

– Ну… я хотел! Честное слово хотел! А Ленка отговорила.

Только остается еще один человек, который обязан был заявить о произошедшем.

– Оно так вышло, что того, ну этого… она мне подносит рюмочку, ну, выпей, Егорыч, со мною, от нервов и вообще, а то тошно на душеньке. И мне-то тошно было. Я и принял. А потом чего было, так и не помню. Отравила меня, зар-р-раза! А как прочухался, то и говорит, что типа я два денька в отключке был. И чтоб теперича в полицию и мысли не имел идти. А если пойду, то моей скажет, что эти два денька я у Ленки-то и жил, что, значится, решился с нею теперь… моя-то гордая. Не простила б. Вот я и молчал. Да и то, чего лезти? Сами разберутся. Правда?

Он с такой надеждой смотрел на Саломею, что ей стало совестно.

– Правда, – ответила она.

И только все равно не понятно, почему врач, осматривавший девушку, не сообщил полиции. Елена взятку дала? Или врач был заинтересован в том, чтобы не сообщать?

– А все равно хрень вышла, – признался Егорыч, садясь. Он стянул с ноги ботинок и почесал пятку через круглую дыру в носке. На прикосновение отозвались пальцы, зашевелились, продираясь в другую дыру, мелкую и заботливо прихваченную темной ниткой. – Женька-то того… совсем уже. Видать, крепко ее мозгами подвинуло. И жалко их… вот скажи, с чего вы, бабы, таки дуры?

– Не знаю, – честно ответила Саломея.