Глава 3
Много голубей и одна девушка
Мальчишка пришел сам. Сначала он долго наблюдал за Саломеей, не решаясь приблизиться, а она делала вид, что не замечает этого внимательного, даже назойливого взгляда.
Сев на полу – мозаика зеленого, белого и красного камня, – Саломея раскладывала пасьянс из кусочков серебра, железных деталей и выдранных клавиш.
– Ты неправильно делаешь, – мальчишка не выдержал первым.
Он не был похож на свою мать, разве что цвет волос – белый, выгоревшей соломы – взял от нее. А вот упрямый подбородок, тяжелый лоб с выпуклыми надбровными дугами и, главное, взгляд – решительный, смелый – были явно отцовскими.
– Почему неправильно? – спросила Саломея, а улыбаться не стала.
Мама говорила: не стоит врать детям и животным – и те, и другие вранье чуют и быстро теряют доверие. А Саломее очень нужно было его доверие. Ради него, собственно, она и вынесла ящик с вычищенными кусками клада вниз. Ради него раскатала тонкий промасленный лист поверх мозаики пола и на нем разложила осколки.
– Потому что, – он сделал шаг навстречу. – Надо сначала по цвету разложить. Ну или по железу. Белое к белому. Ржавое – к ржавому.
– А буквы – к буквам. Понятно. Поможешь?
Мальчишка пожал плечами.
– Как знаешь… тебя Лешей звать?
Он кивнул и насупился, явно не желая продолжать беседу.
– А я Саломея.
Сортировать осколки получалось легко, даже не столько по цвету, сколько по весу. Серебро и железо одинаково тяжелы, но серебро почерневшее, а железо – ржавчиной поедено. Клавиши – это не привычная компьютерная клавиатура, но нечто похожее, знакомое. И Саломея почти уже знает, что именно лежит перед ней. Вот только в этой вещи не должно быть серебра.
– Я – парапсихолог. Знаешь, что это такое?
– Меня мама к психологу водила. Она думала, что я неправильный. Я – правильный. Он так сказал. Мы тесты решали. И еще рисовали.
– И как тебе?
– Ну… так, – он все-таки приблизился, не сумев устоять перед приманкой разобранной мозаики. – Он сказал, что я – умнее других.
– Это хорошо?
– Тоскливо, – признался Лешка, вылавливая кривоватый кусок серебра. – Мама хочет, чтобы я играл… ну с другими. А мне тоскливо. Я не хочу маму обижать.
– Это правильно.
– А психолог сказал, что мне надо развиваться.
– И это правильно.
Второй фрагмент Лешка вытащил будто бы наугад, но стык получился идеальным.
– Ого! Как у тебя вышло. Склеим?
Он перевернул осколки и держал крепко, уверенно.
– Парапсихолог занимается не людьми.
– А чем?
– Ну… я называю это запредельем. Читал Алису в Стране чудес? Вот есть мир этот, а есть другой, который запредельный. Многие думают, что этого мира не существует.
– А на самом деле?
Серые глаза все еще глядели настороженно.
– На самом деле – по-разному. Есть то, что объяснить можно. Есть то, что будто бы можно объяснить. А случается, что есть то, что просто есть. Понимаешь? Некоторые вещи лучше принимать как данность. Но при том следует знать их характер. На всякий случай.
Иначе однажды можно вернуться домой и увидеть жирное пятно гари на растаявшем снегу.
– И вы хотите узнать характер этого дома?
Мальчик был и вправду умен не по годам. Сколько ему? Шесть? Семь? Его мать беспокоится, что Леша не играет с другими детьми, а ему скучно со сверстниками. А те, кто постарше, гонят мальца прочь. В их время два-три года разницы – целая пропасть.
Поэтому Леша читает книги и собирает пазлы, неважно, сделаны они из картона или металла.
Третий фрагмент он выбрал с фатальной точностью. Серебро к серебру? Тогда догадка Саломеи верна – вещей две. И если первую она узнала, то вторую вот-вот вылепит Лешка.
– Мне не жалко Марию Петровну. Она – плохая.
– Почему ты так решил?
– Я не решил. Это так. Данность, – Леша произнес новое слово важно, примеряясь к нему и запоминая. – Ну… она к нам приходила. Раньше.
Четвертый и пятый фрагменты – и получается крыло с аккуратной гравировкой перьев. Статуэтка?
– Раньше. Зимой. Она кричала на маму. Громко. Хотела, чтобы мама отстала. Обзывалась.
– От кого отстала?
– От наследства, – Леша глянул снизу вверх, но во взгляде явственно прочиталась насмешка. – Вы же понимаете. Мой папа сошел с ума. От него осталось наследство. И наследство делили. Мария Петровна хотела забрать все себе. И поэтому кричала на маму. А мама плакала. Тетя Галя сказала, что плакать нечего, а действовать надо. Ну и вот…
Он развел руками, и подсмотренный у кого-то жест обрел новый смысл. А парочка осколков слилась воедино.
– У дома хороший характер, – Леша сам замазывал клеем стыки. – Дом убивает плохих. А мама – хорошая. Ей нечего тут бояться. И вам тоже. Если только вы сами не думаете убить дом. Тогда он обидится.
Сказанное им ни в коей мере не являлось угрозой, скорее уж предположением, вопросом, подтверждения которому Леша ждал, но не получил. И, не получив, он замолчал, замкнулся, склонился над грудой осколков, составляя их бессистемно и куда менее успешно, чем перед этим.
Саломея сидела рядом, подвигая мальчишке то один, то другой кусок, выбирая из мозаики наугад, но он упрямо, обиженно, игнорировал ее помощь. И тогда Саломея спросила:
– Ты слышал голубей?
Леша кивнул.
– А видел?
– Их здесь нет, – ответил он. – Они там. В запределье. Их там заперли.
– Кто?
– Не знаю. Кто-то запер. Я думаю, что это был плохой человек.
– Как Мария Петровна?
– Как тетя Таня.
Тетя Таня? Уж не Татьяна ли Булгина, удачливая соперница Кирочки?
– Вы спрашивайте, если хочется, – Леша сложил серебряную дугу с узорчатым краем. – Вы же поэтому со мной говорите, чтобы я рассказал. Ну там про маму и все такое… А тетя Таня иногда приезжала.
– Зачем?
– Не знаю. Она не приходила в гости. Приезжала, и все. У нее синяя машина. И в номере три восьмерки и шесть. Я запомнил. Она как-то приехала ко мне в сад. И маму ждала. Ругалась, что мама – дура и ничего не получит. А мама сказала, чтобы тетя Таня придержала язык, иначе ей будет плохо…
Леша замолчал и палец в рот сунул, точно соску или скорее кляп.
– И тетя Таня потом появлялась?
– Не-а. Ее же убили.
Логично. Но имеет ли к случившемуся отношение Кирочка, мать чересчур умного мальчика Леши, который обладает изрядным умением разбираться с мозаиками.
Он складывал куски, стыкуя сколы к сколам, трещины к трещинам. И Саломее оставалось лишь заливать их прозрачным клеем. Получалось странное.
В коробе на дне пруда находились печатная машинка старого образца и статуэтка из светлого металла. Серебро? Скорее всего. Высокая гора, увитая плющом, и голубь, сидящий на крышке. Саломея сразу подумала, что это не голубь, а голубка, уж больно нежных очертаний была птица.
– Красиво, – сказал Леша, добавляя последние фрагменты.
– Очень, – Саломея согласилась.
Глубокая чеканка и травление, которые пережили купание в пруду и, верно, многое иное. Чернота не портит металл, но лишь придает ему тот оттенок древности, который делает вещи особо привлекательными.
Голубка невелика, но удивительно изящна. Птица слегка расправляет крылья, склоняет голову, и кажется, что она вот-вот взлетит.
А в горе обитает пустота. Гора-шкатулка? Скорее гора-чернильница.
– Это старая вещь? – Леша встал на четвереньки и, согнув руки, склонился над находкой. Его худой выпяченный зад поднимался над головой, тощие локти растопыривались в стороны, а нос уткнулся в серебро.
– Старинная. На первый взгляд. Вообще-то нужна экспертиза, потому что никогда нельзя точно сказать: старинная ли вещь или притворяется такой.
– Зачем?
– Ну… старинные вещи стоят очень дорого. И чем больше лет, тем дороже.
– Но ее же не хотели продавать! Ее разбили.
Вернее распилили на куски. А потом спрятали. Но зачем?
Потому что кто-то ненавидел голубей? Или конкретно эту крохотную голубку, что смотрела на Саломею с птичьей улыбкой. И ненависть была настолько сильна, чтобы потратить несколько часов жизни, распиливая статуэтку и разбирая пишущую машинку на части?
Почему?
– Это из-за нее, да? – Лешка погладил голубку. – Ну запределье открылось? Нельзя обижать голубей.
Ответа у Саломеи не было. И она сидела, разглядывала находку, думая, что каждый человек в этом доме – осколок, который нужно лишь поставить на место.
Лешка ушел, вернее, его забрал Олег, странно торжественный и мрачный.
Потом появилась Тамара и долго восхищалась работой мастера, но в конце все равно спросила о цене и о том, стоит ли собирать машинку. Василий, молчаливым стражем следовавший за супругой, кивком подтвердил вопросы и недобро глянул, когда Саломея честно ответила, что не знает.
Заглянула и Галина, отсыпала семечек и посоветовала не маяться дурью. Голубь ее не заинтересовал.
И лишь когда лиловый вечер растянулся за окнами, на серебряную гору легла тень Елены. Тень была столь же некрасива, угловата, как и ее хозяйка. Она дергалась, застревая в залитых клеем трещинах, не в силах отползти, как и не способная остаться.
– А я все гадала, куда она исчезла, – сказала Елена. Голос ее был лишен всякого выражения, равно как и лицо. – Все ведь нашли, кроме нее и солонки.
– Вы ее помните?
– Конечно. У меня нет склероза. Я прекрасно все помню.
Щелкнули пальцы. Заскрипел пол, а показалось – Еленины суставы. Шарниры ее плеч ходили под тонкой тканью, голова сидела прямо, обездвиженно на палке-шее.
– Это серебряная чернильница из личного кабинета хозяина… бывшего хозяина. Он очень расстроился, когда ее украли. Ее и другие вещи. Некоторые удалось вернуть.
– Покажете?
– Идемте, – Елена развернулась. Она шла, держа спину прямо. И затылок ее с куколем волос вызывал совершенно неестественное отвращение. Он был узок, как и спина. Волосы, натянутые до предела, белели сединой, которой особенно много скапливалось у корней, отчего складывалось впечатление, будто бы белая кость черепа проступает вовне.
– Значит, вы работали здесь и прежде? В прошлом году?
– Да.
– И знали Сергея? Его жену?
– Да.
– А вы не могли бы…
– Нет.
Елена не соизволила обернуться. Рука ее сняла с пояса связку ключей, встряхнула и с легкостью нашла нужный.
– Я занимаюсь… – Саломея сделала еще одну попытку, но Елена оборвала ее на полуслове:
– Меня информировали о роде ваших занятий. Однако я считаю неэтичным пересказывать сплетни. Более того, данное поведение способно дискредитировать меня в глазах будущих нанимателей. А мне настоятельно требуется работа.
– Извините.
Ключ провернулся в замке со скрипом.
– Но вы можете обратиться к Егорычу. Он также работал на Булгиных. Прошу.
В этой части кухня уходила в подвал. Редкие окна ее выглядели бойницами и существовали лишь затем, чтобы показать, что за этим выстланным камнем пространством существует иное.
Елена вслепую нашла выключатель, щелкнула – и кухню залил жесткий электрический свет. Зажмурившись, Саломея досчитала до десяти и открыла глаза.
Подвал имел форму прямоугольника, и ширина его была равна высоте. Четыре подпорки поддерживали потолок, перерастая в крестовину балок. Под ней-то и пряталась проводка. Лампы свисали на витых шнурах и без абажуров казались голыми.
– Вся посуда хранится здесь, – Елена направилась к дальней стене, которую занимал массивный, сделанный под старину, буфет с металлической короной. – В том числе и украденные вещи. К сожалению, не все из них удалось вернуть.
Дверцы буфета также запирались на ключ. И Елена искала его не в пример дольше.
– И что пропало?
– Солонка серебряная чеканная, украшенная опалами. Перечница с ручным механизмом помола перца, также серебряная, с узором из виноградных листьев. Ягоды исполнены из янтаря. Шесть блюд кузнецовского фарфора из охотничьей серии. Изготовлены в конце девятнадцатого века. Серебряные кольца для салфеток.
– Девять, – Саломея пересчитала предметы на пальцах. Получалось девять, а Елена была точна в цифре. И сейчас она кивнула:
– И фарфоровая солонка в виде голубя. Она также числится пропавшей.
Елена замолчала и, повернувшись к буфету, занялась посудой. Она вынимала тарелки по одной, зажимая острые их края ладонями, держа крепко, уверенно. Елена поднимала каждую к свету, словно знакомясь с посудой наново, и лишь затем клала на стол.
Посуда вела себя смирно.
– Значит, в доме все-таки водились голуби, – сказала Саломея.
Елена вдруг остановилась с огромным, словно тележное колесо, блюдом. На блюде цвели подсолнухи и незабудки, добавляя красок в сумрачное пространство кухни.
– Голуби? О да… голуби и голубки.
Растерянность длилась недолго. Поплывшие было черты лица вновь заострились, подбородок выдвинулся вперед, а губы сжались стальными дугами капкана.
– Булгин был информирован об истории дома. Данная история, на мой взгляд, представляющаяся сомнительной, привлекла его. Он нанял дизайнера. Тот предложил развить историческую тему в интерьерах. Идея пришлась Булгину по вкусу. Он занялся поиском и отбором вещей соответствующей тематики. В числе прочих был приобретен данный комплект посуды. Вот.
Она передала Саломее тарелку, практически силой сунув в руки.
– Обратите внимание на узор по ободку.
Саломея обратила. Узор был несколько необычен. Золоченые черточки-насечки по краю. И золотые же линии от центра, так края и не достигшие. Что-то они напоминали.
– Часы, – подсказала Елена. – Каждый индивидуальный комплект приурочен к определенному времени, на которое указывают стрелки.
Часы-часики. А Саломея не поняла. Невнимательной она стала, рассеянной.
Человек рассеянный с улицы Бассейной.
Так вроде бы было. Мама любила повторять этот стишок, когда папа в очередной раз терял свои очки или трость, или записную книжку… а терял он постоянно и долго ходил по дому, заглядывая в самые разные места, надеясь, что именно там потерянные вещи и спрятались.
От папы остался брегет в серебряном корпусе. Их нашли под завалами и отдали Саломее с суеверным удивлением, потому как при пожаре часы нисколечко не пострадали. Только ящерица-саламандра на крышке потеряла рубиновый глаз.
У голубей на блюде глаза тоже были красными, яркими.
– А куда все делось? – Саломея положила тарелку на стол. – Если планировали сделать дом с голубями и голубей искали, то они должны быть. Верно?
– Верно.
Голос Елены все-таки дрогнул.
– Тогда что случилось?
– Татьяна передумала.
– А почему? Вы знаете почему?
Елена повернулась к Саломее и замерла, упершись подушечками пальцев в подбородок.
– Если знаете, то скажите. Это важно. Вы… вы ведь не хотите, чтобы в доме опять случилось убийство? А чтобы понять, что происходит сейчас, я должна понять, что происходило тогда. И… и если вы можете чем-то помочь, то помогите. Пожалуйста. Ваша репутация не пострадает. Обещаю!
Женщина с каменным лицом. Полуприкрытые веки ее обрисовывали поверхность глаза, с гладким яблоком и узорчатой разноцветной сетчаткой. Слезинка, склеившая ресницы, была почти незаметна, но свет лампы упал и выдал Елену.
– Она вдруг возненавидела голубей, – ноготь мизинца тронул ресницы, стирая слезу, как будто бы ее и не было. – Я появилась здесь, когда дом еще представлял груду развалин, собственно, поэтому его и продали. Булгину пришлось вложить сюда немалые деньги. Я нанялась поварихой к строителям. Я видела, как… как это место восстанавливали.
Елена опустилась на кресло и положила блюдо на колени. Пальцы ее заскользили по рисованному фарфору, повторяя линии рисунка. Но вот мягкие движения обрели характерную для Елены твердость. Короткие ногти царапнули цветную пленку, словно желая содрать ее.
– Булгин разобрал дом. А затем собрал. При реконструкции использовались новые материалы, однако с максимально возможным сохранением исходной планировки. Естественно, для коммуникаций и проводки потребовались некоторые преобразования, но, сколь могу судить, они были незначительны. Внутренней отделкой занялась Татьяна.
– Как вам она?
Пальцы на блюде замерли.
– Татьяна была эмоциональной женщиной.
– Насколько эмоциональной?
– Весьма, – Елена слабо улыбнулась. Она не скажет ничего, что бросило бы тень на хозяев. Но Саломее не нужны тени, ей бы до правды докопаться. – Она пожелала, чтобы в доме было больше «голубиного». Роспись на потолках. Шпалеры. Обои. Рамы. Обивка мебели…
Недолгая пауза, вдох и выдох. Елене неприятно, но долг велит сотрудничать.
– Часть комнат уже была отделана, когда Татьяна передумала. Это случилось после того, как пропали вещи. Татьяна решила, что пропажа – знак. Булгин сделал попытку отговорить ее. Но ее решение было твердым. Она не желала видеть голубей. Она тогда сказала, что это – наиболее мерзкая из птиц.
– А что бы это означало?
– Не имею понятия. Но тогда мне пришлось стать свидетелем ссоры. Татьяна разбила статуэтку… два целующихся голубя… и выдвинула ультиматум: либо голуби, либо она. Естественно, Булгин пошел навстречу жене. На следующий же день роспись была закрашена, а интерьеры пересмотрены. Правда, сервиз остался.
И еще пропавшая серебряная чернильница, которую распилили и утопили в пруду.
– Скажите, – Саломея почесала кончик носа. – А кроме вас и Егорыча в доме еще служили люди? Ну, тогда. И если служили, то кто?
– Водитель. Три горничные. Няня. Мажордом. Иногда – наемный повар с помощниками. Татьяна сама занималась наймом прислуги, – поднявшись, Елена повернулась к назойливой гостье спиной и занялась шкафом. – Я не имею информации об агентстве, которое оказывало посреднические услуги, как и о биографических данных указанных людей. Мы избегали прямых контактов.
– Ясно…
Саломея не спешила уходить. И дело было не в том, что она не поверила Елене, скорее уж в смутном ощущении недоговоренности, которое витало в воздухе вместе с запахом старого сыра и прокисшего молока. Меж тем Елена, посчитав разговор оконченным, занялась шкафом. Она бережно вытаскивала посуду, расставляла на длинном разделочном столе. Когда же посуда иссякла, Елена извлекла пару пушистых полотенец и, перекинув одно через шею, словно хомут, второе взяла в руки.
Она управлялась с тарелками легко. Подхватывала пальцами, кидала в мягкие сети полотенца и, зажимая, крутила. Тарелки поскрипывали и бросали скупые отблески, вертелись солнцем на палочке, чтобы, избавившись от пыли и грязи, вернуться в убежище.
Пыли и грязи на них почти не было.
Как и на прочих вещах в доме.
Из кухни Саломея выходила на цыпочках, не оглядываясь, но спиною осязая пространство. Позвякивали тарелки. Равномерным светом сияли лампы. И длинная тень Елены протянулась до порога.
В том, что за нею следят, Саломея ни на секунду не усомнилась. Оставалось лишь понять, с какой целью?
– Вот дом, который построил… Джек. – Саломея поднималась по лестнице. Ее ладони едва касались широких перил, рождая между кожей и деревом мягкое покалывание.
– А это пшеница, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек.
Шаги сливались с шагами. И если обернуться, то Саломея узнает – идут ли за ней.
– А это веселая птица-синица, которая храбро ворует пшеницу…
И будет ли знание на пользу?
– …которая в темном чулане хранится…
Шаги приближались. Догоняли. И как знать, не несет ли идущий топор.
– …в доме, который построил Джек…
Перила вывернулись из-под рук, ступеньки вывели на второй этаж, и перед Саломеей возникла стена. Отступать некуда. Придется повернуться.
– Вот кот, который пугает и ловит синицу, которая ловко ворует пшеницу…
Шаги стихли. Но ощущение чужого присутствия осталось. К Саломее теперь подкрадывались медленно, осторожно, выдавая себя лишь дыханием и слабым стоном досок.
– …которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек.
Саломея развернулась на пятке и вытянула руки, готовясь оттолкнуть любого, кто бы ни стоял у нее за спиной.
– Аккуратней, – сказал Василий, с легкостью перехватывая руку. Он сжал запястье, позволяя ощутить собственную силу, а затем отпустил. – Так и упасть можно. Напугал? Извините.
Он улыбался широко и радостно, как если бы его замечательная шутка удалась.
Но шуткой ли она была? Саломея, не удержавшись, опустила взгляд.
– Нету топора, – Василий вытянул руки.
Ладони у него широкие, грубые, с кругляшами мозолей и старыми шрамиками, которые возникают из ран неглубоких, однако же болезненных. Пальцы прямоугольные, ровные, с квадратами ребристых ногтей, под которыми видны полоски грязи.
– Что? Сильно напугал? Ну ты это… извини, если чего. Я ж просто… Иду себе, а тут ты. И так крадешься, что прямо аж интересно стало.
Простоватое лицо с крупными чертами, слепленными наспех. Нос-картошка, мягкие губы, по-детски пухлые щеки, синеватые от частого бритья. Выпуклые надбровные дуги и круглый лоб, прикрытый непослушной челкой.
– И я пошел… а ты считаешь. Про Джека. Смешно, да… Мне вот мама про Джека читала. Из книжки.
Он изобразил в воздухе квадрат, должно быть, обозначавший в его представлении книгу.
– Я наизусть помню… Вот пес без хвоста, который за шиворот треплет кота. Который пугает и ловит синицу, которая ловко ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек. Теперь веришь?
Саломея пожала плечами:
– Верю.
– От и лады, – Васька снова протянул руку и, схватив ладонь, затряс. – Мир?
– Мир.
Железные пальцы его сдавили косточки, а на лице была прежняя безмятежная улыбка.
– Но ты по дому одна не гуляй. Не надо оно тебе. Хорошо?
