Интерлюдия 3
Душно. Холодно и душно, точно воздух разлили по кружкам и теперь, выпив свою до дна, Клайд скорее сдохнет, чем добудет еще глоток. Смердит. Людьми и дерьмом, совсем как на папашкиной ферме и еще хуже. Давит стенами, звуками, глазами.
Пялятся-пялятся, вот-вот проткнут.
Сволочи.
Каждый из них – урод, способный на все. И Клайду, если выжить хочет, придется стать таким же. Сейчас. Но лучше завтра.
Конечно, завтра. Он имеет право немного потянуть, остаться собой. А ведь до чего же славно все складывалось… Ушел, просочился водой сквозь пальцы, глотнул свободы полной грудью, чтобы теперь снова задохнуться в этом дерьме.
Вырваться. Пока не задушили, не задавили, не растоптали, как топчут слабых. Он, Клайд Барроу, здесь слаб. Почему? А потому, что простора нет. Ничего. Исправится.
Когда?
Скоро. Стоит пальцы сложить щепотью, и на коже ладони вспыхивает отпечаток Дьяволова клейма. Тяжестью давит монета, никому, кроме Клайда, не видная. Зовет. Подталкивает. Ну же, смелее, решайся, и тебе повезет.
Ведь получилось у Бака слинять?
И Бонни повезло пистолет пронести.
И самому Клайду везло до последнего, до самого предела, за которым пришло понимание – дальше никак. Вышел кредит, платите по счету. Как? Просто. Ты же знаешь, нужно лишь заглянуть в себя, и вот он, ответ, дохлой рыбиной на поверхности плавает.
Подчинись, и все вернется. А если нет…
Если нет, тогда четырнадцать лет ада. Кнут. Работа на износ. «Гимнастика», которой развлекаются и те, что охраняют, и те, что сидят. Отжимайся, Барроу, веселее, ниже, чтобы пол целовать, а потом выше. И снова ниже. Ну-ка, на сотню. Или две. Пока руки не подломятся от натуги…
Поля бесконечные, черная земля, разбитая ногами, разломанная мотыгами. Спина, вечно ноющая. Голод. Страх лечь там, на местечковом кладбище в одной из ям, что каждую неделю свежие.
Выбираться. Любой ценой. Сегодня. Да, уже сегодня, если повезет… невидимая монетка кувыркнулась в воздухе, припав ледяным серебром к ладони. Орел? Решка?
Обломок трубы Клайд припрятал давно, но все тянул и тянул. Выбирал. Думал. Мучительно выстраивал планы. Нет, жалко не было: кого жалеть, когда ублюдки кругом? А вот попасться на глупости не хотелось. К его-то списку еще и убийство добавлять – прямая дорога к смертникам.
Все будет хорошо.
Все получится.
Возьми трубу. Спрячь под одежду. Вынеси во двор. Сунь в груду мусора. Стань рядом. Иногда отходи. Веди себя, как обычно, чтобы никто не догадался. Они же тупые, но со звериным нюхом. И тебе тоже надо зверем стать. Уподобившись, спасешься…
Вон она, твоя добыча. Плакать о нем не станут. Падла и стукач. Царь ублюдков и князь уродов, собравшихся в этом аду. Самое время отправиться в следующий. Дьявол будет доволен.
И продлит кредит удачи.
Стой. Смотри. Идет к тебе. Как будто бы к тебе. Чего-то увидел? Догадался? Теперь точно придется кончать, иначе проблем не оберешься. И пускай. И хорошо. Когда некуда бежать…
Труба опустилась на череп. Хрустнуло. Чавкнуло. Брызнуло алой искрой, но не попало. В закутке двора тихо и безлюдно. Удачно.
Дьявол хохочет. Серебро жжет руку.
Скоро Клайда выпустят. Он свою часть сделки исполнил. И Дьявол исполнит. Зачем ему мухлевать?
Как Варенька и ожидала, Сергей заявился с самого утра. Злой. Снова в панцире костюма. И уже не сверчок – настоящий краб. Вон руки-клешни сжимаются-разжимаются, того и гляди поймают и одним ловким движением перекусят пополам.
– Ты выяснил что-нибудь? – Варенька села у окна. Солнечный свет, белизна домашнего платья и фарфора – Германия или Россия? – милые декорации предстоящей сцены.
– Нет.
Отвернулся.
– Почему? Кофе? Чай? Да ты садись, садись…
Подчинился. И только сев, понял, что сделал ошибку. Их разделял овальный столик – красное дерево, инкрустация, – но он был слишком мал, чтобы Сергей чувствовал себя в безопасности. Он заерзал, отодвигаясь – скрежетнули ножки стула по паркету, и Варенька нахмурилась.
– Осторожнее. Это очень дорогая мебель. Олег расстроится.
Ложь, конечно, но пока ей следует играть роль примерной жены, пусть даже собеседник в курсе, что на самом деле все совершенно иначе.
Варенька налила чаю, добавила сливок, подвинула собеседнику. Поинтересовалась:
– А ты у девки его был? Вдруг она что-то знает?
Крючок заглотил сразу.
– Какая девка?
– М… Маша? Маргоша? Марина? Что-то такое, на «М». Любовница его. Ой, Сереженька, неужели ты не знал? Мне казалось, что в подобных случаях жены в отстающих, а выходит, что ты…
– Рассказывай.
Приказ? Пускай, подобную вольность Варенька готова попустить. Она подалась чуть вперед: белые рукава легли на стол, обнажив запястья. Разрез стал чуть глубже, а рука человека-краба ближе.
– Рассказывать… да я мало что знаю. Просто…
…просто в какой-то момент Олежка изменился. Он вообще менялся легко, линяя жизнями, как змея шкурами. Одна слезет мешочком мертвой кожи, а под ней уже другая, свежая, блестящая и переливается новыми красками.
Сейчас линька началась с поздних возвращений. Врал про работу, переговоры, партнеров. Неумело и понимая, что Варенька видит его вранье и принимает только потому, что ей плевать. Она кивала, вздыхала, изображала примерную жену. И сама лгала в ответ.
Когда он исчез на ночь, Варенька не забеспокоилась.
И когда на другой день появился, не удосужившись придумать ложь, тоже осталась равнодушной.
Но вот когда он заговорил о разводе, испытала шок. Развестись? Он же знает, что это невозможно! Но Олег настаивал. Требовал. Угрожал. Олег предлагал варианты, вероятно, приемлемые, если бы Варенька ему верила. Но Варенька не верила, и остальные тоже.
А потом Олега убили.
– Теперь ты думаешь, что у меня имелся мотив, – Варенька озвучила мысль, которая явно читалась на лице Сергея. Он получил облегченную версию событий, но и этого хватило, чтобы подкормить его подозрительность.
К чести, не стал отрицать:
– Да. Думаю.
– Думай. Твое право. Но девку все-таки расспроси. Авось, что-нибудь и узнаешь.
Сергей, так и не притронувшись к чашке, поднялся. Одернул полы пиджака, поправил рукава и сухо спросил:
– Почему Олег Георгиевич тебя боялся?
– Меня?
Потому как знал: повязаны. В болезни и здравии, в богатстве и бедности, в любви и ненависти. Клятва, произнесенная не перед алтарем и Богом, но, несмотря на это, реальная.
Олег ее нарушил? Поплатился.
– Тебя. Он говорил, что ты змея. Что стоит немного расслабиться, и укусишь.
Надо же, какая образность. А мальчики, кажется, были куда дружнее, чем Вареньке представлялось.
– Если я змея, то он – черепаха. Знаешь эту историю? Нет? Дружили змея и черепаха. Однажды змее нужно было перебраться на другой берег моря. Черепаха говорит: «Заползай мне на панцирь, я переплыву на другой берег». Змея так и сделала. Плывут они долго. И вдруг змее стало страшно. Думает: «Вдруг черепаха сбросит меня с панциря, и я утону. Если сбросит, то я укушу черепаху, и она утонет вместе со мной». Черепаха тоже забеспокоилась: «Вдруг змея меня укусит, и я не смогу переплыть. Если попытается укусить, то я ее сброшу, и она утонет».
– И что ты хочешь этим сказать?
– А то, что у меня нет желания тонуть вместе с черепахой. Так что ищи в другом месте…
Мариночка открыла глаза и удивилась – почему потолок синий? И только потом сообразила, что это вовсе не потолок, а небо. Квадратный кусок в рамке стен. Гладкие, сложенные из сизого, как голубиная грудка, бетона, они поднимались высоко, запирая Мариночку в каком-то колодце.
Поначалу она даже не испугалась, настолько происходящее было нереально. Мариночка лежала, глядела на небо и думала про свадьбу. А если на американский лад сделать? Чтоб лужайка, белые шатры, украшенные живыми цветами…
В какой-то момент лежать стало слишком жестко, и Мариночка поднялась. С неудовольствием отметила, что брюки окончательно испорчены – порвались и в каких-то пятнах мерзостного вида, – а сумочка исчезла. И телефон с ней. И колечко с пальца…
Пожалуй, возмущение от пропажи кольца и привело ее в сознание. Растерянность. Злость. И наконец, страх.
Ее бросили умирать в колодце!
Кто?
Олегова жена! Ревнивая истеричная тварь, которая решила разрушить Мариночкину мечту, и хуже того – убить Мариночку.
Она прошлась вдоль стен, пытаясь найти хоть какое-то подобие двери или лаза. Ничего.
– Эй! Помогите!
Голос, отраженный стенами колодца, забултыхался, выбрался наверх и погас.
– Пожалуйста, помогите!
Она кричала. Она визжала. Она пыталась взобраться по стене, цепляясь за щербинки в бетоне, но свалилась и содрала ноготь. И расплакалась, не столько от боли, сколько от обиды: почему все так несправедливо?
В довершение всех бед небо затянуло тучами, и закапал мелкий дождик. Марина зарыдала.
Машину Агнешка поставила в соседнем дворе. Семену, который собрался было вылезти, велела сидеть. А когда он потянулся за пистолетом, окончательно разозлилась:
– Ты мне или веришь, или не веришь. Если не веришь, я ухожу. Стреляй!
И дверцей хлопнула от души.
На самом деле она не злилась, скорее нервничала. С Ядкой разговаривать сложно, а уж когда просишь у нее чего-нибудь, особенно если это специфическое «чего-нибудь», сложности возрастают в геометрической прогрессии.
– Привет, – сказала Агнешка. И Ядка, подскочив к двери, захлопнула, заперла на ключ и табличку перевернула, извещая возможных посетителей о перерыве.
Не произнеся ни слова, она потянула Агнешку за прилавок, оттуда, через неприметную дверцу, в коридор и, оказавшись в крохотном – два на два метра – закутке, толкнула к столу.
– Садись. И рассказывай.
И как она при ее полутора метрах роста умудряется смотреть на Агнешку сверху вниз? И при этом выглядит не смешной, а грозной?
– Так нечего рассказывать.
– Нечего, значит? Ты уезжаешь. Пропадаешь. Потом вдруг объявляешься с просьбой достать антибиотики.
– А ты достала?
Ядка от вопроса отмахнулась. Невысокая, полноватая, она любила яркие цвета и массивные украшения. Вот и сейчас из-под белого халата выглядывал подол ярко-красного платья, на шее золоченой змеей повисло ожерелье, а в ушах болтались серьги-бляхи.
– Ты посмотри на себя! У тебя голова грязная. И одежда. И…
– И что? Это преступление с грязной головой ходить, да?!
– Да! Да я просто знать хочу, во что ты влипла? Кто он? Бандит? Наркоторговец? Вор?
– Никто, – злость и раздражение вдруг исчезли. Конечно, Ядка просто беспокоится. Она всегда за всех беспокоилась, но сейчас и вправду особый случай. И если бы она знала… Агнешка даже вздрогнула, представив, что Ядка непостижимым образом узнает о том, что сестра ее сначала помогала прятать труп, а потом сама взламывала чужую квартиру.
Мрак.
– Ядвига, – Агнешка взяла сестру за руку. – Пожалуйста, просто отдай мне лекарства. Поверь, со мной все в полном порядке. И будет в порядке.
Она хмыкнула.
– И он не бандит и не наркоторговец. У человека неприятности. Временные. И я ему помогаю.
– А потом я буду помогать тебе, таская передачки в СИЗО, так? И адвоката нанимая. И…
Ядка упряма, и раньше Агнешка всегда отступала. Раньше, но не сейчас: Семену нужна помощь. И он верит, что Агнешка вернется.
Он же не стал стрелять в спину.
– Или ты мне помогаешь, или я найду другую аптеку. Деньги у меня есть, а значит, и купить куплю все, что захочу…
– Дура, – Ядка попыталась заправить косую челку за ухо.
– Сама такая.
– Я вообще могла бы в милицию заявить…
Но не заявила. И Агнешка подавила вздох облегчения.
– Я тебе доксициклин цефалозолином заменила. И ванкомицина еще, если уж совсем крайний случай. Шприцы, бинты тоже здесь.
– Спасибо.
Ядка отмахнулась, пробурчав:
– Иди отсюда, пока я не передумала.
Семен гадал: вернется или нет. По логике выходило, что не вернется. И что ему нужно не в машине сидеть, загадки разгадывая, а валить и подальше.
Какие у нее причины возвращаться? Никаких.
Какие у нее причины не заявлять? Никаких.
Какие у него причины ждать? Никаких. Но тем не менее он ждал, оплывая от жара. Тот рождался где-то внутри, расползаясь по венам-артериям, словно горячая вода по трубам отопления. От жара кружилась голова, и время спекалось сухой лепешкой.
Еще чуть-чуть, и он уйдет. Встанет и уйдет. Или переберется на водительское место и уедет. Чуть-чуть.
– Чуть-чуть-чуть, – соглашались часы, и секундная стрелка наворачивала бесконечный круг по арене циферблата. И до чего же жарко…
Но все-таки Агнешка появилась. Эту долговязую, резкую в движениях фигуру не спутаешь. Агнешка издали помахала рукой, подняла белый пакет, демонстрируя добычу.
Умница. А он сволочь, что пользуется ее добротой. Но какой выход? Никакого.
– Сейчас домой и перевяжем тебя, – холодная ладонь легла на лоб. – Уколем. Поспишь. А завтра будешь как новенький…
Машина мягко тронулась с места, переваливаясь через ребро бордюра. И Семен решился.
– Уходи.
– Что? А… да я бы ушла, только как тебя бросить? Ты ж умрешь один.
– А тебе что? Клятву давала?
– Давала. Клятву. Гиппократа. Когда думала, что врачом стану.
От пистолета Агнешка отмахнулась, как от мухи, потом вообще забрала, кинув в бардачок.
– Сиди.
И он сидел. Позволил пристегнуть себя ремнем безопасности, откинулся на сиденье, закрыл глаза и очнулся лишь на знакомой развилке.
– Может, все-таки в больницу? – тихо спросила Агнешка, вытирая лицо платком. Мокрый? Когда успел, ведь не так жарко. Изнутри жарко. Кажется, он и вправду умрет. Вот Варенька порадуется… нет уж, Семен выживет. Назло. И еще потому, что Агнешка рядом.
Ему повезло, что она рядом.
– Еще как, – ответила Агнешка.
Он вслух говорит? Это бред. Бредят умирающие, а у Семена просто температура. Жар. Пройдет. Она обещала уколоть. У нее лекарство конское, но Семен не жеребец, и потому лекарство не помогает.
– Поможет. Давай, вставай. За шею цепляйся, горе ты мое…
Цепляется. Идет. В боку огонь поселился. Жрет-жрет, того и гляди все внутри выпотрошит. Львы сначала жертве брюхо вспарывают, там кожа тоньше, а потроха мягче. Потроха гниют и…
– Давай в больницу…
Нет! Он же сказал! Больница – гарантированная смерть. Почему? Он не знает, чувствует. Чутье его не подводило. Однажды чутье сказало: стой. И Семен остановился. А тот, который был с ним – не напарник, случайный человек, – поперся и встретил пулю. Не в бок, а в лоб. Уколы не понадобились – сразу умер. Дырка как третий глаз меж бровей.
– Тихо ты.
Ага-Агнешка, смешное имя. И сама смешная. Ей бы с таким ростом в модели, а она в ветеринары. По коровкам-лошадкам-свиньям. Семен сам изрядная свинья, воспользовался ситуацией, ввязал в дурное.
– Руку убери. И давай, говори. О чем? О чем хочешь.
А Семен разве хочет? Он просто боится, что если замолчит, то потеряет сознание, и тогда его сдадут в больницу. В больницу нельзя. Он говорил про чутье? А еще другой случай был. Черной-черной ночью за шлюхами выгнали, сдали притончик. Кто-то кому-то чего-то недодал, вот и сдали. А кто знал, что в притончике и наркотой балуются? Шмалять стали. Пули свистят. Агнешка не знает, как они свистят. Чисто птички: фью-фью. Шлеп влажненько, когда в человека попадают. Семен тогда тоже знал, что беда будет. Пытался предупредить. Засмеяли.
Игла в боку ледяным штыком. Дернуться бы, но нельзя. Он должен сидеть спокойно.
– Именно, – сказала Агнешка.
Она добрая, она думает, что и Семен добрый, только ошибается.
– Неужели? Ложись, злой. Господи, свалился на мою голову, недотеррорист несчастный…
Недо – это точно. Он всегда был немного «недо». Недоспортсмен – характера не хватило дотянуть до пьедестала, чтоб хотя бы одна, самая захудалая медалька осталась памятью о пролитом поте. Недоюрист – списанные экзамены, чужие конспекты, удивление оттого, во что он вляпался. Недомент – не по нем была эта жизнь, расписанная уставом, измаранная чужим горем и тотальным безразличием. Семен устал и сбежал. И снова стал «недо» – недодетективом, спецом по гулящим женам, бегущим от алиментов мужьям, пропавшим собакам и исчезнувшим машинам.
– И разве это плохо? Слушай, надо было плед захватить и белья какого-никакого. Тут же вообще ничего нет.
– В шкафу, – получилось сказать вслух.
Бабка запасливая была, все внучку оставила единственному-любимому, вместе с домом и надеждами, что когда-нибудь он, Семен, совершит что-то этакое, чем можно будет гордиться. Бабка и дедом гордилась, вывешивала за стеклянной витриной картин медали, рассказывала…
Бабка пришла во сне – Семен совершенно точно знал, что это сон, и потому не удивлялся. На ней был цветастый халат и фартук в черно-белую клетку с большим карманом на груди. Из кармана рядком торчали железные хвостики иголок, и разноцветные нитки свисали мышиными хвостами. Бабка сидела, сложив руки на коленях, и глядела с немой укоризной.
– А я вот, в гости заехал, – Семен вдруг понял, что ему снова пятнадцать и он прячется в деревне от родителей и тренера, который записал Семена на городские соревнования. Тренер продолжал верить, будто из Семена что-то получится, а Семен точно знал – проиграет. Он всегда проигрывал, и не потому, что был слабее, просто… просто не хватало в нем чего-то.
Бабка вздохнула.
– Ну я ведь поехал тогда! И выступил. И…
И увидел в глазах соперника злость и жажду победить. И растерялся. Отступил. Снова выполз из круга и из зала. И по городу бродил до ночи, сам себя жалея. А на следующий день заявил родителям, что со спортом завязано.
Они согласились.
Потом Семен узнал, что тренер с ними разговаривал. И отказался от Семена. Почему-то это знание ранило. Хотя какая разница, кто первым ушел?
Никакой.
У бабки брови сходятся над переносицей, три подбородка подбираются, и губы кривятся, как тогда, когда он говорил, что учеба не по нраву. Не его это – юриспруденция. Но в лицо глянул и смирился. И даже учился, корпел над книгами, впихивая в себя знание, как ребенком впихивал манную кашу. И так же не лезло.
– Я ведь закончил! Доучился!
Бабка вздохнула и достала из кармана очки. В черной оправе, с покатыми линзами и перемотанной нитками дужкой, они постоянно терялись и находились в самых неожиданных местах. Однажды Семен ненароком сел на очки. Потом чинил. И новые привез, а она все равно старые носила.
– И работал. Честно работал! Как умел.
Умел, правда, фигово. Ну так сразу же было понятно, что не его это дело, но куда отступать? Некуда.
– Жениться тебе надо, – сказала бабка.
– На ком?
– А хоть бы на Таньке. Почему бросил? Хорошая девка.
– Это она меня!
Не оправдывайся, Семен, не поверят. Скажут, что нормального мужика баба не бросит, и тем самым подтвердят, что в тебе снова чего-то не хватает. А не хватало Таньке многого – денег, внимания, его, Семена, хорошего настроения. Перспектив. Квартиры. Отдыха летнего нормального, а не в деревне…
Агнешка вот не такая.
Бабка хитро улыбнулась и погрозила пальцем. И сон окончательно потерял смысл.
На этот раз Антошка трубку взял, и речь его была вполне внятной. Выслушал Варенькин лепет. Буркнул:
– Приходи.
Трубку повесил.
На этот раз убегать Варенька не стала: просто рявкнула на стражу и пригрозилась уволить. А те, видимо, почуяв перемены, испугались или сделали вид, что боятся.
Ехала на такси. Бросила за два квартала. Потом шла пешком, петляя, как заяц на поле. Ловила в витринах отражения, искала хвост и расстроилась даже, не найдя. И успокоилась, притворив за собой дверь. Антошка – и вправду трезвый – закрыл на несколько замков и указал на топчан.
– Девку мы спрятали. Пусть помаринуется, тогда и порасспросим. – Антошка сел на складной стульчик и принялся перебирать кисти. Взгляд его был задумчив и рассеян. Уже, видать, готовился расспрашивать. – И вот еще что. По ходу твой Олежка и вправду свалить планировал.
На колени Варенькины плюхнулся конверт, в котором лежала пара билетов до Калининграда, два паспорта. Паспорта были поддельные, а билеты настоящие.
Варенька их сама заказывала.
– А самое поганое – счета-то он обнулил. Наши счета.
– Что? – следует изобразить удивление. И возмущение. И страх. Варенька изобразит, она долго тренировалась.
– То, – передразнил Антошка. – А ты не глянула, да?
– Но… но это невозможно! Без меня, без… – Варенька замолчала, наткнувшись на снулый Антошкин взгляд. Ее буквально передернуло. Лучше бы он по-прежнему пьянствовал или кололся, тогда он по крайней мере на человека похож.
– Именно. Без тебя невозможно. А значит, что?
– Ничего! Он подделал. Или взятку дал. Он своими людьми оброс, и я говорила! Предупреждала!
– Предупреждала, – согласился Антошка. – Только все равно недоглядела.
Это вы проглядели, прохлопали и теперь виноватого ищете. Ищите.
Антошка, достав из кармана грязной жилетки ножик, принялся ковырять им ногти, вытаскивая синюю и красную стружку. Его глаза – рыбьи, снулые – пристально следили за Варенькой.
– Маринка. Она будет знать. Даже не так. Она не может не знать! С кем он сбежать собирался? С нею! Следовательно, что?
– Что?
– Следовательно, ради нее и затевался цирк. А где любовь до гроба, там и доверие…
Антошка выразительно хмыкнул и, сунув палец в рот, принялся обгрызать заусенцы. Зубы щелкали громко, как клещи. Щелк-щелк. Хрусть-хрусть. Пальчики в клещах. Кожу раздирают, мышцы рвут, косточки разгрызают.
Нет! Не думать. Не вспоминать. Раньше как-то спокойнее воспринималось.
А потому, что раньше ломали не Вареньке.
– Займись ею, слышишь? – она подскочила и ткнула Антошку в спину. – Хорошенько займись. Вытряхни из этой твари душу! Пусть рассказывает, где деньги. Слышишь меня?
Антошка кивнул.
Спросит. Ничего не узнает. И что тогда?
Тогда нужен будет виноватый. Надо спешить. Она ведь все спланировала, а значит, неудача невозможна. Всего-навсего ударить первой, а уже потом…
– Антошенька, а ты уверен, что деньги действительно ушли? Или тебе сказали, что они ушли?
Уже не слышит. Антошкин взгляд равнодушен, будто бы даже не на Вареньку устремлен. А куда? В угол? Пустая рама и рядом, закрепленный на самодельной подставке-треноге холст. Белый-белый, как снег…
…снег кружится, летает, летает. С лапы на лапу скачет, сбиваясь в комья легкого колючего пуха. Дунь на такой, и разлетится. Возьми в ладошку – растает, потечет ледяными ручейками под рукав.
И Варенька торопливо стряхивает уже некрасивый – смятый – снег с ладошек. Дышит часто, согревая покрасневшую кожу, и только когда в горле начинает колоть, лезет за перчатками.
Чуть дальше снег плавится, разбавляя темно-красные густые лужи до нарядного розового. Выбираясь из-под распластанного тела, ручейки торопились исчезнуть в чистых сугробах, наполняя их цветом.
– Пожалуйста, пожалуйста… – скулил человек, пытаясь отползти под покров еловых лап. Антошка, увлеченно разрисовывавший кровавыми узорами снег вокруг неподвижного тела, будто бы и не замечал, что вторая жертва вот-вот скроется.
Щелкнул затвор, хрустнула под ногой сухая ветка, и в следующий миг стало очень громко.
– Ну? – Антошка поднял голову. Нахмурился. – Ты чего?
– Ничего, – ответил тот-кого-нельзя-ослушаться, подбирая гильзы. – Хватит развлекаться. Уходим.
С веток, добавляя белой круговерти, взлетело воронье.
