Глава 9

– Не хочется давать тебе советы, – сказал Джо Даркин, – но у меня дурные предчувствия. На твоем месте я бы вернул парню деньги.

– Вот уж не думал, что когда-нибудь услышу от тебя такие слова.

– Знаю, – кивнул он, – это на меня не похоже. Когда у человека появляется возможность честно срубить деньжат, то кто я такой, чтобы мешать ему?

– Так в чем проблема?

Он откинулся назад вместе со стулом, заставив его балансировать на задних ножках. И переспросил:

– В чем проблема? Проблема в тебе самом, дружище.

Мы сидели в комнате сыскного отдела на втором этаже полицейского участка Центр-Север на Пятьдесят пятой улице. После завтрака я прошел немного необычным для себя маршрутом, чтобы еще раз взглянуть на место убийства. В понедельник здесь было намного оживленнее, большинство автосалонов и магазинов работали, а по авеню двигался более плотный транспортный поток, но это не позволяло выяснить ничего нового или нарисовать иную картину последних мгновений жизни Глена Хольцмана. Оттуда я отправился в участок, где и увидел Джо. Тот сидел за своим рабочим столом. Я сообщил ему, что Том Садецки выдал мне аванс, и выслушал совет вернуть его.

– Будь на твоем месте любой другой, – сказал Джо, – он бы сделал то, что и сделал бы кто угодно другой. Посвятил бы расследованию часов двенадцать или чуть больше, рассказал клиенту то, что он уже и без тебя знает. А именно: это его ненормальный братец совершил преступление. И все остались бы довольны. Твой клиент чувствовал бы, что сделал все, от него зависящее, а ты получил бы приличный гонорар за не особенно пыльный и тяжкий труд.

Но как раз ты вечно делаешь все наперекор другим, а главное – ты упрям как последний осел. Вместо того, чтобы окончательно убедить парня в виновности брата, к чему подсознательно он готов, осознает он это или нет, и снять пенки, ты начнешь добросовестно отрабатывать каждый полученный доллар. В итоге ты обязательно найдешь возможность убедить себя в существовании мизерной вероятности, что его брат невиновен, а тогда уже начнешь пахать всерьез, став у всех пятым колесом в телеге, включая и меня самого. И когда ты закончишь, ты потратишь на бесплодные усилия столько времени, что в простом пересчете не заработаешь даже суточную зарплату, и тебе еще повезет, если заработаешь хоть что-то вообще за все свои хлопоты, чтобы в результате признать очевидное. Одиночка Джордж виновен, о чем известно каждому, но ты сделаешь все, чтобы запутать дело, которое яйца выеденного не стоит. Что это ты так уставился на меня?

– Жалею, что нет магнитофона для записи твоей речи. Я бы прокручивал ее каждому потенциальному клиенту.

Он рассмеялся:

– Ты думаешь, я перегнул палку? Что ж, извини, но сегодня понедельник – день тяжелый. Сделай скидку на это. Но если серьезно, Мэтт, спусти это дело на тормозах. Выполни положенные телодвижения, но не более того, ладно? Дело привлекло к себе много внимания. Мы раскрыли его быстро, проделав отличную работу, но репортеры обожают подобные истории. Уверен, ты не хочешь дать им повод снова начать копаться в ней.

– А что они могут раскопать?

– Ничего. Улики самые серьезные. Все в духе закона.

– Ты сам участвовал в расследовании, Джо?

– Как и почти все в нашем участке вместе с половиной отдела убийств полиции Манхэттена. Я не приложил руку только к завершающей стадии. Как только они его взяли, дело, считай, было раскрыто. У него нашли латунь в кармане, черт побери! Стреляные гильзы. Что еще требуется?

– Откуда вы узнали, что арестовать нужно именно его?

– Получили наводку.

– От кого?

Он помотал головой:

– Вот этого я тебе рассказывать не имею права.

– От стукача?

– Нет, от священника, решившего, что можно иногда нарушать тайну исповеди! Конечно же, от стукача. Но только не спрашивай у меня его фамилии.

– Что именно сообщил стукач?

– И этого я тоже тебе сказать не могу.

– Не понимаю почему, – удивился я. – Он присутствовал на месте преступления? Он что-то видел или слышал? Или кто-то просто пустил сплетню, которая вывела вас на Джорджа?

– Скажу только, что у нас есть свидетель, – ответил Джо. – Теперь ты доволен?

– Свидетель, видевший все своими глазами?

Он нахмурился.

– Вечно я выбалтываю тебе больше, чем положено. Почему так происходит, как ты думаешь? – спросил он.

– Ты просто знаешь, что это лучший способ избавиться от меня. Так что видел ваш свидетель?

– Я уже сказал тебе слишком много, Мэтт. Есть свидетель, имеются веские вещественные доказательства, и мы практически получили признание виновного. Садецки сам говорит, что, возможно, сделал это. Случай настолько простой, что даже преступник не особенно отпирается.

Мне самому случай тоже представлялся довольно простым, но я должен был отрабатывать свои деньги.

– Предположим, – сказал я, – что свидетель прибыл на место, когда убийство уже было совершено. И видел, как Джордж склонился над телом, а потом собрал гильзы.

– После того как кто-то другой застрелил его?

– Такое возможно.

– Ну, конечно, Мэтт, кто-то стрелял, надев шапку-невидимку. Видимо, придется привлечь к следствию ЦРУ.

– Хольцмана могли ограбить, – заметил я. – В нашем районе такое случается сплошь и рядом. Он мог быть убит, сопротивляясь грабителю.

– На это ничто не указывает. У него в кармане остался бумажник с тремя сотнями долларов.

– Грабитель запаниковал после стрельбы и поспешил скрыться.

– Забавный, должно быть, паникер. Сначала хладнокровно и намеренно всаживает контрольную четвертую пулю в шею, а потом вдруг пугается до смерти.

– Кто еще присутствовал на месте? Свидетель заметил кого-нибудь другого?

– Он заметил Джорджа. С нас этого довольно.

– Зачем Хольцман вообще пришел туда? Кто-нибудь побеспокоился выяснить это?

– Он отправился на прогулку. Мы, знаешь ли, ведем речь не об авиации, и нет нужды представлять предполетный план заранее. Он был чем-то взволнован и решил прогуляться.

– И задержался, чтобы позвонить с телефона-автомата? У него дома телефон сломался, или что?

– Скорее всего он и хотел позвонить домой, чтобы сказать жене, когда собирается вернуться.

– Почему же он не дозвонился? Что помешало?

– Линия могла быть занята. И вполне вероятно, что он не успел еще и номер набрать, когда наш Бой Джордж застрелил его. Кто, черт возьми, может это знать, и какая вообще разница? Проклятие! Ты делаешь именно то, чего я опасался. Стараешься развалить совершенно хрестоматийное дело. Найти в нем пустяки, за которые можно зацепиться.

– Если дело настолько ясное, а доказательства твердокаменные, мне это вряд ли удастся, верно?

– Верно, но ты успеешь досадить всем, как заноза в заднице.

«Я стал бельмом на глазу у них всех», – сказал Том Садецки. А мне уготована роль занозы в заднице.

– Что тебе известно о Хольцмане, Джо? – спросил я.

– Мне не нужно знать о нем слишком много. Он – жертва преступления.

– Но разве не с этого следует начинать расследование убийства по всем инструкциям? С изучения жертвы?

– Только не в том случае, когда дело настолько очевидно. Когда ты уже поймал убийцу и посадил в камеру, уже нет необходимости выворачивать наизнанку жизнь жертвы. Отчего таким задумчивым стало вдруг твое простое лицо?

– Знаешь, что не так с этим случаем, Джо?

– Только твое вмешательство в него. В остальном оно безупречно.

– А не так в нем то, – продолжал я, – что вы раскрыли его слишком быстро. Вы могли бы многое узнать, например, о Хольцмане, как и о некоторых других жителях нашего района. Но вы пальцем о палец не ударили. К чему утруждаться? Убийца уже у вас под замком.

– Ты считаешь, мы арестовали невиновного?

– Нет, – ответил я. – Вы взяли того, кого нужно.

– Значит, полагаешь, что полицейские отнеслись к своим обязанностям спустя рукава? По-твоему, мы что-то упустили из виду.

– Нет, полиция проделала отличную работу. Просто осталось несколько дорожек, по которым вам не понадобилось пройти.

– И как я понимаю, ты собираешься прогуляться по ним сам?

– Конечно, – кивнул я. – Я же взял у человека деньги. Мне положено хоть что-то предпринять, чтобы заработать их. Хотя бы ради своего спокойствия.

Районная библиотека Донелла находится на Пятьдесят третьей улице рядом с Пятой авеню. Я провел пару часов в читальном зале на втором этаже, просмотрев все местные газеты за последние десять дней. Как только я закончил с репортажами о реальных преступлениях, большая часть подробностей которых мне была уже известна, остальные публикации не представляли особого интереса: статьи о проблемах безработицы, о качественных изменениях в составе населения, общие рассуждения об уличной преступности. Попадались интервью с людьми, которые прожили здесь долгие годы в доходных домах или в собственных квартирах, с теми, кто сравнительно недавно перебрался в жилую высотку Хольцмана, и даже с несколькими бедолагами, обитавшими на улицах. Это была благодарная тема, на которой многие обозреватели умело затачивали свои топоры, то бишь перья. Кое-что оказалось интересно прочитать, но я узнал слишком мало нового.

Одна публикация мне особенно понравилась. Это было письмо в редакцию «Нью-Йорк таймс» от бывшего директора отдела рекламы какого-то журнала, который, судя по описанию, жил всего в двух кварталах от дома Хольцмана. В конце мая он лишился работы и объяснял, как новая финансовая ситуация изменила его взгляды на жизнь.

«С каждым прошедшим днем, – писал он, – я все меньше ощущаю свою близость к Глену Хольцману и все сильнее ассоциирую себя с Джорджем Садецки. Как только я узнал страшную новость, я был в шоке, это повергло меня в ужас. А ведь на том углу случайно мог оказаться я сам, такой была одна из первых мыслей. Мужчина в расцвете сил, профессионал, перед которым открывались блестящие перспективы карьерного роста, живший в Клинтоне – одном из самых интересных районов самого лучшего города во всем мире».

«Но по мере того, как текли часы, а потом и дни, – продолжал автор, – я стал видеть в зеркале уже слегка иное отражение самого себя. И теперь закралась мысль: а ведь это я мог бы сидеть сейчас в камере на Рикерс-Айленде. Человек средних лет, оставшийся без дела из-за безработицы и кризиса на рынке труда, коротающий дни в «Адской кухне» – одном из самых проблемных районов самого богом проклятого города на свете. Я все еще, разумеется, сострадаю убитому, но во мне зародилось сочувствие к тому, кто убил его. Я ведь мог оказаться на месте каждого из них – в начищенных до блеска дорогих ботинок Глена Хольцмана или в затрапезных кроссовках Джорджа Садецки».

Я дошел пешком до своего отеля, остановившись только у киоска, чтобы перехватить сосиску в тесте и запить ее соком папайи. Проверил сообщения у стойки регистрации, но мне никто не звонил. Потом я купил большой бумажный стакан с кофе в соседнем магазине и перешел на другую сторону улицы в уютный сквер, примыкавший к зданию под названием «Parc Vendôme». Нашел свободную скамейку и снял крышку со стакана, но кофе был все еще слишком горячим. Я поставил его рядом и вынул блокнот.

Стал делать заметки, размышляя на бумаге, начав с посылки, что Джордж Садецки все-таки невиновен. Пытаться доказать это стало бы напрасной тратой времени. Передо мной стояла задача найти кого-то еще, кто был способен совершить убийство. Кого-то, имевшего мотив для расправы с Гленом Хольцманом, или же человека, сделавшего это так же беспричинно, как это приписывалось Джорджу.

Глен Хольцман. С того места, где я сидел, мне были видны верхние этажи его жилой башни. Повернувшись в противоположную сторону, я бы разглядел тот столик в кафе «Утренняя звезда», где мы в последний раз с ним разговаривали. Лайза потеряла ребенка, сказал он мне тогда. Я проникся к нему жалостью в тот день, но нежелание сходиться с ним ближе превалировало. Между нами ощущалась дистанция, и я был только счастлив сохранить ее. Я совершенно не хотел узнать о нем больше.

Теперь получалось, что у меня возникла такая необходимость. Расследование убийства, как я напомнил Джо, нужно было непременно начинать с изучения жертвы. Чтобы найти убийцу, следовало искать кого-то, кто имел причину убить. А установить мотив можно было, только выяснив, что представляла собой жертва. Если мотив вообще присутствовал.

Но ведь он мог просто оказаться не в том месте, не в то время. Мог стать жертвой неудавшейся попытки ограбления. В устах Джо это действительно звучало маловероятно, даже смехотворно. Грабитель, который успевает сделать контрольный выстрел, а затем пугается и убегает, не взяв денег. В словах полицейского присутствовал здравый смысл, но ведь и преступники часто совершают необъяснимые поступки. Это не самые организованные и дисциплинированные люди. Многие действуют под влиянием секундного импульса, мыслят иррационально и способны внезапно менять намерения. Лишь ограниченное число представителей преступного мира умеют сохранять полное хладнокровие до конца, продумывать каждый поступок до мелочей, но большинство начинают совершать глупости каждый раз, когда выходят из дома. Хотя разве только потенциальный грабитель мог убить Хольцмана ни за что ни про что? Глен мог просто ввязаться в перепалку с кем-то из города, где слишком многие разгуливают по улицам с оружием. Любая пустячная ссора – скажем, из-за того, кому первым звонить по телефону, – могла обернуться кровавым насилием.

Или его вообще убили по ошибке. Такое случилось несколько лет назад в одном ресторане на Маррей-Хилл. Четверо мужчин, трое из которых торговали мехами, а четвертый работал у них бухгалтером, только заняли удобный столик и сделали заказ, когда в дверях возникли двое с автоматами. Они осыпали пулями стол меховщиков, убив всех четверых и ранив женщину, случайно оказавшуюся за соседним столом.

Это была откровенно мафиозная разборка, и пару недель детективы изучали вероятность проникновения организованной преступности в меховую индустрию или возможную связь кого-то из жертв с одной из пяти основных преступных «семей». Как выяснилось потом, несчастные не имели к мафии ни малейшего отношения. Целью для убийц должны были стать другие четверо, сидевшие тем же вечером в другом конце зала ресторана, – руководство насквозь коррумпированной строительной фирмы из Нью-Джерси. Оказалось, один из стрелявших страдал дислексией и направил автомат влево, тогда как ему следовало повернуть ствол вправо. («СМЕРТЕЛЬНАЯ О-ШИТ-КА» – с таким заголовком вышла на следующий день «Пост».)

Да, и такое бывает. Кто из нас не совершает ошиток?

Таким образом, существовали два способа начать расследование. Я мог поближе присмотреться к жертве или же к самому событию преступления. Чтобы сделать выбор, оставалось только подбросить монету, когда не далее как в двадцати ярдах от себя я заметил знакомое лицо. Волосы, как белая металлическая мочалка для мытья посуды, высокие скулы, узкий нос, очки в роговой оправе и кожа цвета моего кофе. Это был Барри, приятель Джорджа Садецки, который сидел на перевернутом ящике из-под молочных бутылок, а столом ему служил трехфутовый куб из бетона. Поверх куба он установил шахматную доску, курил сигарету и вдумчиво изучал позицию.

Я подошел и приветствовал его по имени. Он поднял глаза, и его рот легко растянулся в улыбке, хотя по взгляду было видно: он мучительно пытается вспомнить, кто я такой.

– Я тебя знаю – сказал он. – Сейчас и имя всплывет в памяти.

– Меня зовут Мэтт, – подсказал я.

– Видишь? Даже вспоминать не пришлось. Подсаживайся ко мне, Мэтт. В шахматы играешь?

– Знаю только, как переставлять фигуры.

– Значит, играешь. Игра в том и состоит, чтобы переставлять фигуры, пока один из нас не выиграет.

Он снял с доски две пешки, спрятал руки за спину, а потом протянул в мою сторону два сжатых кулака. Я шлепнул по одному, кулак разжался, и в нем оказалась белая пешка.

– Видишь? – сказал он. – Ты уже сделал шаг к победе. Первый ход за тобой. Расставляй фигуры, и начнем. Никаких ставок. Никаких денег. Просто скоротаем время.

Напротив него стоял еще один пластмассовый молочный ящик. Я уселся на него, расставил фигуры и передвинул королевскую пешку на два поля вперед. Он ответил тем же, и мы оба сделали по нескольку стандартных дебютных ходов. Когда я напал своим слоном на его коня, он сказал:

– А! Старый добрый Руй Лопес.

– Тебе виднее, – ответил я. – Меня однажды пытались заставить заучить названия наиболее распространенных дебютов, но я уже все забыл. Боюсь, для меня эта игра слишком мудреная.

– Не знаю, не знаю, – сказал он. – Кажись, ты нарочно принижаешь себя, чтобы оставить меня в дураках, а?

– Оставайся при своем заблуждении, – ухмыльнулся я.

Первые ходы мы делали быстро, но по мере развития событий мне становилось все труднее что-то придумывать, и я стал затрачивать гораздо больше времени, глядя на доску. На десятом или двенадцатом ходу мы обменялись конями, но я при этом потерял пешку. Чуть позже он вынудил меня отдать ладью за своего второго коня. С каждым новым ходом он собирал все больше сил для решающей атаки, а мне оставалось только ждать ее начала. Моя позиция выглядела слабой и ненадежной.

– Даже не знаю, – сказал я, стараясь сделать хоть какой-то полезный ход. – По-моему, мне пора сдаваться.

– Пожалуй, – согласился он.

Я протянул указательный палец и опрокинул своего короля на доску. Он лежал на боку с очень грустным видом.

Барри сказал:

– Хотя мы не играли на деньги, это не значит, что не можем перейти улицу и выпить пивка.

– Дело в том, что я совсем больше не пью, Барри.

– Думаешь, я не догадывался об этом, приятель? Но кто заставляет тебя пить? Выпивать не обязательно, а угостить победителя – совсем другое дело.

– Это будет справедливо.

– Подвал в соборе Святого Павла, – сказал он. – Вот откуда я тебя знаю, точно?

– Точно.

– Я теперь там почти не появляюсь. Когда-то заходил попить кофе и посидеть с народом. Но выпивка для меня не проблема.

– Счастливчик.

– Пока держусь только пива, все в полном порядке. А от крепленых напитков бывало худо. Однажды сильно прихватило здесь. – Он приложил ладонь под грудь справа. – Болело ужас как.

– Это печень, – пояснил я.

– Наверное. А всему виной дешевое вино. Сладенькое, но на самом деле прямо убийца. А вот пиво организм принимает. – Он улыбнулся, сверкнув золотом. – Хотя это только пока. Возможно, наступит день, когда и пиво погубит меня, но разве мужчине не все равно, от чего умирать? Даже если проживешь очень долго, все равно помрешь от того, что слишком долго жил. Не от одного, так от другого. Разве я не прав?

– Прав, конечно.

– Тогда давай я сгоняю за квартой эля, а потом мы сыграем еще. Как ты смотришь на такой вариант?

Я нашел в кармане мятую пятерку и отдал ему. Он приложил ко лбу два пальца, пародируя военное приветствие, и направился в корейский продуктовый магазин через дорогу. Я наблюдал за его легкой непринужденной походкой; длинными руками он размахивал в такт шагам. На нем был матросский бушлат и сильно линялые джинсы. На ногах – высокие баскетбольные кроссовки. Ему как минимум перевалило за шестьдесят лет, но он перебегал Девятую авеню, словно лихой мальчишка.

И я вдруг поймал себя на мысли, что, может, именно Барри нашел в жизни правильный путь. Держись пива и эля, заходи иногда на встречи АА, чтобы угоститься дармовым кофе и насладиться обществом, играй себе в шахматы, а окажешься на мели, всегда сможешь стрельнуть у кого-нибудь пару баксов.

Да, конечно. И проведи всю жизнь, сидя на ящике из-под молочных бутылок. До чего же я довел себя, если даже Барри казался мне образцом, достойным подражания? Но тут я невольно рассмеялся, распознав истинный мотив за этими нелепыми мыслями. Еще одна скрытая песня сирен, манивших к радостям алкоголя. Их зов был непрестанным и принимал самые изощренные формы. По какой бы улице ты ни шел, соблазн поджидал за каждым углом, готовый застать врасплох и ухватить цепкими лапами. И этому не было конца. Ты мог заработать миллион долларов, получить Нобелевскую премию, выиграть конкурс красоты, и все равно, проходя мимо очередного бара, начинал думать, что сидящие за стойкой забулдыги знают какую-то недоступную тебе тайну. Потому что они могли спокойно выпивать, а ты – нет. Неужели они все заблуждались? Возможно ли такое?

Барри вернулся с квартой старого английского эля. Бутылку ему завернули в коричневый бумажный пакет. Он открутил пробку и стал пить, не доставая бутылки из пакета. Потом сказал, что теперь я должен сыграть черными, но он может великодушно снова отдать мне белые, если я захочу. Но я отказался. Шахмат с меня на сегодня оказалось довольно.

– Как я понимаю, в тебе нет настоящей любви к игре. Ты ее не чувствуешь. – А потом Барри добавил загадочную фразу: – Хотя, казалось бы, должен чувствовать, как никто.

– Почему ты так считаешь?

– Это игра ума прежде всего, стратегия и тактика, сечешь? Разве не похоже на работу сыщика? Просчитывать варианты, думать, как поступишь ты, если преступник сделает определенный ход. Ты ведь служил в полиции, верно?

– У тебя хорошая память.

– Нет, просто мы уже многие годы живем в этом месте. Было бы удивительно, если бы мы с тобой не знали друг друга. Но, думаю, я бы в любом случае догадался, что ты коп. По твоим замашкам. Тебя интересует Джордж?

Я кивнул и сказал:

– Видел тебя по телевизору.

– Вот дьявол! – воскликнул он. – Интересно, есть в этом городе хоть одна душа, не видевшая меня по «ящику»?

Он вздохнул, помотал головой и снова угостился из бутылки со старым английским элем.

– Сколько у нас сейчас каналов? Шестьдесят? Даже семьдесят, если у тебя есть кабельное телевидение. Но почему-то все смотрели Седьмой канал, если каждый видел Барри на экране. Все видели, кроме меня самого. Клянусь, я, должно быть, единственный человек во всем Нью-Йорке, который не смотрел треклятую передачу!

Мы поговорили о Джордже, и я вскоре понял, что получаю в повторе ту самую телевизионную версию, которую уже видели все: «Джордж Садецки, каким я его знаю». А потому решил переключить разговор на Хольцмана и спросил, что Барри знает об убитом.

– Ты здесь живешь, – сказал я. – Держишь глаза и уши открытыми. Ты должен был встречать поблизости Глена Хольцмана.

– Нет, я так не думаю, – ответил он. – Не припомню ни одной встречи с ним. Видел его фотки в газете, но не узнал. Жуткое дело, верно? Молодой способный мужчина. Вся жизнь впереди.

– А что о нем болтают на улицах?

– Как я и сказал. Все твердят, какой он был молодой и как ужасно погиб. А что еще им говорить?

– Зависит от того, знали ли его в округе.

– Да откуда же им его знать, приятель? Он ведь не жил здесь.

– Как раз здесь-то он и жил, – сказал я. – Ты прямо отсюда можешь видеть его дом.

Барри устроил целый спектакль, когда всматривался по направлению, куда указывал мой палец – в сторону верхних этажей башни Хольцмана.

– Верно, – сказал он. – Он жил на сороковом этаже.

«На двадцать восьмом», – мысленно поправил я.

– Там у них на верхотуре – другая страна, – продолжал он. – Человек только и знал, что путешествовал с сорокового этажа в том доме на сороковой этаж в другом, где располагалась его фирма. А мы с тобой торчим на улице. Для таких, как он, улица была пространством, которое он пересекал дважды в день, чтобы попасть с одного сорокового этажа на другой сороковой этаж.

– Но он оказался на улице в четверг неделю назад.

– Чтобы подышать воздухом, как говорят.

– А так говорят?

– Да, только это бессмыслица. Кажись, у него достаточно свежего воздуха и на своем сороковом этаже. Я даже думаю, что там вообще больше ничего нет, кроме сплошного воздуха, верно?

– Так что его привело на улицу?

– Может, это судьба. Ты веришь в судьбу?

– Не знаю.

– Человек должен верить хоть во что-то, – назидательно сказал Барри. – Вот я, например… Я верю. Верю, что сейчас выпью. – И он приложился к бутылке, после чего смачно причмокнул. – Слушай, это, конечно, отпад, что кто-то может вообще не пить. Но ты уверен, что не хочешь хоть ненадолго снова попробовать это дело на вкус?

– Не сегодня. А что помимо Судьбы и свежего воздуха могло привести Хольцмана на Одиннадцатую авеню?

– Говорю же, я совсем не знал его.

– Зато авеню тебе хорошо знакома.

– Одиннадцатая? Конечно, я знаю, где это.

– Ты когда-нибудь бывал у Джорджа в комнате?

– Даже не подозревал, что она у него есть до прошлой недели. Есть, думал, у него какой-то угол, чтобы хранить свое барахло, но где именно… А что до Одиннадцатой авеню, то мне там особо делать нечего.

– То есть ты не меняешь там тормозные колодки на своей машине?

Он звучно расхохотался. Хмель постепенно ударял ему в голову.

– Нет, с тормозами у меня всегда полный порядок. Может, стоит покрышки поменять, это да. – Он еще отпил английского эля, но на этот раз вытащил бутылку до половины из пакета и посмотрел на этикетку поверх стекол очков. – Понимаешь теперь? Пиво и солодовый эль для меня пойло в самый раз. А от вина и виски я болею. Было время, я мог лакать любое крепкое спиртное, и хоть бы что. Но те деньки давно миновали.

– Да, ты говорил об этом.

– Я, конечно, могу и травки покурить иногда, если достается. Но специально я ее не ищу. Приятель дает тебе косячок, предлагает заценить кайф. Ты же не станешь ему отказывать? Надо соблюдать приличия.

– Само собой.

– А когда я попал под нож хирурга в Рузвельте, и меня резали, то потом зашили и дали перкодан. По одной таблетке четыре раза в день. И Богом клянусь, от него было так хорошо, что я забыл о боли в-а-аще. Когда выписывали, снабдили пузырьком, но только скоро эти «колеса» кончились, а новый рецепт добыть никак не выходило. Я, значит, пошел в парке Де Витта Клинтона и купил шесть таблеток у тощего белого паренька в зеркальных очках. Они были точь-в-точь похожи на те, из Рузвельта: тот же цвет, та же маркировка, но только никакого кайфа я от них не словил. Должно быть, есть мошенники, которые делают фальшивки для продажи на улице, как считаешь?

– Вполне вероятно.

– Так что на Одиннадцатой авеню я почти не появляюсь, – подытожил он. – Там нет для меня ничего интересного.

Его сага о перкодане напомнила мне решение Джен не травиться снотворным и болеутоляющим, чтобы умереть в здравом уме. Я снова так глубоко задумался над ее словами, что чуть не пропустил мимо ушей самое важное в рассказе Барри.

Но потом сознание снова переключилось, и я спросил:

– Парк Де Витта Клинтона? Есть небольшой сквер буквально в квартале от места, где застрелили Хольцмана. На западной стороне Одиннадцатой авеню. Ты этот парк имеешь в виду?

– Угу. Парк Клинтона. Но если будешь там, не покупай ничего у белого ханыги в очках-зеркалках. Напрасно выбросишь деньги. Я уже нарвался.

– Это меня не интересует, – сказал я. – Мне даже название парка не было известно. И что, там продают много наркоты?

– Много дерьма они там продают, – ответил Барри. – Таблетка должна мне доставить хоть какое-то удовольствие, чтобы называться наркотой. Но торговцы там постоянно ошиваются, если тебя это интересует. Сквер, где мы с тобой сидим, – единственный в округе, где не толкают, потому что он слишком уж маленький. Ни деревьев, ни кустов тебе. Только скамейки да куски бетона вместо столов. Называй это парком, но по мне, так это просто широкая часть тротуара. А в настоящем парке всегда найдешь торговцев наркотиками.

– Там трудно делать хороший бизнес на этом. Народа мало.

– Когда ты продаешь нужный людям товар, они сами тебя находят.

– Да, здесь с тобой не поспоришь.

– А ближе к ночи там появляются девочки. Сечешь, каких девчонок я имею в виду? Они там толкутся и дожидаются, пока остановится машина или грузовик, и водитель спросит, не подвезти ли кого из них.

– Но это в другом квартале, так ведь? Знаю, раньше девочки обрабатывали водителей сразу к северу от туннеля Линкольна.

– Об этом ничего не скажу, – помотал головой Барри. – Те девчонки, которых я видел, толкутся прямо на Одиннадцатой авеню. Напяливают блондинистые парики и бельишко соблазнительное. Но только на самом деле никакие это не девчонки, если ты врубаешься, о чем я.

– Ты говоришь о транссексуалах?

– О трансвеститах, транссексуалах. Там есть разница, но я до сих пор не разобрался, кто есть кто. Парни, что косят под девок. И знаешь, есть такие… Очень даже ничего. Миленькие. Тебе попадались такие?

– Я для таких шуток староват.

Он радостно захихикал.

– Ты моложе меня, а я совсем не старый, чтобы поразвлечься. Но те, кто работает на Одиннадцатой авеню, очень дорого берут. А теперь еще там стало полно больных. Берешь такую, и, считай, подцепил верную смерть. Это не по мне. Когда у меня начинается известный всем зуд, я лучше навещу свою училку.

– Кого?

– Одну знакомую леди. Живет рядом с Линкольн-центром. Работает учительницей четвертых классов в школе Вашингтон-Хайтс. Обожает белое винишко. Как бишь его? Шардоне. Кажись, так произносится. Но для меня в холодильнике всегда держит пивко. У нее я всегда могу принять горячую ванну. А пока я, значит, нежусь в ней, сама сбегает в подвал, чтобы освежить мои тряпки в общей стиральной машине. Захожу к ней ночевать, когда становится совсем холодно, а утром она мне и завтрак приготовит, если только сама не сляжет с бодуна. Уж очень винишко уважает.

Он полностью снял пробку с бутылки и заглянул внутрь.

– Может и деньжат подкинуть. Долларов пять или десять, но я не люблю брать у нее. – Он посмотрел на меня. – Но иногда приходится.