ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
От двери зала для боулинга остались только покрытые толстым слоем ржавчины петли. Над входом висела крупная деревянная табличка, настолько старая, что написанные краской слова совсем выцвели.
— Он там, — указал усатый. — Где наша плата?
Минхо подошел к дверному проему и, вытянув шею, заглянул внутрь. Потом обернулся к Томасу и встревоженно произнес:
— Вижу его в самом конце. Внутри темно, но я уверен — это Ньют.
Томас так торопился отыскать друга, что и не подумал о предстоящем разговоре. И зачем Ньют велел им убираться?
— Гоните бабки, — потребовал охранник.
Хорхе невозмутимо ответил:
— Получите вдвое больше, если поможете нам вернуться к бергу.
Надзиратели посовещались, и низкорослый ответил:
— Награду придется утроить. Половину давай вперед — хотим убедиться, что не бздишь.
— По рукам, muchacho.
Вынув карту из кармана, Хорхе приложил ее к карте охранника — деньги ушли со счета на счет. Внутренне Томас даже ликовал: хорошо опустошить закрома ПОРОКа во имя благого дела.
— Ждем вас тут, — предупредил охранник.
— Пошли, — позвал Минхо и первым шагнул в темноту.
Бренда нахмурилась.
— Что-то не так? — спросил Томас. Как будто в приюте что-то вообще «так»!
— Не знаю, — ответила Бренда. — Предчувствие дурное.
— Да, у меня тоже.
Она слегка улыбнулась и взяла Томаса за руку; вместе они вошли в игровой зал. Хорхе — следом за ними.
Томас — даже со стертой памятью — помнил о многих вещах из привычной жизни. Например, о том, что такое «боулинг» и как в него играют. Не помнил он только себя играющим в кегли. Местный зал для боулинга обманул ожидания: дорожки разломаны, обшивка с них содрана; всюду спальные мешки и одеяла; люди дремлют или пялятся в потолок. Бренда говорила, что только богатые могут позволить себе анальгетики. Насколько же здешние наркоманы утратили бдительность, раз открыто закидываются в таком месте?! Впрочем, беспечные долго не живут. Рано или поздно кто-нибудь да попытается отобрать у них наркотик любым способом.
Там, где прежде стояли кегли, теперь полыхали костры. Опасно разводить огонь в закрытом помещении… хотя у каждого из очагов сидел кто-нибудь, подбрасывая в пламя дрова. Пахло горелым деревом, в воздухе висел дым.
Минхо указал на крайнюю левую дорожку. Людей там скопилось не много — все в основном жались к середине. Несмотря на скупое освещение, Ньюта Томас заметил сразу: узнал по длинным светлым волосам, сутулой фигуре, — тот сидел спиной ко входу.
— Боюсь, снова облажаюсь, — признался он Бренде.
До Ньюта дошли без приключений, старательно обходя завернувшихся в простыни дремлющих шизов. Томас смотрел, как бы не наступить на кого-нибудь, — не хватало еще, чтобы за ногу укусили.
Когда до Ньюта оставалось шагов десять, он внезапно заговорил громким голосом, так что от стен отразилось звонкое эхо:
— Я вам, шанки стебанутые, что сказал? Убирайтесь!
Минхо остановился, и Томас чуть не налетел на него. Бренда стиснула Томасу руку, а он только сейчас понял, как сильно вспотел. Все решено, все кончено. Их друг никогда не станет прежним. Впереди у него лишь тьма и горе.
— Надо потолковать. — Минхо приблизился к Ньюту еще на пару шагов, переступив по пути через костлявую женщину.
— Не приближайся, — ответил Ньют тихим, угрожающим тоном. — Меня сюда не зря засунули. Поначалу уроды патрульные решили, будто я иммунный и от нефиг делать просто прячусь в берге, а когда узнали, что Вспышка разъедает мне мозг, у них глаза на лоб полезли. Патрульные талдычили потом, дескать, выполняют гражданский долг — и запихнули меня в эту крысиную нору.
Минхо не ответил, и тогда заговорил Томас — изо всех сил сдерживая эмоции:
— Зачем, по-твоему, мы прилетели, Ньют? Мне жаль, что тебя сцапали, жаль, что отправили сюда. Но мы можем тебя вызволить. Охране плевать, кто приходит и кто уходит.
Ньют медленно обернулся, и сердце Томаса ухнуло в желудок. В руках друг сжимал пушку и выглядел так, будто дня три кряду носился по горам и отстреливался от врагов. В его глазах пылал гнев (не чета, впрочем, истинному безумию).
— Э, э, полегче! — Минхо попятился, едва не наступив на костлявую женщину. — Мы же просто болтаем, и незачем в меня целиться из пушки. Ты где ее достал, кстати?
— Стырил, — произнес Ньют. — Забрал у охранника. Он меня… огорчил немного.
Руки у него слегка тряслись. Заметив, что указательный палец Ньют держит на спусковом крючке, Томас занервничал.
— Мне… фигово, — признался Ньют. — Вы молодцы, шанки, что прилетели, спасибо, но… здесь я и останусь. Для меня все кончено. Вы сейчас развернетесь, сядете в берг и улетите к чертям отсюда. Ясно?
— Нет, ни фига не ясно, Ньют, — возразил Минхо, повысив голос. — Мы сюда шли, головами рискуя, ты наш друг, и мы тебя забираем. Хочешь рыдать, пуская сопли? Ради Бога, но только в кругу друзей. Не этих вот шизов…
Ньют вскочил на ноги, да так резко, что Томас попятился.
— Я сам шиз! — крикнул он, целясь в Минхо. — Я сам шиз! Как ты не поймешь, башка баранья?! Ты бы на моем месте захотел, чтобы друзья видели, в кого ты превращаешься? А? Захотел бы?
Ньют уже кричал во весь голос, его трясло.
Минхо молчал. Понятное дело. Томас и сам не мог подобрать слов для ответа.
— А ты, Томми, — понизив голос, произнес Ньют, — смел, по-настоящему смел, раз пришел сюда и просишь вернуться. Смотреть на тебя тошно.
Томас застыл как громом пораженный. Никто еще не говорил ему столь обидных слов. Никто и никогда.
