Глава 12
Правление посредством Гертруды

Гертруда несколько недель уже мысленно была в Багдаде, рвалась снова оказаться в этом городе, где ждало ее множество друзей. С большим облегчением она сошла с перегруженного корабля и сквозь парной воздух людной набережной прошла к ожидающему ее автомобилю Кокса.

В офисе ее тепло встретили начальник и весь немногочисленный персонал. Она не знала, где будет ночевать, но после года в комнатушке штаба в Басре надеялась на что-нибудь более просторное – и прохладное. И приятно было услышать, что для нее отведен дом, и снова оказаться в автомобиле, узнав адрес.

Машина остановилась возле грязного и шумного базарчика. Появился льстивый хозяин и провел ее в душную коробку, называемую домом, где не было ни воды, ни намека на мебель. Кое-что она привезла с собой из Басры, но это еще не разгрузили, и ее слуга Михаил остался у судна. Но Гертруда, как опытный путешественник, не расставалась со старой парусиновой кроватью и ванной, которые сейчас и поставила в грязных комнатах. «Я распаковала ящик, который уронили в Тигр, и развесила все сушиться на перилах… Жара такая, что дышать трудно. У меня тут не было даже стула, на который сложить вещи, и когда понадобилась вода для умывания, пришлось открыть входную дверь и позвать на помощь людей с базара».

Гертруда ужинала с сэром Перси, потом вернулась домой спать. Разбудил ее энергичный стук в дверь. Это прибыл Михаил с остальным багажом. Утро принесло с собой жару и шум центра Багдада: «Сознаюсь, что после причесывания и необходимости завтракать на полу я была несколько обескуражена».

Она не стала беспокоить Кокса: находилась она в тех же условиях, что и прочие сотрудники, а у него были более важные дела. Надев соломенную шляпу, Гертруда двинулась в пеший путь в поисках лучшего дома, направляясь к более прохладным, затененным деревьями улицам у реки, поближе к политическому представительству в довоенном австрийском посольстве. Почти сразу она вышла к старой стене, окружающей большой разросшийся сад с прохладными деревьями и обилием красных роз. Заглянув сквозь решетку железных ворот, Гертруда увидела каменный бак для воды в конце короткой дорожки, а за ним не дом, но три обветшалых летних дома и сидящих на крышах птиц. Часть территории занимал обширный финиковый сад – здесь было бы прохладно гулять по вечерам.

Иногда места, где мы проживаем значимые отрезки жизни, будто сами нас находят, и так случилось с Гертрудой в апреле семнадцатого года. Здесь было прекрасное место, чтобы провести остаток жизни. Наведя справки у соседей, она выяснила, что сад принадлежит богатому владельцу, ее хорошему знакомому, – Мусе Чалаби. Визит к нему домой решил все необходимые вопросы, и следующие десять дней были заняты лихорадочной перестройкой и ремонтом. В начале мая Гертруда переехала в первый из летних домов, а потом перемещалась из одного в другой, когда пристраивали современную кухню и ванную. Она велела перекрасить все в белый цвет, наняла садовника, повара и знакомого старика, которому доверяла, чтобы вел дом. На все окна установили жалюзи, на глубоких деревянных верандах поставили растения и плетеную мебель. Самый дальний дом она превратила в жилище для слуг, и очень скоро там женщины развешивали белье и в траве у их ног играл младенец. Наконец-то у Гертруды появился свой собственный дом и сад. Она высаживала клумбы садовых цветов – ирис, вербену, хризантемы, фиалки в горшках, семена желтой штокрозы, присланные из Дарлингтона, и капусту. Через некоторые время она могла уже похвастаться, что у нее зацвели желтые нарциссы – ранее в Месопотамии не виданные. Она написала домой семнадцатого числа:

«Дорогие мои, тут так чудесно – не могу вам передать, как мне нравится… интересно, какая наследственность кембрийских фермеров вдруг так неожиданно развилась в такую мою домовитость на Востоке?

Я полюбила эту землю, ее виды, ее звуки. Никогда не устаю от Востока и никогда не ощущаю его чуждым. Если бы мои родные не жили в Англии, у меня бы не было желания вернуться».

Гертруда вряд ли пропустила хоть один рабочий день. В ней нуждались, как никогда раньше, но ей все равно приходилось снова себя утверждать. В очерке того периода, когда учреждалось правление в Ираке, Кокс пишет:

«Когда я сказал [главнокомандующему], что часть моего штата приедет из Басры, в том числе мисс Белл, [он] выразил заметное неодобрение такому повороту событий, будто опасался, что ее прибытие может оказаться ненужным прецедентом для заявлений от других леди. Но я напомнил ему, что его предшественник особо предложил мне сделать ее официальным сотрудником моего секретариата, что я обращаюсь с ней точно так же, как с любым своим сотрудником-мужчиной, что именно ее квалификация может быть мне очень полезной в данный момент. В свое время она приехала и через очень недолгое время установила хорошие личные отношения с сэром Стэнли Модом».

Создание этих «хороших личных отношений», упомянутых Коксом, идеальным дипломатом, было, несомненно, заслугой Гертруды, но свои истинные чувства она ясно открыла родным после смерти Мода от холеры через несколько месяцев, когда Хью спросил в письме, что она о нем думает. Это блестящей военной кампанией Мода был взят Багдад, что почти стерло из памяти общественности трагедию Эль-Кута, но был он человеком ограниченного кругозора и работу администрации затруднял. Его возражение против присутствия женщины в мире мужчин – даже в том редком случае, когда эта женщина более чем подходит для этого мира, – иногда оформлялось как уступка необходимости считаться с некоторой «чудовищной властью». Гертруду это не могло не злить. Ее краткий портрет Мода язвителен и, невзирая на его недавнюю смерть, проникнут нескрываемым презрением – не столько к нему самому, сколько к тому типу военного мышления, с которым ей так часто приходилось воевать и как женщине, и как администратору.

«Генерал Мод был по сути своей солдатом: он совершенно не знал государственной политики и считал ее полностью ненужной… Целеустремленность у него давно перешла в упрямство, узкий интеллект ограничен был одним каналом и от такого сосредоточения еще более привержен к силовым методам. Я его очень мало знала… Если бы он остался жив, случилась бы отчаянная драка, когда административные проблемы стали бы важнее военных. Уже близилось время, когда решение проблем, которые он упрямо считал чисто административными и потому совершенно не срочными, уже нельзя было бы откладывать или осуществлять чисто военными методами».

Армия завоевывает территории, администрация берет их под свое управление, но в Месопотамии борьба за установление условий, ведущих к миру и в конечном счете к процветанию, не менее трудна, чем война на передовой. Перспектива иметь ядро британской администрации в Багдаде была унылой, будущее – туманно. Примерно половина Месопотамии находилась под неустойчивым британским контролем, но на севере война с турками продолжалась. Арабы говорили на одном языке, но не составляли одного народа. Месопотамия – не страна, а провинция обветшалой империи. Ирак – не нация. Сами названия порождали путаницу. Месопотамия, греческое слово «междуречье», – западный исторический и археологический термин для областей, которые арабы называли «аль-Ирак». Арабский термин восходил к области вилайета Басры и Кувейта на юге, но когда они были взяты, британцы воспользовались термином для описания территории трех вилайетов: Басры, Багдада и Мосула. В 1932 году, после получения полной независимости, страна получила официально признанное название «Ирак».

В 1917 году англичан поджидали практические трудности на всех направлениях. Самой неотложной стала нехватка продовольствия, потому что большинство оросительных систем, необходимых для земледелия, пришли в запустение, а из оставшихся многое было разрушено войной. Две противостоящие армии потребили все возможные излишки продовольствия, а турки, отступая на север, осуществляли политику выжженной земли, унося все ценное и уничтожая посевы, которые не могли использовать. Даже климат проявил себя с худшей стороны, и знаменитый своей плодородностью бассейн Евфрата встречал третий сезон произрастания без дождя. Население начинало голодать, распространялись болезни. В городах системы санитарии пришли в упадок, а единственный госпиталь в Багдаде, бывшее британское представительство, оказался в плачевном состоянии, и лишь несколько человек с ужасными ранами боролись там за жизнь. В деревне крестьяне съедали семенное зерно, вместо того чтобы его сеять, поскольку все выращенное периодически конфисковывалось. Никто не знал, кому теперь перейдет земля и кто должен будет платить налоги. Прямо за углом могли поджидать голод, неприятие властей и беззаконие. Если бы администрация не сумела собрать страну и наладить в ней жизнь, если бы Басра и Багдад впали в анархию, то армия в несколько сотен тысяч не смогла бы поддержать порядок. Административные проблемы усложнялись из-за недостатка средств, получаемых от правительства его величества, и отсутствия всякого сотрудничества со стороны военных – до долгожданного прибытия преемника Мода, более понятливого генерал-лейтенанта сэра Уильяма Маршалла.

Вопреки всем трудностям со стороны Кокса и его штата имелось благородное стремление все наладить. Эти люди были преданы идее учреждения благожелательного и умелого правления и честного служения народам вилайетов Басры и Багдада с их многообразными сущностями и проблемами. Эта идея вдохновляла и волновала Гертруду:

«Нигде в разрушенной войной вселенной не могли бы мы начать быстрее исцелять огромные потери, понесенные человечеством… Возможность колоссальная, как раз в это время, когда атмосфера столь эмоциональна, когда можно понять людей так, как никогда после не будет, и установить отношения, которые не разрушатся. Это не ради себя, но потому что это смазывает колеса управления, действительно смазывает, и я хочу внимательно за этим наблюдать чуть ли не изо дня в день, чтобы иметь возможность, надеюсь, принять решающее участие в определении финальной диспозиции. Я должна смочь и действительно смогу – при тех знаниях, которые я приобретаю. Это такая близость, такая откровенность; они со мной открыты так, что словами не передать. Такая великая задача – что может сравниться с ней? Ничего подобного не бывало раньше, поймите – это поразительно».

Это создание нового мира.

После поражения под Эль-Кутом британская армия, усиленная и возглавленная генералом Модом, снова стала откатывать турецкую мантию. Как срывают крышу с обветшалого дома, она обнажила гнилые бревна, крысиные гнезда в комнатах и антисанитарные углы умирающей империи. Почти пятьсот лет турки эксплуатировали Месопотамию: их чиновники в синекурах багдадских кабинетов поддерживали свою комфортабельную жизнь, хороня реальность под ворохом бумаг. Хорошее управление, отраженное в документах, являлось не более чем фикцией. Коррупцией была пронизана вся империя, почти все ее действующие лица, либо без жалованья, либо с мизерной платой, жили взятками и вымогательством. Строительство и поддержание муниципальных и провинциальных общественных зданий и служб, дороги и мосты, санитария и освещение, дома, больницы, школы – все это отражалось на бумаге и оставалось на ней же. Детская смертность не снижалась.

Турецкая бюрократия распространила свою темную империю на всю длину и ширину Месопотамии с помощью политики «разделяй и властвуй». Языком закона, деловой жизни, управления и образования являлся турецкий, а не арабский. Крестьяне были вынуждены платить вместо налогов ренту новым городским владельцам их земель, избранным турками, и очень мало от этой ренты возвращалось к ним в виде улучшения их хозяйств. Торговцы в городах должны были покупать разрешение для каждой покупки или продажи, для ввоза и вывоза. Избранные накапливали богатства за счет привилегий. Судебное дело в Багдаде можно было выиграть, лишь заплатив судье, который порой даже не имел необходимых для его должности знаний. Апелляция против его решения могла на годы и десятилетия пропадать в кафкианских судах Константинополя, после чего направлялась для принятия решения в тот же Багдад.

Отступая, турки уничтожили документы, а их привилегированные избранники ушли с ними, изъяв свои записи и вообще все следы системы. Оставили они лишь вражду, которую так долго пестовали. В пустыне, в частности по обе стороны долины Евфрата, где турки делили земли примерно пятидесяти племен, они натравливали шейхов друг на друга и строили свою власть на развалинах местных элементов порядка.

Вакуум, оставленный уходящей властью, осложнялся еще и тем, что турки были суннитами. Почти во всех аспектах государственной жизни отдавая предпочтение суннитскому персоналу и суннитской культуре, они контролировали невероятно богатые магометанские благотворительные трасты, или Вакуф, в виде собственности, выделенной навечно на благочестивые цели. Игнорируя тех, для кого эти трасты были предназначены, турки весь доход от них направляли на строительство новых суннитских мечетей и на жалованье тем, кто в них служил. Главная цель такой деятельности заключалась в том, чтобы как можно больше денег перевести в Константинополь. В результате этой политики шиитские мечети и прочая недвижимость приходили в запустение, историческая вражда между шиитским большинством населения и суннитами углублялась.

Британская администрация могла учредить правительство любого рода лишь в том случае, если бы завоевала достаточно сильную поддержку. В землях, где рас, вер и союзов было больше, чем где-либо в мире, следовало определить и привлечь на свою сторону каждого выдающегося человека, способного уговорить своих приверженцев на сотрудничество. Для этого таких людей надо было убедить в благотворности новых экономических инициатив и правил. Различные по характеру и образованию, традиционно подверженные коррупции всевозможных видов, охраняющие свое положение ревниво, до вражды с каждым соседом, подобные лидеры приходили в секретариат как из дырявых шатров, так и из багдадских дворцов. Власть при Османской империи они держали из-за богатства, или из-за многочисленности своих последователей, или из-за владения землей, полученной от турок или захваченной в племенных войнах, или по наследству и происхождению от Пророка. Выбирая среди этих людей самых многообещающих, Кокс и Гертруда надеялись вопреки всему найти будущих правителей и политических лидеров Ирака.

Весной и летом 1917 года армия Британской Индии была полностью занята консолидацией своей позиции вокруг Багдада, что не оставляло возможности заниматься прилегающими территориями, турки распространяли ядовитую антибританскую пропаганду и не жалели денег на возможных диссидентов. Племенам трудно было поверить, что новые оккупанты Багдада удержат свои завоевания и что турки не вернутся в конце концов, готовые страшно покарать тех, кто связал свою судьбу с британцами.

Первые попытки завязать отношения со стороны шейхов и других важных людей Месопотамии предпринимались в качестве страховки – на случай если англичане останутся. Стимулом для соединения сил с британцами по-прежнему был приз арабского самоопределения – пока что совершенно неясная концепция. Для шиитских муджтахидов, религиозных представителей большинства населения, это означало теократическое правление по закону шариата; для суннитов и свободомыслящих в Багдаде это значило независимое арабское государство под властью эмира; для племен пустынь и гор это означало отсутствие всякого правительства.

Но более всего привлекал племена к английской администрации, распоряжающейся теперь централизованным транспортом и распределением, дефицит продовольствия. Представители племен были тепло встречаемы Гертрудой, невзирая на их политическое или личное прошлое. «Сегодня приехала целая банда шейхов с Евфрата. Большинство из них я никогда не видела, хотя по именам и подвигам хорошо знала всех. Бесшабашные дикари – но как привлекательны! Все это к лучшему, особенно если мы нынешней зимой научим их сеять пшеницу и ячмень», – писала она 2 февраля.

Сперва Гертруде, потом Коксу следовало убедить их на аудиенции, что британская администрация станет действовать им на благо, что их права будут поддержаны, а англичане готовы на большие расходы и сил, и денег, чтобы гарантировать сохранение их разнообразного образа жизни. Их приветствовали и слушали, их ситуацию понимали. Весть об этом расходилась, и все больше людей стекались теперь в новый секретариат Кокса отстаивать свои отдельные интересы – кочевники, торговцы, крестьяне, землевладельцы, владельцы колодцев и ручьев, импортеры табака и других товаров, экспортеры, дельцы, религиозные деятели, подставные лица, и всех нужно было убедить поддержать новый режим. Каждого из них следовало встретить соответствующими традиционными любезностями, приятными подарками, а после вести долгие обсуждения. Если они не появлялись сами, их надо было приглашать, а наиболее достойных, в частности религиозных лидеров, требовалось посетить.

И кто, кроме Гертруды, мог бы признать и получить их признание, кто мог бы определить их социальный статус и интересы и начать беседу на их родном языке или диалекте, кто мог бы попасть к ним и уговорить их?

Вряд ли какой-нибудь другой человек с Запада так детально и глубоко разбирался в истории этого народа. Гертруда была экспертом по бедуинам, которые еще до Пророка столетиями уходили из скудных земель Йемена в пустыню, беря с собой несколько фиников, одежду и оружие, которыми можно торговать. Она описала их странствия от деревни к деревне, от оазиса к оазису, к городам, продажи верблюдов на рынках севера, когда они туда доходили. Достигнув плодородных земель возле Евфрата и Тигра, они стали разводить овец на травяных клочках. Гертруда следила, как становились оседлыми те, кто, заработав немного денег, мог перебраться на поливные земли и начать заниматься сельским хозяйством. Она знала новые поколения бедуинов, которые стали торговать зерном и товарами, доставленными через пустыню, числя среди своих друзей и кочевников и оседлых, и росло число тех, кто часть года жил оседлым, часть кочевником. Гертруда смотрела, как более крупные торговцы, привлеченные рынками, постигали экономику, как росли города и их значение. Среди ее друзей были специалисты-христиане, клерки и учителя, приехавшие из южной России и из Средиземноморья. Она путешествовала среди горных племен севера, переходящих от жизни воинов к жизни крестьян.

Гертруда оценила гостеприимство курдов и отметила взрывную смесь рас и вер на не отмеченной на картах территории, которую они делили с историческими народами Армении, Ассирии, Турции и северной Персии. Она помнила родословные арабских семей. Она знала, как говорить с муджтахидом, с клерком-суннитом, с муллой, с мухтаром или мутавалли.

Для людей, стоящих в очереди в ее кабинет, Гертруда была больше чем администратором: она была человеком, которому можно доверять. Она никогда им не лгала и уважала их образ жизни до такой степени, что вверяла им свою жизнь, странствуя в их землях. Арабоязычные посетители, требующие аудиенции, сэра Перси Кокса называли «Кокус», а Гертруду приветствовали как «Хатун» – королева пустыни – или «Умм аль-Муминин» – Мать Верных, как называли Айшу, жену Пророка. Именно с ней каждый хотел установить первый контакт, именно ее одобрения искали. Она использовала эти инициативы не только чтобы завоевать доверие к администрации, но и ради мира и процветания, улучшения отношений между людьми. Она занималась самой важной работой из всех, за которые когда-либо бралась.

В Багдад прибыл обладатель бурного характера и большой обожатель Гертруды, Фахад-Бег ибн Хадхбар. Верховный шейх конфедерации племен аназех на северо-западе Амары, он был «чертовский щеголь» и серьезно вознамерился приобрести набор искусственных зубов. Рональд Сторрс, ныне верный друг Гертруды, приехал на две недели в Багдад и как раз застал в столице эту магнетическую фигуру. Сторрс был свидетелем встречи Фахад-Бега с Гертрудой и рассказал Коксу, что проявляемая шейхом нежность «на грани компрометации». Как писала Гертруда: «Наша встреча с Фахад-Бегом была самой сердечной… NB: Фахад-Бегу семьдесят пять bien sonné – но он так мил и так мудро разбирается в политике пустынь».

Этот шейх был из тех бедуинов, что принимали современную жизнь. У него был обширный пальмовый сад возле Кербелы, приносящий ему хороший доход, но на шесть месяцев в году шейх возвращался к кочевой жизни. Гертруда засвидетельствовала ему свое почтение в пустыне на обратном пути в Дамаск из Хаиля в 1914 году, едва разминувшись с одним из многочисленных газзу протурецкого племени шаммар. Фахад-Бег принял ее «с добротой почти отцовской», и ей «очень у него понравилось». Они сидели в его шатре на красивых коврах, Гертруда восхищалась его ястребом и великолепной гончей, растянувшейся у ног хозяина, а также была представлена его последней жене и младенцу. На следующий вечер шейх пришел к ней в шатер с ответным визитом, сопровождаемый рабами, несущими ужин, какого она уже много месяцев не видела, и они сидели под звездами, обсуждая вопросы политики.

Сейчас Фахад-Бег рассказал, что к нему приходят партии турецких и немецких офицеров, неся мешки золота, и хотят купить преданность племени аназех. По ее просьбе он послал в пустыню сыну указание – не пропускать через свою территорию вражеские караваны и прекратить с ними всякую торговлю. Гертруда устроила для него совещание с Коксом и Уилсоном, и шейх сообщил им, какое серьезное впечатление произвело на него одно из ее писем.

«“Я позвал своих шейхов, – рассказывал он (а я чувствовала себя все более и более Персоной), – прочел им твое письмо и сказал им: “О шейхи! – Тут он сделал паузу. – Вот эта женщина – вот такими должны быть мужчины!”

Это восторженное заключение в мгновение ока вернуло меня на мое истинное место».

Укомплектованный новыми зубами, Фахад-Бег готовился вернуться в пустыню. Но до его отъезда Гертруда отвезла его на багдадскую авиабазу, где он впервые увидел самолеты и посмотрел на демонстрацию полетов. Потом она подвела его к стоящему на земле самолету, и шейх осмотрел кабину. Изрубленный старый воин сделал нерешительный шаг-другой внутрь и попросил Гертруду: «Не выпускай эту штуку!»

Но как бы ни любила Гертруда Ирак и его народ, здешний климат был для нее неподходящим, и ее здоровье страдало. Иногда летом температура поднималась выше 120 градусов, а зимой бывало так холодно и сыро, что приходилось весь день ходить в меховой одежде. Соответственно у секретариата имелись зимние и летние помещения. Гертруда особенно любила переезд на зимние квартиры, из темных холодных комнат в солнечные, открытые воздуху. Она придавала своим офисам уют и очарование не только потому, что ей так больше нравилось, но и из-за постоянного потока посетителей. Она писала:

«Наш офис – чудесное место… два больших дома, построенных вокруг двориков на реке. Мой весь закрыт матами и шторами от солнца, и в нем стоит чудесная прохлада. Письменный стол, большой стол для карт, софа и несколько стульев с белой хлопчатобумажной обивкой и красивой персидской вышивкой, 2–3 очень хороших коврика на каменном полу и пара редких старых персидских стеклянных ваз на книжной полке черного дерева. По всем стенам карты… Карты – моя страсть: люблю видеть мир, с которым работаю, и за географией все приходят ко мне в комнату».

На веранде, идущей вокруг двора, сидели в ряд кавассы – служители офиса в мундирах военного образца, готовые бежать с поручениями. Офис майора Мэя, финансового советника, находился через двор от Гертруды и рядом с шифровальной. Ручной павлин, каким-то образом прикрепившийся к секретариату, любил сидеть у него в кабинете, но иногда навещал Гертруду.

Арнольд Т. Уилсон, заместитель Кокса, – или А. Т., как его всегда называла Гертруда, – занимал соседнюю с ней комнату. Сложно было сказать, кто из них больший трудоголик. В обеих комнатах густо стоял сигаретный дым, обращаемый в призрачные кольца медленными потолочными вентиляторами. Под богатырской фигурой А. Т. частенько потрескивал стул. Иногда Уилсон работал до поздней ночи, прихватывая несколько часов сна на полу перед началом нового рабочего дня на рассвете. Изначально он очень сопротивлялся участию женщины в управлении, которое считал чисто мужским делом. Гертруда написала о нем своим родным небольшое письмо: «Мне с ним, знаете, трудно пришлось, когда я только тут появилась, сейчас мне смешно, когда я об этом думаю… [А. Т.] поначалу считал меня “прирожденной интриганкой”, а я, что естественно, смотрела на него с некоторым подозрением, зная, что он обо мне думает… Кажется, я смогла несколько расширить его взгляды».

В перерывах между приемами посетителей Гертруда писала всеобъемлющие доклады и меморандумы, теперь признанные как самые ясные и наиболее удобочитаемые документы, выходившие из арабского бюро.

С полдюжины британцев, правивших вместе с Коксом, арабистами не были и об Ираке знали мало. Незнакомые с местными обычаями и нуждами жителей, они сперва подчинялись начальнику штаба армии в Месопотамии, потом министерству по делам Индии в Лондоне. От британских правительств в Дели, Каире, Хартуме и Лондоне требовалась поддержка людскими ресурсами, снабжением и деньгами. Следовало сохранять дружественные отношения с возникающим королевством Ибн Сауда и с шейхами Кувейта и Мухаммара. На восточной границе с Персией неустойчивое правительство района трясли измены племен, а на западе англичане старались провести разграничения с территорией Сирии. Каждый департамент нового правительства занимался подгонкой своей политики под местные обычаи и обстоятельства, одновременно защищая ее перед Дели, Лондоном и местным военным командованием.

Гертруда была гением общения. Иногда она писала по семь статей одновременно и при всякой возможности искала способ напомнить военному министерству о данных арабам обещаниях и обязательстве учитывать их благополучие. Она все больше времени посвящала поиску способов выполнить эти обещания с честью и пользой для Британии, Запада и всего остального мира.

В октябре 1917-го ее сделали командором нового ордена Британской империи – награда, которую могли получать женщины наравне с мужчинами. Впервые она об этом узнала из письма от Хью и Флоренс. Потом пришло поздравление от сэра Реджинальда Уингейта, нового верховного комиссара Египта, а также добрые пожелания от друзей и коллег. Реакция Гертруды была весьма сдержанной. При всей ее любви к признаниям с неожиданной стороны (и чем неожиданнее, тем лучше) она была полностью самодостаточна в своей мотивации и преследовала выбранные цели, не радуясь одобрению и не опуская руки из-за критики. Предположение, будто ее мотив – честолюбие или любовь к титулу, было бы для нее отвратительно. Воспитанная в традиции служения обществу, она даже школьницей сожалела, что дед счел возможным для себя принять баронетство. Гертруда посмотрела имена других удостоенных звания командора Британской империи, и впечатления они на нее не произвели. «На самом деле мне глубоко безразлично… Это просто абсурдно, и, насколько я могу судить по списку, на этот новый орден до черта заслуг не нужно».

Вероятно, Гертруда видела слишком много дурацкой официальщины в Европе и на Ближнем Востоке, чтобы с каким-либо почтением отнестись к этому формальному признанию ее способностей. И тот факт, что она женщина, по ее мнению, никакого отношения к делу не имеет. Столь же мало интереса она проявила, когда в марте 1918 года ее наградили медалью основателя Королевского географического общества за путешествие в Хаиль, но в этом случае признание было за действительно опасное достижение, и потому Гертруда ответила более любезно: «Это слишком большая честь». Произошло это всего четыре года назад, но ей уже казалось, что событие принадлежит давнему прошлому, почти другой жизни. Хью вместо нее посетил обед Географического общества в Лондоне, принял медаль и очень живо описал этот вечер в письме дочери. Эти две почетные награды вызвали новый всплеск интереса к Гертруде и тому, что она делает на Ближнем Востоке, и Беллов начали просить об интервью о ней. Она же все еще отвергала лесть общественности и проклинала «всю эту рекламу». Гертруда в недвусмысленных выражениях объяснила Хью и Флоренс, что не нужно иметь дело с прессой: «Пожалуйста, пожалуйста, не рассказывайте ничего про меня и не давайте моих фотографий газетным репортерам! Я это так часто говорила, что думала, будто вы поняли… Письма, где просят интервью или фотографии, я всегда выбрасываю в корзину, и покорнейше прошу вас поступать точно так же от моего имени».

Традиционно там, где устанавливала свое правление Британская империя, она вводила собственные концепции юстиции, администрации, языка и военного управления, и в том числе британское понятие общественного служения, свободного от коррупции. К моменту, когда англичане пришли в Ирак, у них уже не было ни денег, ни воли, ни людей, чтобы установить жесткую имперскую структуру, поскольку ресурсы истощились в мировой войне. Основной целью было победить турок и их немецких союзников и защитить нефтяные интересы Британии.

Уничтожив турецкую армию, англичане могли бы отступить в укрепленную Басру, чтобы устранить угрозу своим поставкам нефти, а население оставить на произвол анархии и голода. Этот экономически здравый подход горячо отстаивали влиятельные политики в Лондоне и Дели, в том числе Уинстон Черчилль, тогда министр вооружений, а впоследствии государственный секретарь по делам колоний. Но в то же самое время среди британской администрации и в секретариате возникло серьезное чувство ответственности за жителей и гордость за учреждение для них хорошего правления после злоупотреблений, происходивших при власти Османской империи. По мере того как англичане забирали себе все больше и больше Месопотамии, отношение к ним менялось. Мало-помалу население начинало видеть улучшение условий своей жизни и понимать, что британцы желают местным жителям добра. Они видели, что налоги возвращаются в общины, а не проматываются на платежи оккупационной армии и не улетают в Лондон.

Америка вступила в войну незадолго до того, намереваясь положить конец бойне и ограничить опустошающее влияние цепной реакции, поразившей такую большую часть мира. Президент Вудро Вильсон пользовался поддержкой своего электората при предоставлении средств и войск, чтобы закончить войну, но мандата подпирать старые колониальные режимы не имел. Многие американцы сами сбежали от старых дискриминирующих тираний и отстаивали дух самоопределения, сторонником которого был президент. Этот дух пронизывал все дискуссии о будущем Ближнего Востока.

Предстояла жизненно важная реконструкция. Во многих городах была необходима перестройка общественных зданий и рынков. Ирригационные системы, дороги, мосты, железные дороги требовалось чинить и расширять, проводить телеграфную связь.

Образование и правосудие должны были стать доступными всем. Следовало набирать и обучать полицию, бороться с преступностью и определять закон – и все это с должным учетом местной религии и убеждений. Надо было собирать оружие: Гертруда описывает сбор пятидесяти тысяч винтовок как «положенное начало».

Однако специалистов-администраторов, способных все это делать, катастрофически не хватало. В армии, Индии и Египте искали наиболее подходящих и способных людей на каждый пост, и такие люди могли быть экспертами в своем деле, но наверняка ничего не знали про Ирак. Наконец такого человека находили в пыльном суданском офисе или далекой индийской провинции, он выходил на причал или на перрон в пропотевшем от жары полотняном костюме, его встречали с распростертыми объятиями и тут же, лишь дав распаковать вещи, везли в офис Гертруды. И там он проводил несколько часов, пока она разъясняла ему его работу, которую нужно выполнять на местах на территории, где каждый округ совершенно отличается от соседних этнически, религиозно, экономически и социально. Какова бы ни была общая политика, проводить ее следует осторожно и разумно, так как она должна соответствовать подходам и умениям – или отсутствию умений – местных жителей. Гертруда объясняла статус-кво, проблемы конкретной общины и кто есть кто. Новичок затевал дебаты, рассуждая в терминах британских приоритетов, но всегда бывал переубежден и начинал мыслить в терминах местных нужд. В результате политика, разработанная в столице, не рухнула, как это часто бывает, когда ее применяют к реальному миру. В конфликты интересов администрации и местного населения Гертруда вносила согласие, зная, какими льготами можно склонить аборигенов к сотрудничеству. Поскольку она была восточным секретарем, добрая часть ее дня проходила в торговле льготами правительства для сглаживания административных путей.

Неудивительно, что она так часто писала родным о том, что не может взять отпуск. Гертруда не давала администрации развалиться. Как говорит о ней Перси Кокс: «Весь персонал и вся политика местных общин были у нее на кончиках пальцев». Новый специалист в любой области, которому предстояло создавать порядок из вакуума, получал от нее заряд вдохновения к построению нового мира – будущего Ирака. Впоследствии Гертруда писала:

«Любая администрация должна подходить к своей задаче с исключительной честностью и усердием в сочетании со справедливым пониманием противоречивых требований всех слоев населения. Она должна также пользоваться доверием народа, чтобы общественное мнение было на ее стороне – иначе ни за что не развязать столь сложный узел».

Администраторы принялись постепенно перестраивать общественную жизнь центральной и южной Месопотамии, половина которой была под контролем Британии. Начали они с перестройки заброшенных развалин на месте Эль-Кута – в память тех, кто отдал жизнь за его защиту, как солдат, так и жителей, умерших от голода или убитых после взятия города турками. Отремонтировали и восстановили мечети и общественные здания, на берегу появился красивый базар с аркадами, и снова стало можно покупать и продавать. Родственникам погибших выдали субсидии для восстановления разрушенных домов. Это была удачно придуманная рекламная акция, и через пару месяцев население Эль-Кута уже насчитывало двести тысяч человек.

Приоритетом стала общественная гигиена. Войдя в Багдад, армия обнаружила заваленный трупами и кишащий крысами город, с забитыми стоками и зараженной водой. Бушевала холера. Были построены уборные и мусоросжигательные печи, проверены мясные лавки и рынки, налажено хлорирование воды и начата борьба с эпидемиями. К середине года при каждом значимом гарнизоне имелась гражданская больница или аптека. В первый год небольшую группу санитарных рабочих возглавляли чиновник-медик и его военный помощник, но уже к 1919 году существовал секретарь по здравоохранению, управлявший больницами и аптеками. В тот год произошла вспышка чумы. Нашелся запас вакцины, достаточный для прививки около восьмидесяти тысяч человек, и эпидемию удалось остановить – триумф, равный успеху санитарных просветителей, убедивших народ в необходимости прививок. Построили новую инфекционную больницу, рентген-кабинет, консультацию для женщин и стоматологический институт, но департамент здравоохранения был нагружен еще и проблемой «паломнических трупов» – иностранцев, ввезенных в страну для захоронения в священных городах Кербела и Неджеф. По сложившейся турецкой практике эти трупы должны пролежать в земле не меньше трех месяцев до того, как их осмотрят на границе. Даже Гертруда отшатнулась от этой проблемы и быстренько ее обошла. «Вопрос о регулировании потока паломников и трупов труден и деликатен, связан со множеством побочных вопросов и потребует очень большой тщательности и продуманности».

В вилайетах Багдада и Басры наблюдался дефицит продовольствия. На севере, вокруг Мосула, где еще держались турки, зимой 1917/18 года умерло от голода десять тысяч человек. Летних дождей не случилось, а закрытие мосульской дороги до британской оккупации в октябре перерезало все пути снабжения Багдада зерном и фруктами. На берегах Тигра все сельское хозяйство было в буквальном смысле разрушено. В момент созревания посевов вокруг Багдада и Истабулата происходили военные действия, и что не съели турки, то сгорело. Повсюду перекрывали водные потоки для облегчения строительства шоссейных и железных дорог для армии. Существовавшие каналы затянуло илом. Кербелу залило, а прорыв Саклавияхской плотины так снизил воды Евфрата, что посевная оказалась нерезультативной. В других местах не имелось горючего для насосов, закачивающих воду в ирригационные системы.

Человеком, который должен был предотвратить голод и поставить страну снова на ноги, экспертом, прибывшим в Басру в пропотевшем полотняном костюме, оказался Генри Доббс, комиссар по доходам из финансового департамента индийской гражданской службы. «Департамент доходов, – писала Гертруда, – вернее было бы рассматривать как управляющего имением, которое в данном случае называется Ираком, а владелец – правительство. Следовало поднять налоги, чтобы профинансировать все, что необходимо сделать. Без сельского хозяйства не будет дохода. Поскольку фактически в 1917 году вся торговля прекратилась и голод стал неминуем, единственным способом собрать нужные средства был налог на землевладельцев, крестьян и в конечном счете на продукцию. Так как ни землевладельцы, ни земледельцы не имели наличности на семена овощей, посевное зерно, корм для скота или плуги, систему следовало запустить. Требовалось заставить возделывать землю, предоставить заранее семена и деньги, а налоги собрать, когда будет собран и продан урожай. Тем не менее было решено снизить налоги для некоторых хозяйств, а для особо бедных вообще приостановить их действие».

Для начала надо было определить и зарегистрировать землевладение: ни один крестьянин не станет ничего выращивать, если ему не гарантировано владение или аренда. Под владычеством турок провинции Басра и Багдад облагались налогами со стороны пяти разных правительственных департаментов, которые вмешивались в обыденную жизнь на каждом шагу, – система, прямо призывающая к казнокрадству и коррупции, и этот призыв, как сухо предупреждала Гертруда преемников Гоббса в Багдаде, редко встречал отказ.

Эта турецкая неразбериха была не единственным источником путаницы. Землевладельцы, регистрируя свои земли, обычно описывали границы в терминах столь зыбких, что оценить площадь становилось просто невозможно, и указывались имена несуществующих людей. «Восток, север, запад и юг, сад Хаджи Хасан-Бега», например. Шариатский закон наследования тоже порождал курьезные оценки земли и налога. «Он приводил к такому дроблению земельных участков, что зарегистрирован случай, когда одна финиковая пальма и участок, едва лишь достаточный для ее роста, принадлежали партнерству в составе двадцати одного человека», – отмечает Гертруда.

Доббсу выпало на долю разобраться и постараться извлечь смысл из отдельных клочков бумаги, валявшихся на полу после эвакуации турецких учреждений, ответственных за регистрацию земельных сделок, чтобы создать новую систему регистрации земли. Еще он должен был создать возможность возделывать землю путем расширения и управления оросительной сетью, очистки каналов и распределения воды из рек, поднимающихся весной на двадцать и более футов.

Даже администраторы сидели на жестких пайках. Еда в офицерской столовой, где питалась Гертруда, была рационирована и однообразна. Как бы мало Гертруда ни жаловалась, как бы ни привыкла мириться с лишениями в путешествиях, но хорошей еды ей не хватало. Друг семьи, полковник Фрэнк Бальфур, ставший впоследствии военным губернатором Багдада, «Милый Фрэнк» Гертруды, рассказывает, как однажды подсел к ней за ужином. Когда оказалось, что трапеза состоит из отварной солонины – уже четырнадцатый день подряд, – Гертруда его поразила, отбросив с отвращением нож и вилку и разразившись слезами. Она написала Чиролу 9 ноября 1918 года:

«Нам приходится самих себя кормить, и трудно на сухарях чувствовать себя Геркулесом. Масла у нас не было все лето, а когда бывает, то очень нежирное. Я забыла вкус картошки. Мясо едва можно прожевать, курятина такая же, молоко разбавленное – как же от него тошнит! Когда так плохо себя чувствуешь, начинаешь все это ненавидеть… да пошлет нам Небо хороший урожай в будущем году».

Обязанность внедрять новую сельскохозяйственную политику лежала на политических агентах окружающих провинций. Проводились собрания землевладельцев, объявляли новую схему развития сельского хозяйства. Британская помощь должна была поступить в виде семян, денег и орошения, но если землевладельцы не пойдут на сотрудничество, они свою долю в будущем урожае утратят. Если земля не будет обработана в течение определенного периода времени, ее могут изъять. Местным политическим агентам дано было право раздавать небольшие наказания за такие, например, проступки, как нарушение правил ирригации. Гертруда постоянно напоминала об осторожности и терпимости, и ее слушали. В 1919 году ирригация и сельское хозяйство без потрясений были переданы в ведение гражданских органов власти, укомплектованных местными жителями, которые теперь могли принять на себя такие обязанности. Естественно, план наиболее успешно проводился в жизнь там, где управление было лучше, но весенние посевы 1918 года поддержали гражданское население и еще обеспечили примерно 55 тысяч тонн зерна для армии. Предусмотрительно был заложен дополнительный семенной фонд на случай неурожайного года, но сейчас его стало возможным распределить бедуинам и курдам по обе стороны границы. Голод Месопотамии больше не грозил.

Из юридического департамента Судана прибыл Эдгар Бонэм-Картер, впоследствии сэр Эдгар, и был назначен на должность старшего судебного офицера и затем судебного секретаря в Багдаде. Гертруда считала его человеком вежливым и официальным, «слегка суховатым», но искренне его приветствовала. Когда британцы пришли в Багдад, суды не функционировали, помещения их были ограблены, турецкие судьи и служащие судов сбежали, записей не осталось. Обычно оккупационная администрация старается сохранять, насколько возможно, системы, с которыми население привыкло иметь дело. Скрывшись в своем кабинете на восемь недель ради тщательного изучения головоломно сложной системы османского правосудия с целью сохранить от нее все, что возможно, консультируясь с Гертрудой по поводу племенного и религиозного права, Бонэм-Картер пришел к выводу: система ни на одном уровне работать не может.

Первым шагом стало объявление арабского языком всех юридических процессов: гражданских споров, уголовных дел и семейного права со всеми его религиозными последствиями. Суд малых дел и суд магометанского права были открыты сразу же в качестве гражданских судов параллельно традиционной системе, основанной на Коране и следующем из него шариатском законе. Позже были открыты, работали и использовались суннитами еще тридцать судов магометанского права, но проблему представляли шииты, которые предпочитали со спорами обращаться к собственным религиозным лидерам – муджтахидам. С этого момента дела шиитов передавались в новые суды в качестве первой инстанции, как дела иудеев и христиан, и там решались судьями, выбранными соответствующими общинами.

Цель заключалась в том, чтобы создать сессионные суды, состоящие из британских и арабских судей, совместно работающих в отправлении правосудия. Трудность была в том, чтобы найти британских судей, говорящих по-арабски, или арабов с юридическим образованием. Почти никто из турецких судей не знал закона лучше, чем средний клерк, а поскольку и жалованье их было примерно как у клерков, они проявляли большую склонность к взяткам. Говорилось, что в Месопотамии есть только два честных судьи, и взятка оставалась единственным способом для гражданина добиться судебного решения. До войны была одна приличная школа права в Багдаде, и сейчас она снова открылась с оговоркой, что все преподавание должно вестись исключительно на арабском. Студенты, которым не удалось закончить четырехлетний курс, были приглашены обратно, и человек пятьдесят вернулись завершить свое образование.

Многочисленные недостатки турецкого права являли собой справочник, чего не надо делать. Теперь же число судей было по необходимости ограничено количеством специалистов достаточной квалификации, а их жалованье подняли до респектабельного уровня. Новый уголовно-процессуальный кодекс построили по суданской модели, которая проявила себя ясной и работоспособной. Организованы были уголовные суды четырех классов с апелляционным судом, приговор которого являлся окончательным. Красота новой юридической системы заключалась в деталях и в учете местных условий. Уголовные дела должны были рассматриваться на месте – и не Гертруда ли настояла, чтобы процесс происходил в пределах поездки на верблюде или осле от обвиняемого и свидетелей? Дела требовалось решать быстро: при турках закон был так сложен, что дело о каких-нибудь червивых финиках могло тянуться годами. Наказания смягчили, а в отдаленных районах, где позволялось сохранять законы деревни или племени, главам общин запретили выносить смертный приговор.

Удивительно, что «сухой» администратор из Судана Бонэм-Картер в своих писаниях демонстрирует необычайное понимание средневековых норм иракского племенного права – снова Гертруда? Например, он объясняет тонкости семейного обычая убивать дочь за добрачную связь или жену за измену, притом что любовник остается безнаказанным, или традиционную компенсацию за межплеменное убийство, когда в дополнение к выкупу за кровь платится одна девственница. Мало кто из британских юридических экспертов того времени мог понять, насколько искренне свидетели из кочевых племен не различают, что они видели своими глазами, что слышали от других, а что домыслили. В случае убийств, где мотивом была месть или кровная вражда, считалось, что цель оправдывает средства. Родственники и друзья жертвы собирались вместе и определяли убийцу. «Для людей, воспитанных на обычае, что за убийство, совершенное одним человеком, отвечает все его племя, – пишет Бонэм-Картер, – вряд ли казалось важным, кто именно из племени совершил его: долг племени – отомстить, жизнь за жизнь». Закон племен, замечает Гертруда, для преступления не ограничитель.

Новые администраторы такой территории не могли не сталкиваться с аномалиями, иногда почти комическими, как указывает Гертруда в «Обзоре гражданской администрации Месопотамии»:

«Турецкая образовательная программа в том виде, в котором она указана в официальном турецком образовательном ежегоднике, полная карт и статистики, могла бы вызвать зависть у британцев… если бы не то, что, если школа указана точкой на карте, всем уже не важно, какая в ней система образования – Арнольда из Регби или двоюродной бабушки мистера Уопсла».

В вопросе женского образования учителя-мужчины (а других быть не могло) в школах для девочек казались подозрительными общественности. Первоначальное сочувствие британцев к этим учителям испарилось, когда выяснилось, что они именно настолько похотливы, насколько это подозревалось. Их быстро заменили женщинами и открыли пять женских школ. В далеких провинциях работники часто сталкивались с необычными проблемами. Единственный учитель, найденный в Дивании, не умел ни читать, ни писать, а осуществление курдского образовательного проекта было приостановлено в связи с отсутствием четко сформулированных правил грамматики и орфографии. Пришлось политическому агенту и куратору образования в Сулеймании, майору Соану и капитану Фаррелу сесть и составить элементарный букварь. В противовес турецкому обычаю, по которому в учебные заведения старались брать только суннитов, департамент образования приглашал в правительственные школы, где преподавали на арабском языке, мальчиков всех религий. Общины суннитов, шиитов, иудеев и христиан просили присылать в школы собственных религиозных учителей, чтобы включить в программу религиозное образование.

Оказалось, что крупнейшим в Месопотамии землевладельцем является Вакуф, или департамент благочестивых наследств, хотя турки оставили его казну пустой. Теперь под эгидой судебного департамента его заброшенные имения и мечети проинспектировали, зарегистрировали и отремонтировали, а затем – к изумлению жителей – исполнили его обязательства перед бедняками – то, для чего он и создавался. Оставленные наследства начали использоваться ради заявленных целей, финансовые нарушения пресекались, а всеми религиозными и академическими вопросами стал распоряжаться суннитский комитет. Приличная часть наследства Оуза – большой суммы денег, подаренных «заслуживающим лицам» в Кербеле и Неджефе королем Оузом в середине XIX века, – тоже находила дорогу в Константинополь, а сейчас перенаправлялась администрацией тем, кому была предназначена.

Директор департамента образования Хэмфри Боумен набросал в это время портрет Гертруды в Багдаде, оставляющий неизгладимое впечатление о ее социальном положении в арабском обществе. Это был «домашний прием» для примерно пятидесяти знатных арабов в доме сэра Эдгара Бонэм-Картера. Британских гостей было один-два человека. Боумен пишет:

«Мы все сидели на стульях вокруг комнаты, как делается на Востоке, вставая, когда приезжал какой-нибудь особый гость. Наконец открылась дверь и вошла Гертруда. Она была красиво одета, как всегда, и вид у нее был очень царственный. Все встали, а она обошла комнату, обмениваясь рукопожатием со всеми арабами по очереди и говоря каждому несколько подходящих слов. Она не только помнила все их имена… но и знала, кому что сказать».

Быть красиво одетой становилось все труднее. Часто приходилось вставать на рассвете и пришивать пуговицы и чинить часто стираемую одежду, но Гертруде удавалось выглядеть как следует – и это при неустанной работе, приеме многих людей у себя дома и парадных ужинах несколько раз в неделю. В то время как Кокс, А. Т. и вообще все мужчины ходили в мундирах, которые ежедневно чистили и гладили слуги, Гертруде приходилось интенсивно использовать тонкие летние платья по три в день в самую жаркую погоду. Она писала Флоренс, что уже четыре года обходится без прислуги: ей нужен кто-то следить за одеждой, прибирать в доме, чтобы туда приятно было войти, – все это она не могла делать, потому что всегда была занята работой. «Жена мне нужна!» – говорила она, как говорили потом многие бизнесвумен, и причин для того было у нее больше, чем у них.

Флоренс читала, сочувствовала и начинала вырабатывать решение. Ей, вероятно, тоже слегка надоело покупать одежду для падчерицы, тем более что просьбы Гертруды становились все более несовместимы с тем, что можно было купить в магазинах. Каждая поездка в центр Лондона у Флоренс, Эльзы или Молли отчасти предпринималась для покупки платьев Гертруде: в одном письме она попросила пять полосатых муслиновых платьев, новый полотняный костюм для верховой езды, туфли от Яппа, черепаховые гребни, шифоновые вуали, шелковые блузки – бледно-розовые или цвета слоновой кости, дюжину пар нитяных чулок, соломенные шляпки с цветами, атласные вечерние платья, сапоги для верховой езды, шелковые халаты, и все это упаковать и отправить морем. Очень многое будет разворовано по пути или вообще погибнет вместе с людьми на торпедированном судне. Даже когда обещанная одежда прибывала, она могла вызвать разочарование. В одном таком случае, в письме от 26 мая 1917 года, Гертруда не стала смягчать выражений: «С сожалением отмечаю, что одно платье, которое я, по замыслу Молли, должна надевать вечером, на самом деле такое же вечернее платье, как и меховое манто, и вообще не подойдет… Это серьезный удар, потому что я уже представляла себе красивые муслиновые платья со шлейфом и воздушными рукавами… Придется мне просто не ходить на званые ужины, когда станет жарко».

Бедная Молли была в этом не виновата. Как сообщает Флоренс в ответе на этот упрек, после отъезда Гертруды из Англии мода переменилась. Уже не было «платьев со шлейфом и воздушными рукавами», потому что женщины в предвидении ревущих двадцатых стали предпочитать платья более узкие и короткие и силуэты не столь объемные. Гертруда частично нашла решение своих проблем во французском монастыре, который проезжала по утрам на верховых прогулках. Однажды она спрыгнула с коня и позвонила в ворота, чтобы спросить, есть ли у них портнихи.

Портнихи нашлись.

«Монахини мне делают муслиновое платье – это будет памятник любви и заботы, потому что я искренне верую, что они не спят по ночам, думая, какие новые стежки на него положить. Их essayages [примерки] не похожи ни на что, мне известное. Я приезжаю после верховой прогулки перед завтраком и стою почти нагая, если не считать бриджей и сапог (потому что жарко), а мать настоятельница и милая сестра-портниха, сестра Renée… прикалывают куски муслина. Мы часто прерываемся, когда мать настоятельница и сестра Renée очень серьезно обсуждают, каков же на самом деле фасон. Результат весьма удовлетворителен. Сестра Renée не зря француженка».

Нелюбовь к «флэпперской» моде была не единственным для Гертруды пунктом расхождения с лондонским светом. В письме к отцу, написанном на третью годовщину расставания с Диком Даути-Уайли, она снова переживала четыре дня с ним минуту за минутой и не находила в себе желания вернуться к жизни, которая для нее закончилась: «Дорогой мой отец… эта скорбь, присутствующая во всем, делает меня мертвой для всего прочего, вернусь ли я на родину или останусь здесь… У Англии тот недостаток, что мне не хочется видеть никого из моих добрых друзей». Чиролу она, как всегда, пишет нелакированную правду, на Рождество 1917 года: «Хотелось мне оказаться на это Рождество в Иерусалиме… да, я, в общем, тоскую по серым холмам Иудеи – а по Англии, знаете ли, нет. Моей Англии уже нет на свете».

Жизнь на Слоун-стрит и в Раунтоне стала к концу войны трудной и для Хью с Флоренс. Морис вернулся с фронта домой негодным к службе – благо сомнительное, потому что он почти оглох. Он всегда плоховато слышал, но сейчас в разговоре с ним приходилось кричать. Он все больше и больше уходил в свои занятия сельского джентльмена – охота, стрельба, рыбалка. Последним трагическим событием, огорчившим Гертруду, стала смерть сэра Сесила Спринг-Райса, мужа Флоренс Ласселс, двоюродной сестры Гертруды. Смерть застигла его на посту посла Британии в Вашингтоне. Гертруда написала обеим Флоренс, найдя для мачехи особенно трогательные выражения нежности и восхищения. Терпение Флоренс, ее постоянство и умение не жаловаться наконец были замечены падчерицей. 28 марта Гертруда писала:

Милая мамочка!

Кажется, я никогда тебе не говорила, хотя все время думаю об этом, как я восхищаюсь твоей силой и твоей целеустремленной решительностью вынести все, что приходится выносить, и не сдаваться, пока не будет достигнута победа. Ты никогда не говоришь красивых фраз, и при этом среди нас нет никого, кто проявлял бы бо́льшую утонченность духа. В твоих письмах никогда нет ни намека на усталость от долгого напряжения, о котором я догадываюсь. Все дело в твоем мужестве, таком выдающемся, и у меня нет слов тебе передать, как я им восхищаюсь и люблю тебя».

В 1918 году Флоренс сделали Дамой Британской империи за работу в Красном Кресте. Гертруда тут же написала ей поздравление. В ее письмах нет ни намека, что она хотела бы сама удостоиться такой чести, а после ее реакции на присвоение ей звания командора ордена ее взгляды на такие награждения стали известны всем. Но не менее очевидно, что она тоже заслужила звания Дамы, тогда или несколько позже.

Гертруда все больше получала удовольствия от своего дома в саду и постоянно его улучшала. Владелец его Муса Чалаби стал ее близким другом, с которым она могла обсуждать садовые растения или вести откровенные политические споры. Иногда в выходные дни она брала штабной автомобиль и вывозила Чалаби с семьей на пикник, а в один прекрасный день он подарил ей сад насовсем. Гертруда внесла в договор пункт, что этот сад всегда будет принадлежать им двоим.

Настало время, когда она смогла завести живность – то, чего раньше не могла себе позволить. Она купила петуха и четырех несушек и переживала, что они так мало несут яиц. Ее старый друг Фахад-Бег, чьими гончими она так восхищалась при первой встрече, прислал ей двух таких: подарок, совершенно определенно не взятка. Гертруда назвала их Ришан и Наджма – Оперенный и Звезда. 30 ноября 1919 года она писала Хью и Флоренс:

«…две красивейшие арабские гончие… они шли десять дней вдоль Евфрата с двумя проводниками из племени и пришли изголодавшиеся. Я пишу это письмо, а они сидят рядом со мной на диване, поболтавшись сперва по комнате полчаса со скулежем. Очень милые и дружелюбные и вскоре, надеюсь, привыкнут к жизни в саду, а не в шатре».

Ришан был особенно проказлив. В письмах Гертруды попадаются описания его фокусов: как он может убежать на несколько дней, вскочить на кухонный стол и перебить посуду или поваляться на клумбе и загубить настурции.

Не один шейх, встречавшийся с Гертрудой по работе, пытался снискать ее начальственную благосклонность подарком – согласно традициям, заложенным в дни турецкого владычества. Когда однажды ей подарили арабского коня, она вернула его дарителю, покачав головой и улыбнувшись, но Коксу призналась, что животное было прекрасно и ей очень хотелось его оставить. Не успела закончиться неделя, как секретариат «выделил» ей прекрасную кобылу. В 1920 году Гертруда добавила к ней пони, маленького серого араба: «Он совсем молод, и его нужно дрессировать, так что мы предпринимаем приятные конфиденциальные прогулки с собаками перед завтраком, и он уже обучается. Умный, насколько возможно, исключительно хорошо прыгает и любит воду. Его копытца не делают ошибок».

Шейхи, поняв, что Хатун не принимает ценных подарков, стали искать обходные пути. Двое из них, чьи проблемы уже решились, подарили ей молодую газель. Ничего более приятного нельзя было придумать. Газель прыгала по саду, ела финики, упавшие с деревьев, и брала огурцы из рук. Ночью она спала, свернувшись в клубок, на веранде рядом со спальней Гертруды. «Очень милый зверь. Я теперь ищу мангуста», – писала Гертруда. Вскоре прибыл и мангуст – его принес юноша, сын мэра Багдада. «Обаятельнейшая зверушка. Сегодня утром сидел у меня на руке и ел яичницу, как христианин».

Еще с Каира Гертруда жила на Востоке на свое жалованье – 20 фунтов в месяц, – а щедрые годовые отчисления, накапливающиеся дома, не трогала. Хью в письмах задавал ей вопрос, что она хочет делать с этими деньгами.

Поскольку две вещи, которых она хотела – хорошая еда и отлично сшитая европейская одежда, – в Ираке были недоступны, Гертруда не проявила интереса к финансам, что является прерогативой очень богатых: «Ты на прошлой неделе говорил о богатстве, лежащем в моем банке. Это просто нелепо. Всегда делай с любыми моими деньгами все, что ты сочтешь подходящим, в том числе присвой их, если надо. Мне, как уже было сказано выше, плевать. Этой темой я никогда не интересовалась… Если когда-нибудь мне понадобятся деньги, я всегда могу их попросить, храни тебя Господь!»

Климат продолжал ее донимать, и ей приходилось спасаться в офицерском госпитале: в холодную погоду ее мучили холод и бронхиты, летом – изнуряющая жара и повторяющаяся малярия. При температуре выше 120° даже ночью Гертруда стелила постель на крыше, макала простыню в ведро с водой и заворачивалась в нее. Когда простыня высыхала, надо было вставать и повторять эту процедуру. Комнаты в офисе промывались два-три раза в день. Зимой иногда приходилось надевать два платья, одно на другое, и сверху еще меховое манто. От постоянной перегрузки на работе, непрерывных сигарет и жары Гертруда сильно похудела. Когда болезнь загоняла ее в госпиталь, она злилась и рвалась обратно на работу. Выяснилось, что, если вернуться домой слишком рано, все равно придется возвращаться долечиваться. Однако Гертруда не прекращала полностью работу: она продолжала писать меморандумы, набрасывала черновой вариант выходящего раз в две недели правительственного вестника, а в ноябре 1917 года взялась за редактирование местной газеты «Аль-Араб». Она думала, что достаточно уже перенесла тропических болезней, как сказала своим родителям, и готова была перевернуть новую страницу. В письме с больничной койки Гертруда благодарит Хью за баснословный подарок на сорокадевятилетие: «Одно из немногих моих утешений – твой изумительный изумруд – вделан в брошь-заколку ночной рубашки, и я смотрю на него с огромным удовольствием и думаю, какой же ты любимый отец». Примерно через месяц она получила с дипломатической почтой письмо от Флоренс, сопровождаемое большой коробкой: «Приехал целый ювелирный магазин брошек и подвесок – прекраснейших. Как это вы уговорили собственную совесть позволить себе такое расточительство? Спасибо вам обоим; они превосходны, и я представляю, в какой безграничный восторг придет весь индийский экспедиционный корпус Д».

Индийский экспедиционный корпус Д выгнал турок из Багдада и южной Месопотамии, но к середине 1917 года еще осталось двести квадратных миль поля боя на севере, и стояла задача выбить турок из мосульского вилайета и с сирийской границы. Еще год турки вели арьергардные бои, опустошая местность, забирая с собой провизию и все, что можно было забрать, отступая через историческую житницу Ирака. Наступающие британцы подвергались атакам на коммуникации и оросительные системы, а турки были готовы хлынуть снова в любую провинцию, где британская армия не справится с поддержанием порядка.

В Кербеле местные шейхи, временно управляющие администрацией, были пойманы на «живой торговле поставками» с врагом через пустыню. Этих лиц низложили или убедили так не делать, а друг Гертруды Фахад-Бег и его бедуинская конфедерация племен аназех стали следить за торговцами. В другом священном городе, Неджефе, дефицит продовольствия привел к местным возмущениям, вызванным турецкой провокацией. События обернулись на пользу британцам благодаря шиитам, у которых вызывало гнев то, как турецкая администрация обращалась с их святынями. Один из политических агентов, капитан Маршалл, был убит, но англичане среагировали разумно: по городу не было сделано ни единого выстрела, а гробница и святые места остались неприкосновенными. Мир восстановили, но Кербела и Неджеф продолжали оставаться центрами политического неблагополучия.

Повсюду в центральной и южной Месопотамии британская армия создавала неограниченный рынок труда и местной продукции – и в отличие от своих предшественников за это платила. Два южных вилайета с центрами в Багдаде и Басре наслаждались процветанием, неизвестным во времена Османской империи.

Среди всего багдадского штата только Гертруда могла разобраться во множестве рас и вер на севере, востоке и западе от Мосула. В горах арабские племена сменялись курдскими, к западу в пустынях жили езиды – дьяволопоклонники, странная секта, которую Гертруда особенно любила. У их шейхов была уникальная способность брать в руки гадюк, а их прорицатели, как считалось, умели предсказывать будущее. «Дьяволопоклонники сговорчивы и уступчивы, хотя моральные нормы у них свободные», – писала она о встречах с ними, замечая, что в 1915 году они приютили значительное число армянских беженцев. Помимо курдских племен, существовало приличное количество христианских сект (среди которых основными были халдеи, якобиты, несторианцы), а также туркмены, объявлявшие себя потомками Тамерлана. На левом берегу Тигра среди прочих экзотических групп, шабак и сарли, владеющих тайным знанием, жили али-илахи, таи и еврейская община. Преобладающим было племя шаммаров, наследственных врагов аназехов. Шаммары состояли на жалованье у турецкой армии и готовы были нападать на караваны, взрывать каналы, совершать набеги и грабить все, до чего могли дотянуться.

Столь тщательно составленное и управляемое, столь успешное в своих занятиях до конца войны, британское правительство Месопотамии грозило развалиться от непрестанных проволочек, пока ждало решения не только о своем будущем в Ираке, но и более серьезного – где будут границы Ирака. Только когда победители собрались, чтобы установить мир, можно было заложить основы для того, чтобы народ Ирака сам управлял собой с ясными перспективами самоопределения. Без такой перспективы многочисленные ростки недовольства меньшинств, часто разжигаемого турками, переросли бы в открытый бунт, угрожающий достижениям трех предыдущих лет. Как писала Гертруда в 1920 году:

«Истина, лежащая в основе всей критики – и потому на эту критику так трудно отвечать, – в том, что мы обещали внедрять самоуправление и не только ни шагу в эту сторону не сделали, но деловито устанавливаем нечто совсем другое. В одной газете говорится, и справедливо, что мы обещали арабское правление с британскими советниками, а построили британское правление с арабскими советниками. И это так и есть».

В сентябре 1918 года Кокс, самый умелый из администраторов, был переведен из Багдада в Тегеран. В этот взрывоопаснейший момент истории Ирака Гертруда оказалась в одной упряжке с его бывшим заместителем А. Т. Уилсоном, исполняющим обязанности гражданского комиссара, – начальником, чье самодурство, карательная политика против диссидентов и предпочтение империалистических методов вернули ее через два года к неприятной правде: он совершенно не сочувствовал самоопределению и был готов на все, чтобы его подорвать и не допустить. И что же теперь будет с мечтой Гертруды?