Глава 8
Честь мундира
На дорогах нехоженых,
В тростнике над озерными водами
Я, сбежавший от показной жизни,
От общепринятых норм, развлечений, прибылей, правоверностей —
Ими я слишком долго пытался питать мою душу, —
Ясно увидел я нормы не общепринятые, ясно мне, что моя душа,
Что душа говорящего моими устами мужчины ликует в товарищах, —
Здесь, в одиночестве, вдалеке от бряцания мира,
В соответствии и беседе с пахучими травами,
Естественный (ибо в этом укромном месте могу я раскрыться, как не осмелюсь нигде),
Глубоко ощутил я жизнь, непоказную, объемлющую весь мир,
И, решась, отныне пою лишь мужскую дружбу
И направляю песни в эту необходимую жизнь,
Завещая выносливую, мускулистую любовь, —
В полдень девятого месяца моего сорок первого года
Всем, кто молод и кто был молод,
Я открываю тайну ночей и дней моих,
Я ликую, что не могу без товарищей.
Полиции понадобилось немного времени, чтобы вычислить преступление Алана Тьюринга. Это было неизбежно после того, как он сообщил об ограблении. Полиции удалось найти отпечатки Гарри. Он уже был фигурантом другого дела и сделал заявление, которое отсылало к словам Арнольда о том, что у них с Аланом были «дела» у него дома. Поэтому Тьюринг решил сам во всем сознаться. На допросе присутствовали два детектива Уиллс и Риммер, сам того не ведая, Алан сказал, что специально скрывал личность Арнольда, так как у него с ним была интрижка.
Алан заявил детективам, что Королевская комиссия собирается «легализовать» гомосексуализм. Однако он был не прав. Он даже не понял того, что теперь обвиняемым будет он. Масло в огонь подлило еще и то, как он говорил о своих «пристрастиях», будто он делает правильные вещи.
Детективы не стали интересоваться всей его прошлой жизнью, они лишь сняли его отпечатки пальцев и сфотографировали его, чтобы проверить на наличие судимостей.
В субботу утром Уиллс арестовал Арнольда в Манчестере и в полицейском участке показал ему показания Алана.
Спустя три недели 27 февраля Алан и Арнольд предстали на слушании их дела. Уиллс зачитал обстоятельства ареста и их показания. Перекрестный допрос проводить не стали. Адвокат Алана добился его освобождения под залог, а Арнольд остался под стражей до суда.
Данная ситуации не особо освещалась в прессе, поэтому у Алана была возможность рассказать правду своим друзьям и семье самому.
В итоге Тьюрингу было предъявлено обвинение в непристойном поведении в соответствии с поправкой Лабушера. Ему предложили выбор: сесть в тюрьму или гормональную терапию. Алан выбрал инъекции гормонов, которые должны были подавить его либидо.
Летом 1952 года Алан отправился на каникулы в Норвегию, которые оказались сплошным разочарованием. Но он встретил несколько скандинавов, пять или шесть из которых дали ему свои адреса, один молодой человек по имени Чель просто поразил его. Потом он показал его фотографию Робину. Чель был кокетливым, но Алан показал свою волю и между ними толком ничего не произошло.
Его работа над биологическими теориями продолжилась и даже приняла новые масштабы. Он занимался решением проблем, которые он затронул в своей первой статье. В частности, он пытался решить на компьютере очень сложное дифференциальное уравнение. Это была экспериментальная работа, в которой он пробовал различные начальные условия, чтобы посмотреть, что случится дальше. Но это также требовала применение сложной прикладной математики. Был важен численный анализ, чтобы решить, как приблизить уравнения к целям расчета. Это было похоже на частную атомную бомбу, в обоих случаях компьютер следовал развитию взаимодействующих волн.
Робин убедил Алана поехать с ним на Британский математический к оллоквиум весной 1952 года. Он проходил в Королевском военно-морском колледже в Гринвиче, а это значило, что у них был повод прокатиться на пароходе по Темзе. В Гринвиче Алан нашел интересные дикие цветы, там же в одном из баров произошел забавный случай. Когда Алан увидел направляющегося в его сторону скучного логика, он проскользнул в противоположную дверь и скрылся. К этому времени он уже обретал известность как автор «Вычислимых чисел». Ему нравилось, когда говорили о его машине, но он не хотел, чтобы его везде останавливали для разговора.
Он больше любил разговаривать с Кристофером Стречи, который привнес глоток свежего воздуха в манчестерскую лабораторию из Кингс-колледжа. У него были похожие взгляды и одинаковое чувство юмора. Он разработал программу для игры в шашки, в которую играл все лето 1952 года. Это была первая автоматическая игра, которая реально была опробована. Они с Аланом также использовали программы, чтобы писать «любовные письма». Например:
Дорогой,
Моя любовь льнет к твоим страстным желаниям. Моя симпатия жаждет твоего сердца. Ты моя симпатия и нежное пристрастие.
Твоя манчестерская машина.
Тони Брукер написал программу, которая интерпретировала арифметику с плавающей точкой. Алан думал над этой программой в 1945, но так и не стал ее разрабатывать для Манчестера. Эта программа была основана на похожей работе, которую он выполнял в Кембридже над EDSAC. В 1952 году Алик Гленни пошел еще дальше и создал АВТОКОД, который, по сути, стал первым рабочим языком программирования на высоком уровне. Кристофер Стречи был очень воодушевлен этим проектом, так как он коррелировал с его идеями. Но Алана это не заинтересовало. Ему было бы интереснее, если бы программа могла делать алгебру, а не интерпретировать ее.
Индустрия компьютеров теперь была в состоянии вырасти за пределы интересов маленькой группы хорошо подготовленных профессионалов, языки программирования открыли возможности универсальных машин более широкому кругу клиентов. АВТОКОД не сыграл в этом ключевой роли и был мало известен за пределами Манчестера. Американский ФОРТРАН не отставал со своей цепочкой разработчиков, в которой Алан Тьюринг принимал участие.
К 1952 году инженеры из Манчестера имели в распоряжении не только машину Марк 2, но и начали разработку прототипа маленького размера на транзисторах. Никто не мог предположить, что при полном отсутствии участия в этих разработках Алан Тьюринг был крайне заинтересован в последних технологических достижениях и нарушил пару неписанных правил для того, чтобы самому пользоваться ими. Это все прекратилось в 1949 году, когда стало окончательно ясно, что мировое сообщество считало подобные изыскания нонсенсом. Не было никаких упоминаний о его попытках внести практический вклад в развитие компьютеров в книге «Быстрее мысли», в которой рассказывалось о британских компьютерах 1951–1952 годов. Там он был представлен как автор части главы «Цифровые компьютеры в играх», он написал свою шахматную программу вместе с Аликом Глинни, помог замечаниями по поводу игры Хью Александру. Помимо этого был кратко упомянут как автор «Вычислимых Чисел» и как один из помощников Вомерсли, в глоссарии была такая запись:
Машина Тьюринга (Türing Machine). В 1936 доктор Тьюринг написал статью об архитектуре и ограничениях вычислительных машин. Из-за этого они иногда носят его имя. Умлаут является бесполезным и нежелательным дополнением, по-видимому, потому, что все настолько непонятное должно иметь Тевтонские корни.
Мир в 1945 году был так же далек от него как и 1942.
Робин сохранял его заинтересованность в теории видов и некоторые полученные результаты мотивировали Алана найти статью, которую он написал во время войны, но так и не опубликовал. В ней он призывал математиков к более осторожному использованию «существительных» и «прилагательных». Снова предложение о «Реформе Математических Записей», как и называлось его эссе, касалось проблемы развития послевоенной математики. Путаница, против которой боролся Алан, разрешилась другими средствами.
Алан упомянул о своей предложенной «реформе» Дону Бейли, когда навестил его и его жену в Вобурн Сэндс, вблизи Блетчли, тем летом. Он оказал Дону помощь в области математики, но главной целью встречи в тот уикенд была попытка вернуть серебряные слитки. На этот раз Дон взял коммерческий детектор металла, и они отправились на его машине к мосту рядом с Шенли.
Алан сказал: «Все выглядит немного иначе», пока снимал свои носки о обувь и наступил в грязь. «Боже, ты знаешь что произошло? Они перестроили мост и зацементировали русло реки под мостом!» Они попытались искать другое место в лесу и нашли коляску, в которой они прикатили слитки в 1940, но это никак не помогло найти необходимое место. Они нашли гвозди и фурнитуру, которую нашел Алан во время прошлой попытки вернуть слитки вместе с Дональдом Мичи. Считая оба места навсегда потерянными, они направились в Краун Инн у Шенли Брук Энда, чтобы перекусить хлебом с сыром. Они не сильно разочаровались, учитывая теплый прием, оказанный ему г-жой Рамши, его арендодателем в военное время.
Когда Дон Бейли встретил его на станции Блетчли, он заметил что у Алана была книга по норвежской грамматике. Алан объяснил, что только что вернулся из Норвегии и его заинтересовал язык. Хотя тогда его знания языка были невпечатляющие, он серьезно продвинулся в изучении норвежского и датского для того, чтобы читать сказки Ганса Христиана Андерсена своей матери в следующем году. Дон не догадывался, что норвежская поездка могла иметь под собой особый мотив, хотя Алан и объяснял, что поедет заграницу ради развлечений. Он написал Дону о переменах и судебном разбирательстве, как и другим своим друзьям, а во время встречи говорил со своей легкомысленной бравадой по поводу будущего. Также он ссылался на письмо, которое он написал титулованной даме, вовлеченной в политику, прося ее внести изменения в законодательство. Это не было похоже на мольбы Оскара Уайлда, утверждавшего, что гомосексуализм не преступление, а болезнь. Он привлек внимания к гомосексуальности сына одного из политиков. В ответ он лишь получил бесцеремонный ответ от ее секретаря.
В октябре 1952 Дон Бейли и Робин вместе отправились на уикенд в Вилмслоу, курорт у Ханслоуп. Дон прибыл первым, и они с Аланом ждали вместе Робина на станции. Алан указал Дону на узор получаемый дифракцией света при взгляде на станционные фонари через платок. Во время летнего визита Алан получал удовльствие от заботы и домашней обстановки в доме Бейли, а Дон был удивлен контрастирующими спартанскими условиями и беспорядком в доме профессора. Алан указал на гору писем со всего света о логике, но заметил, что он не утруждал себя в то время появлением в университете и работал дома. Он объяснил, что у него был ассистент, занимающийся организацией работы компьютера. Дон посоветовал приглядывать за этим ассистентом, а не то он занял бы его место. На это Алан ответил: «Чепуха, это меня не волнует».
Но если дни работы над компьютером закончились, это не значило, что у него пропал интерес к человеческому разуму. Октябрь 1952 показал превосходство Поланьи и департамента философии в Манчестере над департаментом психологии, и они пригласили швейцарского психолога Жана Пиаже дать курс лекций, которые посетил Алан. Они касались механизма обучения детей логическим концепциям и совмещали символическую логику с реальными психологическими наблюдениями. Так, возможно, впервые Алан прислушивался к идеям обучения и преподавания, которые были взяты не из его собственного опыта и включали современные теории обучения, неизвестные никому в Шерборне. Примерно в то же время его самодостаточность была нарушена и в другой сфере. Он начал ходить к психоаналитику школы Юнга, Францу Гринбауму.
Сначала такой шаг сопровождался сомнением и сопротивлением, ведь в этом случае он признавал, что с ним что-то не так, в частности, что ему нужно было отказаться от гомосексуализма. Действительно, в 1950 годах мир увидел возвращение психоанализа, было много заявлений о том, что новые техники могут истребить гомосексуальные предпочтения. Но Гринбаум не придерживался таких взглядов, гомосексуализм для него не являлся проблемой. Он принял естественную гомосексуальность Алана, и как последователь юнгинианской школы, он не рассматривал поведение человека как продукт неудовлетворенной или подсознательной сексуальности. Будучи беженцем из Германии (1939) с отцом иудеем и матерью католичкой, он вообще больше всего интересовался психологией религии. Как и сам Юнг Гринбаум ценил человеческий интеллект. Он уважал Алана как изобретателя компьютера и исследователя природы жизни. Как и Юнг он объединял мысли и чувства в своей работе. Применить интеллект в отношении самого себя, взглянуть на себя изнутри, как это сделал Гедель, сломать свой собственный код — таковы были необходимые потребности Алана в психологии, интерес к которой рос давно. Поворотный момент наступил 23 ноября 1952, когда он написал Робину письмо в связи с уже завершенной докторской работой и добавил:
«Решился еще на один визит к психиатру, на этот раз постараюсь пойти навстречу. Если ему удастся погрузить меня в более отстраненное состояние — это будет что-то.»
После этого Франц Гринбаум попросил записывать Алана все его сны, и он исписал ими три записные книжки. Их отношения вскоре начали больше походить на дружбу, чем на отношения врача и пациента. Но официальный статус их отношений позволял Алану найти оправдание всем тем вещам, которым он не находил места в серьезном мужском деле размышлений. Как и с войной, он сам был ответственен за ситуацию, в которой оказался.
При анализе своих снов, он был удивлен, что многое непосредственным образом касалось или же относилось к матери и их враждебным отношениям. В реальной жизни их отношения становились все теплее. Она восприняла новости о суде очень серьезно. Таким образом, на своем семидесятом году жизни она стала одним из немногих друзей Алана. К этому моменту она осознала, что он навсегда останется «интеллектуальным чудаком», чего она очень боялась. А он знал, что она не перестанет волноваться и всегда будет искать столовый нож для рыбы, будто она является хозяйкой званого обеда. Нежные споры «Алан, ну, серьезно!» и ответ сына «Мама, не глупи» характеризовали его визиты. К этому времени он, возможно, стал ценить некоторые ее беспокойства и проблемы, а она, в свою очередь, прошла долгий путь от закрытой девочки из Дублина и, возможно, поняла, что живость Алана позволила ей вкусить более интересную жизнь, в которой ей отказывали. Она всю жизнь стремилась к большему в церкви, в различных институтах, к титулам и званиям, и этого большего в какой-то степени удалось достигнуть ее сыну. В течение сорока лет она не могла найти с ним общий язык, так как считала, что он делает все неправильно, но она нашла в себе силы измениться. И Алан перестал полностью отвергать ее заботу.
Возможно, он противопоставлял себя отцу, который не проявлял качеств своего сына. Может быть, он был расстроен тем, что его отец никогда и не пытался вникнуть в его проблемы, как делала мать, хоть и в раздражающей форме. Если его друзья слышали пренебрежительные слова в адрес матери, то об отце они не слышали ни слова. Но одно дело разобраться со своими внутренними переживаниями, а справиться с ними в реальном мире 1952 года было совсем другим, и в этом плане психоанализ имел такие же ограничения, как и его игра в имитацию — это был мир несбыточных мечт. Последовательности и полноты его ума было недостаточно, что-то нужно было делать.
Он написал одному политику о состоянии законодательства, но человек не мог сделать больше, только высказать свое недовольство. Проблема лежала не на индивидуальном уровне, где единственным «решением» вопроса было его «отклонение». Его обвинили не в том, что он нанес вред другому лицу, а в том, что он стал нарушителем общественного порядка.
Защита кандидатской диссертации Робина на тему логических основ физика была отложена, так как физик Стивен Тулмин решил, что не будет его научным руководителем. В начале 1953 года Алан написал Робину:
Наконец-то тебе нашли руководителя, им станет Брейтуэйт. Думаю, будет лучше устроить устный экзамен в Кембридже, я пишу Брейтуэйту об этом. Отправь свое эссе в журнал (это эссе по той же теме Робин отправил в журнал «Единство науки»).
Мне кажется, повторяющиеся типы могут быть очень важными в твоей работе. Не отвечают ли они на вопрос «Что есть время?». Сначала меня позабавила «непроницаемость». Я думал, что это отсылка на Зазеркалье, где Шалтай-Болтай говорит об этом. Но потом подумал, что, может быть, и нет.»
Это письмо было распечатано, хотя и не очень хорошо. Алан предложил назначить устный экзамен на март, но Робину это было неудобно, так как он хотел поехать покататься на лыжах в Австрию. Алан писал:
Извини, но провести экзамен раньше нельзя. Брейтуэйт прочитает твою работу не раньше конца марта. Если ты уедешь, то можно перенести его на апрель или май, хотя я могу об этом и забыть потом.
Из-за «кризиса» я обратил внимание лишь на самую главную часть о теории восприятия в твоем последнем письме. Суть этого «кризиса» он частично описал в другом письме от 11 марта 1953 года:
Мой дорогой Робин,
Я попытаюсь остановить тебя от поездки в Австрию, информируя иммиграционные власти о следующем:
(1) Хотя у тебя и есть разрешение твоей матери, подпись мэра Лестера является подделкой одного из пациентов Штрауса.
(2) Лыжная экспедиция — всего лишь уловка, в действительности тебя экспортируют, чтобы удовлетворить желание графини Аддис Аббабиски, которая влюбилась в тебя во время оперы в Неаполе.
(3) Ты еретик и приверженец принстонской церкви.
Даже одной из этих причин будет достаточно. Если же тебя пропустят через границу, то надеюсь, ты хорошо отдохнешь. Тогда пусть Брейтуэйт начинает готовиться к твоей защите. В любом случае в конце марта я собираюсь в Кембридж.
Алан упоминал о «кризисе» в компьютерной лаборатории Норману Рутледжу и Нику Фербанку, с кем он в конце марта приехал на конференцию в НФЛ. Но он никогда не рассказывал всю историю, он говорил, что это было очередное безумие со стороны полиции, при котором его дом находился под наблюдением. А им даже в голову не пришло, что произошедшему может быть другое объяснение. В письме Робину он больше ничего не сказал и перешел на другие темы:
Сейчас у меня появилась шокирующая тенденция, тратить время на все, кроме того, что я должен делать. Я думал, что нашел причину такому поведению, но это не помогло. Я превратил комнату рядом с ванной в электрическую лабораторию.
В этой «лаборатории» он проводил опыты электролитического характера, используя ток от электросети. Он использовал кокс в качестве электрода, заявляя, что углеродные палочки из старых батареек не подходили, и сок травы как источник кислорода. Ему нравилось видеть, сколько химических веществ он может создать, используя такие простые вещества, как соль. Эта комната представляла собой маленькое пространство посреди его жилища. Он называл ее «комнатой кошмаров», так как его мать боялась несчастного случая.
В его письме также говорилось о том, что он ездил в Шерборн, чтобы прочитать лекции некоторым молодым людям о компьютерах. Это было настоящим удовольствием во многих отношениях. Они были настолько привлекательные, хорошо воспитанные, в них присутствовала небольшая дерзость. Эти дни казались беззаботными и безопасными, в отличие от мира, от которого он ждал очередных палок в колеса. 9 марта в своем обращении к научному сообществу Тьюринг провел четкую аналогию между глупым клерком с его механическим вычислительным устройством, бумагой для работы и инструкциями и электронным мозгом, который все это содержал в себе. Нужно было всего лишь поместить туда программу и тогда масса из проводов, лампочек, резисторов, конденсаторов и дросселей делала все остальное, а ответ появлялся на другой ленте…
Хотя он и признал, что тратил время впустую, он не торопился с головой окунаться в работу. Как обычно он придумал игру и делился с друзьями, в частности с Робином и Кристофером Беннетом, историями, которые он называл «роман» и «роман-чик».
«Роман» представлял собой масштабную историю (как в случае с Арнольдом), а «роман-чик» не предполагал полного раскрытия всех чувств. Алан рассказал одну такую историю, которая произошла в Париже. Алан встретил молодого человека и настоял на том, чтобы тот пошел с ним до его отеля пешком. Алан был удивлен тем, что «он видел Париж как Риманову поверхность». Он знал лишь местность у входа в метро и не мог дойти пешком от одной станции до другой! В номере молодой человек торжественно поднял матрас и положил туда свои брюки, чтобы сохранить складки. Это тоже удивило Алана, так как у него на брюках никогда не было складок. Потом молодой человек выдумал историю, чтобы обменяться часами в знак доверия до их следующей встречи. Алан выразил свое доверие, но часы свои так и не получил, но он посчитал, что это была стоящая жертва. Алан и Робин отмечали на улицах тех, кто их привлекал. «Это ее ты называешь красивой девушкой?» — однажды спросил Алан в угоду тому, что ему, возможно, пора расширять свои собственные интересы. Однажды Алана убедили, что самокопание и самораскрытие были достойными целями, и он последовал этому бескомпромиссно. Например, в компьютерную лабораторию однажды приехал очень привлекательный, по мнению Алана, молодой человек из Лондона. «Кто этот прекрасный молодой человек?» — поинтересовался он у Тони Брукера. Затем последовало незамедлительное приглашение на ужин, но неожиданно сам для себя Алан отделался невнятным предлогом, якобы навестить свою больную тетю.
У Франца Гринбаума была теория, что внимание Алана привлекали те, кто в какой-то степени напоминали ему самого себя или же те, на которых бы он хотел быть похожим. Это довольно банальное наблюдение психоаналитического рода, где каждое исключение может доказать правило. Такая идея заинтриговала Алана, который никогда об этом не задумывался. Лин Ньюман была одной из тех, кто поддерживал Алана в этом и она стала одной из немногих, кому Алан мог доверять. В его письмах к ней (иногда он писал на французском) чувствовалась игривость, которая на самом деле означала раскрытие его оболочки. В мае он написал Лин Ньюман, что «за последние несколько недель Гринбаум добился больших успехов. Кажется, мы близки к корню проблемы».
К весне 1953 года Алана время от времени приглашали погостить в дом Гринбаума. Сам же Франц Гринбаум, которого интеллектуальные круги Манчестера не считали уважаемой фигурой, не разделял строгих фрейдистских взглядов по поводу отношений между терапевтом и пациентом. Алан не мог найти общий язык с г-жой Гринбаум, однако с удовольствием играл с их дочкой Марией. Ее покорила коробка конфет, которую подарил ей Алан со словами, что эта коробочка для левшей сделана специально для нее. Один раз он не смог скрыть своего волнения, увидев молодого человека на соседнем участке, это поразило г-жу Гринбаум, так как он показался ей совершенно не привлекательным. Она подумала, что Алан «помешан на сексе».
Его испытательный срок закончился в апреле 1953 года. Последние три месяца ему не давали таблеток, а вживили гормоны в бедро. Подозревая, что эффект от этого продлится больше трех месяцев, он попросил избавиться от них. Потом он был свободен, а в Манчестере ему предложили новую должность. 15 мая 1953 года университетский совет путем голосования назначил его лектором по теории вычислений, курс, который организовали специально для него после того, как закончился пятилетний срок его прошлой позиции 29 сентября. На этой же позиции он мог оставаться 10 лет, если бы пожелал. В этом отношении его беззаботное «Уф!» в адрес Дона Бейли было оправдано: ему немного подняли зарплату и разрешили работать так, как он сам захочет.
10 мая Алан отправил письмо Марии Гринбаум:
Я надеюсь, вы проводите отличный отдых в Швейцарии.
Я буду недалеко от отеля Club Mediterranée, Корфу, Греция.
Искренне ваш, Алан Тьюринг.
На берегу Корфу, с которого виднелись темные горы Албании, он мог наблюдать и за водорослями, и за молодыми людьми. Сталин был мертв, и теперь над новой Европой снова восходило солнце. Даже холодная невзрачность британской культуры не была застрахована от перемен, спустя более десяти лет продовольственных карточек, в стране появлялась атмосфера 50-х, которую никто не ждал. Телевидение, развитие которого остановилось в 1939 голу, оставило неизгладимое впечатление после коронации. В непростой Великобритании границы официальных и неофициальных идей становились все менее заметными. Изгой, интеллектуальный битник, Алан Тьюринг мог вздохнуть свободнее.
Помимо раскрепощения нравов остро ощущалось многообразие жизни, особенно в вопросах секса. Как и в 1890-е, чем больше приходило осознание сексуальности, тем большей откровенностью со стороны людей оно сопровождалось. Особенно это можно было заметить в Америке, так как этот процесс там начался раньше, чем в Великобритании. Один конкретный пример — американский роман «Финистер», который появился в 1951 году и полюбился Аланом.
В книге описываются отношения между 15-летним мальчиком и его учителем. Однако эти отношения сильно отличались от представлений Фреда Клейтона. В прошлом Алан часто дразнил Фреда, шокируя его заявлениями о распространении гомосексуальной активности, а эта книга затронула серьезную тему — желание бросить вызов стереотипам и говорить о сексе совершенно свободно. Между тем в «Финистере» также затрагивалась тема «социальных табу». В конце автор приходит к безнадежной обреченности, будто гомосексуальная жизнь противоречила сама себе и была обречена: «на песке виднеются отчетливые следы, которые ведут в темную воду». В трагическом финале происходит самоубийство на символическом «краю земли», что сопровождается постоянным стремлениям мальчика найти друга-мужчину и распадом брака его родителей. К 1953 году стало ясно, что гомосексуалисты могут жить также, как и все остальные. Таким образом в английском романе «Сердце в изгнании» описываются постепенное исчезновение табу среди среднего класса и новая одержимость психологическими объяснениями. Автор отвергает привычную концовку и утверждает, что «борьба должна продолжаться». Мрачная, черная комедия «Болиголов и после» Ангуса Уилсона о классах и их поведении была близка к тому отношению к сексу, которую выражал сам Алан. Это была очередная книга, которую он обсудил с Робином. Она доказала, что не только бюрократизм и клинический менеджмент стали наследием Второй мировой войны. Но Алан оказался не таким свободным, как казался. Год спустя, вечером 7 июня 1954 года он покончил жизнь самоубийством.
Смерть Алана стала потрясением для всех, кто его знал. Ничего не было ясно: не было никаких предупреждений, записок с объяснением. Это выглядело как изолированный акт самоуничтожения. Было очевидно, что он был несчастным человеком, которому помогал психиатр и который перенес сильнейшее потрясение. Но со времени судебного процесса прошло два года, гормональное лечение прекратилось год назад и казалось, что он оправился от всего этого. Никто не мог поверить, что он мертв. Он просто не мог этого сделать. Но те, кто проводил связь между судом в 1952 году и самоубийством в 1954 году, возможно, забыли, что это не всегда происходит из-за слабости или стыда. В 1941 году Алан цитировал слова Оскара Уайлда о том, что самоубийство может совершить и смелый человек с мечом в руках.
10 июня расследование показало, что это действительно было самоубийство. Доказательства были довольно поверхностными — считалось, что ситуация была просто очевидной. Он был найден аккуратно лежащим в своей кровати. Тело обнаружила г-жа К-, когда она зашла к нему в 5 часов 8 июня. Обычно она приходила по понедельникам, но в тот день был ее выходной. Вокруг его рта была пена, во время вскрытия патологоанатом легко определил причину смерти, это было отравление цианидом. В доме нашли банку цианистого калия и консервную банку с раствором цианида. Около кровати лежало надкусанное яблоко. Не было никакой экспертизы, поэтому официально не была установлена совершенно очевидная вещь: что он окунул яблоко в цианид и откусил его.
В дознании принял участие Джон Тьюринг, там же он встретил Франца Гринбаума и Макса Ньюмана. Г-жа Тьюринг в то время находилась в Италии и возвращалась обратно, когда узнала о смерти сына. Джон уже решил, что оспаривать вердикт о самоубийстве будет ошибкой. Свидетельства ограничивались лишь причиной смерти, здоровьем Алана и его финансовой стабильностью. Не было ни намека на его сексуальную жизнь, суд, шантаж или что-либо подобное. Следователь дела заявил: «Я вынужден прийти к заключению, что это был преднамеренный поступок. Он был таким человеком, что никто никогда не знал, что произойдет в его голове в следующую минуту». Причиной смерти было названо самоубийство, «состояние его рассудка было нарушено». В прессе о смерти Алана практически ничего не было сказано, и никто не связывал его самоубийство с судом 1952 года.
Г-жа Тьюринг не могла принять этого вердикта. Она считала, что это был несчастный случай. Она дала показания, что пока Алан лежал в своей спальне, в другой комнате проходил электролитический эксперимент. На самом деле, он использовал цианид в электролизе для золочения. Недавно он использовал золото из часов его деда Джона Роберта Тьюринга, чтобы покрыть им чайную ложку. Она утверждала, что цианид попал на его руки случайно. На рождество 1953 года, когда он в последний раз приехал в Гилдфорд, она все предупреждала его: «Мой руки, Алан, и следи за чистотой ногтей. И не нужно класть пальцы в рот!» В ответ на это Алан лишь отнекивался: «Я не собираюсь себе вредить, мама». Это значило, что он был в курсе того, что она постоянно волновалась, что с ним что-то может случиться. Поэтому для матери это стало настоящим потрясением. Самоубийство официально считалось преступлением, и она верила в чистилище. В 1937 году он рассказал о плане, включающем в себя яблоко и электропроводки, Джеймсу Аткинсу, возможно, именно этот план он и использовал. Поэтому это было «идеальное самоубийство», рассчитанное таким образом, чтобы обмануть единственного человека, которого он хотел обмануть.
Любой, кто отрицал возможность несчастного случая, должен был признать, что это была суицидальная глупость. Сам Алан Тьюринг был бы очарован сложностью проведения линии между несчастным случаем и самоубийством, линии, которая разделяется лишь концепцией свободной воли. В его смерти чувствовался элемент русской рулетки. Однако когда его нашли, не было следов борьбы с удушением от отравления цианидом. Казалось, что он просто примирился со смертью.
Подобно Белоснежке он откусил отравленное яблоко. Но чем это яблоко было отравлено? Что, если следствие было бы не таким искусственным? Спросить о причине его смерти — это то же самое, что и спросить о причинах Первой мировой войны: выстрел, расписание поездов, гонка вооружений или логика национализма — можно назвать любую причину.
Если не вдаваться в подробности, то причин не было. Его бумаги так и лежали в беспорядке в его офисе в университете. Гордон Блэк, который работал с компьютером, видел в пятницу вечером, как Алан направлялся домой на велосипеде.
Как обычно он собирался поработать с компьютером во вторник вечером, инженеры ждали его, а на следующий день узнали, что он мертв. Его дружелюбные соседи переехали в четверг и за неделю до этого он пригласил их на ужин. Он очень расстроился, что они переезжают и даже хотел съездить к ним в гости, но сказал, что рад, что рядом поселится молодая семья с детьми. После его смерти в доме были найдены купленные им билеты в театр. Он также написал письмо, которое не успел отправить, в котором он согласился приехать на прием, устраиваемый Королевским обществом 24 июня, он поел и оставил немытую посуду. Ничто из этого не могло пролить свет на причину его смерти.
Его старые друзья видели в Алане некое неспокойствие в течение года. На Рождество 1953 года помимо поездки в Гилфорд он останавливался у друзей Дэвида Чамперноуна в Оксфорде и Фреда Клейтона в Эксетере. На прогулке с Дэвидом он взволнованно рассказал ему о молодом человеке из Норвегии. У Чамперноуна сложилось впечатление, что Алан вел себя неблагоразумно и даже безрассудно. Но так и не услышав чего-то внятного, он просто заскучал во время их беседы.
В Эксетере он также отправился на прогулку с Фредом и его женой, у которых на тот момент было уже четверо детей. Один из сыновей очень напоминал Алану его дядю из Дрездена. Алан рассказал Фреду об аресте, суде, гормональной терапии и о том, что из-за этого у него выросла грудь. Для Фреда это стало подтверждением всех его опасений, он понимал, что интрижки не могли удовлетворить Алана и пожелал ему найти друга из академического мира (Он не знал о Невилле). Будучи семейным человеком, Фред понимал, что Алан завидует этому. Алан нашел большой гриб и сказал, что он съедобный. Они вместе приготовили его и съели. Потом Алан отправил ему благодарственное письмо, записки по астрономии и самодельные солнечные часы в коробке. Но это вряд ли было прощанием. После визита в Гилдфорд он отправил матери письмо, в котором также не было ни намека на прощание, в нем он рассказал о магазине, на который он недавно наткнулся в Лондоне, там можно было бы купить недорогие вещи из стекла, например, в качестве свадебного подарка.
Ни один из двух его близких послевоенных друзей (Робин и Ник Фербанк) не мог предположить, что такое может произойти. 31 мая Робин на выходные поехал в Уилмслоу, это было за десять дней до смерти Алана. Их дружба основывалась на взаимном доверии в эмоциональных вопросах, но Робин не увидел ни намека на психологический кризис у Алана. Они вместе проводили эксперименты, чтобы создать неядовитое средство от сорняков или чистящее средство из натуральных ингредиентов. Они планировали вновь встретиться в июле.
Алан очень сблизился с писателем Ником Фербанком, пожалуй, эта дружба отразила его стремление уйти от науки, его даже заинтересовала литература. Тема самоубийства как-то раз была затронута в одном из их разговоров, Ник вспомнил это, когда 13 июня написал Робину, что он увидел в Уилмслоу, когда приехал туда. Но опять же никакого объяснения смерти Алана не было. Даже Франц Гринбаум, который был хорошо знал Алана, не понимал, как и почему это произошло. Все книги, в которых Алан записывал свои сны, были переданы его психоаналитику, но и они не ответили ни на один вопрос.
Перед тем, как сжечь эти книги, Франц Гринбаум одолжил их Джону Тьюрингу. Комментарии Алана в сторону матери и описание его гомосексуальной жизни с подросткового возраста рассказали Джону куда больше, чем он желал знать. И для него эти откровения оказались достаточными, чтобы объяснить произошедшее. Он был благодарен, что они не попали на глаза матери. Для друзей Алана же все равно не было ничего понятно.
Была лишь одна зацепка, что он готовился к смерти: 11 февраля 1954 года он составил новое завещание. Он назначил Ника Фербанка исполнителем своего завещания и отдал Робину все свои математические книги и бумаги. Он оставил по 50 фунтов каждому члену семьи своего брата и 30 фунтов своей домработнице, остальное было поделено между его матерью, Ником Фербанком, Робином, Дэвидом Чамперноуном и Невиллом Джонсоном. Джона Тьюринга удивило и даже потрясло, что он поставил свою мать наряду с друзьями, но это также был более теплый жест по отношению к ней, так как он посчитал ее другом, а не человеком, которому он что-то должен из-за семейных связей.
Его завещание содержало еще один пункт, его домработница должна была получать дополнительные 10 фунтов за каждый год работы у Алана (с конца 1953) — странное дополнение, если он планировал покончить жизнь самоубийством. Нику показалось, что он подготовил некоторые письма, но его личные документы и его исследования были не убраны. Казалось, что он готовился к возможности самоубийства, а потом действовал импульсивно. Так что же сподвигло его на такой шаг?
Он умер в Духов день, это был самый холодный Духов день за последние 50 лет. Г.Х. Харди пытался покончить жизнь самоубийством в 1946 году после семи лет отсутствия творческой деятельности. Сам Алан признавал, что у него было вдохновение в 1935 году, потом же ему было очень тяжело сохранять этот уровень. После смерти Кристофера Моркома вдохновения к нему приходило лишь раз в пять лет: машина Тьюринга в 1935, Энигма в 1940, ACE в 1945 и морфогенетический принцип в 1950.
В каждом случае ему не становилось скучно, его не настигало разочарование от предыдущей работы, он просто чувствовал, что исчерпал все, чего мог достигнуть. Он беспокоился, что его будут характеризовать по его репутации. Поэтому в 1954 или 1955 ему было бы необходимо найти новое занятие. Но к июню 1954 время для отчаяния не было.
Возможно, его работа над морфогенетикой оказалась слишком трудоемкой. Он так и не смог достигнуть поставленных целей. Но в то же время он не показывал, что потерял к теме интерес. Летом 1953 года он взял студента Бернарда Ричардса (до этого был еще один студент, но он не смог ничего достичь). Ричардс занимался детальным вычислением модели узоров на сферических поверхностях. Он даже разработал несколько решений для уравнений Алана.
Между ними существовали лишь рабочие отношения, но несмотря на это Ричардс был уверен, что никаких изменений в работе Алана не было до самого конца. Тогда Алану не нужно было доказывать правильность или неправильность теории. На этом уровне он мог работать над разными идеями в химии и геометрии и наблюдать, куда они его заведут.
Вместе с Робином они работали над теорией типов, и в планах было создание совместной работы на эту тему. Также он написал довольно известную статью о проблеме тождества слова, которая появилась в начале 1954 года в книге Science News (Вести Науки) издательства Penguin. Русский математик Пётр Сергеевич Новиков заявил, что проблема тождества для групп слов не имеет четкого, установившегося решения. Алан писал об этом в своей статье, а также связал это с некоторыми вопросами топологии, показывая, что проблема выбора, состоящая в определении идентичности разных групп слов, это, в сущности, и есть проблема тождества. Эти факты были актуальны и, по сути, предвосхитили появление полного обоснования заявления Новикова. Интерес к решению проблем не пропадал у него до последнего дня. Например последнее письмо к Робину, датированное маем 1954 года, в котором вообще-то речь шла о некоторых идеях и намерениях Робина вернуться к обсуждению доводов Гёделя, заканчивается следующими строками: «Вновь обратил внимание на вопрос о радуге. Может это и может положительно отразиться на звуке, но с электричеством — провал. С любовью, Алан». А дело вот в чем: как-то прогуливаясь по лесу Чарнвуд, что близ Лестера, они наткнулись на удивительное явление — двойную радугу, и Алан просто настаивал на исследовании этого феномена. На то должна была быть веская причина.
Если он и искал что-то новое, то это, скорее всего, касалось теоретической физики, которой он не занимался с 30-х годов двадцатого столетия. Ещё до войны в беседе с Алистером Ватсоном Тьюринг выказывал свой интерес к спинорам, которые возникли в новой квантовой теории элементарных частиц и уравнении Дирака, и в последний год жизни он так же занимался исследованием алгебраических принципов вычисления спинора. И то, что он прежде определял как «источники», превратилось в «типовой источник». Он также интересовался идеями Дирака в области гравитации и космологии, предложенными к рассмотрению в 1937 году, согласно которым гравитационная постоянная подвержена изменениям в зависимости от возраста Вселенной. Однажды обедая с Тони Брукером, Алан задал ему следующий вопрос: «Как думаешь, мог бы палеонтолог по отпечатку следа вымершего животного определить, соответствовал ли вес животного норме и среднему весу этого вида того времени?». Так и в вопросе квантовой механики, к официальной теоретической версии, которой он всегда относился с недоверием, в Тьюринге вновь проснулась заинтересованность в основах этой дисциплины. Он обнаружил противоречие в стандартной интерпретации квантовой механики, представленной фон Нейманом, а именно отметил, что в случае постоянного наблюдения за квантовой системой, понадобилось бы неопределенное количество времени, чтобы отметить эволюционные изменения, произошедшие в ней, а говоря о наблюдении, ограниченном по времени, — невозможно было бы получить плоды эволюции вовсе. Таким образом, стандартный подсчёт в основе имел лишь предположение, подразумевающее, что таинство «наблюдения» происходило в определенные интервалы времени.
Было у него ещё несколько еретических идей, которыми он делился с Робином: «Те, кто занимается квантовой механикой, всегда имеют дело с бесконечным множеством измерений, не думаю, что мне нужно так много — хватит и сотни, или около того — и этого будет вполне достаточно, не так ли?» А как вам такой вариант его идеи: «Описание должно быть нелинейным, а функция прогнозирования — линейной». Его всплеск интереса к фундаментальной физике был вполне своевременным, ведь уже в 1955 новая волна изучения и развития теории относительности сменила полный штиль военного времени в этой сфере. Интерпретация квантовой механики, слегка видоизмененная в сравнении с работой фон Неймана 1932 года, также требовала новых идей и решений и помимо всего прочего отчасти совпадала с его личным мнением по данному вопросу.
С одной стороны, госпожа Тьюринг ошибалась, теша себя надеждами и полагая, что перед смертью Алан был на пороге совершения «эпохального открытия». С другой, ничто не предвещало упадка или неудачи в его интеллектуальной жизни, что могло бы послужить объяснением его внезапной кончины. Скорее это был подверженный постоянным изменениям переходный период, который уже случался в его развитии, и в этот раз включал в себя более разнообразный спектр интересов, а также был сопряжен с более открытым отношением к интеллектуальной и эмоциональной сторонам жизни.
Этот последний год не был и насыщенным, как многие полагали, скорее совсем наоборот. Один странный инцидент выделялся среди прочих и, возможно, поможет прояснить ход мыслей, роившихся в его голове, которые мог оценить далеко не каждый. Это случилось в середине мая 1954 года, когда Алан вместе с семейством Гринбаум отправился на выходные в Блэкпул. Выдался погожий денёк, и они бодро прогуливались по маршруту Золотой Мили со всеми её аттракционами и развлечениями у моря, пока не набрели на шатёр гадалки, королевы цыган. Алан зашёл внутрь, чтобы пообщаться с ней. Может быть цыганка предугадала его гениальность уже в 1922? Чета Гринбаумов ждала снаружи, Тьюринга не было уже с полчаса. Когда он, наконец, появился на пороге, лицо его было белее простыни, и по дороге домой в Манчестер в автобусе он не проронил ни слова. Пара не получала от него никаких вестей, до тех пор, пока он не позвонил в субботу, за двое суток до своей кончины, во время которой их не было в городе. О его смерти они узнали прежде, чем смогли ему перезвонить.
Какова была его судьба? Девизом семьи Тьюринг было латинское выражение Audentes Fortuna Juvat — смелым судьба помогает, тем не менее, его родной дядя Артур был убит в Большой Игре, находясь в засаде в незащищенной Британской точке в 1899 году. Что касается Алана, в большом зеркале отражение всего произошедшего было совсем смутным. И, без сомнения, существовала та часть его сознания, что была сокрыта от Робина, Ника и Франца Гринбаума, и которая не принадлежала даже ему самому, а зависела лишь от тех, кто двигал фигуры: Красные и Белые. Финальная партия должна была быть разыграна, так и случилось, но она разительно отличалась от той версии событий, которую нам предложил Льюис Кэрол, где Алиса побеждает Червонную Королеву и просыпается, избавившись от кошмара. В действительности, Красный Ферзь стал праздновать и веселиться в Москве. Белый Ферзь нуждался в спасении, и Алан Тьюринг пожертвовал собой ради него.
Встретив в октябре 1952 года Дона Бэйли, Алан, пусть и не особо вдаваясь в детали, поведал ему то, о чем его друзья понятия не имели. Всё это время он помогал Хью Александру в его криптоаналитической работе по дешифровке. Тьюринг также признался, что больше не в силах этим заниматься, потому что в этой сфере нет места гомосексуалисту. Он смирился с этим фактом. Рассматривая это как психологический удар, важно отметить, что он был наименее значительным на фоне тех остальных, что случились с ним в 1952 году. Вполне возможно, что это решение математика стало серьёзным ударом для Центра правительственной связи (ЦПС), в котором, со слов Алана при разговоре с Тони Брукером, ему единовременно предложили колоссальную зарплату в 5 000 фунтов, чтобы поработал с ними ещё один год. Только в военное время правительство могло работать как монолитный организм, и становление криптологического направления деятельности при полной поддержке со стороны Кембриджа могло здорово пошатнуться, лишись они своего ведущего консультанта. Правда, совсем другое мнение бытовало в «Секретной службе», или М15, роль которой стала более значительной в 1952 году, благодаря министру иностранных дел, сэру Дэвиду Максвелу Файфу. Стремительно развивающаяся концепция «безопасности» получила ещё большее признание и господство в течение последних двух лет жизни Алана Тьюринга. Хотя он не имел никакого отношения к политике, но не мог изолировать себя от изменчивых потребностей государства. В действительности, он находился в центре урагана проблем и потребностей в их разрешении.
Механизация, управление клиническими данными, безопасность — это одновременно были и своеобразные ступени развития на пути к ясности и рационализации, и действия, в которых Американское правительство было на шаг впереди. В 1950 году подкомитет Сената стал искать сведения о степени занятости гомосексуалистов и других лиц, страдающих половыми извращениями, в правительстве, с целью рассмотреть причины, почему их занятость в правительстве является нежелательной; и изучить эффективность методов, используемых в борьбе с данной проблемой.
Исследование данного вопроса, первого в своем роде, привело к следующим выводам. Один из них состоял в том, что гомосексуалисты, как правило, непригодны для работы в правительстве, потому что, как правило, считается, что те, кто участвует в открытых актах извращения, лишены эмоциональной устойчивости, свойственной нормальным людям. Кроме того, существует множество доказательств достоверности вывода о том, что снисходительность к актам сексуального извращения истощает моральный дух человека до такой степени, что он не подходит на ответственную должность. В этой фазе исследования, Комитет обратился к знаниям выдающихся психиатров. Второй же выдающийся вывод, однако, был получен, опираясь на мнение других инстанций.
Заключение подкомитета было следующим: гомосексуалисты или другие лица, страдающие половыми извращениями, представляют собой угрозу безопасности, и это не просто гипотеза. Этот вывод основывается на тщательном изучении мнения тех, кто наилучшим образом осведомлен по вопросам безопасности в правительстве, а именно, мнении Спецслужб правительства.
Наученное опытом Второй Мировой Войны американское правительство стало во многом полагаться на разведку. На основе идей Уильяма Стивенсона было создано Центральное разведывательное управление для того, чтобы собирать информацию и действовать за рубежом. Многое изменилось с 1945 года, когда казалось, что Соединенные Штаты вернулись к политике изоляционизма, охраняя лишь интересы своего полушария. При этом внешняя политика Великобритании со времен войны неизменно работала на удержание американских интересов в Европе, хотя в 1945 году мало кто мог предположить, какие формы она примет в итоге: Североатлантический договор и договоры о дружбе и взаимопомощи. США быстро избавились от довоенной наивности в отношении мировой политики и теперь посредством ЦРУ получили возможность действовать подобно любому другому национальному государству, только в еще большей степени, стремясь, в частности, следовать методам работы британской разведки. Существенное отличие заключалось в том, что новая организация не скрывалась от законодательной власти, подобно британскому аналогу, отсюда более чем прямое заявление:
«Были опрошены… представители Федерального Бюро Расследований, Центрального Разведывательного Управления и служб разведки Армии, ВМФ и ВВС США. Все агентства придерживаются единого мнения о том, что сексуальные извращенцы в правительстве представляют собой угрозу государственной безопасности.
Эмоциональная нестабильность, присущая большинству сексуальных извращенцев, и слабость их нравственности создают угрозу их вербовки иностранными агентами… Кроме того, большинство извращенцев, как правило, собираются в одних и тех же ресторанах, клубах, барах… Среди служб разведки общепринятым является мнение о том, что любая шпионская организация мира сочтет сексуальных извращенцев, располагающих, либо имеющих доступ к конфиденциальным материалам, главными целями для оказания давления в первую очередь. Практически в каждом случае и, несмотря на протесты со стороны извращенцев о том, что они никогда не уступят шантажу, подобные граждане неизбежно проявляют значительное беспокойство в отношении факта, что их образ жизни может стать известен друзьям, коллегам и в целом быть предан огласке.»
ФБР стало свидетелем того, как «русская разведка поручила агентам сбор информации о частной жизни правительственных чиновников…», сделать вывод не составляло труда. Следует признать, что в данной аргументации имелось зерно истины, отражавшее неоспоримые реалии. Порицание со стороны общества вело к тому, что гомосексуалисты были особенно уязвимы перед шантажом, и разве можно было ожидать, что советская разведка не воспользуется этим. Такова была политическая данность. Выходило, что жизнь Алана Тьюринга любопытным образом оказалась частью мечты Черного Короля.
Особое положение гомосексуалистов в обществе далеко не новость. Однако теперь реакция правительства на них и на другие проявления индивидуального поведения должна была ужесточиться. Шел переходный период, когда порядки, пригодные в 1930-х, или уместные в экстренных условиях Мировой Войны, стремительно сменялись новыми реалиями противостояния двух сверхдержав, вооруженных ядерным арсеналом. Теперь крупные научные предприятия приходилось поддерживать в постоянной готовности к войне, которую можно проиграть в считанные часы. Весь мир стал полем боя, а Кремлю вменяли в вину любое изменение политической обстановки в мире, которое шло в разрез с интересами Соединенных Штатов. Противостояние в области логического мышления, как и фактические военные действия, подверглись полному пересмотру, впрочем в условиях официального мира невозможно было контролировать поток информации, идущий через границы, настолько же эффективно, как в военное время. Задачи изменились, встал вопрос как, каким бы то ни было способом, взять под контроль поток, проходящий через сознание людей.
Идеально было бы заменить весь государственный аппарат машинами, но пока это было невозможно, приходилось мириться с тем, что им управляют человеческие умы — умы из которых не сотрешь информацию, в которых информация может смешаться с неизвестными данными и инструкциями, которые в нерабочее время пропадают неизвестно где. Проблемы государства усугублялись тем, что не существовало изобретения, которое позволило бы узнать мысли человека, если тот не желает ими делиться. Человеческий фактор оставался опасно непредсказуем. Однако без непредсказуемости не было бы ни изобретений, ни инициативы, а значит, она была нужна. Та же проблема занимала и Ноэля Смита: поощрение «независимого характера» в системе «сплошной рутины».
Блестящие, но ненадежные умы ученых позволили одержать победу над колдунами противника. Ученые стали жрецами и волшебниками современного мира. Но постойте, если войны выигрывают волшебные машины, непостижимые уму военных и управленцев, то тем же путем войну можно и проиграть. Успех, но и угроза, — вот две стороны одной и той же медали. Когда-то на них смотрели с высока, затем покровительственно и с толикой страха, но, как бы то ни было, ученые 1930-х годов спасли государства Союзников. Став незаменимыми, они заняли привилегированное положение. Ценой стала невинность. Политическое значение науки переменилось: в условиях 1950-х годов те противоречия, которые двадцать лет назад можно было игнорировать, поднялись на поверхность.
На ряд из них пролило свет разоблачение Фукса, передававшего ядерные секреты Советскому Союзу. Никто не утверждал, что он действовал злонамеренно, руководствовался жаждой наживы или чувством противоречия, либо же выдал секреты по небрежности. Нет, он, в самом деле, изменил идеологические убеждения и был твердо уверен, что поступает правильно. Мораль истории вывел Алан Мурхед в своей книге 1952 года «Предатели»:
«Пожалуй, Фукс не лгал, когда после ареста клялся, что теперь верен Великобритании, и проклинал Советский Марксизм. Он был из тех, кто первым делом сверяется со своей совестью, а затем уже оглядывается на социум. Таким людям не место в упорядоченном обществе. Их место там, где сейчас и находится Фукс — в Стэффордской тюрьме за общественно полезным трудом.»
Такое жесткое мнение предполагает, что и Кинс и Рассел, и Форстер и Шоу, и Оруэлл и Харди, — все они тоже должны быть в тюрьме. Подобно Эйнштейну они позволили себе усомниться в аксиомах, а если и соглашались подчиниться правилам, то исключительно по собственному выбору. Именно подобную отчужденность, подобную способность делать выбор и должно отвергать упорядоченное общество. Даже либеральные писатели Англии собственноручно признали верность сего логического заключения несмотря на то, что их культура во многом, в отличие от Германии, основывалась на том, что на подобные противоречия закрывают глаза. Кинс, к примеру, отмечал, что «последствия того, что такой человек обнаружен», заключаются в необходимости добиться принятия обществом. Идеалам «свободы и последовательности рассудка», выраженные Фредом Клейтоном, попросту не оставалось места, когда под угрозой оказывались действительно важные вопросы для мира. Короткий всплеск «творческой анархии», возможно, замаскировал правду, однако к 1950 году политические реалии вновь стали ясны.
Наука, претендующая на описание объективной реальности вне зависимости от законов, традиций и убеждений, наука, стремящаяся к абстрактному мышлению, наука, для которой мир был единой страной, именно она, возможно, укажет на опасность отрыва от аксиом общества. В равной степени, а может и более непосредственно и явно, представляли опасность сексуальные предпочтения, не соответствующие социально одобренным формам. Гомосексуалисты, в частности, предпочли быть выше явного и несомненного осуждения общества, создав проблему без вины виноватых нравственно сомнительных нарушителей закона. Разве не скрывал каждый из них в себе зародыш Фукса? Впрочем, существенное различие заключалось в том, что Фукс нарушил явным образом взятое обязательство. Фукс в своей гордыне претендовал на право власти, право изменить ход истории, а вовсе не право контролировать свои личные близкие отношения. Большинство геев, вынужденных мимикрировать, не могло избежать участия в лжи и обмане. Ни один из них не мог с уверенностью утверждать, куда заведут те, или иные личные связи.
Эти вопросы отнюдь не новы, однако в эпоху ядерной угрозы они приобрели особо насущный характер. Глубоко традиционное уравнение о том, что содомия равняется ереси и предательству, всегда лежало на поверхности. И оно, пусть и несколько раздутое сенатором Маккарти, содержало зерно истины. Христианская доктрина больше не имела значения для государства, чего нельзя было сказать о вере народа в социальные и политические институты. Система в которой семья строится на сексе, как товаре, который мужчина должен заработать, а женщина — отдать, оставалась главной доктриной новой веры, следовательно сама мысль о гомосексуальности, подрывала её. В послевоенные годы, когда возрождался порядок, при котором мужчина работает, а женщина занимается хозяйством, угроза от этой мысли стала еще более явной. Тем, кто воспринимал брак и воспитание детей как долг, а не личный выбор, гомосексуалисты виделись скрытными сторонниками ереси, в религиозных терминах «обращенцами» и «прозелитами», которые, совместно с коммунистами советских стран, замышляют изуродовать мир, в насмешку над христианством сделав запретное обязательным. Либералы с восточного побережья, а в Великобритании — образованные интеллектуалы, выходцы частных школ, виделись менее привилегированным сословиям особенно подозрительными, так как не представлялось возможным узнать, что происходило в, как говаривал Алан, «храме Принстона и залах Короля». Между тем, аксиомы государственной политики гласили, что при наличии врага, неважно реального ли, вымышленного ли, любой протест или неподчинение рассматриваются как ослабляющие позиции государства, а следовательно, являются изменой. Кроме того, широко распространилось мнение о том, что мужчина, который занимается «этим» — хуже занятия и не представить — способен вообще на что угодно. Он утратил остатки разума. Он способен полюбить и врага. Вот по этим причинам и расцвели вновь древние мифы и представления о предателе-гомосексуалисте.
Верные современному подходу на базе социальных и управленческих наук, доклад Сената от 1950 года избегал этих сильных и стойких архетипов. Внимание было сконцентрировано на более обнадеживающей картине гея как слабой и беспомощной жертвы шантажа. В соответствии с данным представлением после 1950 года всех установленных гомосексуалистов убрали из правительства Соединенных Штатов. Тем не менее с помощью научного языка не удалось полностью вытравить старые представления. Возник и страх, переходящий в панику. Страх от того, что теперь рассматриваемый предмет видится незримым раком, поразившим общество и превращающим послушных граждан в неизвестное, не подконтрольное, не американское нечто, что проблема вышла за рамки простого и рационального описания возможной уязвимости перед шантажом.
В отличие от американского Сената, британские законодатели не имели обыкновения настолько открыто вмешиваться в работу правительства. Однако здесь работали те же самые силы нового времени, которые и вынудили правительство Великобритании пойти на сходные меры. 25 мая 1951 года два чиновника Министерства Иностранных Дел Бёрджес и Маклин исчезли и уже 10 июня в воскресных новостях проливался свет на данное исчезновение с намеком на то, что пора бы взять на вооружение американскую политику «искоренения сексуальных и политических извращенцев.»
Система безопасности Великобритании уже подвергалась критике годом ранее после рассмотрения дела Фукса. Впрочем тот был беженцем из Германии, а проект атомной бомбы виделся чем-то нетипичным, ведь он во многом опирался на работы изгоев, которым в 1940 нельзя было доверить ничего, что казалось важным. А вот дело Бёрджеса и Маклина отличалось, так как оба были выходцами из верхушки среднего класса, учениками Кембриджа — кузницы кадров британской администрации. Ранее можно было рассчитывать на то, что обучение в частной школе гарантирует со стороны выдающихся учеников верность факультету и школе, что позволило правительству Великобритании во время войны обойтись без дорогостоящего и трудоемкого процесса надзора за кадрами, который требовался в Соединенных Штатов, не отличавшихся подобным доверительным отношением. И вот, ко всеобщему удивлению, кодекс частных школ оказался нарушен. Требовались новые меры. Тем не менее та форма, которую приняли новые порядки, не полностью объяснялась бегством Черной Королевы. В них нашли отражение революция в среде управленцев, где более аристократическая прослойка постепенно отстранялась от дел, а также союз со Штатами.
Журнал «Воскресная пиктораль» в 1952 прокомментировал:
«В дипломатических кругах и на гражданской службе извращения расцениваются как отдельная угроза, так как несут в себе риск шантажа. Именно угроза шантажа и создает подобную масштабную проблему для полиции.»
В журнале также говорилось, что «гомосексуализм особенно распространился среди интеллектуалов». Такого рода замечания в прессе сопровождались и действиями со стороны правительства, которое в 1952 году ввело «удостоверяющую проверку на благонадежность» для занимающих государственные посты, имеющих дело с информацией государственной важности, а также кандидатов на подобные должности.
До сих пор государственные служащие проходили только «поверхностную проверку». Служба безопасности проверяла дела тех, кто был замечен в «провокационных воззрениях», и ставила штамп «Порочащих сведений не имеется». Суть «удостоверяющей проверки» заключалась в том, чтобы «провести подробное расследование прошлого и личных качеств». В частности, учитывались «заметные слабости характера, которые влекут уязвимость перед шантажом и неблагонадежность». Иными словами, если обнаруживалось малейшее свидетельство или даже обоснованное подозрение на гомосексуальные наклонности, то человек считался непригодным для должности, требующей «благонадежности».
На практике требовалась искусное и дорогостоящее расследование с тем, чтобы установить, является ли тот, или иной человек гомосексуалистом. Тут не удастся обойтись выявлением «манерных» мужчин, так как (согласно американскому докладу) не существует «явных признаков, или примет, которые позволили бы однозначно выявить сексуального извращенца». Присущая британцам закрытость и презумпция гетеросексуальности усложняли выявление гомосексуалистов, которые общались исключительно через друзей и на приватных встречах. Однако, будучи обнаруженным, гомосексуалист оказывался в трудном положении, так как на него одного обрушивались все накопленные страх и подозрения, которые в ином случае приняли бы на себя многие люди.
Алана Тьюринга раскрыли, более того, оказалось, что для любого официального лица, да и просто для любого, обеспокоенного вопросами государственной безопасности, он ведет себя с попросту ужасающей неосмотрительностью. В его голове хранились тайны криптографической и криптоаналитической работы Великобритании, со времен которой не прошло и десяти лет, а он при этом позволял себя якшаться с публикой на Оксфордской дороге, да и Бог знает где еще. Хуже того его работа во время войны и работа консультантом с 1948 года вооружили Тьюринга, по меньшей мере, знаниями о конкретных проблемах страны, тогда как разрабатываемые им компьютерные методы, да и сама идея компьютера, находились на передовом крае науки.
Не существенно, представляла ли данная информация интерес для Советского Союза, само её существование должно было сохраняться в тайне. Тьюринг совершил немыслимое. Вхожий в Ближний Круг, он запятнал себя с пролетариями, да так, что сам Оруэлл не назвал бы это ничем иным, как извращением, хотя Альдус Хаксли и расценивал требование сексуальной свободы, как спутник усиления диктаторского режима. Тьюринг был сам себе законом.
Можно, пожалуй, возразить, что его поведение как раз и демонстрировало, что Алан неуязвим для шантажа. Разве он не обратился бы в полицию при малейшем намеке на угрозу, даже если бы та не имела никакого отношения к хранимым тайнам? Он даже не скрывал подробностей, какими бы нелепыми, или шокирующими те ни были, чем ясно дал понять, что не вздрагивает от мысли, что они станут известны «друзьям, коллегам и в целом будут преданы огласке». Увы, подобные аргументы лишь подчеркнут впечатление о нескромности, выставят его вызывающе антисоциальным и отталкивающе непредсказуемым.
Тьюринг не был завсегдатаем тех немногих тайных «ресторанов, клубов и баров», но для служб безопасности его времяпрепровождение за границей было сущим кошмаром. Безусловно, Великобритания — свободная страна, а Алан — её свободный гражданин, но кто дал ему право у себя принимать молодых норвежцев, и в чем состоит суть кризиса с Кьолем в марте 1953, о котором местный центр разведывательного управления совершенно не осведомлен. В результате, Кьоль вернулся в Норвегию, так и не увидев Алана. Намеки Алана Робину о том, что иммиграционные службы повсюду видят «кротов», «еретиков» и заговоры извращенцев, — вот, пожалуй, и все чем Тьюринг мог намекнуть на то, что «по масштабам непристойности могло потягаться с историей Арнольда», не раскрыв при этом причины, по которой он оказался объектом особого внимания, чтобы защитить себя от себя же.
В свете сказанного, отпуск Тьюринга летом 1953 стал актом протеста, да таким, что дело могло закончится допросом, причем не из тех, где за столом мило обсуждают сонеты. Откуда им знать, что он изначально не скомпрометирован? Откуда им знать, что он не повредился рассудком? Что они толком знают о его связях? В чем вообще есть уверенность? Суть убеждений Алана Тьюринга о жизни и свободе лежит в скрупулезном соблюдении данных обещаний, но подобные джентльменские соглашения опираются на безмерное доверие, а в 1953 наблюдалась острая недостача данного ценного ресурса. Сам Тьюринг тоже не был совершенен: однажды он сболтнул лишнего Невилю, отметив, что поляки внесли колоссальный вклад в его работу во время войны. Позже, за год до его смерти, правила вновь изменились и отнюдь не в сторону джентльменских манер. Игра стала еще жестче.
Когда в 1952 году тема гомосексуализма стала впервые обсуждаться открыто, журнал «Воскресная пиктораль» пояснил, что «для начала» следует «направить прожектор общественного внимания на подобные отклонения и покончить с заговором молчания…» Издание признавало, что окончательно искоренить проблему «не так просто». Движение на искоренение ускорилось в 1953 году. Красной нитью через месяцы от июня 1953 до июня 1954 прошли все более открытые и жесткие действия правительства. Считалось, что пришло время вернуться во времена суда на Уайлдом, тогда подобные меры позволили сдержать диссидентство на полвека.
Возможность предоставилась в августе 1953, когда лорд Монтегю Бьюли сообщил в полицию о краже. В результате Монтегю и его другу были предъявлены обвинения в «непристойном нападении» на двух мальчиков-скаутов, которые были экскурсоводами в его музее автомобилей. Обвинения были отвергнуты, да и основывались они исключительно на показаниях мальчиков, однако дело получило беспрецедентно широкую огласку. Дело Тьюринга являлось прямой противоположностью: не было ни сенсационных фактов, ни заявлений в полицию, разве что жалоба из мелочных интересов, да и то — единственный свидетель происшествия Хью Александр остался не упомянутым. Однако его разбирательство изначально подавалось как показательный процесс: суд не над индивидуумом, но осуждение «падения нравов» в стране.
Суд над Монтегю завершился в декабре 1953 года. Подсудимый не был признан виновным, однако Краун не признал поражения и 9 января 1954 года Монтегю был вновь арестован, на этот раз по обвинению в «нападении», совершенном в 1952 году. Вместе с ним обвинения были предъявлены еще двоим, в частности, Питеру Уайлдбладу, дипломатическому корреспонденту «Дэйли Мэйл». Этим намеки на то, что дело имеет государственное значение не ограничились — обвинение привлекло также несколько военнослужащих ВВС, дав пищу для опасений, что гордость и краса вооруженных сил страны тоже под угрозой этой «заразы». Оба процесса отметились прослушиванием телефонных линий, обысками без ордера, освобождением тех, кто давал показания против «сообщников», подлогами со стороны Короны — всецелое пренебрежение требованиями закона давало понять, что речь идет об угрозе самому государству. Действительно, было задействовано Особое Отделение — отдельная, политическая, ветвь полиции. Повышенное внимание прессы вызвало жалобы в Парламент о «подрыве общественной морали». Несмотря ни на что Правительство явно решило повысить осведомленность общественности о проблеме мужского гомосексуализма и замалчивание данного вопроса осталось в прошлом. Министр Внутренних Дел сэр Дэвид Максвелл Файф вызвал магистратов для прояснения внутренней политики и произнес речь о «переходе в наступление на мужские пороки». Судьи отметили, а газеты послушно сообщили о резком всплеске преступлений, в которых замешаны гомосексуалисты, в стране. На самом деле произошел всплеск официальной обеспокоенности проблемой, вылившейся в резкое увеличение числа судебных дел.
Помимо жалоб консервативной партии в парламенте на открытое освещение дела Монтегю, возникали и вопросы более современного толка о функционировании закона. Они не имели отношения к идеям прав и свобод, люди нового времени призывали лечить гомосексуалистов с помощью науки, а не заключать под стражу, или наказывать.
26 октября 1953 года молодой депутат от лейбористской партии Десмонд Доннели обратился к Министру внутренних дел с просьбой включить проблему гомосексуализма в ведение Королевской Комиссии по вопросам душевных заболеваний. Просьбу поддержал 26 ноября свободомыслящий депутат из партии консерваторов сэр Роберт Бутби, который призвал новую Королевскую Комиссию изучить «возможности лечения гомосексуализма… в свете новых научных знаний…» Другой депутат предложил «учредить больницу для этих несчастных, где они получат необходимое лечение и дисциплину». Однако Максвелл Файф подчеркнул, что тюрьмы «осведомлены о проблеме и обращаются с подобными гражданами в соответствии с наиболее современными взглядами и подходами». Теперь даже тюрьма, вернее, как он говорил, «тюремная терапия», была научно обоснована.
28 апреля 1954 года в Палате Общин прошло краткое обсуждение закона 1885 года. Затем 19 мая процесс переместился в Палату Лордов, где, в основном, обсуждалась концепция девятнадцатого века о складе гомосексуальной личности «как об определенной школе, так называемой, науки, чьи опасные доктрины нанесли и продолжают наносить огромный вред молодым поколениям, причем, доктрина эта, к которой мы не имеем никакого отношения, утверждает, что, в большой мере, подобные импульсы невозможно сдержать». Епископ Саусвелльский присоединился к нападению на «бихевиористские доводы». Один из лордов вспомнил о «странах, бывших великими, но утративших величие в силу упадка и разложения нравственности». Все же нашлись и защитники науки. Лорд Чорли прервал данное прощание с Империей замечанием, что «вопрос лежит, скорее, в области медицины, нежели криминалистики». Лорд Брабазон, первопроходец авиации, тоже высказался в пользу медицинского подхода: «существуют и горбуны, и слепцы, и умственно отсталые, но из всех ужасающих уродств, пожалуй, наиболее противоестественным являются искаженные сексуальные инстинкты».
Как бы ни были важны все эти наблюдения, проблемы, стоявшие перед правительством, требовали более прагматичного, а отнюдь не философского, подхода к вопросу свободы воли. 29 апреля в Палате Общин обсуждался билль об атомной энергии. Дискуссия вылилась в создание поправки о возражениях, которая позволяла работникам создаваемого Агентства по атомной энергетике подавать апелляции в случае, если они были уволены как представляющие «угрозу безопасности». На стороне правительства выступал сэр Дэвид Экклс, который, в противовес новой поправке, указывал на случаи, когда подобные апелляции будут неуместны, в особенности, случаи нравственной развращенности. В вкратце, он имел в виду, что будучи гомосексуалистом, человек скорее станет мишенью для шантажа, особенно, в силу действующих законов. Были случаи, когда вымогатель требовал не денег, а раскрытия тайн. Впрочем, он отмечает, что дискуссия идет не о такого рода случаях:
«Общественность волнуют вовсе не такие дела. Общественность волнуют, и я считаю совершенно правильно, политические связи».
Если уж общественность не была взволнована, то один из лейбористов точно был:
ГОСПОДИН БЕСВИК: Помимо общих возражений, Министр сделал крайне важное заявление. Неужели он утверждает, что гомосексуалист автоматически рассматривается как угроза безопасности? Он сказал именно это. Мне бы хотелось услышать подтверждение этих слов, так как сейчас мы не расцениваем подобных людей как угрозу нашей безопасности, следует ли понимать, что теперь нам нужно следует изменить свое отношение.
СЭР ДЭВИД ЭККЛС: Я бы хотел уточнить данный вопрос у Министра, но, по моему впечатлению, ответ «да». Определенно, именно таково положение дел в Америке. Такой подход проистекает и законодательства в его теперешнем виде.
Так, возможно, неумышленно было создано новое правило. По окончании дебатов, предположительно, получив информацию от своего департамента, Экклс скажет:
«Не исключено, что я совершил ошибку — хотя я и полагаю, что её не совершал — в выборе слов и они были поняты так, что все гомосексуалисты непременно являются угрозой безопасности. Впрочем, если это, действительно, так, я приношу свои извинения.»
Несмотря на сказанное выше, он раскрыл карты, причем игра шла на два континента. Область атомной энергетики особенно тщательно подвергалась проверкам на «благонадежность», а любой имеющий даже отдаленное отношение к атомной энергетике проходил предварительную проверку. Причина лежала вне правительства Великобритании — это было «условие соглашения между Великобританией и Соединенными Штатами Америке об обмене информацией в области атомной энергетики».
Американские власти, по понятным причинам, с недоверием относились к способности британцев навести порядок в своем доме и поэтому выдвигали условия, когда речь шла об обмене секретной информацией. Так одно из обвинений против Фукса заключалось в том, что «он поставил под угрозу добрые отношения между нашей страной и Соединенными Штатами Америки, с которыми у Её Королевского Величества существуют договоренности». Бёрджес и Маклин скомпрометировали секреты США, а это был отчаянно важный и деликатнейший вопрос.
Тщательно выбранные слова Экклса отражают традицию более скрытных механизмов государственной власти, которая никогда охотно не сообщала народу о взятых на себя обязательствах. Между тем перемены, необходимые для скрепления нового союза, шли своим чередом. Пока в прессе обоих стран гремели заголовки о судах над Монтегю, которые давали понять, что ни лорды, ни выходцы из Итона не избегут чистки, за закрытыми дверями решались куда более серьезные вопросы.
Для общества акцент был сделан на тайнах из области ядерной физики, между тем имелись и другие секретные области знания, которых официально не существовало, и они на тех же основаниях попадали под требования особого режима отношений. Зайдя в 1952 году в здание ЦРУ в Лондоне, американец с удивлением бы обнаружил, что «партнерские отношения военных времен по-прежнему приносят изрядные плоды».
Великобритания сознавала, насколько важно поддерживать активное участие Штатов в сдерживании нападок со стороны СССР, и поэтому проявляла необычайные открытость и стремление к сотрудничеству в области разведывательной деятельности. Были предоставлены не только разведданные высочайшего уровня, но даже большинство отчетов МИ6. Также велся сбор информации путем перехвата сигналов и сообщений.
Этими материалами тоже обменивались и большинство из них доходило до Агентства по Национальной Безопасности — объединенной службы по расшифровке сигналов и разведке, учрежденной в 1950 году…
Если ЦРУ представляло собой американское подражание британской секретной службе, то АНБ стало лишь продолжением тенденции к централизации, которая в Великобритании победила еще после Первой Мировой Войны. Американская сторона перенимала опыт коллег с Туманного Альбиона. Обмен опытом происходил в Лондоне — «сосредоточении самого тесного обмена разведданными в истории». Один из представителей США отметил, «какое неизмеримое богатство союзники давали нам с качественными разведывательными данными, без них сама система альянса не смогла бы эффективно функционировать». Обмен формализовали, «разделив мир, примерно, пополам и сообщая друг другу зафиксированные данные». Британцы поделились и уроками, полученными в Блетчли:
«Один из высокопоставленных чинов армии Великобритании Командор Е.А. Коул недавно провел три месяца в США, консультируясь с представителями ФБР и завершая работу над планом…»
Особое Отделение начало составлять «черный список» выявленных извращенцев, занимающих высокие посты в правительстве, после исчезновения двух дипломатов: Дональда Маклина и Гая Бёрджеса, замеченных в порочащих связях. Началась непростая работа по вытеснению этих людей на менее значимые посты, либо же заключению их под стражу.
«Невозможно держать руку на пульсе ситуации, если не собирать данные с таким размахом, которого не одобрила бы ни одна бухгалтерия, а затем не полагаться на прозорливость и опыт аналитиков, которые отсеют крошечный процент жизненно важных сведений, которые должны дойти до самого верха правительства».
Шпионаж ЦРУ «в значительной мере оказался дополнен» данным вкладом, аналогичную пользу из построенных тесных связей извлекла и Великобритания, особенно, в критических областях контрразведки и контр шпионажа — что также способствовало работе с другими союзниками, располагавшими хорошими внутренними службами безопасности.
В свете новой ситуации британская разведка была вынуждена приспосабливаться к требованиям безопасности со стороны США, как, например, в области атомной энергетики. Соответственно и дело Алана Тьюринга следует рассматривать с американской точки зрения. Неважно, что происходило в 1945 году, в 1943 он был связующим звеном между двумя странами, занимал высокую должность и имел допуск к секретам США. Более того Тьюринг был глубоко осведомлен о технических подробностях работы и «держал руку на пульсе». Он был знаком с тем, как работает система в целом: с её сотрудниками, методами, оборудованием, базами. Если бы заголовок газеты гласил «ФИЗИК-ЯДЕРЩИК НАЙДЕН МЕРТЫМ», дело немедленно стало бы достоянием общественности. В случае с Аланом Тьюрингом вопрос был не столь однозначен, однако именно потому, что область его деятельности охранялась еще более тщательно, чем ядерное оружие. Именно эта сверхсекретность и заботила лично Черчилля, приключение тайных служб несли пользу только в качестве прикрытия. Алан Тьюринг стоял в самом сердце Англо-Американского союза. Сам факт его существования служил неприкрытым позором, ставя власти Великобритании в положение, при котором они лично отвечают за поведение Тьюринга. Как еще мальчишкой понял его брат Джон, нести груз подобной ответственности нелегко. Не только тихий суд в Натсфорде, но даже его посещение стран на границе восточного блока, замеченные американской стороной, могли стать повод для международного скандала. Глубину этого омута сложно описать.
Основополагающую трудность, с точки зрения служб безопасности, представляла даже не его гомосексуальность, а отсутствие контроля, элемент неизвестности. Следователь отметит, что «с человеком подобного склада» — подобного Профессору! — «никто не сможет предугадать, куда в следующую минуту заведут его мысли». Такого рода иконоборчество и «оригинальность» были приемлемы в период «творческой анархии», который стерпел даже заносчивость и волю, необходимые, чтобы разгадать неразрешимую «Энигму» и навязать последствия реакционной системе. Теперь в 1954 царили иные настроения. Во время рождественского визита в Гилдфорд Алан забыл свои бумаги, успокаивая мать по этому поводу, он выдает свое неприятие послевоенных перемен:
«Гриф «секретно» на документе M из S не более чем очковтирательство. Документ «не классифицированный» (идиотское слово американцев, которое означает, что содержание документа не представляет ни малейшей тайны. Дело в том, что они «классифицируют» документы согласно своим грифам секретности, поэтому «не классифицированный» означает «не отнесенный пока к какой-либо категории» и не «секретный»)».
Он принадлежал эпохе безоговорочного доверия и конфиденциальности, построенной на классах общества, но жил во времена, когда доверие и конфиденциальность механизировали и классифицировали. В условиях 1954 года практически не имело значения, что на Советский Союз у него попросту не было времени, так как под подозрением был каждый, до тех пор пока не будет установлено, что он «чист», а всякий, кто не был безукоризненно Бел, расценивался как потенциально Черный.
Потеряв стратегическую независимость и утратив имперскую уверенность в себе, страна Алана изменилась. Старый учитель определил его как «в основном, лояльный», что удовлетворило людей нового времени. Им, вероятно, и в голову не могло прийти, что англичанин со связями способен достаточно серьезно отнестись к абстрактной зарубежной идее и превратить её в нечто значимое. Пятнадцать лет спустя произошло именно так. Если в 1940-е мысль о «разуме» вылилась в нечто вполне конкретное и определенное, то 1950-е в равной мере явно проявили концепцию «лояльности». Кембридж, который снабжал страну умами, являлся неизвестной величиной в плане лояльности. Именно в те времена Патрик Блэкетт, когда то бывший доверенным советником в ВМФ, стал среди профессуры Манчестерского университета «собратом путешественником».
По сравнению с ним, Алан Тьюринг был совершенно аполитичен. Однако он в свое время успел высказать противоречие Королю. Тьюринг поддерживал антивоенную демонстрацию 1933. Он не вращался в утонченных кругах Бёрджеса и Маклина, но связи найти не сложно, было бы желание. В те времена причастный считался виновным — и порой не было ничего иного, кроме причастности — и Тьюринг был виновен. Совершались чудовищные ошибки, и как можно быть уверенным, что Алан Тьюринг не одна из них, учитывая инструкции, полученные им от Черной Королевы двадцатью годами ранее? Что станет достаточным доказательством? Вот вопрос Витгенштейна применительно к реальной жизни. Бёрджес и Маклин играли в подражание абсурдно и неуклюже — но были ли другие, более умелые, которых предстояло найти? Даже если отмести самые тяжкие подозрения, оставался тот факт что объединив в себе и вобрав в себя два немыслимых явления — гомосексуализм и криптоанализ — тайны «цифр» и «порока», он превратил себя в демоническую фигуру, вызывающую первобытный страх. А само время дало благодатную почву для страха. Старый социальный порядок не давал защиты от ядерной войны, да и научный метод не предлагал ничего лучше планов мести, или самоуничтожения перед её лицом. Раздираемой противоречиями в отношении новых американских партнеров, на волю которых сдалась британская держава, стране отвлекли внимание паникой вокруг шпионов и гомосексуалистов.
Мир переменился в 1943 году, а к 1954 не осталось и следа от систем, сложившихся во Вторую Мировую Войну. Сталина не стало, что, впрочем, не сказалось на системе, построенной на угрозе и ответной угрозе, которая, похоже стала неподвластна отдельным людям. В августе 1953 Советский Союз произвел испытание водородной бомбы, способной нести разрушения, в масштабах, превышавших самые пессимистичные прогнозы 1939-го. Бомбы, в разы превосходившей испытанное Великобританией в 1952 году устройство. 1 марта 1954 года американцы испытали 14-мегатонную бомбу, которая взрывом захватила экипаж «Везучего Дракона», что неожиданно всколыхнуло общественное сознание». 5 апреля в ходе обсуждения вопросов обороны в парламенте Черчилль посчитал нужным предать огласке условия Квебекского соглашения 1943 года между Великобританией и Соединенными Штатами, из которого последние приняли решение выйти. Он заявил:
«В словах нет нужды, чтобы описать, в какой смертельной опасности оказался весь мир… Водородная бомба приводит нас в области, которые не освещались прежде человеческим разумом, а оставались уделом воображения и фантазий».
Что реально, а что вымысел? США подталкивали Великобританию к участию в военном вмешательстве во Вьетнам, после поражения французов 7 мая. После отказа Черчилля заговорили о «предательстве англичан» и о том, насколько взаимовыгоден режим особых отношений. Страх перед новой войной в Азии не был беспочвенным: 26 мая адмирал США произнес речь о «кампании, направленной на абсолютную победу», во Вьетнаме, вплоть до применения ядерного вооружения. Генерал описывал применение атомных бомб, чтобы создать «пояс выжженной земли, который отрежет дорогу коммунизму и заблокирует азиатскую орду». После этого Даллес выразил надежду на то, что Великобритания «пересмотрит свою позицию».
Особенной неопределенностью характеризовался июнь 1954. Женевские переговоры по вопросу Вьетнама сравнивали с мюнхенскими. Теперь пришла очередь американских горожан отрабатывать укрытие в бомбоубежищах, тогда как в Британии возродили войска местной самообороны — прием в её ряды начался в Вилмслоу на последней неделе мая. Не менее напряженной, чем в Европе, была и обстановка в Азии. Перевооружение Западной Германии дополнительно подливало масла в огонь. Правила игры изменились, переменился и смысл прошлого. Серебряные слитки давно пропали, старые мосты оказались сожжены, но возникли и новые на прочном фундаменте из бетона. Настал черед немцев прийти на выручку, пока бывшие враги заняты поисками в своем стане шпионов и предателей. Именно 2 июня в газетах напишут, что «новичок» в Принстоне лоялен, но считается «риском в области безопасности». Как можно было заявить об уверенности в Роберте Оппенгеймере, когда он был известен недобными мыслями и неверными знакомствами. В то воскресное утро газеты освещали еще одну особую тему. Неярко, приглушенно, почти смущенно воздавались почести тем, кто ровно десять лет назад высаживался на пляжи Нормандии.
Алан Тьюринг уже не остров, но заблудшее теченье в море бед. Следователь говорил о «неустойчивости его умственного склада» — образ, весьма близкий к морфогенетической модели самого Тьюринга в момент кризиса. При росте температуры равновесии системы становится все более и более неустойчивым. Аналогично и по мере роста политической температуры уравновешенность Алана постепенно сходила на нет. В одной из проблем слились его жажда свободы, с одной стороны, и последствия былых обещаний — с другой. Разве мог он пересечь границу вновь летом 1954 года, когда никто не знал, как будут развиваться события, когда в самом разгаре была паника вокруг гомосексуалистов? Весь год Министерство иностранных дел издавало меморандумы о вербовке со стороны СССР. Одновременно ширились проверки «благонадежности». Ситуация усугублялась заявлениями со стороны советского перебежчика Петрова. В то же самое время суды на Монтегю продемонстрировали, что теплая вера британцев в свое правительство, как власть «бархатной перчатки», далеко не всегда имела под собой почву. В любой момент Алану могли состряпать обвинение на основании давно прошедшего романа. Вот во что вылилась волна преследований, когда хватало лишь малейшего подозрения и туманнейшего обвинения. Достаточно прочитать любую газету, если он сможет заставить себя это сделать, чтобы понять — его загнали в угол. Тьюринг всегда был готов ограничить борьбу своим личным пространством — тем пространством, которое оставит ему общество, но сейчас ему не оставили ничего.
Е. М. Форстер, стремясь ответить на ересь Короля бравадой, писал в 1938 году, что если бы ему довелось встать перед выбором предать страну или предать друзей, то он надеется, что хватило бы смелости предать родину. Для него личное всегда стояло выше политики. Но для Алана Тьюринга, в отличие от Форстера, Витгенштейна, Харди вопрос был отнюдь не отвлеченным. Личная жизнь смешалась с политикой, а политика влезла в личную жизнь. Он сам сделал в свое время выбор, решив работать на правительство. Дал обещание самому себе. Таким образом для Тьюринга выбор заключался в том, предать ли одну часть себя, или другую. Как бы он не колебался между данными альтернативами, мышление категориями безопасности не было лишено логики — и не стоило ожидать от него интереса к идеям свободы и развития. На подобное Тьюринг не имел права, он сам бы согласился с таким выводом. Допустим, он обхитрил ополчение, но в значимых вопросах не оставалось никаких сомнений — на него распространяются законы военного времени. А война идет. Идет сейчас.
Черчилль обещал кровь, слезы и лишений — и данное обещание политики сдержали. Десятью годами ранее десять миллионов соотечественников Алана принесли в жертву. От их выбора мало что зависело. Роскошь выбора в вопросах принципов и свободы сама по себе является огромной привилегией. Лишь предположения о «головах в песке» 1938 года позволило ему занять подобное положение, а за его место в 1941 многие отдали бы всё, что имеют. По большому счету жаловаться Тьюрингу грешно. Последствия распространились, усугубляясь, и привели к беспощадному противоречию. Своим же собственным изобретением он погубил курицу, несущую золотые яйца.
Старая Империя уступала институтам Океании. Никто из друзей Тьюринга не видел в этом предпосылок к его гибели, равно как никто не видел его в роли Касабланки. Пройдет пятнадцать лет, прежде чем различные, сыгравшие свою роль, элементы начнут проявляться, но даже тогда никто не сможет сопоставить и объединить их. В 1954 не потребовалось ничего замалчивать и скрывать: никто и не подумал задавать вопросы. Злая Ведьма Запада никого не смутила, ведь друзьям Дороти не на что было опираться. Мало кто из увидевших 7 июня 1944 изобретателя на велосипеде, мог провести связь между ним и началом высадки в Нормандии. Смерть также пришла изолированной потерей и одинокой болью без намеков на некое более широкое значение. Юнг писал:
«Современный человек защищается от собственного расщепленного состояния системой отделений. Определенные области внешней жизни и поведения хранятся в своего рода отдельных ящиках и никогда не соприкасаются друг с другом».
Современному человеку, столкнувшемуся с Аланом Тьюрингом, следовало защищаться особенно тщательно, не позволять содержимому ящиков перемешаться. Не исключено, что также поступал и сам Тьюринг, когда оставался лицом к лицу со своими проблемами.
Под личиной прямодушного поклонника Шоу, созданной для окружающих и особенно явной после войны, под маской неудержимого фонтана идей, которые он готов отстаивать вплоть до костра, подобно Жанне Д’Арк современной эпохи, скрывался противоречивый, мучимый неопределенностью человек. Вряд ли Замок Сомнение и Гигант Отчаянья были его любимыми отрывками из «Путешествий Пилигрима» в детстве — однако роль Тьюринга в процессе человечества напоминает именно о них, при том, что горы более приятного толка редки и весьма далеки друг от друга. В частности, здесь крылась неопределенность отношений Алана с социальными институтами: он никогда не станет здесь своим, но и вызова им по-настоящему не бросит. Такое отношение объединяло его со многими учеными, глубоко ушедшими в математику, или иные науки: те тоже никак не могли понять — то ли относиться к общественным институтам как к чему-то абсурдному, словно из Эдгина Батлера, то ли принимать их как неизбежный факт. Стремясь, подобно Харди (и Кэроллу) все обратить в игру, он размышлял о том, что математика могла бы служить защитой от мира для того, кто не столько слишком слеп в отношении дел земных, сколько слишком восприимчив к их ужасу. Его свободное чувство юмора и способность посмеяться над собой имели много общего с реакцией многих геев на невозможную социальную ситуацию, в какой-то мере они демонстрировали ярое и сатирическое неприятие общества, но и в конечном итоге, уход от него.
Для Алана Тьюринга эти составляющие усугублялись еще тем, что так никогда полностью и не смог соответствовать роли математика, ученого, философа, инженера: он не смог войти в Блумсберийскую группу, да и в любую другую группу, если на то пошло. Для Тьюринга всегда повторялась история «Смеха из соседней комнаты», так как никто не знал, стоит ли включать его в свою компанию, или нет. Как вскоре после смерти Тьюринга напишет Робин Гэнди, «так как его интерес чаще занимали объекты и идеи, а не люди, он часто оставался в одиночестве. Но Алан жаждал привязанности и дружбы, порой, пожалуй, слишком сильно, что усложняло ему жизнь на первых этапах знакомства…» Вряд ли кто-либо из окружающих видел, на сколько на самом деле одинок Тьюринг.
Экзистенциалист-самоучка, вряд ли даже слышавший о Сартре, он стремился найти свой собственный путь к свободе. По мере того, как жизнь становилась всё более запутанной, всё менее ясным было, куда же этот путь должен вести. Да и откуда взяться ясности? На дворе двадцатый век, когда каждый истинный художник, чувствует призыв к действию, а любой чувствующий человек приходит в крайнее волнение. Он всеми средствами ограничил свою роль сколь возможно простой сферой интересов, так как старался при этом остаться верным себе, увы ни простота, ни честность не уберегли Алана от последствий — совсем наоборот.
Университетский мир Великобритании был изолирован от двадцатого века настолько, насколько это вообще возможно, и слишком часто за эксцентричностью Тьюринга не видел его прозорливости, выдавал размытые похвалы в адрес его смекалки, вместо того, чтобы предложить подлинно критический взгляд на идеи ученого, запоминал истории о велосипеде охотнее, чем подлинно великие вехи. Будучи никем иным, как интеллектуалом, при этом не вписывался в ученое сообщество. Лин Нейман, которая имела возможность близко познакомиться с этим сообществом как изнутри, так и снаружи, выразила гораздо красноречивее прочих это отсутствие идентичности: она видела в нем «очень странного человека, который не вписывался никуда. Его сумбурные усилия, направленные на то, чтобы казаться в своей тарелке в кругах высшего среднего класса, к которому он и принадлежал по рождению, отличались особой степенью неуспешности. Да, он принял ряд социальных конвенции, выборах их словно случайным образом, но большинство из их представлений и порядков он отвергал без колебаний и извинений. Как не прискорбно, порядки научного мира, который мог бы стать для Тьюринга убежищем, озадачивали его и нагоняли скуку…» Отношение Алана к своему привилегированному происхождению отличалось двоякостью: он отбросил большинство присущих своему классу атрибутов, сохранив лишь внутреннюю верность себе и нравственный долг, оставаясь в этом всегда сыном Империи. Аналогичная неоднозначность присутствовала в его положении среди интеллигенции, которая проявлялась не только в его презрении к наиболее тривиальным аспектам научной жизни, но и в той смеси гордости и пренебрежения, которую Алан проявлял к собственным достижениям.
В равной мере неопределенно он относился и к привилегии родится мужчиной в мире, где правят мужчины. В большинстве случаев он попросту принимал этот факт как должное. Уязвимость либерализма Короля крылась именно в том, что тот покоился на богатствах скопленных лишь на благо мужчин и никого другого, и он не стал бы человеком, ставящим такое положение дел под сомнение. В беседах с Робином, который придерживался прогрессивных взглядов на вопрос равной оплаты труда (а лишь на этой проблеме в те времена зиждился феминизм), Алан лишь отмечал, что выйдет несправедливо, когда женщины будут отсутствовать на работе в связи с рождением детей. Он также не сомневался, что именно женщины станут наводить вокруг порядок и вообще возьмут на себя те вопросы, которыми Алан решил себя не утруждать. В разговоре с Доном Бейли в Ханслопе, Тьюринг упоминал о своей помолвке и от том, как он понял: «ничего не выйдет» из за его гомосексуальных наклонностей, при этом он отметил, что если и женится когда-нибудь, то на женщине, не имеющей представления о математике, на той, кто возьмет на себя удовлетворение его бытовых потребностей — вполне распространенное отношение, близкое к тому, как обстояли дела в семье Алана и совершенно не соответствовавшее тому, как развивалась его дружба с Джоанной Кларк. Налицо неразрешенное противоречие, по крайней мере, на этом этапе жизни ученого. Он не одобрял снисходительного отношения и тривиальностей, которые ожидались от мужчин в «смешанной компании», а также, без сомнения, необходимости проявлять эротический интерес, которого не чувствовал. В результате Тьюринг избегал исполнения социальных обязательств. Впрочем, когда данные ограничения не играли роли, быть может, в отношениях с Лин Нейман, а в какой-то мере и с матерью, Тьюринг проявлял открытость мышления, не свойственную многим мужчинам, принадлежавшим миру, в котором слово «женщина» служила синонимом сексуальной собственности и помехи. Алан никогда не укреплял позиций мира доминирующих мужчин, но лишь пользовался его институтами. Он никогда не пытался обосновать свои гомосексуальные предпочтения тем, что выбирает мужчин как превосходящих женщину, а когда он сталкивался с речами и текстами века, который многие называли эпохой простолюдина, в своих комментариях Тьюринг оставался примечательно корректен, тогда как большинство мужчин охотно направляли недоброжелательный поток осуждения, как прикрытого, так и нет, на претензии и посягательства женщин. Алан, безусловно, высказывался о том, что «девочки» выполняли неквалифицированную работу и им в Блетчли отводилась, роль «рабов». Впрочем, таковы были порядки, а Тьюринг, пожалуй, лишь чуть лучше других осознавал имевшее место неравенство между полами. Изменить его он не пытался, хотя стоит отметить, что никогда и не стремился изменить мир, лишь истолковать его.
Он был не Эдвард Карпентер, указавший на связь между низким социальным положением женщины и клеймлением гомосексуализма. Тьюрингу, пожалуй, не пришло бы и голову, что те трудности, которые он испытывает, сродни злоключениям женщин: заседания комитетов, на которых решение принимали, не считаясь с его мнением, словно он в них и не участвовал, то как никто не обращает внимание на его слова, но пристально оценивает манеры поведения и одежду. Женщинам пришлось научиться компенсировать подобное пренебрежения, прилагая дополнительные усилия, но Алан даже не пытался этого сделать. Он ожидал, что мир мужчин станет действовать в его интересах и с удивлением обнаруживал, что этого не происходит.
Мужская работа в мире мужчин и пока она остается для него куда более понятной и определенной, чем хитросплетения любовных дел и вопросов власти. В этом отношении Алан Тьюринг сыграл практически все отпущенные обществом роли: комедия, трагедия, пастораль, изгнание, пария, посредники и, наконец, жертва. Но он поднялся над ролями не только избегая повсеместных лжи и обмана, сопровождавших их, но и сделав то, чего гомосексуалисту делать никак и никогда не позволительно: стал ответственным за нечто подлинно значимое. Он также отказался страшиться недоброжелательной атмосферы мира техники (то была очередная попытка романа — как водится — твердо отвергнутая). Его переезд в Манчестер, к примеру, вполне мог отражать сознательный отказ от соблазна остаться в «прекрасном захолустье» Короля. При этом той самой целеустремленностью он проиллюстрировал проблемы, которая только начала проникать в умы в 1950-е годы: отвергая ярлык общества о «женоподобности» и «эстетстве», рискуешь впасть в иную крайность и чрезмерно акцентировать атрибуты «маскулинности». Не исключено, что этими мыслями окрасилось его бегство, которое свидетельствовало о поиске целостности, иной жизни, заслуженной не «разумом», освобождения от агрессивных чувств, рождающихся от попыток на протяжении всей жизни пробить лбом стену. Возможно, те же мысли нашли отражения и в его эмоциональной закрытости, стремлении, в первую очередь, «мыслить» как подобает профессионалу, а затем уже давать волю чувствам, — всё это вполне могло проистекать из намерения не быть «мягким». И всё же мягкость не была ему чужда.
Смятение и конфликт, пронизывающие его, лишь на первый взгляд, целостную индивидуальность гомосексуалиста, отражали тот факт, что мир не позволял геям оставаться «обыкновенными», или «подлинными», вести простую жизнь и не привлекать внимания, сохранять приватность и не иметь общественной позиции. К Тьюрингу, разумеется, было обращено особое внимание. В 1938 году Форстер вывел заключение из требования нравственной автономии:
«Любовь и верность в отношении индивида способны противоречить интересам государства. Когда такое происходит, к чертям государство, говорю я, что означает, что и государство пошлет к чертям меня». При этом Форстеру никогда не пришлось столкнуться с последствиями подобного выбора лицом к лицу, равно как и Кинса так и не раскрыли. Именно Алану Тьюрингу, причем не как интеллигенту Короля, но как одному из тысяч, пользующихся дурной славой людей, пришлось выходить из этого морального кризиса, практически молча, практически в одиночестве. Даже если бы события декабря 1951 года не привели к данному конкретному кризису, имеющиеся противоречия вылились бы в какую-либо иную форму. Для него не было возможности «простой» жизни, как не было и «просто» науки. Блетчли доказал, что Харди ошибается насчет чистой математики. Чистоты не бывает. Никто не может быть островом. Быть может, Алан Тьюринг и является Героем Истины, но даже его наука завела ко лживым делам, а секс ко лжи властям.
Дорога из желтого кирпича разделялась надвое и не было ни единого знака, намека на то, какой из поворотов истинный, а какой — ложный. Впрочем, неопределенность в жизни Алана Тьюринга, колебание между двумя путями, наиболее сильно поражает не в отношении социального класса, или профессионального положения, пола, но колебаниями между ролями «взрослого» и «ребенка». Некоторых это отталкивало, кто-то считал, что такое поведение придает известное очарование. Конечно, в какой-то мере слово «ребяческий» люди часто используют, чтобы объяснить собственное удивление от встречи с человеком, который, в самом деле, говорит то, что думает, ничего не приукрашивая и не скрывая. Кроме того, в поведении Тьюринга присутствовали присущие только ему странности, которые стали особенно заметны на исходе его четвертого десятка в Манчестере. Крепко сложенный мужчина с манерами и движениями «школьника», или «мальчишки», Алан также смущал стремительными сменами настроения: напористость вдруг сменяется наивностью, затем огонь молчаливой ярости и вот уже он излучает искреннее добродушие. Лин Нейман сравнивала его со ртутью, отчасти в связи с занятиями бегом. Двойственность проявлялась на нескольких уровнях: в интеллектуальной сфере в его отказе опираться на заработанную репутацию и переходе в совершенно новую область работы к сорока годам. Само собой, и в чувственной сфере, частично в виде реакции на положение гомосексуалистов в целом, когда роли ищущего и искомого менялись гораздо проще, чем в гетеросексуальных взаимоотношениях. Алан не мог оставаться на месте, он всегда должен был пребывать в движении. Эти факторы, в самом деле, могли вносить свой вклад в напряженность (но и в незамутненное наслаждение жизнью, недоступное другим), которая росла с возрастом. Помимо сказанного, мальчишеские качества Алана Тьюринга отражали и основной вопрос его бытия: он не хотел «становиться совершеннолетним» в двадцать один год и также закрывал глаза на свой возраст в сорок два. Он никогда не стремился принимать зрелость, что впрочем, не означает, что Алан избегал ответственности. Он оказался на противоположном фон Нейману полюсе, хотя их мысли имели так много общего. Руководитель комитетов, консультант всех военных организаций США, внесший особый вклад в создание водородной бомбы и межконтинентальной баллистической ракеты, в 1954 году фон Нейман был человеком мира, и это он был главным в приютившей его стране, а вовсе не страна довлела над его жизнью. Алан Тьюринг, выходец и самоуверенного класса руководителей, напротив, навязывал свои идеи другим только лишь в том случае, если иначе произошла бы катастрофическая глупость и растрата ресурсов. С лета 1933 года — середины его жизни — до самого 1954 в нем бушевал глубинный конфликт между невинностью и опытом.
Современник Тьюринга Бенджамин Бриттен, который воздержался от участия и пошел иным путем, публично развил эту тему после 1945 года. Алан Тьюринг не оставил после себя практически ничего, кроме этих страниц короткого рассказа, страниц, которые, однако, вместили проницательные размышления о жизни. Описывая, как ведет молодого человека в ресторан, он так обрисовал эту сцену:
«… Наверху Алек снимал пальто. Под ним неизменно оказывалась старая спортивная куртка и плохо выглаженные шерстяные брюки. Он не утруждался костюмом, предпочитая «униформу студента последнего курса» — так он видел свой возраст. Одежда помогала ему верить, что он по-прежнему остается привлекательным юношей. Эта задержка в развитии сквозила и в работе. Любой мужчина, в котором не виделся потенциальный сексуальный партнер, расценивался как замена отцу, которому Алек должен [не читается] продемонстрировать интеллектуальную мощь. «Униформа студента» не произвела заметного эффекта на Рона. В любом случае, его внимание приковал ресторан и происходящее здесь. Обычно он стеснялся подобных ситуаций, либо от того, что был один, либо от того, что ведет себя как-то не так…»
Здесь сохранившиеся страницы обрываются, причем, именно на мысли об одиночестве стеснении и неловкости — центральных темах его жизни. Впрочем, подобное смущение, вызванное само осмыслением, шло дальше «обращения к себе» Гёделя, когда абстрактный разум обращается к абстрактному «я». В жизни Тьюринга присутствовал и змей от математики, пожирающий собственный хвост, и тот змей, что искусил его отведать плодов древа познания. Гилберт как-то отметил, что теория Кантора о бесконечности создала «рай», из которого теперь не изгнать математиков. Однако Алан Тьюринг утратил этот рай, не из-за своих мыслей, но из-за поступков. Его проблема лежала в области поступков: как поступить верно и поступать ли.
Никто в июне 1954 не увидел бы символизма в том, что Тьюринг ест яблоко, яблоко, наполненное ядом 1940. В отрыве от контекста данный символ лишен смысла, его не представляется возможным интерпретировать, равно как и прочие оставленные Тьюрингом мелкие намеки. Не исключено, что Алан размышлял о символизме еще до войны, когда упомянул свой план самоубийства другу Джеймсу Аткинсу. Ведь оно произошло именно в то время, когда он (в своей небрежной манере) поделился с матерью своими сомнениями в «нравственности» криптографии. Мать верила в прикладную науку, Джеймс же был пацифистом и оба они занимали важное место в поворотном моменте жизни Алана Тьюринга — его готовности познать грех. Пожалуй, он чувствовал, что для него участие в жизни мира означало бы постоянную опасность. Пускай Алан вел себя как ребенок — дитя гордых, импульсивных и неудачливых Тьюрингов и дитя более приземленных мостостроителей Стоуни — но будь то осознанно, или нет, он был ребенком своей эпохи.
Намеки на саморазоблачение со стороны Тьюринга были редки и загадочны, в них проявлялось глубокое нежелание становиться центром внимания и стремление оставить подобные дела под покровом тайны. Еще один вопрос без ответа состоит в том, как Тьюринг, наконец, увидел концепцию компьютерного разума, которой он в итоге посвятит большую часть своей жизни. Несмотря на то, что слова Робина верны и Тьюринг, действительно, предпочитал объекты и мысли людям, однако многие с помощью своих рассуждений ученый старался приблизиться к пониманию себя и окружающих, начав с основополагающих принципов. При таком подходе «помехи» со стороны общества надлежит рассматривать как вторичное вторжение в разум индивидуума. При том, что он всегда признавал трудности, связанные с подобным подходом, в свои последние годы Тьюринг проявлял значительно более активный интерес к другим точкам зрения на человеческую жизнь, в которых взаимодействие с окружающими играло куда большую роль. Неудивительно, в свете того, что в 1952 году Алан признался Дону Бэйли, что математика приносит все меньше и меньше удовлетворения. Юнг и Толстой рассматривали разум в социальном, или историческом контексте, но на книжных полках Тьюринга стояли и романы Форстера, в которых взаимодействие между обществом и индивидуумом становилось куда менее механистичной игрой идей, как у Шоу, Батлера и Тролоппа. Между тем в последние два года социальные «помехи» сыграли неожиданно значимую роль в его жизни. Не утратил ли он веры в смысл и актуальность своих основополагающих идей?
Вдобавок к разочарованию от неспособности манчестерского компьютера (да и любого компьютера той поры) соответствовать масштабам видения Тьюринга, в послевоенные года твердость его убеждений и уверенность в себе начинает давать трещину. С другой стороны, Алан был не из тех, кто легко отказывается от мысли, или позволяет миру её отнять. Не мог он и разочароваться в науке, от того, что та обратилась против себя, ни отказаться от рациональности, оказавшись на принимающей стороне интеллекта. Движущая им страсть к созданию осязаемого воплощения абстрактного объединяла Тьюринга скорее с Гауссом и Ньютоном, чем с математиками-теоретиками двадцатого века. Она неизбежно толкала его на поиск практического применения научных знаний. При том Тьюринг не впадал в интеллектуальные заблуждения относительно предназначения своих устройств. Его замечания о компьютерах с самого начала жесткостью не уступали тому, как Харди отзывался о математике. Ни разу он не предлагал практического применения теории, которое бы не было направлено либо на дальнейшее развитие науки, либо на военные нужды. Тьюринг никогда не говорил о социальном прогрессе, или экономическом благополучии посредством науки, тем самым заняв позицию, защищенную от разочарования.
В 1946 году, говоря о ядерных испытаниях США, Тьюринг назвал в качестве их «главной опасности», то, что они способны вызвать «противонаучные настроения». Как бы не заманчиво было применение науки, например, в «органотерапии» и других областях, Тьюринг никогда не ставил под сомнение структуру самого научного знания. Так он расценивал как интеллектуальную несостоятельность неспособность отделить личные чувства от взглядов на научную истину. Он часто упрекал интеллектуалов в «эмоциональной» реацкии на концепцию разумных механизмов. Для Тьюринга большое значение имело освобождение науки от оков религиозного мышления и выдавания желаемого за действительное. Наука для него оставалась независима от человеческих целей, суждений, чувств, которые не существенны для поиска ответа на вопрос, как устроен мир. Эдвард Карпентер призывал к «рациональной и гуманистичной» науке, напротив для Тьюринга не существовало причин смешивать рациональное и гуманистическое, данные в инструкции. Его беспощадный и прямой взгляд на науку хорошо ухватила Лин Нейман, сравнив Тьюринга с алхимиком семнадцатого века, или даже более ранних времен, когда наука не была окутана титулами, покровителями и респектабельностью, но была обнажена и опасна. В нем было что-то от Шелли, но и от Франкенштейна: гордая безответсвенность чистой науки, сконцентрированная в одном человеке. Именно эта неимоверная концентрация в сочетании со способностью отбросить всё, что видится несущественными, с силой воли, позволявшей размышлять о вопросах, которые другие отбросили за чрезмерной сложностью и запутанностью, — вот рецепт его успеха. Сила Тьюринга крылась в умении абстрагироваться до простого и ясного принципа, а затем продемонстрировать его истинность на практике, а вовсе не решение задач в установленных рамках. Увы, такой тип мышления не всегда подходил для решения некоторых наиболее тонких проблем, поднятых моделью «разума» Тьюринга.
Он писал Робину, что «не испытывает почтения ни перед чем, кроме истины» и верен бескомпромиссному материализму, что проистекает из всепоглощающего желания уберечь истину незапятнанной «эмоциональными» представлениями и интеллекте и сознании. При этом в своем стремлении отсечь несущественное Тьюринг отмахнулся и от ряда фундаментальных вопросов у сути интеллекта, коммуникации, языка, — вопросов проистекающих из фунционирования человеческого разума в обществе.
Впрочем, речь не идет о том, чтобы опровергать мысли Тьюринга, скорее об анализе его научного метода. Модель «разума» Тьюринга, опирающаяся на математику и шахматы, скажем, отражала ортодоксальный взгляд на науку, как на хранилище объективных истин. В статье «Разум» Тьюринг ясно дает понять, что, по его мнению, данная модель способна вобрать в себя все типы коммуникации между людьми, что в свою очередь отражало его позитивистское убеждение в том, что наука способна разъяснить человеческое поведение, подобно триумфальным успехам в области физики и химии. Уязвимость его теории заключается в том, что в ненадежности аналитического научного метода применительно к человеческим существам. Концепция объективной истины отлично сарботала в мире простых чисел, однако ученые не способны легко распространить ее на людей.
Как пояснял сам Тьюринг, в своей теории морфогенеза любое упрощение неизбежно является и фальсификацией. Раз данная мысль справедлива в обсуждении развития клеток, то она более чем уместна и в отношении развития человека, как в плане «разума», так и его стремления к коммуникации, переживаниям, любви. Когда наука использует слова человеческого языка для того, чтобы описывать человеческих существ, может ли она, в самом деле, разделить «данные» и «инструкции» внутри общества? Возможны ли «наблюдение», «эксперимент», «постановка проблемы» вне социальных институтов? Способна ли оценка значимости и важности фактов наукой быть непредвязятой, а не нести в себе лишь императивы главенствующей идеологии? В науках о жизни провести разделительную черту не так легко, как в физике и химии. Именно трудность в разделении фактов и действий в данном контексте указывает на уязвимость аргументов Тьюринга в пользу машинного разума.
Проблема выходит за рамки философии Гёделя. Способен ли научный язык выйти за рамки породившего его общества — дать ответ на этот вопрос разум Алана Тьюринга был не готов. Равно как и любой другой ученый ум его эпохи. Те, кто в 1930– 40 годы стремился связать социальные структуры и научное знание, как правило, отличались и стремлением привить социальную систему к древу науки, либо вывести её из науки. Наболее яркими примерами служили идеологии нацистской Германии и Советского Союза. Полани тоже, в противовес влиянию механистического марксизма 1930-х годов, подталкивал науку к возрождению христианства в более проработанном виде. Он также помыкал наукой, требуя от неё ответов, которые подошли бы к существующим политическим и религиозным философиям. Подобный подход был чужд Алану Тьюрингу. Он твердо придерживался позиций экспериментально доказанной истины.
В то же время нашелся ученый, исследовавший способность языка отделять фактическое от нефактического. Впрочем, характер методов Витгенштейна приводил к тому, что мало кто мог с уверенностью сказать, что тот подразумевает. Подход Алана Тьюринга предполагал, поправ вопросы Витгенштейна, доискаться простой истины в самом центре. Преимуществом служила простота и ясность получаемой картины: результат, который можно опробовать на практике. Что касается интеграции теории логических задач, психологической теории, приведшей Тьюринга к «истоку проблемы» отсутствия у него счастья, исторической проблематики Толстого о природе действий инидвида, вопросов Форстера о личности и классовом сознании, — то никому одному не под силу было бы охватить все эти вопросы, к тому же Тьюринг работал и мыслил совсем иначе. В Блетчли он работал над проблемами логики и находил смелые простые решения по мере того, как вокруг него разрасталась обширная организация. От Тьюринга не ожидалось, что он сведет всю сложную структуру воедино.
Он держался за простое среди пугающей и сбивающей с толку сложнсти мироустройства. При этом Тьюринг был далеко не органиченным человеком. Миссис Тьюринг не солгала, сказав, что сын погиб, работая над опасным экспериментом. Имя эксперименту жизнь — тема, которая приносит немало страха и смятения в научный мир. Тьюринг не только мыслил свободно в меру своих сил, но вкусил сразу от двух запретных плодов: плодов мира и плоти. Между ними пролегало бурное разногласие и в нем заключалась окончательная и неразрешимая проблема. В определенном смысле, жизнь Тьюринга противоречила его работе, так как не умещалась в рамки машины дискретных состояний. На каждом шагу вставали впросы о связи (или её отсутствии) между разумом и телом, мыслью и действием, разведкой и операциями, наукой и обществом, индивидуумом и историей. Однако все эти вопросы, кроме как в отдельных случаях, Алан оставил без комментариев. Рассел и Форстер, Шоу и Вайнер, и Блеккет бились над ними, Алан Тьюринг играл за скромную пешку.
Да, он играл пешкой и, в конечном итоге, подчинялся правилам.
Алан Тьюринг любил считать себя ученым-еретиком, восхитительно оторванным от уступок общества в своем поиске истины. Но ересь оказалась направленна лишь против выживших остатков распадающейся религии и вежливых уступки мира интеллигенции. Философы подняли шумиху вокруг теоремы Гёделя в защиту свободы человека, притом что к подлинной неволе двадцатого века она имела то же отношение, в какой Кембридж являлся «прекрасным захолустьем» по Лоуэсу Дикинсону:
«Вильям Джойсон Хиггс и Черчилль, и коммунисты, и фашисты, и отвратительные жаркие улицы городов, и политика, и ужасное явление под названием Империя, за которую все, похоже, готовы пожертвовать жизнью каждого, вся красото, всё стоящее в мире, — имеет всё это хоть каую-то ценность? and Churchill and Communists and Fascists and hideous hot alleys in towns, and politics, and that terrible thing called the ‘Empire’, for which everyone seems to be willing to sacrifice all life, all beauty, all that is worthwhile, and has it any worth at all? Всё это не более, чем двигатель.
К концу 1950 сложилась новая Империя, а вернее, две. Каждую обслуживали свои ученые. Великолепные родники Новой Эры — высвобождение способностей индивида, коллективная собственность на природные ресурсы — свелись к либерализму Пентагона, с одной стороны, и социализму Кремля — с другой. Именно здесь скрывались важные доктрины и ереси, а вовсе не в учебном классе, или викторианской религии.
В 1930-х годах у Короля был один главный козырь: и Пигу, и Кинс и Форстер не забыли о личных свободых, порицая расточительность невмешательства государства в экономику, они поддались очарованию СССР не больше Бертрана Рассела. После того, как Германия оставила мир в руинах, а проклятье Гитлера легло и на победителей, и на побежденных поток свободомыслия утратил былую значимость. И всё же возник мимолетный период после войны, до того как Великобритания превратилась в военно-воздушную зону номер один Оруэлла, когда Форстер взглянул на послевоенный мир в довоенном свете:
«В силу политических потребностей времени наука заняла аномальное положение, о котором ученый обычно забывает. Он получает субсидии от напуганных правительств, ищущих помощи, его укрывают, холят и лелеют, если тот послушен, и его наказывают по всей строгости закона о неразглашении государственной тайны, когда он набедокурил. Всё это отличает его от обычных людей и лишает его способности проникнуть в их чувства. Пора бы ему выйти из лаборатории. Пусть он занимается разработками для наших тел, но оставит наши умы в покое…»
Алан Тьюринг вышел из своей изолированной лаборатории и, в каком-то смыле, прошел гораздо дальше Форстера. Впрочем, он имел мало общего с Бернальем, которого и порицал Форстер выше, тот полагал, что ученые должны править миром. Тьюринг ни слова не произнес о том, что оказалось вовсе не «аномальным положением», но подлинной ортодоксальностью 1950-х: зависимость от колоссальных машин. Работа Тьюринга была, пожалуй, одной из самых мирных из всех военных занятий и все же она вела к тому, что государство все больше и больше полагалось на машины, которые не только не контролировало, но даже не понимало. В этом процессе Алан Тьюринг остался незамеченным.
В некотором роде опасения, что ученые «распланируют наш рассудок», не нашли подтверждения в последовавших событиях. Так планы по искоренению гомосексуализма с помощью научных средств, скажем, кибернетики оказались чересчур амбициозными. В Великобритании 1950 они точно не являлись осуществимым предложением. Несмотря на то, что научные медицинские исследования в этом направлении продолжились, всесторонней поддержкой правительства они так и не заручились. Притом вопрос гомосексуализма остался сочной костью, за котороую могут побороться бульдоги нравственности с силами технического прогресса.
Между тем развитие новой экономики, в которой рекламируются путешествия, досуг и развлечения, приведет к тому, что сексуальность обретет еще более осознанную привлекательность, подрывая позиции одновременно и консерваторов, и медиков. Найдется даже место личному выбору — неслыханная для 1954 года идея. Государство так и не приняло масштабных планов, будть то научных, или каких-то иных для того, чтобы контролировать поведение всего населения. Раздутый «нравственный кризис» 1953–54 окружала атмосфера вымысла, ритуального действа, столкновения символов. При том, что в 1950-е правительство Великобритании последовательно передавало экономику в руки международных предприятий, закаленных в классовой, религиозной, клановой, предвыборной борьбе. Так Уинстон Черчилль дал народу свободу.
Новое запутанное и противоречивое будущее стало творением новых людей и вовсе не походило на индустриально-научное видение будущего 1930-х, ни на фантастические идеи о контроле сознания 1950-х. Старые нравственные и моральные общественные институты сохранят форму, но утратят абсолютный характер и всеохватное значение. Даже епископы вскоре возьмут на вооружение слова Карпентера и станут проповедовать «новую нравственность». Уроки частных школ, да и не менее мрачных учебынх заведений низших сословий, устарели в 1920-е годы и оказались совершенно бесполезными в критических условиях Второй Мировой Войны. Этот факт был признан неохотно и сильным опозданием. Судьбы мира теперь лежали, например, на устройствах атаки и контратаки Хита Робинсона, а война все больше отдалялась от рук и умов людей, которые играли в нестабильную игру, где каждый участник постоянно проигрывал, и британское правительство, чтобы не остаться ни с чем возглавило распространение осложнений.
Расщепленное состояние Алана Тьюринга предвосхитило модель развития, проявлений которой он не увидел по своей воле: цивилиацию, в которой пение, танцы, спаривание, размышление о числах стали доступны широким слоям населения, но и цивилиацию, построенную вокруг машин и методов неизмеримо опасных. Своим молчанием Тьюринг указал и на природу научного сотрудничества при подобной политике. Вскоре станет ясно, что подозрения в нелояльности ученых были лишь временной проблемой, а самоуверенность единиц, считавших, что стоят выше правительств, оказалось прорезавшимися молочными зубами развивающихся принципов государственной и национальной безопасности. Кто увидел, что Тьюринг отдернул штору и продемонстрировал непоследовательный, хрупкий и неловкий мозг, стоящий за машиной? Ведь он, в отличие от Дороти, не проронил не слова. Тьюринг не был еретиком — маскировка, не более, хотя, не исключено, что он, так редко нарушавший свои обещания, ближе к концу всего лишь сдерживался. В своей области он был гроссмейстером. В политическом плане Тьюринг сам назвал себя верным слугой Черчилля.
Но он не желал становится сосредоточением противоречий современного мира. На протяжении всего жизненного пути его преслодовал один и тот же конфликт: движимый желанием чего-то добиться, Тьюринг при этом предпочел бы вести ординарную жизнь, предпочел бы, чтобы его оставили в покое. Понято, что эти цели несовместимы. Только в смерти он наконец смог поистине поступить точно так же, как и в начале своего пути — в высшей точки индивидуализма отбросить общество и направить усилия на то, чтобы избавиться от его вмешательства. В романе «1984», так впечатлившем Тьюринга, упоминались научные открытия и мысли, противоречившие его собственным идеям, все же на определенном уровне Оруэлл говорил о чем-то крайне близком Алану. Оруэлла вряд ли заботило бы наследие Блэтчли Парк, или очередные события в Министерстве правды, или тот факт, что компьютеры создаются людьми, которые совершенно не обеспокоены, например, вопросами о том, чей интеллект копируется в машине и для каких целей. Он отверг бы социльную культуру Короля и черты Тьюринга, которые чем-то напоминают короткий путь к социализму через чувственность как у Эдварда Карпентера. Несмотря на всё это имелась глубинная общая идея: те самые несколько кубических сантиметров внутри черепа, которые только и можно назвать своими и которые надлежит любой ценой сберечь от губительного внешнего мира. При всех своих противоречиях Оруэлл не утратил веры в способность Старояза передавать истину, а его видение просто говорящего англичанина тесно перекликалось с упрощенной моделью разума Алана Тьюринга, с видением науки, не подверженной человеческому фактору.
Мрачные визионеры они оба видели не только пышную Англию Кембриджа, оба выдыхали холодный горный воздух, который пугает слабых духом. Они противоречили друг другу, так как многое из пережитого Тьюрингом и в науке, и в сексе наврядли можно описать на Староязе, тогда как представление Оруэлла об истине требовало связи между разумом и миром, которой не обладала машина Тьюринга и к которой не целиком стремился ум самого ученого. Ни тот, ни другой мыслитель не могли достоверно описать всю полноту явления, как не мог и целостный сложный человек, такой как Алан Тьюринг оставаться верным простым идеям. И всё же, достигнув “niente” своей «Антарктической сифонии» он остался настолько близок к своему видению, насколько позволял мир. Не способный довольствоваться учеными проблемами из точек и скобок он нашел более чистый финал, чем Винстон Смит.
Сообщений от скрытого разума осталось так мало, что его внутренний код остается в неприкосновенности. Согласно принципу имитации Тьюринга довольно бессмысленно строить домыслы о невысказанном. Wovon man nicht sprechen kann, dar ber muss man schweigen. Однако Алан Тьюринг не мог, подобно философам, отстраниться от жизни. Как мог бы сказать компьютер, именно перед лицом невыразимого он терял дар речи.
Вернее говоря, речь шла премущественно о гомосексуализме, которая пробретала все больший общественный резонанс, так как в Акте 1885 года в качестве преступление, совершенного мужчиной, говорилось о «вызывающей непристойности». В аналогичный период во время Первой Мировой Войны были сделаны далеко идущие выводы о «черном списке сексуальных извращенцев», якобы, составленном немецкой разведкой и содержащим тысячи имен мужчин и женщин. По этой причине в 1921 году Палата Общин проголосовала за распространение действия Акта 1885 года на женщин. Однако лорды отвергли предложение, полагая, что даже упоминание о подобном преступлении может зародить в головах женщин неподобающие мысли. Тот факт, что мужчинам уделялось такое внимание, а женщин обходили стороной, можно назвать одним из признаков привилегированного положения, впрочем, Алан Тьюринг, пожалуй, не согласился бы с подобной формулировкой.