Егоров и не помнил, когда последний раз спал таким оглушительно крепким сном. Служба давно его приучила использовать для отдыха любую, а особенно случайно выпавшую минутку. Как говорится: «Чем солдат гладок? Поел и набок!» Но все же, чтобы вот так, словно в беспамятстве, без ворочаний и сновидений, такого сна Егоров что-то не припоминал. Товарищам сержанта потребовалось изрядное количество времени, чтобы его растолкать.
Придя в себя и протерев глаза, Егоров увидел склонившиеся над ним рожи Хрескова и Григорьева. Причем одна, Хрескова, прямо-таки расплывалась от еле сдерживаемой радости, в то время как другая, Григорьева, была то ли чем-то недовольна, то ли озабочена.
– Емельян Савелич, вставай! – чуть не взвизгивая, затараторил Хресков. – Радость-то какая! Николай Петрович оклемались, кажись!
Егорова как подкинуло. Ни слова не говоря, он бросился в комнату Резанова. Тут уж не нужно было обладать никакими специальными дохтурскими познаниями, чтобы определить – мирно спавший больной действительно пошел на поправку. Пяти минут не прошло, а Егоров уже седлал коня.
– Радость-то какая! Матушка Пресвятая Богородица! Светлейшему надо гонца срочно справлять, а то и сам сгоняю… Глядишь, наградит еще. Это ж надо, Николай Петрович оклемались! Вот уж действительно радость! Ну что ты, Григорьев, стал как пень?
Григорьев и правда вяло помогал Егорову седлать коня. Видно было – он хочет что-то сказать, да все не решается или не знает, с чего начать.
– Ну что еще? Говори враз! – наконец напрямую спросил его Егоров.
– Тут это… Девка эта… – нерешительно начал Григорьев.
– Какая еще девка?! – рявкнул на него Егоров.
– Та, что вино нам приносила…
– Тьфу ты, мать твою, – ругнулся в сердцах сержант, – ты все про свое!
– Да нет, Савелич, девка та… Она тут и ночью крутилась…
– Ну, крутилась, и что? – Егоров раздраженно вскочил в седло.
– Так вить это… – Григорьев сглотнул. Ему было явно не по себе. – Она, когда за дверь выскользнула, я за ней бросился…
– Ну? – все не понимал Егоров. Терпению его явно подходил конец.
– Так ить… Дверь-то я рванул почти сразу, а ее там… и след простыл!
Григорьев хоть и смотрел на Егорова, но взгляд его был устремлен как будто внутрь себя. Слова давались с трудом.
– Ну, так и что?! – недоумевал Егоров. – Ну, сбежала краля твоя! Не стала тебя, дурака, дожидаться!
– Да нет, Емельян Савелич, – Григорьев наконец поднял глаза и как-то даже с укоризной посмотрел на сержанта, – дверь-то в чулан вела… Глухой чулан… Оттудова выхода-то нету! Так вот я и говорю, что она сквозь землю, выходит, и провалилась…
Егоров уставился на Григорьева. Вроде не врет, это он видел точно.
На ожившем к новому дню постоялом дворе уже царила утренняя суета. Многочисленная дворня суетилась по хозяйству.
Григорьев – подпрапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, статный молодец, всего на палец ниже двухметрового Егорова, как ребенок, тоскливо смотрел на сержанта, ухватившись за повод его коня. Егорову стало не по себе.
– Ладно, потом разберемся, – наконец сказал он. – Смотри тута, чтобы с их благородия волосок не упал! Я мигом!
Но Григорьев, казалось, не слышал его.
В этот момент створки окна на втором этаже флигеля с треском распахнулась, и в проеме, высунувшись чуть не по пояс и вывалив вперед неимоверных размеров титьки, показалась дворовая баба. Лицо ее было плоское и круглое. Щеки, сдавившие картофелину носа, лихорадочно горели. Набрав в грудь побольше воздуха, баба заголосила что есть мочи, с надрывом и повизгиванием:
– Ой, люди добры! Дохтур-то германский помёр! Ой, господи, помёр дохтур-то!
Все мигом пришло в движение. По двору забегали, заорали, захлопали дверьми.
– Какой он тебе германский, дура! – прошамкал, ковыляя мимо, какой-то беззубый мужичонка, торопясь в числе первых пробиться к двери. – Аглицкий дохтур-то был!
– Не аглицкий, а гишпанский! – послышался другой мужской голос. – Сам слыхивал, как барин сказывал.
– Сам ты гишпанский, дурилка ты навозная, – не сдавался мужичонка, – он же по-аглицки глаголил!
– Что?! Это я дурилка?! А я вот тебе сейчас как по уху-то тресну, так ты у меня по-басурмански заговоришь, грамотей хренов!
– Ты мне?! А ну съезди! – выпятив вперед редкую бороденку, вдруг петухом наскочил на обидчика щуплый мужик.
Баба с толстым лицом, не переставая, надрывно орала. Захлопали ставни окон. Другие постояльцы тоже стали высовываться наружу, чтобы узнать причину утреннего переполоха.
– Эй! Григорьев, – свесившись с лошади, тормошил сослуживца сержант, – очнись, Григорьев! А ну, сгоняй-ка, глянь, что там с дохтуром-то?
Но с Григорьевым творилось что-то странное. Он, мелко крестясь, уже открыто трясся всем телом. Егоров с сочувствием поглядел на подчиненного. Это был один из тех редких случаев, когда он не знал, что делать. Да и Хресков, как назло, куда-то запропастился.
– Нечистая… Как в чулане-то исчезла, так я сразу-то и понял, что нечистая… – повторял Григорьев, клацая зубами и тоскливо уставившись куда-то вдаль. – Черт это был в бабском обличье! – театральным шепотом причитал он. – Ей-богу, черт!
По его белым, в обтяжку, панталонам стало заметно растекаться темное пятно.
– Тьфу ты, мать честная! – в сердцах выругался Егоров. Не слезая с лошади, он саданул тростью пробегавшего мимо дворового.
– Ой, бля! Больно-о-ть, вашаблагародь! – завизжал мужик.
– А ну пособи, не видишь, дурень, офицер не в себе…
Григорьеву действительно было уже совсем плохо. Расширенные глаза его ничего не выражали, кроме животного страха, как у бычка перед закланием. «Эк его скрутило-то! – подумал, крестясь, Егоров. – Никак и впрямь нечистый накуролесил!»
А мужик тем временем уже орал через весь двор:
– Дядь Прохор, подь сюды! Пособить треба! Гля, тут охвицер уссался!..
К вечеру того же дня из Ставки главнокомандующего, расположившейся в новом, отстраиваемом на европейский манер городе Симферополе, со специальным нарочным было отправлено срочное донесение императрице: «Резанов поправился!»
