III. Мертвые сетуют из могил Рождество, 1530

Стук в дверь после полуночи. Сторож поднимает домашних, и когда он спускается вниз – с лицом, перекошенным яростью, но полностью одетый, – к нему бросается Джоанна, простоволосая, в ночной сорочке.

– Что, что им нужно?

Ричард, Рейф и слуги-мужчины оттаскивают ее.

В прихожей стоит камергер Уильям Брертон с вооруженной охраной. Они пришли меня арестовать, думает он и шагает к Брертону.

– Боже милосердный, Уильям! Рано встали или не ложились?

Появляются Алиса и Джо. Он вспоминает ночь, когда умерла Лиз и его дочери, потерянные и сбитые с толку, так же маялись в своих ночных рубашонках. У Джо глаза на мокром месте. Мерси уводит девочек. Спускается Грегори, одетый для выхода.

– Я готов, – произносит он робко.

– Король в Гринвиче, – говорит Брертон. – Требует вас немедленно.

Королевский камергер выражает нетерпение: пристукивает перчаткой по ладони, отбивает пяткой дробь.

– Ступайте в постель, – обращается Кромвель к домашним. – Если бы король хотел посадить меня в тюрьму, то не позвал бы в Гринвич, так не принято.

Знать бы, как принято.

Он оборачивается к Брертону.

– Что ему от меня понадобилось?

Камергер с любопытством обводит глазами прихожую: ну и как живут эти простолюдины?

– Увы, не могу вас просветить.

Кромвель смотрит на Ричарда, которому до смерти хочется заехать этому знатному сосунку в челюсть. И я был таким когда-то, но сейчас я тих и благостен, как майское утро. Они выходят в темноту и промозглый холод: Ричард, Рейф, он сам, его сын.

Факельщики стоят у входа, у ближайшего причала ждет барка. До дворца Плацентии плыть и плыть, Темза черна, как Стикс. Мальчики сидят напротив, сгрудившись и нахохлившись, словно один родной человек, хотя Рейф ему не родня. Я становлюсь похожим на доктора Кранмера: Тэмворсы из Линкольншира, Клифтоны из Клифтона, семья Молино, о которой вы наверняка слышали, или нет? Он смотрит на звезды, но они кажутся смутными и далекими, впрочем, так и есть.

Как себя вести? Заговорить с Брертоном? Семейные владения в Стаффордшире, Чешире, на границе с Уэльсом. Сэр Рэндал умер в прошлом году, и его сыну достался жирный куш, по меньшей мере тысяча в год от земель, пожалованных короной, еще триста в год – от местных монастырей. Кромвель прикидывает в уме. Не так уж рано он все это унаследовал: Брертон, должно быть, немногим его младше. Папаше Уолтеру Брертоны пришлись бы по душе – такие же вечные возмутители спокойствия. Он вспоминает процесс против них в Звездной палате, лет пятнадцать назад. Вряд ли Брертона вдохновит эта тема, как, впрочем, и любая другая.

Каждое путешествие имеет свой конец; причал или пристань, затянутую туманной пеленой, горящие факелы. Их сразу провожают в личные покои Генриха. Гарри Норрис ждет их; кто ж еще?

– Как он? – спрашивает Брертон.

Норрис закатывает глаза.

– Итак, мастер Кромвель, мы с вами всякий раз встречаемся при весьма необычных обстоятельствах. Ваши сыновья? – Норрис с улыбкой разглядывает лица. – Хотя вряд ли, если только не от разных матерей.

Кромвель представляет: мастер Рейф Сэдлер, мастер Ричард Кромвель, мастер Грегори Кромвель. Заметив ревнивый блеск в глазах сына, поясняет:

– Это – племянник, а это – сын.

– Заходите один, он ждет, – говорит Норрис и бросает через плечо: – Король боится подхватить простуду. Не захватите коричневый шлафрок, тот, на соболином меху?

Брертон что-то бурчит в ответ. Незавидная работенка – трясти соболями, когда мог бы в Честере будить местное население грохотом барабанов с крепостной стены.

Просторная спальня с высокой резной кроватью. При свечах занавески кажутся чернильно-черными. Кровать пуста. Король сидит на обитом бархатом табурете. Кажется, Генрих один, но в спальне висит теплый и суховатый коричный аромат; первая его мысль, что в темноте прячется кардинал и держит апельсин, начиненный пряностями, – Вулси всегда носил такой при себе, бывая на людях. Мертвые, без сомнения, стремились бы заглушить запах живых, но в темноте королевской опочивальни маячит не внушительная фигура кардинала, а бледный овал, лицо Томаса Кранмера.

Не успевает Кромвель переступить порог, как Генрих поворачивается к нему и говорит:

– Кромвель, во сне ко мне приходил мой умерший брат.

Он не отвечает, да и что тут ответишь? Смотрит на короля, не испытывая ни малейшего желания посмеяться.

– Между Рождеством и Крещением Господь позволяет умершим разгуливать среди живых. Это всем известно.

– Как он выглядел, ваш брат? – мягко спрашивает Кромвель.

– Таким, каким я его запомнил… только бледный, очень худой. Вокруг него светился бледный огонь. Но сейчас Артуру было бы сорок пять. Как и вам, мастер Кромвель?

– Примерно.

– Я умею угадывать возраст. Каким бы стал Артур, если бы не умер? Наверное, похожим на отца. Я больше похож на деда.

Сейчас король спросит, а на кого похожи вы? Но нет, Генрих помнит, что у него нет предков.

– Он умер в Ладлоу, зимой. Дороги занесло, пришлось волочить гроб на телеге, запряженной волами. Правитель Англии на телеге, где это видано!

Входит Брертон со шлафроком красновато-коричневого бархата на соболином меху. Генрих встает, сбрасывает одно бархатное одеяние, принимает другое, плотное и мягкое. Соболья подкладка льнет к руке, словно король превратился в покрытое шерстью чудище…

– Его похоронили в Вустере. Но меня вот что тревожит – я не видел его мертвым.

Доктор Кранмер, из тени:

– Мертвые не жалуются из могил. Это придумали живые.

Король запахивает шлафрок.

– Я не видел его лица, когда он умер. Только сейчас, во сне, и тело в бледном сиянии.

– Это не было телом, – говорит Кранмер, – это был образ, родившийся в голове вашего величества. Такие образы quasi corpora , подобны телам. Почитайте Августина.

Однако не похоже, что король готов схватиться за книгу.

– В моем сне он стоял и смотрел на меня. И был печален, очень печален. Кажется, сказал, что я занял его место. Забрал его королевство, его жену. Он вернулся, чтобы меня пристыдить.

– Если брат вашего величества не успел стать королем, – замечает Кранмер с легким нетерпением в голосе, – так на то Божья воля. А что до вашего так называемого брака, то всем известно, что он был совершен против закона Божьего. Никто в Риме не имеет полномочий толковать Божьи установления. Мы признаем, что был грех, но Господь милосерден.

– Но не ко мне! Когда я предстану пред Божьим судом, мой брат будет моим обвинителем. Он вернулся, чтобы устыдить меня, и мне теперь вечно нести эту ношу.

Мысль приводит короля в ярость.

– Мне! Мне одному!

Кранмер хочет что-то сказать, но Кромвель ловит его взгляд и тихонько качает головой.

– Ваш брат Артур, – спрашивает он короля, – что-нибудь говорил в вашем сне?

– Нет.

– Дал вам какой-то знак?

– Нет.

– Тогда что заставляет вас думать, что ваш брат хотел худого? Мне кажется, вы прочли в его лице то, чего там не было, как часто бывает с мертвыми. Вот послушайте. – Он кладет руку поверх монаршей руки, поверх рукава красно-коричневого бархата, и сжимает достаточно ощутимо. – Правоведы говорят: « Le mort saisit le vif ». Мертвый хватает живого. Правитель умирает, но его власть передается в момент смерти, без перерыва, без междуцарствия. Ваш брат посетил вас во сне не для того, чтобы пристыдить, а для того, чтобы напомнить: вы облечены властью и живых, и мертвых. Это знак, что вам следует обдумать ваше правление. Вдохнуть в него новую жизнь.

Генрих задумчиво смотрит на него, теребит манжету, на лице озадаченность.

– Такое возможно?

И снова Кранмер хочет вмешаться в разговор. И снова Кромвель останавливает богослова.

– Вы знаете, что написано на гробнице Артура?

– Rex quondam rexque futurus . Король в прошлом, король в грядущем.

– Ваш отец сделал это утверждение явью. Правитель, пришедший из Уэльса, он исполнил обещание, данное предкам. Вернулся из изгнания и предъявил древние права. Однако недостаточно заявить о своем праве на королевство – королевством нужно управлять. Каждое новое поколение правителей должно над этим трудиться. Возможно, ваш брат хотел сказать, что желает видеть вас королем, каким мог бы стать сам. Он не исполнил пророчество, но верит, что вам это удастся. Ему – обещание, вам – исполнение.

Взгляд короля останавливается на докторе Кранмере, который сухо замечает:

– Мне нечего возразить. Но я по-прежнему советую вам не верить в сны.

– Сны королей не чета снам простолюдинов, – замечает Кромвель.

– Возможно.

– Но почему сейчас? – спрашивает Генрих здраво. – Почему он явился сейчас? Я правлю уже двадцать лет.

Кромвель закусывает губу, чтобы не выпалить: да потому что вам уже сорок, пора бы и повзрослеть! Сколько раз вы разыгрывали истории об Артуре – сколько было пышных спектаклей и пантомим, сколько бездельников с бумажными щитами и деревянными мечами!

– Потому что время пришло. Потому что вам пора становиться истинным правителем, единственным и верховным главой государства. Спросите леди Анну. Она скажет вам то же.

– Она говорит, – признается король. – Говорит, довольно кланяться Риму.

– А если во сне к вам явится отец, отнеситесь к этому так же. Скажите себе: он пришел придать мне новых сил, укрепить мою руку. Ни один отец не захочет, чтобы сын уступил ему в могуществе.

На лице Генриха медленно проступает улыбка. Прочь от снов, ночных страхов, могильных червей. Генрих встает. Его лицо сияет. Свет камина падает на шлафрок, глубокие складки загораются коричневатым и желтым – цветами земли и глины.

– Кажется, я понял. И знал, за кем посылать. – Король оборачивается и говорит в темноту. – Гарри Норрис! Который час? Четыре? Велите моему капеллану облачаться к мессе.

– Мессу могу отслужить я, – предлагает доктор Кранмер, но Генрих качает головой:

– Нет, вы устали. Я поднял вас среди ночи, джентльмены.

Так прост, так властен. Их выставляют. Они молча шагают мимо охраны, к своим, за ними тенью следует Брертон. Наконец доктор Кранмер замечает:

– Ловко сработано.

Кромвель оборачивается. Хочет, но не смеет рассмеяться.

– Ловко. «Если во сне к вам явится отец…». Вижу, вам не по нраву вскакивать с постели ни свет ни заря.

– Мои домашние перепугались.

Теперь доктор смущен, словно позволил себе лишнего.

– Разумеется, – бормочет он. – Я не женат и забываю о таких вещах.

– Я тоже не женат.

– Да, я забыл.

– Вам пришлись не по нраву мои слова?

– В любом случае это было превосходно разыграно. Словно вы все продумали заранее.

– Но как?

– Вы правы, вы удивительно находчивы. И все же… ибо Евангелие…

– Я считаю, что сегодня ночью мы славно потрудились ради Евангелия.

– Хотелось бы знать, – говорит Кранмер, обращаясь больше к самому себе, – что для вас Евангелие. Книга с чистыми листами, на которых Томас Кромвель запечатлевает свои желания?

Он останавливается. Кладет руку на плечо богослову и говорит:

– Доктор Кранмер, посмотрите на меня. Поверьте мне. Я искренен. Разве я виноват, что Господь наделил меня такой злодейской физиономией? Должно быть, у Него были на то свои резоны.

– Не смею судить, – улыбается Кранмер. – Впрочем, Он определенно придал вашему лицу выражение, способное смутить ваших врагов. И это пожатие – когда вы схватили короля за руку, я вздрогнул. И Генрих тоже почувствовал. – Кранмер кивает. – Вы – человек редкой силы духа.

Священникам не привыкать выносить приговор, оценивать: достоин, недостоин. Доктор Кранмер, как любая гадалка, не сообщил ему ничего нового.

– Идемте, – говорит богослов, – ваши мальчики вас заждались.

Рейф, Грегори, Ричард обступают его: что случилось?

– Королю приснился сон.

– Сон? – потрясенно переспрашивает Рейф. – Он поднял нас с постели среди ночи из-за сна?

– Поверьте, – замечает Брертон, – ему довольно и меньшего повода.

– Мы с доктором Кранмером согласились, что королевские сны – не чета снам обычных людей.

– Это был дурной сон?

– Вначале, но не теперь.

Они таращатся на него, не понимая; все, кроме Грегори.

– В детстве мне снились бесы, мне казалось, они прячутся под кроватью, но ты сказал, что этого никак не может быть, потому что бесы не живут по эту сторону реки, а стражники ни за что не пустят их через Лондонский мост.

– Выходит, ты боишься переходить через мост к Саутуорку? – спрашивает Рейф.

Грегори:

– Саутуорк? Что за Саутуорк?

– Знаете, иногда, – замечает Рейф тоном строгого наставника, – мне кажется, я вижу в Грегори проблеск чего-то, такой крошечный, почти незаметный.

– Тебе бы только издеваться! Борода вон выросла, а все туда же!

– Какая ж это борода? Жалкая рыжая щетина, позор брадобрею.

Мальчики пихаются, не зная, как выразить охватившее их облегчение.

– А мы решили, что король бросил вас в подземелье, – говорит Грегори.

– Ваши дети вас любят, – кивает Кранмер, довольный, благодушный.

– Без хозяина мы никуда, – говорит Ричард.

До рассвета еще много часов. Ночь похожа на беспросветное утро в день смерти кардинала. В воздухе пахнет снегом.

– Думаю, он потребует нас обратно, – говорит Кранмер. – Обдумает то, что вы ему сказали, и, кто знает, возможно, поймет, куда ведут его мысли.

– Все равно я должен показаться в городе.

А еще неплохо бы переодеться, думает он. И ждать развития событий. Брертону он говорит:

– Вы знаете, где меня искать, Уильям.

Кивнув на прощанье, идет прочь.

– Доктор Кранмер, передайте ей, что сегодня мы славно ради нее потрудились.

Обнимает сына за плечи и шепчет:

– Грегори, может быть, мы напишем продолжение твоих любимых историй про Мерлина.

– А я их не дочитал, – говорит Грегори. – Быстро распогодилось.

Вечером того же дня он входит в обшитый деревом кабинет в Гринвиче. Последний день 1530 года. Снимает надушенные амброй перчатки. Поправляет кольцо с бирюзой.

– Совет ждет, – говорит король и смеется, словно одержал личную победу. – Присоединяйтесь, вас приведут к присяге.

Рядом с королем доктор Кранмер: очень бледный, очень тихий. Доктор кивает, ободряя его, и вдруг лицо богослова расцветает в широчайшей улыбке, которая озаряет зимний сумрак.

Следующий час в комнате витает дух импровизации. Король не желает проволочек, поэтому советники собираются наспех. Герцоги справляют Рождество в своих вотчинах. На месте престарелый Уорхем, архиепископ Кентерберийский. Пятнадцать лет назад Вулси вышиб его с поста лорда-канцлера, или, как выражался сам кардинал, освободил от мирских дел, позволив на склоне лет погрузиться в молитвенное созерцание.

– Итак, Кромвель, – говорит архиепископ, – теперь вы советник. Куда катится мир!

У архиепископа морщинистое лицо, глаза дохлой рыбы, а руки слегка дрожат, когда он протягивает ему Библию.

На месте Томас Болейн, граф Уилтширский, главный хранитель малой печати. На месте и лорд-канцлер. Неужто трудно было побриться, раздраженно думает Кромвель. Уделил бы поменьше времени бичеванию плоти. Но когда Мор выходит на свет, он понимает: что-то не так, лицо лорда-канцлера осунулось, под глазами синяки.

– Что случилось?

– Вы не слышали? Мой отец умер.

– Такой прекрасный старик. Нам будет не хватать его бесценных советов в области права.

И его нудных баек. Хотя это вряд ли.

– Он умер у меня на руках. – Мор начинает плакать, вернее, съеживаться, словно все его тело сочится слезами. – Он был светом моей жизни. Куда нам до великанов прошлого, мы лишь их бледные тени. Пусть ваши домашние за него помолятся. Представляете, Томас, после его смерти я разом почувствовал груз лет. Словно до сих пор был мальчишкой. Но вот Господь прищелкнул пальцами – и я вижу, что лучшие годы остались позади.

– Знаете, после смерти Элизабет, моей жены…

Он хочет продолжить: моих дочерей, сестры, мой дом опустел, мои родные не снимают траура, а теперь ушел и мой кардинал… Но даже на краткий миг он не признается, что горе иссушило его волю. Нельзя заполучить другого отца, как бы страстно вам о том ни мечталось; а что до жен, так для Мора женщины – пустое место.

– Сейчас вы не поверите мне, но со временем чувства вернутся. К миру, к тому, что предстоит совершить.

– Знаю, вы тоже теряли близких. Что ж, – лорд-канцлер шмыгает носом, вздыхает, трясет головой, – дело не ждет.

Именно Мор начинает читать ему слова присяги. Он клянется быть добросовестным и честным, в речах прямым и беспристрастным, в поведении сдержанным, клянется всегда хранить верность своему господину. Он доходит до благоразумия и осторожности, когда дверь распахивается и на них, как ворон на дохлую овцу, налетает Гардинер.

– Вы не можете проводить церемонию без королевского секретаря! – восклицает он, и Уорхем мягко замечает, Крест Господень, неужто ему придется присягать по новой?

Томас Болейн поглаживает бороду. Замечает кардинальское кольцо: изумление сменяет сардоническая ухмылка.

– Если бы мы не знали процедуры, Томас Кромвель бы нас поправил. При нем через год-два мы станем не нужны.

– Надеюсь, я не доживу, – говорит Уорхем. – Лорд-канцлер, продолжим? Ах, бедный, снова плачет! Я сочувствую вам, но смерть придет за каждым из нас.

Господи, думает Кромвель, если это все, на что способен архиепископ Кентерберийский, то с его обязанностями справился бы и я.

Он клянется везде и всегда поддерживать власть короля, его превосходство, его полномочия; хранить верность его законным наследникам и преемникам, а сам думает о бастарде Ричмонде, Марии, говорящей козявке, пальце, который Норфолк демонстрировал честной компании.

– Что ж, дело сделано, – говорит архиепископ. – Аминь. Как будто у нас был выбор. Как насчет стакана подогретого вина? Я промерз до костей.

– Теперь вы член королевского совета, – говорит Томас Мор. – Надеюсь, вы скажете королю, что делать надлежит то, что должно, а не только то, что получается. Когда лев осознает свою силу, им трудно управлять.

Снаружи валит мокрый снег. Темные снежинки падают в воды Темзы. Англия раскинулась перед ним; снежные поля, освещенные низким красным солнцем.

Он вспоминает день, когда был разорен Йоркский дворец. Они с Кавендишем стояли над раскрытыми сундуками с кардинальскими облачениями. Мантии, шитые золотом и серебром, узоры в виде звезд, птиц, рыб, оленей, львов, ангелов, цветов и колес Екатерины. Когда их переупаковали в дорожные ящики и заколотили, люди короля стали рыться в сундуках, где лежали альбы [46] и стихари, умело сложенные ровными складками. Передаваемые из рук в руки, невесомые, словно спящие ангелы, ткани мягко сияли на свету. Разверните, оценим качество материи, сказал кто-то. Пальцы запутались в полотняных ленточках. Дайте мне, сказал Кавендиш. Расправленные, они реяли в воздухе, белейшие и легкие, словно крылья бабочки. Когда подняли крышки, комнату заполнил аромат кедра и специй, тяжелый, суховатый, пустынно-горький. Парящие ангелы были сложены в сундук и пересыпаны лавандой, лондонский дождь стучался в стекло, ароматы лета плыли сквозь ранние сумерки.