Книга: Вулфхолл
Назад: Часть третья
Дальше: II. Мой дражайший Кромвель весна—декабрь, 1530

I. Финт с тремя картами зима, 1529 – весна, 1530

Джоанна: Ты говоришь, Рейф, ступай и добудь мне место в новом парламенте. И он послушно идет, как служанка, которой велели снять белье.
– С бельем мороки меньше, – вклинивается Рейф.
– А ты почем знаешь? – не унимается Джоанна.
Места в парламенте – господская вотчина; их раздают лорды, епископы, сам король. Жалкая горстка выборщиков – если на них хорошенько поднажать – всегда делает то, что велено.
Рейф раздобыл ему место от Тоунтона, округа Вулси. Это было бы невозможно без согласия короля, согласия Томаса Говарда. Он затем и посылал Рейфа в Лондон – прощупать почву: чего хочет герцог, что скрывается за его хорьей ухмылкой. «Премного обязан, сударь».
Теперь он знает.
– Герцог Норфолк, – сообщил Рейф, – считает, что милорд кардинал зарыл сокровище и вам известно, где именно.
* * *
Они беседуют с глазу на глаз.
Рейф: Герцог обязательно попросит вас приехать и служить ему.
– Да. Возможно, не в таких выражениях.
Размышляя, он вглядывается Рейфу в лицо. Норфолк – если забыть о внебрачном сыне короля – знатнейший человек в королевстве.
– Я пытался внушить ему, – говорит Рейф, – что вы его почитаете и страстно желаете оказаться под его…
– Началом?
– Примерно.
– И что сказал герцог?
– Герцог сказал «хм».
Он смеется.
– Что, вот таким тоном?
– Таким и сказал.
– А в придачу хмуро кивнул?
– Вот именно.
Что ж, хорошо. Я утираю слезы – слезы, что остались от Дня всех святых. Сижу с кардиналом в Ишере, в комнате с чадящим камином. Спрашиваю, милорд, не возражаете, если я вас оставлю? Нахожу трубочиста, велю прочистить дымоход. Скачу в Лондон, в Блэкфрайарз. Туман, день святого Губерта. Норфолк ждет, будет уверять, что станет мне хорошим хозяином.
* * *
Герцогу под шестьдесят, но его светлость не признает возраста. Остролицый и остроглазый, Норфолк тощ, как обглоданный мосол, и холоден, как обух топора. Конечности будто на шарнирах и даже тихонько клацают при ходьбе – все дело в мощевиках, которые герцог носит под одеждой: крошечные лохмотья кожи и обрезки волос в образках, осколки костей в медальонах.
«Дева Мария! Клянусь мессой!» – божится герцог, извлекая на свет свои амулеты из самых неожиданных мест. Пылко припадает к ним губами, призывая святых и мучеников утишить его гнев.
– Святой Иуда, дай мне терпение! – восклицает герцог, путая Иуду с Иовом, историю которого последний раз слышал в детстве, сидя на коленях у священника. Впрочем, трудно представить герцога ребенком или юношей, да и в любом возрасте, кроме теперешнего. Норфолк считает Библию необязательным чтением для мирян, хотя признает, что для священника в ней есть прок. Читать книги – баловство, и чем меньше их будет при дворе, тем лучше. Его племянницу, Анну Болейн, от книг не оттянешь, вот и засиделась в девках до двадцати девяти. Герцог не пишет писем – не джентльменское это дело – для чего тогда существуют писари?
Злобный красный глаз сверлит Кромвеля.
– Я поддерживаю ваше выдвижение в парламент.
Он склоняет голову.
– Милорд.
– Я говорил про вас с королем, он тоже согласен. Вы получите его указания, как вести себя в палате общин. И мои.
– Они отличаются, милорд?
Герцог хмурится, раздраженно меряет комнату шагами, слегка позвякивая на ходу, наконец выпаливает:
– Проклятье, Кромвель, почему вы так держитесь? Откуда в вас это?
Он ждет, улыбается, прекрасно понимая, что имеет в виду герцог. Да, ему не привыкать проскальзывать в комнату незамеченным, но, похоже, те дни миновали, теперь с ним вынуждены будут считаться.
– И нечего скалиться, – говорит герцог. – Вулси и его присные – клубок ползучих гадов. Я не хочу сказать… – Норфолк, морщась, сжимает образок. – Не дай Бог мне…
Сравнить князя церкви с ползучим гадом. Герцог хочет кардинальских денег и влияния на короля, но и в аду гореть не желает. Норфолк меряет комнату шагами, хлопает в ладоши, потирает руки, оборачивается.
– Король намерен отчитать вас, сударь. Да-да. Он удостоит вас аудиенции, чтобы понять, что задумал кардинал, но берегитесь: у короля долгая память – он не забыл, как в прошлый раз вы выступали в парламенте против войны.
– Надеюсь, король не собирается снова вторгаться во Францию?
– Проклятье! Какой англичанин об этом не мечтает! Мы должны вернуть свое.
Герцог дергает скулой. Вышагивает по комнате. Трет щеку, бросает:
– Что не отменяет вашей правоты.
Он ждет.
– Победить мы не сумеем, – продолжает Норфолк, – но должны сражаться так, словно верим в победу. И плевать на расходы. Плевать, сколько мы потеряем денег, людей, лошадей, кораблей. Что мне не нравится в Вулси. Всегда хочет договориться. Как сыну мясника понять, что такое…
La gloire [28] ?
– Вы сын мясника?
– Кузнеца.
– Вот как! Что, и лошадь подкуете?
Он пожимает плечами.
– Если потребуется. Но, милорд, не могу представить, как…
– А что вы можете представить? Поле битвы, бивак, ночь после сражения?
– Я был солдатом.
– Солдатом? Вы? Держу пари, не в английской армии. Так вот в чем дело… – Герцог ухмыляется, отнюдь не враждебно. – Вот что меня всегда настораживало. Вы никогда мне не нравились, но я не понимал почему. Где?
– У Гарильяно.
– За кого?
– За французов.
Норфолк присвистывает.
– И как тебя угораздило, малый!
– Я быстро понял свою ошибку.
– Значит, за французов… – Герцог хмыкает. – За французов. Ноги-то вовремя унесли?
– Я ушел на север. Решил заработать на… – Он хочет сказать «ссудах», но герцог не поймет, как деньги превращаются в деньги, – …тканях, шелке, по преимуществу. Сами знаете, у солдата всегда есть что продать.
– Клянусь мессой, еще бы! Джонни Вольное Копье все свое несет с собой. Наемники! Вечно вырядятся, словно бродячие комедианты. Кружева, тесьма, нелепые шляпы. Легкая мишень. Стреляли из лука?
– Редко. – Он улыбается. – Ростом не вышел.
– Как и я. Далеко нам до Генриха. Вот у кого хватает и роста, и силы в руках. И все же. Дни нашей славы позади.
– Разве обязательно сражаться? Договориться дешевле, милорд.
– А вы наглец, Кромвель, что явились сюда.
– Милорд, вы сами за мной послали.
– Я? – Норфлок смотрит испуганно. – Неужто до такого дошло?
* * *
Советники короля готовят против кардинала сорок четыре обвинения, ни больше ни меньше: от умаления прерогатив суверена до покупки говядины по тем же ценам, что и король; от финансовых злоупотреблений до недостаточно ревностных гонений на лютеранскую ересь.
Закон об умалении юрисдикции суверена принят давным-давно. Никто из живущих понятия не имеет, как его трактовать. Вероятно, так, как было испокон веку, – по слову короля. Нешуточные страсти кипят во всех европейских собраниях. Тем временем милорд кардинал сидит в Ишере, иногда что-то бормочет, иногда восклицает:
– Томас, мои колледжи! Как бы ни сложилась моя судьба, их нужно спасти. Ступайте к королю. Он волен сколько угодно мстить за воображаемые прегрешения, но пусть его гнев обрушится на меня одного! Неужели королю хватит духу покуситься на просвещение?
В Ишере кардинал раздраженно меряет шагами комнату. Великий ум, некогда ворочавший судьбами Европы, тщетно пытается осознать, где оступился. В сумерках застывает в молчании, погружаясь в невеселые думы. Ради Бога, Томас, умоляет Кавендиш, не внушайте ему ложных надежд, не обещайте зазря, что приедете!
А я и не обещаю, возражает он, я приезжаю, но меня все время задерживают. Палата заседает допоздна, а когда я покидаю Вестминстер, то должен принять письма и прошения, адресованные милорду кардиналу, а после беседовать с теми, кто не решается доверить свои просьбы бумаге.
Я все понимаю, говорит Кавендиш, но, Томас! – тут голос секретаря срывается, – знали бы вы, каково нам тут! Который час, спрашивает милорд кардинал. Где же Кромвель? Час спустя снова: Кавендиш, почему он не едет? Посылает нас с фонарями, проверить, как погода, словно вас, Кромвель, остановит ненастье или гололед. Наконец кардинал интересуется, не случилось ли чего? Дорога из Лондона кишит лихими людьми, вокруг глушь да пустыри, где во тьме бродят исчадия ада. Отсюда недалеко до сетований: мир сей полон ловушек и обольщений, и многим из них отдал я дань, несчастный грешник.
Когда наконец он срывает дорожный плащ и падает в кресло у чадящего очага – Кровь Господня, когда-нибудь дымоход прочистят? – кардинал уже тут как тут, засыпает вопросами, не дает перевести дух. Что сказал милорд Суффолк? Как выглядит милорд Норфолк? А король, вы его видели, вы с ним говорили? Как поживает леди Анна? В добром ли здравии? Все так же хороша собой? Вы придумали, как ей угодить, ибо нам нужно во что бы то ни стало найти способ ее умилостивить?
– Нет ничего проще, чем угодить этой леди, – отвечает он, – коронуйте ее.
И – больше ни слова о леди Анне. Мария Болейн уверяет, будто сестра его заметила, однако до сих пор она никак этого не выказала. Ее глаза равнодушно скользят мимо Кромвеля, обращаясь к предметам более достойным. Черные, слегка навыкате, как костяшки на счетах; они сияют, они всегда в движении, словно прикидывая выгоду. Впрочем, должно быть, дядя Норфолк сказал ей: вот человек, который знает кардинальские тайны, и теперь, завидев Кромвеля, она вытягивает длинную шею, черные костяшки щелкают, оценивая его с головы до пят, пока хозяйка размышляет, какую пользу из него извлечь. Пожалуй, она в добром здравии, а год ползет к концу; не чихает, как хворая кобыла, не охромела. Наверное, хороша, если вам по душе такие.
Однажды перед самым Рождеством он приезжает в Ишер поздно вечером и застает кардинала слушающим мальчишку-лютниста.
– Спасибо, Марк, ступайте, – говорит Вулси.
Лютнист кланяется кардиналу. Тот слабым кивком, каким удостаивал провинциальных депутатов в парламенте, благодарит, а когда юноша направляется к двери, замечает:
– Марк очень способный и воспитанный, в Йоркском дворце был у меня певчим. Что проку держать его здесь, лучше отослать юношу королю. Или леди Анне. Марк – пригожий малый, вдруг придется ей по вкусу?
Мальчишка медлит у выхода, жадно ловя похвалы. Кромвелевский тяжелый взгляд не хуже пинка вышвыривает его за дверь. Меньше всего на свете он склонен гадать, что по вкусу леди Анне.
– Лорд-канцлер Мор прислал мне что-нибудь?
Он роняет на стол пачку бумаг.
– У вас больной вид, милорд.
– Так и есть, я болен. Что нам делать, Томас?
– Давать взятки. Не скупиться. У вас остались бенефиции, земли. Даже если король отберет все, люди спросят, может ли он даровать то, что даровать не вправе? Без вашего утверждения любой титул вне закона. У вас на руках еще есть карты, милорд.
– И все же, если он обвинит меня в измене, – у кардинала срывается голос, – если он…
– Если бы он хотел обвинить вас в измене, вы давно сидели бы в Тауэре.
– И какой от меня прок: голова в одном месте, тело в другом? Говорю вам, лишив меня своей милости, король хочет дать хороший урок папе. Показать, кто в Англии хозяин. Вот только кто же? Может быть, леди Анна? Или Томас Болейн? Вопрос опасный, особенно за пределами этой комнаты.
План кампании: застать короля одного, выяснить, что тот задумал – если он и сам знает, – и заключить сделку. Первая вылазка: кардиналу жизненно необходима наличность. День за днем Кромвель дожидается аудиенции. Король протягивает руку, берет письма, бросает взгляд на кардинальскую печать. На него не смотрит, ограничиваясь безличным «спасибо».
Но однажды король поднимает глаза.
– Мастер Кромвель, э… я не могу говорить о кардинале.
Не успевает он открыть рот, как король добавляет:
– Вы не поняли? Я же сказал, не могу.
Тон мягкий и растерянный.
– В другой раз. Я пришлю за вами. Обещаю.
Когда кардинал интересуется тем, как сегодня выглядел король, он отвечает, что, судя по всему, король не выспался.
Вулси смеется.
– Не спит, потому что не охотится. Слишком жестко для собачьих лап. Это все от нехватки свежего воздуха, Томас, нечистая совесть ни при чем.
Впоследствии он не раз вспомнит тот вечер в конце декабря, когда застал кардинала слушающим лютню, снова и снова будет мысленно туда возвращаться.
Покидая кардинала и думая о предстоящей ночной дороге, он внезапно слышит за приоткрытой дверью мальчишеский голос.
Говорит Марк, лютнист:
– …и за мое мастерство обещал отослать меня к леди Анне. А я и рад-радехонек – что толку сидеть тут и ждать, пока король отрубит старику голову. И поделом: не будет таким заносчивым. Сегодня впервые дождался от него похвалы.
Пауза. Слышен другой голос, но слов не разобрать.
Снова говорит Марк:
– Ясное дело, стряпчий пойдет на плаху вместе с ним. А кто его разберет, может, он никакой и не стряпчий. Говорят, убивал собственными руками, но ни разу не покаялся на исповеди. Обычно такие храбрецы пускают слезу при одном виде палача.
Он не сомневается, речь – о его казни. Марк смотрит в будущее. Между тем юноша продолжает:
– Мне бы только туда попасть, а уж леди Анна меня приветит и задарит подарками.
Хихиканье.
– Говорю тебе, я легко заслужу ее благосклонность. Не веришь? Скажу больше – кто знает, как все повернется, если она и дальше будет упрямиться, отказывая королю?
Пауза. Снова Марк:
– Девица? Кто угодно, только не она.
Послушать слуг, так им известно все на свете.
Неразборчивый ответ, и опять голос Марка:
– Девица! Пожив при французском дворе? Не больше, чем ее сестрица Мария, та еще давалка.
Он разочарован. Ему нужны подробности, а не досужие сплетни.
– К тому же все в Кенте знают, что она спала с Томом Уайеттом. Я был с кардиналом в Пензхерсте, в двух шагах от Хивер, поместья Болейнов, а оттуда до усадьбы Уайеттов рукой подать.
Свидетели? Даты?
Кто-то невидимый предостерегающе шипит, и слуги снова прыскают.
И что с этим делать? Отложить до лучших времен, только и всего.
Разговор на фламандском, родном языке Марка.
* * *
Приближается Рождество. Король с королевой Екатериной встречают праздник в Гринвиче. Анна живет в Йоркском дворце выше по Темзе; король ее навещает. Фрейлины говорят, что встречи с Анной в тягость королю. Его визиты редки, скрытны и непродолжительны.
В Ишере кардинал не встает с постели, чего никогда прежде не делал, но вид у его милости такой больной, что никого это не удивляет.
Кардинал говорит:
– Мы в безопасности, пока король и леди Анна обмениваются новогодними поцелуями. Раньше Двенадцатой ночи нас не тронут.
Отворачивается на подушке, выпаливает:
– Тело Христово, Кромвель, ступайте домой!
По случаю праздника Остин-Фрайарз украшен венками из остролиста, плюща и переплетенного лентами лавра. На кухне чад и суета – готовят для живых, но традиционных песен и рождественских представлений в этот раз не будет. Ни один год не приносил в дом таких утрат. Сестра Кэт с мужем Морганом Уильямсом были вырваны из его жизни с той же стремительностью, что и дочери. Еще вчера они ходили и говорили – сегодня, холодные как камень, лежат в своих могилах на берегу Темзы, недоступные речным волнам и запахам. Глухие к звону надтреснутых колоколов Патни, запаху непросохших чернил, хмеля и солода, кислой животной вони тюков с шерстью; осенним ароматам сосновой смолы, подсвечников из яблок и домашней сдобы. Теперь в его доме живут двое сирот: Ричард и малыш Уолтер. Пусть при жизни Морган Уильямс любил прихвастнуть, на свой лад он был практичен и без устали гнул спину, обеспечивая семейство. А Кэт – что ж, под конец она понимала брата не больше, чем круговорот звезд на небе.
– Мне тебя не расчислить, Томас, – говорила она. Странно, он же научил ее складывать на пальцах и разбирать счета от лавочников. Что ж, сам виноват; видно, плохо учил.
Если бы он давал себе совет на Рождество, то посоветовал бы держаться подальше от кардинала, не то придется вновь промышлять на улице финтом с тремя картами. Вот только стоит ли давать советы тому, кто не собирается к ним прислушаться?
На Новый год в самой большой комнате дома Остин-Фрайарз всегда вешали огромную золоченую звезду, и та всю неделю до Крещенья приветствовала гостей своими лучами. С самого лета они с Лиз готовили костюмы волхвов, приберегая обрезки необычных тканей, кружева и тесьму, а с октября Лиз втайне от всех наставляла на старые костюмы яркие заплаты, штопала рукава, обшивала края, мастерила причудливые короны. Он отвечал за содержимое шкатулки. Как-то один из волхвов уронил шкатулку, когда дары неожиданно подали голос.
В этом году ни у кого не хватает духу повесить звезду, но он навещает ее в темном чулане. Сдергивает холщовый чехол с лучей, проверяет, блестят ли они еще. Придут лучшие времена, звезду снова повесят в большой комнате, хотя сейчас это кажется немыслимым. Кромвель натягивает чехол, радуясь тому, как искусно он подогнан и сшит. Мантии волхвов и овечьи шкурки для детей лежат в сундуке; пастуший посох стоит в углу, а с деревянного гвоздя свисают ангельские крылья. Он касается их – на пальцах остается пыль. Поднимает свечу, отводит подальше, встряхивает перышки. Шорох, в воздухе плывет легкий смоляной аромат. Он вешает крылья обратно на гвоздь, приглаживает заботливо. Отступает назад, закрывает дверь, пальцами сбивает пламя свечи, запирает замок и отдает ключи Джоанне.
– Нам нужен ребенок, – замечает он. – Слишком давно в этом доме нет детей.
– Не смотри на меня, – говорит Джоанна.
А на кого еще ему смотреть?
– Джон Уильямсон перестал исполнять свой долг? – спрашивает он.
– Его долги не моя печаль.
Уходя, он думает, что зря затеял этот разговор.
В новогодний вечер он сидит за письменным столом и пишет кардиналу. Иногда пересекает комнату, подходит к счетной доске и сдвигает костяшки. Если Вулси признается в посягательстве на власть суверена, король дарует ему жизнь и относительную свободу, но сколько бы средств ни оставили кардиналу, их нельзя сравнить с былыми доходами. Йоркский дворец отобрали недавно, Хэмптон-корт ушел давно, а король уже думает, как обложить грабительскими податями богатую Винчестерскую епархию.
Входит Грегори.
– Я принес свечи. Тетя Джоанна сказала, ступай к отцу.
Грегори садится, ерзает, вздыхает. Встает, подходит к отцовскому столу и замирает, не зная, что делать дальше. Затем, словно кто-то шепнул ему, не стой, займись чем-нибудь, робко протягивает руку, шуршит бумагами.
Он бросает на Грегори беглый взгляд поверх бумаг и впервые за долгое время замечает руки сына: не пухлые ребячьи ладошки, а крупные холеные кисти барчука. Но что тот делает? Складывает бумаги в стопку. Интересно, по какому принципу? Прочесть письма сын не может, они перевернуты. По содержанию? Невозможно. По датам? Ради Бога, что Грегори там копается?
Ему нужно закончить витиеватый пассаж, он снова поднимает голову, и тут его осеняет. Святая простота! Грегори кладет вниз бумаги побольше, наверх – поменьше.
– Отец, – говорит Грегори и вздыхает. Отходит к счетной доске, указательным пальцем шевелит костяшки. Затем аккуратно сдвигает.
Он смотрит на сына.
– Между прочим, я занимался вычислениями.
– Прости, – вежливо извиняется Грегори, садится лицом к огню, стараясь дышать пореже.
Однако даже самый кроткий взгляд обладает силой. Сын упрямо не сводит с него глаз, и это заставляет Кромвеля спросить:
– Что-то случилось?
– Ты не мог бы прерваться?
– Минутку. – Он поднимает руку, подписывает письмо всегдашним «за сим остаюсь вашим преданным другом, Томас Кромвель». Если Грегори пришел сказать, что кто-то из домочадцев при смерти, или что сам Грегори женится на прачке, или что Лондонский мост рухнул, он примет весть как мужчина. Но сначала посыпать песком и запечатать письмо.
Наконец он поднимает глаза.
– Итак?
Грегори отворачивается. Неужели плачет? Впрочем, что тут странного – недавно он и сам плакал, не стесняясь посторонних.
Он подходит к сыну, усаживается напротив, рядом с камином, стягивает бархатную шапочку, ерошит волосы.
Долгое время оба молчат. Он смотрит на свои толстопалые кисти, на шрамы, спрятанные в ладонях. Джентльмен, говоришь? Кого ты хочешь обмануть? Тех, кто не знает тебя в лицо, или тех, кого ты держишь на расстоянии, клиентов, приятелей из палаты общин, коллег из Грейз-инн, придворных, челядь… Он начинает сочинять в уме набросок следующего письма. Тонкий голос Грегори доносится, словно из прошлого:
– Помнишь Рождество, когда в мистерии был великан?
– Здесь, в церкви? Помню.
– «Смотрите, я великан, меня зовут Марлинспайк». Все говорили, что он высокий, словно корнхиллское майское дерево. Что за дерево?
– Его убрали. В Майский бунт подмастерьев. Ты был совсем мал.
– А где оно сейчас?
– Город хранит его до лучших времен.
– Мы повесим звезду на следующее Рождество?
– Если судьба будет к нам благосклоннее.
– Теперь, когда кардинал в опале, мы станем бедны?
– Нет.
Грегори смотрит на пляшущие огоньки в камине.
– Помнишь, как я выкрасил лицо черной краской и нарядился в черную телячью шкуру, как изображал в мистерии дьявола?
– Помню. Конечно, помню.
Его лицо разглаживается.
Энн хотела, чтобы лицо раскрасили ей, но мать сказала, что маленькой девочке негоже ходить чумазой. Почему он не настоял, чтобы дочка сыграла ангела? Впрочем, тогда черноволосой Энн пришлось бы напялить желтый вязаный парик из приходского реквизита, который вечно сползал маленьким ангелам на глаза.
В тот год, когда ангела изображала Грейс, у нее был костюм из павлиньих перьев. Он смастерил его своими руками. По сравнению с ней остальные девочки выглядели растрепанными гусятами, а когда задевали за углы, перышки облетали. А его Грейс сияла: в волосы были вплетены серебряные нити, плечи укутаны пышным трепещущим великолепием, шуршащий воздух благоухал от ее сладостного дыхания. Томас, сказала Лиззи, твои таланты поистине неисчерпаемы. Таких крыльев город еще не видел.
Грегори встает, хочет пожелать ему доброй ночи. На миг сын припадает к нему, словно ребенок, или словно прошлое – картины в пламени очага – опьянили его.
Когда сын уходит, он перекладывает стопку, помечая письма, готовые к отправке. Думает о Майском бунте. Грегори не спросил, против чего они бунтовали? Против чужеземцев. Тогда он только что вернулся в Англию.
* * *
В начале 1530-го он не зовет гостей на Крещение – слишком многим, памятуя о впавшем в немилость кардинале, пришлось бы отклонить приглашение. Вместо этого он берет молодежь в Грейз-инн, на празднество по случаю Двенадцатой ночи, и почти сразу раскаивается в своей затее – еще ни разу на его памяти представление не было таким непристойным.
Студенты-правоведы разыгрывают пьеску про кардинала. Герой пьески с позором бежит из Йоркского дворца на барке. Одни актеры хлопают простынями, изображая воды Темзы, другие периодически окатывают их водой из кожаных ведер. Когда кардинал с трудом влезает на барку, раздается крик загонщиков, и какой-то олух выбегает на сцену с выводком гончих на поводке. Другие недоумки сетями и шестами тащат барку с кардиналом к берегу.
В следующей сцене в Патни кардинал барахтается в грязи, хочет улизнуть в свою Ишерскую нору. Студенты улюлюкают и визжат, кардинал хнычет и молитвенно складывает руки. Кто из свидетелей той сцены решил слепить из нее комедию? Знать бы кто, будь они прокляты!
А кардинал пурпурной горой возвышается на полу, молотит руками и предлагает Винчестерскую епархию тому, кто подсадит его на мула. Мул – несколько студентов под обтянутым ослиной шкурой каркасом – кривляется тут же, отпуская шуточки на латыни и пукая кардиналу в лицо. Каламбуры про ебископа и пипископа имели бы успех у метельщиков, но недостойны студентов права. Рассердившись, он встает, не оставляя выбора своим спутникам, которые вынуждены за ним последовать, и направляется к выходу.
Подойдя к старейшинам, он высказывает свое возмущение: кто допустил подобное? Кардинал Йоркский – больной старик, почти при смерти. Как оправдаетесь вы перед Создателем, когда вместе с вашими учениками в свой черед предстанете перед Ним? Кто эти юноши, храбро порочащие опального епископа, расположения которого они униженно добивались всего несколько недель назад?
Старейшины с извинениями бегут за ним, но их голоса заглушает отразившийся от стен зрительский гогот. Его молодые спутники замедляют шаг, оглядываются. Кардинал предлагает свой гарем из сорока девственниц любому, кто поможет ему оседлать мула. Он сидит на полу и причитает, а вялый и кривой уд, связанный из алой шерсти, болтается из-под складок мантии.
Факелы тускло чадят на морозном воздухе.
– Домой, – говорит он.
– Уже и повеселиться нельзя без его разрешения, – бурчит Грегори.
– Как ни крути, а он тут главный, – возражает Рейф.
Он разворачивается, делает шаг назад.
– В любом случае гарем из сорока наложниц держал не кардинал, а нечестивый папа Борджиа, Александр, – и, уверяю вас, девственниц среди них не было.
Рейф дотрагивается до его плеча. Ричард напирает слева.
– И незачем меня поддерживать, – говорит он без злости. – Я не кардинал.
Останавливается, со смехом замечает:
– Кажется, представление и впрямь изрядно всех…
– Повеселило, – соглашается Рейф. – А его милость был пяти футов в обхвате.
Во тьме гремят костяные погремушки, всюду горят факелы. Мимо них, распевая, гарцует процессия на деревянных лошадках, у некоторых всадников на голове рога, а к лодыжкам привязаны бубенцы. Рядом с домом их настигает апельсин, катящийся по своим делам вместе с приятелем-лимоном.
– Грегори Кромвель! – кричат ряженые. Из уважения к старшему приподнимают перед Томасом вместо шляп верхний слой кожуры. – Да пошлет вам Господь хороший год.
– И вам, – отвечает он и, обращаясь к лимону, добавляет: – Передайте отцу, чтобы зашел потолковать о том жилье в Чипсайде.
– Ступайте спать, поздно, – велит он дома, и, чувствуя, что этого мало, говорит:
– Храни вас Господь.
Они уходят. Он сидит за письменным столом. В тот вечер Грейс стояла у очага, бледная от усталости, сияя глазами, а глазки павлиньего оперения, словно топазы, переливались в отблесках пламени.
– Отойди от огня, детка, а не то твои бесценные крылья вспыхнут, – сказала Лиз. Его девочка отступила в тень, а когда шла к лестнице, перья стали цвета золы и пепла.
– Грейс, ты так и спать ляжешь? – спросил он.
– Только молитву прочту, – ответила она, косясь через плечо. Он пошел вслед, опасаясь огня и неведомых опасностей. Шелестя перышками, Грейс поднялась по лестнице, и ее наряд смешался с темнотой.
Господи, думает он, по крайней мере, теперь моя детка навсегда останется со мной. И мне уже не придется отдавать ее в загребущие руки охотника за приданым, косоротого господинчика благородных кровей. Грейс наверняка захотела бы титул. Раз уж она выросла такой хорошенькой, ее отцу пришлось бы раскошелиться. Леди Грейс. А другую дочку, Энн, я отдал бы за Рейфа. Будь она чуть постарше. Или Рейф помоложе. И если бы Энн не умерла.
Он снова склоняется над кардинальскими письмами. Вулси просит у европейских правителей поддержки и защиты. Он, Томас Кромвель, хотел бы, чтобы кардинал не писал ничего подобного, или, по крайней мере, выражался осмотрительнее. Не измена ли хотеть, чтобы кто-то воспрепятствовал королевской воле? Несомненно, Генрих так и решит. Кардинал не просит иностранных правителей ради него пойти на Генриха войной, только хочет, чтобы они не поддерживали короля – короля, который больше всего на свете жаждет поддержки.
Он откидывается в кресле, прикрывая ладонью рот, словно не желает обнаружить свои мысли даже перед самим собой. Какое счастье, что я люблю милорда кардинала, что я ему не враг – допустим, я был бы Суффолк, или Норфолк, или сам король – на следующей неделе заточил бы Вулси в темницу.
Открывается дверь.
– Ричард? Не спится? Слишком фривольная была пьеска?
Но Ричард не улыбается в ответ, лицо в тени.
– Хозяин, – говорит юноша, – вы должны решить. Наш родитель умер, теперь вы наш отец.
Ричард Уильямс и Уолтер (названный в честь деда) Уильямс, его сыновья.
– Садись, – приглашает он.
– Так вы разрешите взять ваше имя?
– Ты меня удивляешь. Судя по тому, как идут мои дела, лучше бы Кромвелям сменить имя на Уильямсов.
– Если вы согласитесь, я никогда от него не отрекусь.
– А что сказал бы твой отец? Ты ведь знаешь, он верил, что происходит от владык Уэльса.
– А когда напивался, говорил, что готов отдать свое княжество за шиллинг.
– Пусть так, но среди твоих предков есть Тюдоры. В некотором роде.
– Прошу вас, не надо! – просит Ричард. – У меня на лбу проступает кровавый пот!
– Зачем же так трагически? – смеется он. – Вот, послушай: у старого короля был дядя, Джаспер Тюдор, отец двух незаконнорожденных дочерей: Джоан и Элен. Элен – мать Гардинера. Джоан, твоя бабка, вышла за Уильяма ап Эвана.
– И это все? Стоило отцу напускать столько туману! Даже если я кузен короля… – Ричард запинается, – и Стивена Гардинера… мне-то что с того? Мы не придворные и ко двору не собираемся, а теперь, когда кардинал… – Ричард отводит глаза. – Сэр… когда вы путешествовали, вы думали о смерти?
– Думал, и не раз.
Ричард смотрит на него в упор: и каково оно?
– Я злился. Все казалось суетой. Забраться так далеко. Пересечь море. Умереть ради… – Он пожимает плечами. – Бог его знает.
– Каждый день я ставлю свечу в память отца, – говорит Ричард.
– Помогает?
– Нет, но я все равно ставлю.
– Знает ли отец?
– Понятия не имею. Но знаю, что живые должны утешать живых.
– Твои слова утешают меня, Ричард Кромвель.
Ричард вскакивает, целует его в щеку.
– Спокойной ночи. Куска’н дауэлл.
Крепкого сна. Так обращаются к своим. К отцам и братьям. Это важно, какое имя мы выбираем, каким мы его делаем. Люди теряют имена на поле брани, становясь просто телами без роду и племени. Герольдмейстеры не штудируют их родословные, и никто не заказывает молебнов на помин их души. Род Моргана не прервется, хотя он умер в черный для Лондона год, когда смерть трудилась без устали.
Он дотрагивается до места, где должен висеть образок, который дала ему Кэт. Пусто. Пальцы рассеянно ощупывают горло. Впервые он сознает, почему выбросил образок в море. Ничьи руки не коснутся подарка Кэт. Волны взяли его, волны его упокоили.
* * *
Камин в Ишере по-прежнему чадит. Он идет к герцогу Норфолку, который всегда рад его видеть, и спрашивает, что делать с кардинальской челядью.
В этом вопросе оба герцога горят желанием помочь.
– Нет ничего хуже, чем слуги без хозяев, – говорит Норфолк. – Ничего опаснее. Что бы ни говорили о кардинале Йоркском, ему всегда хорошо служили. Пришлите их ко мне, я найду им применение.
Герцог вопросительно смотрит на Кромвеля. Он отворачивается. Сознает свое преимущество, глядит богатой невестой: лукаво, неприступно, холодно.
Он устраивает для герцога заем. Его иностранные партнеры осторожничают.
Кардинал в опале, герцог в фаворе, убеждает он. Норфолк поднимается неуклонно, как солнце на рассвете, и уже сидит по правую руку Генриха. Томмазо, опомнись, разве это гарантии? Говорят, старый герцог желчного темперамента – что, если завтра он преставится? Ты предлагаешь в залог герцогство на этом вашем диком острове, раздираемом гражданскими войнами? И новая как раз на подходе, если ваш упрямый король отвергнет тетку императора и провозгласит свою шлюшку королевой.
Ничего, он найдет способ все утрясти.
– Опять вы со своим списком, мастер Кромвель? – спрашивает Чарльз Брэндон. – Рекомендуете кого-то особо?
– Да, но все эти люди низкого звания, и, наверное, мне лучше переговорить с вашим экономом…
– Нет, со мной, – настаивает герцог, который любит быть в курсе всего.
– Они простые трубочисты, едва ли ваша светлость захочет…
– Я беру их, беру, – перебивает Чарльз Брэндон. – Люблю, когда хорошо натоплено.
Лорд-канцлер Томас Мор первым ставит свою подпись под обвинениями против Вулси. По его требованию добавлено еще одно: кардинал обвиняется в том, что шептал королю в ухо и дышал королю в лицо, а поскольку у кардинала сифилис, стало быть, он имел преступное намерение заразить нашего монарха.
Что в голове у этого человека, думает он. Своей рукой написать и отослать это в набор, дать пищу для сплетен двору и всему королевству: пастухам при стаде и Тиндейловым пахарям, нищим на дорогах, терпеливой скотине в стойлах; вынести такое в мир, готовый поверить всему. В мир, где дуют студеные зимние ветра, а в небе висит блеклое солнце, где в лондонских садах распускаются подснежники.
* * *
Хмурое утро, низкое беспросветное небо. Свет оттенка потускневшего олова еле пробивается сквозь стекло. Но как ярко одет Генрих, словно король в новой колоде; какими маленькими кажутся его пустые голубые глаза.
Вокруг Генриха Тюдора толпа придворных; они намеренно не замечают Кромвеля. Улыбается только Гарри Норрис, вежливо желает доброго утра. По знаку короля придворные отходят. В разноцветных плащах – двор собирается на охоту – они клубятся, теснятся, перешептываются, продолжая беседу при помощи кивков и пожиманий плечами.
Король смотрит в окно.
– Как поживает?..
Не хочет произносить вслух имя.
– Он не поправится, пока вновь не обретет расположение вашего величества.
– Сорок четыре, – говорит король. – Сорок четыре обвинения, сударь.
– При всем почтении к вашему величеству, на каждое обвинение у нас есть ответы, и на суде мы готовы их предъявить.
– А здесь и сейчас?
– Если ваше величество изволит присесть.
– Вас не поймаешь на слове.
– Я хорошо подготовился.
Он отвечает не раздумывая. Король улыбается. Этот легкий изгиб алых губ. У Генриха крохотный, почти женский рот, слишком маленький для его лица.
– Когда-нибудь я непременно выслушаю вас, но сейчас меня ждет милорд Суффолк. Как думаете, развиднеется? Не хотелось бы просидеть взаперти до обедни.
– Думаю, развиднеется, – соглашается он. – Отличный денек погонять по полям зайцев.
– Мастер Кромвель! – Король отворачивается от окна и смотрит прямо на него, пораженный. – Вы же не разделяете мнения Томаса Мора?
Он ждет, не представляя, о чем речь.
La chasse [29] . Мор считает охоту варварством.
– Вот оно что. Нет, ваше величество, я одобряю любое развлечение, лишь бы вам в радость. Все дешевле, чем воевать. Да только… – Осмелится ли он? – В других странах охотятся на медведей, волков и вепрей. Когда-то они водились и в наших дремучих лесах.
– Мой французский кузен охотится на вепря. Иногда обещает прислать мне вепрей по морю. Однако мне кажется…
Вам кажется, что Франциск над вами смеется.
– Мы, джентльмены, – Генрих смотрит в упор, – так вот, мы, джентльмены, обычно говорим, что охота готовит нас к войне. И тут возникает щекотливый вопрос, мастер Кромвель.
– Вопрос и вправду щекотливый, – говорит он весело.
– Лет шесть назад вы утверждали в парламенте, что война мне не по карману.
1523-й год. С тех пор минуло семь лет. Сколько длится их разговор? Семь минут? Хватило и семи. Отступишь – и Генрих загонит тебя, как зайца. Пойдешь напролом, и, возможно, король начнет колебаться.
– Ни одному властителю в истории война не была по карману, – говорит он. – Войны не бывают по карману. Что проку твердить: «Того, чем я располагаю, хватит как раз на небольшую кампанию». Вы начинаете войну, и она съедает все ваши деньги, а потом разрушает и разоряет вас.
– Когда в 1513 году я вступил во Францию и захватил Теруан, который вы назвали в своей речи…
– Собачьей дырой, ваше величество.
– Собачьей дырой, – повторяет король. – Почему вы так сказали?
Он пожимает плечами.
– Я там был.
Король вспыхивает:
– Я тоже, во главе моей армии. Так вот, сударь, что я скажу: вы утверждаете, что налоги на войну разоряют страну, но кому нужна страна, которая не поддерживает своего правителя в его начинаниях?
– Я говорил – при всем уважении к вашему величеству, – что нам не осилить годовую кампанию. Война поглотит весь золотой запас государства. Я читал, что в древности вместо монет имели хождение кусочки кожи. Вот и сказал, что нас ждет возврат в те времена.
– Вы сказали, мне нельзя вести свои войска в бой. Что если меня пленят, страна не сможет заплатить выкуп. Чего вы добиваетесь? Вам нужен король, не умеющий сражаться? Хотите, чтобы я сиднем сидел взаперти, словно хворая девчонка?
– С финансовой точки зрения это было бы идеально.
Король с шумом выдыхает. Мгновение назад он кричал, сейчас – не упустить бы момент! – решает рассмеяться.
– Вы защищаете благоразумие. Благоразумие – добродетель, но не единственная добродетель для правителя.
– Есть еще сила духа.
– Допустим, спорить не стану.
– Сила духа не равноценна храбрости на поле боя.
– Вы собираетесь меня учить?
– Сила духа означает упорство в достижении цели. Стойкость. Мужество смириться с тем, что вы не в силах изменить.
Генрих ходит по комнате. Бум-бум-бум. На короле охотничьи сапоги, он готов к la chasse . Генрих медленно оборачивается, являя себя во всей красе: мощный, широкоплечий, пышущий здоровьем.
– И что же я не в силах изменить?
– Расстояния, расположение гаваней, топографию, людей. Зимние дожди и распутицу. Когда предки вашего величества воевали во Франции, целые провинции на континенте принадлежали Англии. Оттуда мы получали припасы и провизию. Теперь, когда у нас только Кале, сможем ли мы прокормить армию?
Король смотрит сквозь окно на сероватое утро, закусывает губу. Закипает от еле сдерживаемой ярости? Генрих поворачивается, он улыбается.
– Я знаю, – говорит он. – Значит, в следующий раз, когда мы вторгнемся во Францию, нам понадобится побережье.
Ну разумеется. Захватим Нормандию. Или Бретань. Неужели он ждал чего-то другого?
– Сильная позиция. Я не вижу в ваших словах злого умысла. У вас ведь нет опыта в политике и военных кампаниях?
Он качает головой:
– Ни малейшего.
– В той речи, в парламенте, вы заявили, что в стране есть миллион фунтов золотом.
– Я округлил.
– А как вы рассчитали?
– Меня учили флорентийские банкиры. И венецианские.
Король внимательно смотрит на него.
– Говард утверждает, что вы были простым солдатом.
– И солдатом тоже.
– Кем еще?
– А кем бы хотелось вашему величеству?
Генрих смотрит на него в упор, что бывает редко. Он встречает королевский взгляд прямо, как привык.
– Мастер Кромвель, у вас дурная репутация.
Он склоняет голову.
– Вы не защищаетесь?
– Ваше величество способны разобраться сами.
– Способен. И разберусь.
Стража в дверях отводит пики. В комнату бочком просачиваются придворные, кланяются королю. Их оттесняет Суффолк. Чарльзу Брэндону явно не по себе в тяжелых охотничьих одеждах.
– Готовы? – спрашивает он короля. – А, Кромвель. – Герцог ухмыляется. – Как поживает ваш рыхлый сановный толстячок?
Король вспыхивает. Брэндону и дела нет.
– Рассказывают, – хмыкает он, – что однажды, завидев с холма живописную долину с ладной церквушкой и ухоженными землями вокруг, кардинал спросил слугу, Робин, кто этим владеет? Хочу получать доход от этого места! Уже получаете, милорд, ответил слуга.
История успеха не имеет, и герцог смеется в одиночку.
– Этот анекдот рассказывают по всей Италии, – замечает Томас. – То об одном кардинале, то о другом.
Брэндон мрачнеет.
– Что, именно эту?
Mutatis mutandis [30] . Слугу звали не Робин.
Король ловит его взгляд, улыбается.
Направляясь к выходу, он проходит мимо придворных и натыкается – на кого бы вы думали? На королевского секретаря!
– Доброе утро, доброе утро, – говорит Томас. Не в его привычке повторять по два раза, но сейчас ситуация к этому обязывает.
Гардинер трет большие посиневшие ладони.
– Замерзли? – спрашивает он.
– Как прошло, Кромвель? Хорошо вам влетело?
– Вовсе нет, – отвечает он. – Кстати, у него Суффолк, придется подождать. – Проходит вперед, оборачивается. Тупо, словно старый ушиб, ноет в груди.
– Гардинер, нельзя ли это остановить?
– Нет, – отвечает тот, не поднимая глаз. – Вряд ли.
– Ясно, – говорит он и идет к двери. Погоди. Год, два? Не важно, когда-нибудь ты за это заплатишь.
* * *
Ишер, два дня спустя. Он не успевает войти в ворота, а навстречу ему через двор несется Кавендиш.
– Мастер Кромвель! Вчера король…
– Тише, Джордж.
– …прислал четыре телеги домашней утвари! Шпалеры, посуда, портьеры – да сами посмотрите! Ваша заслуга?
Кто знает? Напрямую он ни о чем не просил, а если бы просил, то не стал бы скромничать: не эти портьеры, а те, они больше понравятся моему господину. Милорду кардиналу приятнее созерцать богинь, а не дев-великомучениц: так что унесите святую Агнессу, а Венеру в роще оставьте. Мой господин привык к венецианскому стеклу: что здесь делают эти помятые серебряные кубки?
Он недовольно осматривает присланный скарб.
– Все самое лучшее для вас, голодранцы из Патни, – говорит кардинал, но тут же добавляет, словно извиняясь: – Вещи могли подменить. Кто знает, через сколько рук они прошли.
– Вполне возможно, – соглашается он.
– Как бы то ни было, они, вне всяких сомнений, сделают нашу жизнь удобнее.
– Беда только, – вступает в беседу Кавендиш, – что мы переезжаем. Дому настоятельно требуется уборка и проветривание.
– Да уж, – замечает кардинал, – запах здешних нужников собьет с ног святую Агнессу, благослови Господь ее нежную душу.
– Вы собираетесь обратиться к королевскому совету?
Вулси вздыхает.
– Зачем, Джордж? Я не разговариваю с Томасом Говардом. Не разговариваю с Брэндоном. Я разговариваю с ним.
Кардинал улыбается. Широкой отеческой улыбкой.
* * *
Когда они обсуждают расходы на содержание кардинала, он удивлен тем, как быстро Генрих схватывает суть. Вулси всегда говорил, что у короля острый ум, не хуже, чем у отца, но более глубокий. Постарев, прежний король стал мелочен. Он правил железной рукой, держа знать в ежовых рукавицах. Не любят – пусть боятся. Генрих другой, но какой? Вулси смеется и обещает написать руководство по обращению с королем.
Однако когда они гуляют по саду домика в Ричмонде, где король разрешил поселиться кардиналу, Вулси путано вещает о пророчествах, о падении священства в Англии, которое было предначертано, а теперь сбывается.
Даже если не верить в пророчества – а он, Кромвель, не верит, – нельзя не признавать очевидного. Если кардинал виновен в том, что осуществлял свои полномочия папского легата, выходит, виновны все священники – от епископов и ниже, – признававшие его полномочия? Наверняка эта мысль приходит в голову не только ему, но его врагам горизонт заслоняет массивная багряная фигура – они боятся возвращения кардинала, готового воздать по заслугам.
– Прошли времена гордых прелатов, – бойко вещает Брэндон при следующей встрече, развязностью заглушая страх. – Королевство больше не нуждается в кардиналах.
– И это говорит Брэндон! – взрывается кардинал. – Брэндон, взявший в жены королевскую сестру в первый день вдовства! Прекрасно зная, что король задумал отдать ее другому монарху. Да если б я, простой кардинал, не замолвил за него словечко, не сносить бы Брэндону головы!
Я, простой кардинал.
– А какое оправдание он придумал? – бушует Вулси. – «Ах, ваше величество, ваша сестра Мария плачет. Плачет и умоляет меня взять ее в жены. Никогда не видел, чтобы женщина так рыдала!» Вот он и осушил ее слезы, получив в придачу герцогство. А послушать сейчас, так его род восходит к садам Эдема! Томас, я готов обсудить реформу церкви с людьми доброго нрава и признанной учености – с епископом Тунстоллом, с Томасом Мором – но Брэндон! Не ему вещать о гордых прелатах! Да кто он таков? Королевский конюх! Да любая лошадь его умнее!
– Милорд, – вмешивается Кавендиш, – вы преувеличиваете. Чарльз Брэндон – джентльмен, происходит из знатной семьи.
– Джентльмен? Самодовольный болтун, вот кто такой ваш Брэндон! – Обессилев, кардинал опускается в кресло. – Голова болит. Кромвель, в следующий раз привезите мне более благоприятные вести.
День за днем, получив указания Вулси в Ричмонде, он едет к королю. Постепенно Генрих начинает казаться ему неизведанной территорией, которую он должен завоевать, не имея достаточных припасов.
Он понимает, чему научился от кардинала король: хитроумной дипломатии, науке недоговоренностей. Теперь Генрих применяет эти знания, медленно, на ощупь уничтожая своего министра, сопровождая каждый добрый жест новым обвинением, новой жестокостью. Наконец кардинал не выдерживает.
– Я хочу уехать, – стонет Вулси.
– Винчестер, – предлагает он герцогам. – Милорд кардинал желает проследовать в свой дворец в Винчестере.
– Так близко к королю? Мы не позволим себя одурачить, мастер Кромвель, – заявляет Брэндон.
Он, человек кардинала, так часто встречается с королем, что по Европе ползут слухи о грядущем возвращении Вулси. Говорят, что король вернет кардиналу свое расположение в обмен на церковные богатства. Просачиваются слухи, что король недоволен новым окружением. Норфолк ничего не смыслит в государственных делах, у Суффолка неприятный смех.
– Мой господин не поедет на север, – говорит Томас. – Он не готов.
– А я хочу, чтобы он уехал, – настаивает Говард. – Скажите, что Норфолк велит ему убираться с глаз долой. Иначе – и это тоже передайте – я сам к нему явлюсь и разорву его вот этими зубами.
– Милорд, – он кланяется, – могу я передать не «разорвете», а «покусаете»?
Норфолк подходит к нему вплотную. Глаза налиты кровью, мускулы дергаются.
– Не смей мне перечить, подзаборный… – Герцог тычет указательным пальцем ему в лоб. – Подзаборный оборванец, сучье отродье, чертов крючкотвор!
Герцог стоит, уткнув палец в лоб Кромвелю, словно пекарь, проделывающий ямку в буханке. Плоть Кромвеля неуступчива, тверда и непроницаема, она не желает поддаваться.
До того как покинуть Ишер, он узнает, что одну из кошек, взятых для ловли мышей, угораздило разродиться прямо в кардинальской спальне. Что за нахальство! Впрочем, вдруг это неспроста – новая жизнь в кардинальских покоях. Возможно, знамение? Он боится знамений иного рода; когда-нибудь мертвая птичка свалится в вечно чадящий камин, и – о горе! – стенаниям кардинала не будет конца.
По крайней мере, его милость доволен: котята лежат на подушке в открытом сундуке, а кардинал наблюдает, как они растут. У одного – черного и вечно голодного – шерстка будто суконная и желтые глаза. Когда котенка отнимают от матери, Томас забирает его с собой. Дома вытаскивает из-под плаща и протягивает Грегори – котенок спит, уткнувшись в плечо.
– Смотри, Грегори, я великан, меня зовут Марлинспайк.
Грегори подозрительно разглядывает котенка. Отводит глаза, отдергивает руку.
– Пес его загрызет, – говорит сын.
Марлинспайк отправляется на кухню – будет набираться сил и жить соответственно своей кошачьей натуре. Впереди лето, однако тепло не в радость. Иногда, гуляя по саду, он видит подросшего котенка, затаившегося на яблоне или дремлющего на солнцепеке.
* * *
Весна 1530-го. Купец Антонио Бонвизи приглашает его на ужин в свой высокий красивый особняк в Бишопсгейте.
– Я ненадолго, – говорит он Ричарду, думая, что его ждет унылое собрание голодных и злых гостей: даже находчивый итальянский богач едва ли сумеет найти новый способ копчения угря и соления сельди. Во время поста купцы лишены любимых баранины и мальвазии, еженощной возни на пуховых перинах с женой или любовницей. До самой Пепельной среды они перегрызают друг другу глотки, стараясь урвать кусок пожирнее.
Однако на сей раз собрание оказывается более представительным: приглашен лорд-канцлер с судейскими и олдерменами. Хемфри Монмаута, которого Мор некогда упрятал за решетку, отсадили от великого человека подальше. Мор весел, непринужден; развлекает компанию рассказом о прославленном Эразме, своем дорогом друге.
Завидев Кромвеля, Мор замирает на полуслове и опускает глаза. Лицо лорда-канцлера каменеет.
– Хотите поговорить обо мне? – спрашивает Томас. – Не стесняйтесь, лорд-канцлер, у меня толстая шкура.
Одним махом выпивает стакан вина, смеется.
– А знаете, что сказал обо мне Брэндон? Герцогу никак не удается собрать воедино все то, что он знает о моей жизни. Моих путешествиях. Так вот, вчера он обозвал меня жидом.
– В лицо? – вежливо интересуется хозяин.
– Нет. Король мне сказал. Впрочем, милорд кардинал зовет Брэндона конюхом.
– В последнее время вы зачастили ко двору, Томас. Стали придворным? – спрашивает Хемфри Монмаут.
Все улыбаются. Сама идея кажется абсурдной, а его нынешнее положение временным. Окружение Мора – горожане, среди них нет знатных господ, хотя сам он редкая птица: ученый и острослов.
– Пожалуй, об этом говорить не стоит. Есть деликатные материи, о которых лучше умолчать, – говорит Мор.
Старейшина гильдии суконщиков тянется к Кромвелю через стол и сообщает, приглушив голос:
– Томас Мор сказал, что за трапезой не станет обсуждать ни кардинала, ни леди.
Он, Кромвель, глядит на гостей.
– Иногда король меня удивляет. Я про то, что он готов стерпеть.
– От вас? – спрашивает Мор.
– От Брэндона. Они собирались на охоту, Брэндон вошел и гаркнул: вы готовы?
– Ваш хозяин кардинал не уставал с этим бороться, – говорит Бонвизи. – Пытался отучить приятелей короля от излишней фамильярности.
– Хотел, чтобы фамильярность дозволялась ему одному, – замечает Мор.
– Король волен приближать того, кого сочтет нужным.
– Но есть же границы, Томас, – говорит Бонвизи; за столом смешки.
– Даже королю нужны друзья. Что в том плохого?
– Похвала? От вас, мастер Кромвель?
– Ничего удивительного, – говорит Монмаут. – Всем известно, что мастер Кромвель готов на все ради друзей.
– Мне кажется… – Мор замолкает, глядя в стол. – Не уверен, что кто-либо может считать правителя своим другом.
– Вам виднее, – говорит Бонвизи, – вы знаете Генриха с детства.
– Дружба должна быть не такой… обязывающей, она должна утешать и давать силу. Не быть похожей на… – Впервые Мор оборачивается к нему, словно приглашая к разговору. – Иногда мне кажется, что такая дружба сродни битве Иакова с ангелом.
– Кто знает, – замечает он, – за что они бились?
– Верно, об этом Писание умалчивает. Как и про Каина с Авелем. Кто знает.
Он ощущает за столом легкое беспокойство: зашевелились самые набожные и суровые, или пришло время перемены блюд. Что там? Рыба!
– Когда разговариваете с Генрихом, – говорит Мор, – заклинаю, обращайтесь к его доброму сердцу, а не к его сильной воле.
Он хочет продолжить разговор, но престарелый суконщик машет рукой, чтобы принесли еще вина, и спрашивает:
– Как поживает ваш друг Стивен Воэн? Что нового в Антверпене?
Теперь разговор обращается к торговле: перевозке товаров, процентным ставкам, но это лишь видимость. Довольно заявить: вот то, о чем мы ни в коем случае говорить не станем, – и весь вечер ни о чем другом не будет сказано ни слова. Если бы не лорд-канцлер, мы мирно обсуждали бы пошлины и таможенные склады, и наши мысли не вертелись бы вокруг одинокой фигуры, облаченной в багрянец, а наши истомленные воздержанием умы не смущали бы видения королевских пальцев, ласкающих упругую, трепетную девичью грудь.
Он откидывается назад и в упор смотрит на Томаса Мора. Разговоры на время затихают. Спустя четверть часа лорд-канцлер, все это время хранивший молчание, не выдерживает. Голос сердитый и низкий, глаза пожирают остатки еды на тарелке.
– Кардинал Йоркский, – заявляет Мор, – обладает неутолимой страстью командовать окружающими.
– Лорд-канцлер, – замечает Бонвизи, – вы так смотрите на свою селедку, словно ненавидите ее.
– Селедка тут ни при чем, – великодушно отвечает гость.
Томас подается вперед, готовый парировать, не спустить оскорбления.
– Кардинал – публичная фигура. Как и вы. Должен ли он держаться в тени?
– Должен. – Мор поднимает глаза. – До некоторой степени. Возможно, ему следовало бы немного умерить аппетит.
– Поздновато давать кардиналу уроки смирения, – замечает Монмаут.
– Его истинные друзья давно твердили ему о смирении, но только впустую.
– Вы причисляете себя к друзьям кардинала? – Он сидит прямо, скрестив руки. – Я передам ему, лорд-канцлер, и, клянусь кровью Христовой, эта новость утешит милорда в изгнании, пока вы здесь клевещете на него перед королем.
– Джентльмены… – Обеспокоенный Бонвизи встает.
– Нет, сидите, – говорит он. – Давайте начистоту. Томас Мор скажет вам, что хотел стать простым монахом, но отец отдал его в юриспруденцию. Если бы я мог выбирать, я провел бы всю жизнь в церкви, скажет он. Вы же знаете, как равнодушен я к земным благам, и одни лишь духовные материи занимают мой ум. – Он оглядывает гостей. – Как же в таком случае ему удалось стать лордом-канцлером? Вероятно, случайно?
Открывается дверь. Бонвизи вскакивает, на лице облегчение.
– Добро пожаловать, прошу вас. Джентльмены, императорский посол.
Эсташ Шапюи прибывает вместе с десертом. Новый посол, как его по-прежнему называют, хотя он занимает свой пост с осени. Посол медлит на пороге, и гости имеют возможность налюбоваться: горбатый коротышка в дублете с буфами и разрезами; синий атлас выглядывает из-под черного; ниже – короткие тощие ножки.
– Сожалею, что опоздал, – говорит новый гость, рисуясь. – Les dépêches, toujours les dépêches [31] . Такова посольская жизнь. – Шапюи оглядывается и улыбается. – Томас Кромвель. А, c’est le juifárrant! [32]
И тут же извиняется, не переставая улыбаться, пораженный успехом своей шутки.
Да садитесь же, говорит Бонвизи. Слуги суетятся, сметают со скатерти крошки, гостям приходится потесниться. За исключением лорда-канцлера, который остается на месте. Подают засахаренные осенние фрукты и вина с пряностями; Шапюи занимает почетное место подле Мора.
– Говорим по-французски, джентльмены, – объявляет Бонвизи.
По традиции императорские послы и послы-испанцы используют французский. Шапюи, как и остальные дипломаты, не считает за труд выучить английский, бесполезный при следующем назначении. Благодарю, благодарю, приговаривает посол, откидываясь в резном хозяйском кресле – ноги не достают до пола. Мор воодушевляется, и скоро они с послом увлеченно беседуют голова к голове. Он смотрит на них, они отвечают возмущенными взглядами, но разглядывать друг друга никому не возбраняется.
На краткий миг они замолкают, и ему удается вклиниться в разговор.
– Мсье Шапюи, недавно я разговаривал с королем о весьма прискорбных событиях, когда войска вашего господина разорили Вечный город. Не просветите нас? Мы до сих пор теряемся в догадках.
Шапюи трясет головой.
– Весьма, весьма прискорбные события.
– Томас Мор считает, что во всем виноваты тайные магометане – ах да, и, разумеется, мое вездесущее жидовское племя, – раньше он, однако, утверждал, что за все в ответе немцы, последователи Лютера, что именно они насиловали девиц и оскверняли святыни. В любом случае лорд-канцлер говорит, что император должен винить во всем себя, но как следует думать нам? Нужен ваш совет.
– Мой дорогой лорд-канцлер! – Посол потрясенно смотрит на Томаса Мора. – Вы сказали такое о моем императоре? – Стрельнув глазами за плечо, Шапюи переходит на латынь.
Гости, которым латынь не внове, сидят и довольно улыбаются.
– Если хотите посекретничать, – любезно советует Томас, – попробуйте греческий. Allez [33] , мсье Шапюи, не стесняйтесь. Лорд-канцлер вас поймет.
Конец ужина скомкан. Лорд-канцлер встает, но перед уходом обращается к гостям по-английски:
– Мне кажется, позиция мастера Кромвеля весьма уязвима. Как всем известно, он не друг церкви, а всего лишь друг одного священнослужителя, притом самого порочного во всем христианском мире.
Сухо кивнув на прощанье, лорд-канцлер удаляется. Даже присутствие Шапюи его не удерживает. Тот нерешительно смотрит вслед, закусив губу, словно говоря: я рассчитывал на бóльшую поддержку. Томас замечает привычку посла по-актерски гримасничать. Когда Шапюи думает, он опускает глаза и подносит ко лбу два пальца; когда грустит – испускает вздох; когда смущен – двигает щекой и кривит губы в полуулыбке. Императорский посол похож на комедианта, нечаянно забредшего в чужую пьесу и решившего остаться там, чтобы осмотреться.
* * *
Ужин завершен, гости выходят в ранние сумерки.
– Что, слишком рано разошлись? – спрашивает он Бонвизи.
– Томас Мор – мой старинный приятель. Вам не следовало на него нападать.
– Выходит, я испортил ужин? А сами пригласили Монмаута, думаете, он не воспринял это как нападение?
– Нет, Хемфри Монмаут тоже мой друг.
– А я?
– И вы.
Они плавно переходят на итальянский.
– Расскажите, что вы знаете о Томасе Уайетте.
Три года назад Уайетта неожиданно приставили к дипломатической миссии в Италии. Там ему пришлось несладко, но сейчас не о том. Почему его отослали от двора в такой спешке, вот что хотелось бы знать.
– А, Уайетт и леди Анна. Старая история.
Возможно, соглашается он и рассказывает Бонвизи о лютнисте Марке, который уверен, что Уайетт спал с Анной. Если лакеи и слуги по всей Европе вовсю чешут языками, неужто король не ведает?
– Наверное, в этом и заключается искусство правителя – знать, когда нужно закрыть уши. А Уайетт красавчик, – замечает Бонвизи, – правда, в вашем, английском духе. Высокий, светловолосый, мои земляки на него не надышатся. Откуда вы их берете? Самоуверенный малый да еще и поэт!
Он смеется: его друг Бонвизи, как все итальянцы, не может выговорить «Уайетт» – у него получается «Гуйетт», или что-то в этом роде. Когда-то в добрые старые времена Хоквуд, рыцарь графа Эссекса, отправился в Италию, чтобы грабить и насиловать, – итальянцы выговаривали его имя как Акуто, то есть Игла.
– Да, но Анне… – С его точки зрения, она не их тех женщин, что падки на мужскую красоту. – В те времена Анне нужен был муж: имя, положение, позволявшее ей торговаться с королем, заманивать его в свои сети. Уайетт женат. Что он мог ей предложить?
– Стихи? – спрашивает купец. – Он оставил Англию не только ради дипломатической карьеры. Анна измучила его. Он больше не смел находиться с ней в одной комнате, в одном дворце. – Итальянец трясет головой. – Странный народ эти англичане!
– И не говорите!
– Вам следует быть осторожней. Ее семейство не знает удержу. Они говорят, обойдемся без папы. Почему бы не подписать брачный контракт без его участия?
– Что ж, это поможет сдвинуть дело с мертвой точки.
– Попробуйте засахаренный миндаль.
Он улыбается.
– Томмазо, могу я дать вам совет? – спрашивает Бонвизи. – С кардиналом покончено.
– Не будьте так уверены.
– Если бы вы его не любили, вы бы и сами это поняли.
– Я видел от кардинала только добро.
– Но сейчас его место на севере.
– Его затравят. Спросите послов. Спросите Шапюи. Спросите, о ком их донесения. Они в Ишере, они в Ричмонде. Toujours les dépêches . В тех депешах – про нас.
– Вы только вообразите, в чем его обвиняют! В незаконном правлении!
– Понимаю, – вздыхает он.
– И что вы думаете делать?
– Пожалуй, посоветую ему вести себя потише.
Бонвизи смеется.
– Ах, Томас! Вы же прекрасно понимаете: как только кардинал отправится на север, вы останетесь без хозяина. Вас привечает король, но долго это не продлится. Сейчас вы нужны ему, чтобы торговаться с кардиналом. А что потом?
Он отвечает не сразу.
– Король любит меня.
– Король – любовник ветреный.
– Не для Анны.
– Вот тут я и хочу вас предостеречь. Нет, не из-за Гуйетта, не из-за досужих сплетен, а потому, что скоро все закончится. Она уступит ему, она всего лишь женщина… подумайте, каким глупцом выставил себя тот, кто связывал свои надежды с ее сестрой.
– Да уж.
Он обводит глазами комнату. Вот здесь сидел лорд-канцлер, слева от него – голодные купцы, справа – новый посол. Здесь Генри Монмаут, еретик. Здесь Антонио Бонвизи. Здесь Томас Кромвель. А вот места для призраков: вкрадчивого толстяка Суффолка, Норфолка, звякающего реликвариями и восклицающего: «Клянусь мессой!» Вот место короля и маленькой мужественной королевы, оголодавшей в пост – ее чрево содрогается под прочной броней платья. А вот леди Анна: беспокойные черные глаза всегда в движении, она ничего не ест, она все замечает, теребя нитку жемчуга на тонкой шее. Вот место для Уильяма Тиндейла, вот – для папы; Климент смотрит на засахаренную айву, порезанную слишком крупно, и его губы – губы Медичи – кривятся. А вот, сочась елеем и жиром, сидит брат Мартин Лютер: хмуро оглядывает собравшихся, сплевывая рыбьи кости.
Входит слуга.
– Мастер, вас спрашивают двое юных джентльменов.
Он поднимает глаза.
– Да?
– Мастер Ричард Кромвель и мастер Рейф. Они пришли вместе со слугами, чтобы отвести вас домой.
Он понимает, ужин был предупреждением: отступись. Он еще вспомнит эту роковую расстановку: окажется ли она роковой? Нежный шорох и шепот камней, дальний грохот оседающих стен и крушащейся штукатурки, валунов, кромсающих хрупкие черепа. Звук, с которым на головы рушится крыша христианского мира.
– Да у вас тут целая армия, Томмазо, – замечает Бонвизи. – Думаю, осторожность вам не повредит.
– Я всегда осторожен.
Еще один, последний взгляд.
– Спокойной ночи. Славный был ужин, угорь особенно удался. Не пришлете своего повара пошептаться с моим? Я узнал рецепт нового соуса, весьма пикантного: мускатный орех, имбирь, немного сухих порубленных листьев мяты…
– Умоляю вас, – перебивает друг, – ведите себя осторожнее!
– … чуть-чуть, самую малость, чеснока…
– Где бы вам ни пришлось ужинать в следующий раз, заклинаю…
– …щепоть хлебных крошек…
– …не садитесь рядом с Болейнами.
Назад: Часть третья
Дальше: II. Мой дражайший Кромвель весна—декабрь, 1530