Мы были где-то на бульваре Гранд-Сентрал, неподалеку от границы между Квинсом и Манхэттеном, когда Мансур окончательно вывел меня из терпения.

Дело было во вторник утром, на следующий день после Дня труда, и я ехал к своему адвокату по уголовным делам в Мидтаун, на левой лодыжке у меня был электронный браслет, а за рулем машины сидел этот непрерывно болтающий пакистанец. Да, несмотря на все преграды, я был все еще одет как преуспевающий человек: на мне был серый костюм в мелкую полоску, белая крахмальная рубашка, красный галстук в клеточку, черные хлопчатобумажные носки, скрывавшие браслет на левой лодыжке, и черные лоферы с кисточками от «Гуччи».

Я был одет, как успешный человек. Тем утром это казалось мне очень важным, хотя даже если бы на мне был только памперс и галстук-бабочка, мой адвокат по уголовным делам Грегори Джей О’Коннел все равно сказал бы мне, что я выгляжу на миллион долларов. В конце концов, этим утром первым деловым действием как раз будет передача ему чека на эту сумму: миллион долларов. Это было самое важное дело, так как адвокат предупредил: вероятность того, что прокуратура попытается на этой неделе заморозить мои активы, была больше, чем пятьдесят процентов. А адвокатам, как известно, надо платить.

Было самое начало одиннадцатого, и утренний час пик уже закончился. Из правого окна лимузина мне были видны приземистые и, как всегда, унылые ангары и терминалы аэропорта Ла-Гуардиа. Из левого окна я видел бурлящий греческий рай Астории , квартала с самой большой в мире концентрацией греков на квадратный метр, их здесь было даже больше, чем в самих Афинах. Я вырос неподалеку отсюда, в еврейском раю в Бэйсайде, Квинс, в районе с безопасными улицами, которые теперь кишели зажиточными корейцами.

Мы выехали из Олд-Бруквилла тридцать минут назад, и с тех пор мой пакистанский террорист ни на минуту не закрыл рта. Он беспрерывно что-то нес о системе уголовного правосудия в его любимом Пакистане. Обычно в такой ситуации я просто говорил ему, чтобы он заткнулся. Но тем утром я был слишком вымотан, чтобы заставить его замолчать. И в этом тоже была виновата Герцогиня.

Эта сука-блондинка, как и обещала, в выходные упорхнула из клетки и провела три дня и три ночи в Хэмптонс. Я был уверен, что ночевала она в нашем пляжном домике, но совершенно не представлял, что она делала днем и, главное, с кем она это делала. Она ни разу не позвонила, так что было совершенно ясно, что она занята, занята, занята поисками новой золотой жилы.

Когда она в понедельник вечером наконец вернулась домой, то сказала мне только несколько слов – что-то насчет жутких пробок по дороге из Хэмптонс. Потом с улыбкой вспорхнула наверх к детям и повела их качаться на качелях. Все они хохотали, и, казалось, ей на все было наплевать, так что она поставила перед собой задачу быть как можно более веселой – до тошноты.

Она с какой-то нарочитой радостью качала их на качелях, а потом сбросила туфли и стала скакать с ними на заднем дворе. Можно было подумать, что у нас с ней вообще больше не было ничего общего. Ее бессердечие привело меня уж совсем в полное уныние. Мне казалось, что я сижу, задыхаясь, в какой-то черной яме, откуда нет выхода.

Я не ел, не спал, не смеялся и не улыбался уже почти четыре дня и под нескончаемые разглагольствования Мансура раздумывал, не перерезать ли себе вены на запястьях.

И тут он обратился прямо ко мне:

– Я просто хотел развеселить вас, босс. Вам ведь оджень повезло. У меня в стране, если человека ловят на том, что он украл буханку хлеба, ему отрубают руку.

Тут я его заткнул:

– Да, это, блин, просто замечательно, Мансур. Спасибо, что рассказал.

Тут я задумался о плюсах и минусах мусульманской юстиции. Я быстро пришел к выводу, что при нынешних обстоятельствах в ней были бы и хорошие, и плохие стороны для меня. Из хороших сторон: Герцогиня наверняка не была бы так сурова, если бы я заставил ее ходить по городу, завернувшись с ног до головы в хиджаб, – тогда эта блондиночка не смогла бы все время крутить по сторонам своей головкой, словно чертов павлин. Но, с другой стороны, наказания для мусульман за должностные преступления и за регулярное общение со шлюхами должны быть весьма суровыми. Мы с детьми недавно смотрели «Аладдина», где бедному мальчику чуть не отрубили руку за то, что он стащил десятицентовый грейпфрут. Или это была буханка хлеба? В любом случае, я-то украл сотни миллионов долларов и мог теперь только догадываться, как бы меня наказали в исламском мире.

Но, кстати, украл ли я что-то на самом деле? Я хочу сказать, что, может быть, слово «украсть» здесь не совсем подходит. Мы же на Уолл-стрит не настоящие воры, не правда ли? Мы просто уговариваем людей отдать нам свои деньги, мы же не крадем их у них. Это большая разница. Наши преступления – это скорее проступки – ну, как незаконная купля-продажа, или трейдинг с использованием инсайдерской информации, или просто заурядное уклонение от налогов. Это были просто технические нарушения правил, не более того, а вовсе не наглое воровство.

Или все-таки воровство? Ну, возможно… может быть. Может быть, я действительно перешел на другой уровень. Или по крайней мере так считали газетчики.

Теперь мой лимузин проехал по длиннющей дуге моста Трайборо, и слева от меня уже показались сияющие очертания Манхэттена. В такие ясные дни, как сегодня, казалось, что здания вздымаются к небесам. Можно было почувствовать их вес. Можно было не сомневаться в том, что Манхэттен – это центр финансовой вселенной, место, где действуют те, кто приводит мир в движение, где Хозяева Вселенной могли собираться на своем Олимпе, что твои греческие боги. И даже самый последний из них был таким же жуликом, как я!

«Да, – думал я, – я не отличаюсь от всех остальных владельцев брокерских фирм – ни от того ублюдка-васпа с голубой кровью, который руководит „Джей-Пи-Морган“, ни от какого-нибудь жалкого женоподобного тупицы, президента „Лузер-секьюритис“ из Лузер-сити, Миннесота. Мы все слегка ловчим. Нам приходится, в конце концов, учитывать конкуренцию. Такова природа современного успеха на Уолл-стрит, и вам надо с этим считаться, если вы хотите быть настоящим крупным брокером».

Так что на самом деле я ни в чем не виноват. Во всем виноват Джо Кеннеди! Да, это он начал весь этот жуткий вал манипуляций с ценными бумагами и корпоративного жульничества. Тогда, в тридцатые годы, старик Джо был настоящим Волком с Уолл-стрит, и он рубил и жег каждого, кто вставал у него на пути. Ведь по сути дела он был одним из главных создателей Великого кризиса 1929 года, погрузившего Соединенные Штаты в Великую депрессию. Он и еще кучка сказочно богатых Волков обвели вокруг пальца ни о чем не подозревавшую публику, продавая ценные бумаги без покрытия на десятки миллионов долларов и зная, что они вот-вот обвалятся и все рухнет.

И как же его за это наказали? Ну, если я не путаю, он стал первым председателем Комиссии по ценным бумагам и фондовому рынку. Вот это наглость! Да, главный жулик фондового рынка стал его главным сторожем. И все время, даже возглавляя комиссию, он продолжал за кулисами рубить и жечь и зарабатывать еще миллионы.

Я ничем не отличался от остальных – вообще ничем!

– Ты отличаешься от остальных, – сказал мне Грегори Джей О’Коннел, мой адвокат по уголовным делам, верзила почти семи футов ростом, – и в этом твоя проблема.

Он сидел за своим потрясающим письменным столом красного дерева, откинувшись на высокую спинку своего потрясающего обтянутого кожей стула и держа в руках копию не такого уж потрясающего обвинения. Это был интересный мужчина лет под сорок или слегка за сорок, с темно-каштановыми волосами и весьма квадратной челюстью. Он удивительно похож на актера Тома Селлека из сериала «Частный детектив Магнума», хотя, по-моему, значительно выше его ростом. Вообще, когда он вот так откидывался на спинку стула, его голова и туловище казались длиной с милю (вообще-то, по-честному его рост был шесть футов четыре дюйма, но мне каждый, кто был выше шести футов и трех дюймов, казался верзилой).

Магнум медленно продолжал:

– Или, по крайней мере, так считают правительство и твои друзья в прессе, которые никак не могут оставить тебя в покое.

У него был голос оперного тенора, и он изрекал свои советы так театрально, как это делал бы Энрике Карузо, если бы счел нужным.

– Мне очень неприятно это говорить, – продолжал возвышавшийся надо мной тенор, – но, Джордан, ты стал просто символом обмана маленьких фирм. Именно поэтому судья назначил тебе залог в десять миллионов, он хочет, чтобы ты послужил примером другим.

И тут я зашипел:

– Да неужели? Это же полная фигня, Грег! Все до последней буквы!

Я вскочил с черного кожаного кресла и возвысился уже до уровня его взгляда.

– Да на Уолл-стрит все жулики, уж ты-то это точно знаешь! – я наклонил голову набок и сощурился, всем своим видом выражая подозрение. – Что же ты тогда за адвокат, если этого не знаешь? Господи боже мой, да я же, блин, ни в чем не виноват! Совершенно ни в чем!

– Да, ты невиновен… – сказал мой друг и адвокат с четырехлетним стажем. – А я, блин, мать Тереза и отправляюсь в паломничество в Рим! А Ник, – тут он подбородком кивнул на третьего человека, бывшего в комнате, своего партнера Ника де Файса, занимавшего второе черное кожаное кресло рядом со мной, – Ник – это Махатма Ганди! Правда, Ник?

– Зовите меня Мохандас, – скромно ответил Ник. Партнер Грега закончил Йельский университет с лучшими результатами на курсе. Он был примерно одного возраста с Грегом, и IQ у него был около семи тысяч. У него были короткие темные волосы, напряженный взгляд, спокойные манеры и стройная фигура. Мы с ним были одного роста, и он еще больше меня любил ходить в синих костюмах в мелкую полоску, в рубашках с сильно накрахмаленными воротничками и носить броги – туфли с перфорацией, словно настоящий васп. Все вместе это придавало ему вид настоящего интеллектуала.

– Махатма – это вообще-то не имя, – продолжал выпускник Йеля, – это на санскрите значит «великая душа», если вам интересно. А вот Мохандас…

Я прервал его:

– К дьяволу все это, Ник. Господи боже мой! Мне угрожает пожизненное заключение, а тут два ублюдка болтают на санскрите!

Я подошел к огромному зеркальному окну, откуда открывался замечательный вид на бетонные джунгли манхэттенского Даунтауна. Я тупо уставился в окно, удивляясь тому, как, черт возьми, я здесь очутился, хотя ответ на этот вопрос был мне известен.

Мы находились на двадцать шестом этаже офисного здания в стиле ар-деко, все шестьдесят этажей которого возвышались над перекрестком Пятой авеню и 42-й улицы. На этом углу находится Брайант-парк, он же Шприц-парк – такое имя он получил в семидесятые, когда пара сотен подсевших на героин шлюх с гордостью называли его своим домом. За прошедшие годы шлюх из парка выгнали, и теперь он считался приличным местом, где представители манхэттенского рабочего класса могли спокойно пообедать, где можно было посидеть на дощатой зеленой скамейке, вдыхая мерзкие испарения сотен тысяч проезжающих мимо автомобилей, прислушиваясь к гудению двадцати тысяч такси, за рулем которых сидели иммигранты. Я посмотрел вниз на парк, но разглядел только полоску зеленой травы и каких-то крошечных людишек, сверху похожих на муравьев. Готов поклясться, ни у кого из них на лодыжке не было электронного браслета. Меня это очень угнетало.

Но как бы то ни было, это здание – Пятая авеню, 5 – исключительно подходило для офиса юридической фирмы. Когда я четыре года назад познакомился с Ником и Грегом, именно это здание внушило мне чувство доверия и укрепило интуитивное ощущение, что эти два молодых юриста далеко пойдут.

Видите ли, в то время юридическую фирму «Де Файс, О’Коннел и Роуз» никак нельзя было назвать гордостью Нью-Йорка. Первые двое были двумя многообещающими и шустрыми молодыми юристами, которые составили себе имя в прокуратуре (занимаясь преследованием таких жуликов, как я) и только недавно занялись частной практикой, где можно было заработать реальные баксы (защищая таких жуликов, как я).

Третий партнер фирмы, Чарли Роуз, трагически скончался от злокачественной опухоли мозга. Но на золотой табличке, висевшей на входной двери из орехового дерева, по-прежнему значилось его имя, а на стенах в приемной, в конференц-зале и в кабинетах Ника и Грега висели его многочисленные фотографии. Я обратил внимание на эту сентиментальную деталь. Для меня это было ясным знаком, что Ник и Грег – очень преданные люди; это были как раз такие парни, которым я готов был доверить свою свободу.

– Почему бы тебе не сесть? – успокаивающе сказал Магнум, указывая своей бесконечно длинной рукой на мое кресло. – Тебе, чувак, необходимо успокоиться.

– Я спокоен, – пробормотал я, – я, блин, спокоен. Какого черта мне нервничать? Подумаешь, большое дело – сесть в тюрьму лет на триста!

Я пожал плечами и сел.

– Ты не сядешь на триста лет, – ответил Магнум таким тоном, каким обычно полицейский психиатр разговаривает с человеком, который собирается броситься с моста. – В худшем случае – на тридцать… ну, может, максимум на тридцать пять.

Потом он замолчал и поджал губы, что твой гробовщик.

– Хотя, конечно, есть большая вероятность того, что правительство захочет к этому что-то и добавить…

Я просто сжался в кресле.

– Добавить? О чем ты говоришь?

Конечно, я прекрасно знал, что, блин, он имел в виду. Я вообще-то находился под следствием большую часть своей взрослой жизни и уже научился разбираться в таких вопросах. Однако мне показалось, что если я произнесу слово добавить так, как будто это нечто мне совершенно не известное, то вероятность этого добавить уменьшится.

– Давай я все объясню, – сказал выпускник Йеля. – Сейчас тебя обвиняют в махинациях с ценными бумагами и в отмывании денег, но только по четырем эпизодам. Но есть вероятность, что они захотят добавить еще и другие обвинения. Не удивляйся, если они попытаются обвинить тебя, притянув к делу все остальные компании, которые ты превратил в открытые акционерные общества. Их ведь было тридцать пять, правильно?

– Что-то в этом роде, – небрежно ответил я, похолодев от этой новости, из-за которой обычный человек уже давно обмочился бы. И, кстати, какая разница, тридцать или тридцать пять? Это же все равно вроде как пожизненное заключение? Герцогиня уже давно исчезнет, мои дети вырастут, женятся и, скорее всего, уже своих детей заведут.

А что же будет со мной? Ну, наверное, я стану одним из тех беззубых стариков-алкашей, которые так смущают своих детей и внуков, когда приходят к ним в гости по праздникам. Я был бы старым арестантом, как аптекарь мистер Гоуэр из фильма «Эта замечательная жизнь». Его когда-то все уважали, а потом, когда он получил телеграмму, сообщавшую о гибели его сына на Первой мировой войне, то отравил невинного ребенка. Когда я в последний раз смотрел это кино, мистеру Гоуэру выплеснули в лицо бутылку содовой, а потом пинком под зад выгнали из бара.

Я глубоко вздохнул. Господи! Мне надо совладать со всеми этими безумными мыслями! Даже в хорошие времена я часто уносился в своих фантазиях неизвестно куда. Я сказал:

– Хорошо, расскажи мне, какие возможны варианты. Ты знаешь, мысль о тридцати годах в тюрьме почему-то не приводит меня в восторг.

– Ну-у-у, – сказал Магнум, – вот как я понимаю ситуацию. (Ник, скажи, согласен ли ты?) У тебя есть три варианта. Первый – бороться до конца, победить в суде и добиться оправдания. – Он кивнул и дал возможность слову оправдание немного повисеть в воздухе.

– Если мы действительно победим, то так оно и будет. Все останется позади раз и навсегда.

– Никакой повторной ответственности, – добавил я, одновременно волнуясь и гордясь собственной осведомленностью в уголовном праве.

– Точно, – подтвердил выпускник Йеля, – тебя не могут дважды судить за одно и то же преступление. И твое дело будут обсуждать много лет. Из-за него мы с Грегом станем большими шишками в городе, – тут он остановился и печально улыбнулся, – но я бы ни в коем случае не советовал тебе действовать таким образом. Я думаю, что было бы большой ошибкой доводить дело до суда. Я говорю это тебе как друг, Джордан, а не как твой адвокат.

Теперь опять вступил Магнум:

– Чувак, ты должен понять, что наша юридическая фирма заработала бы намного больше денег, если бы мы посоветовали тебе судиться, может быть, в десять раз больше, чем обычно. Такой сложный процесс может длиться вечно – скажем, больше года – и будет стоить астрономическую сумму: больше десяти миллионов.

Снова вступил выпускник Йеля:

– Но если мы все-таки пойдем в суд и ты проиграешь, то это будет катастрофа. Причем катастрофа библейских масштабов. Джордан, ты получишь минимум тридцать лет и…

Магнум снова перебил:

– …и сидеть ты будешь не в колонии, где играют в гольф и теннис. Тебя упекут в федеральное исправительное учреждение, где сидят убийцы и насильники, – он мрачно покачал головой, – это будет настоящий ад.

Я понимающе кивнул, так как прекрасно знал, куда федералы отправляют «своих» преступников. Все зависело от срока: чем больше у тебя срок, тем строже режим. Всех, кого приговаривали меньше чем к десяти годам за преступления, не связанные с насилием, отправляли в тюрьму с наименее строгим режимом (этакий «Клуб федералов»). Но если ты получил больше десяти лет, то тебя загоняли в такое место, где баночка вазелина ценилась больше, чем грузовик с оружейным плутонием.

Грег медленно продолжал:

– И я, как твой друг, был бы очень огорчен, узнав, что тебя посадили в такое место, особенно с учетом того, что у тебя были другие варианты, я бы сказал, лучшие варианты.

Магнум продолжал говорить, но я отключился. Я уже понял, что суд не был реальным вариантом. Я знал: вопреки тому, что обычно думают, приговоры за финансовые преступления бывают куда более суровыми, чем за обычную уголовщину. Тут все дело было в размерах: если потери инвесторов были больше миллиона долларов, то приговор был суров. А если потери были больше ста миллионов – как в моем случае, – то приговор вообще зашкаливал.

Но и это еще не все. Надо было учесть, что я ведь был виновен, как сам грех. Ник это знал, и Грег это знал, и я тоже. Ник и Грег представляли мои интересы с самого начала – с лета 1994 года, когда я совершил ужасную ошибку и контрабандой вывез миллионы долларов в Швейцарию.

В то время на меня оказывал большое давление регулятор – Комиссия по ценным бумагам и биржам, которая просто зациклилась на моей брокерской фирме «Стрэттон-Окмонт». Я создал компанию осенью 1988 года, быстро нашел невероятно прибыльную нишу на рынке ценных бумаг и начал продавать пятидолларовые «мусорные» акции одному проценту самых богатых американцев. И просто в результате этой идеи «Стрэттон» стала одной из самых крупных брокерских фирм в Америке.

Задним числом понятно, что все могло сложиться совсем по-другому. Я легко мог пойти по прямой и узкой дороге: создать брокерскую фирму, которая соперничала бы с «Леман Бразерс» или «Меррил Линч». Судьба распорядилась так, что одним из моих первых учителей был настоящий гений по имени Эл Абрахамс, и он довольно творчески подходил к тому, что называется нарушением федерального законодательства о ценных бумагах. Эл был осторожным человеком, из тех, что хранят у себя в столе ручки десятилетней давности, и поэтому, когда он проводил документы задним числом, то старые чернила могли бы выдержать проверку на газовом хроматографе ФБР. Большую часть дня Эл тратил на выяснение того, какими будут следующие шаги назойливых органов надзора за рынком ценных бумаг, и дальше действовал в соответствии с этим.

Это он меня всему научил.

Так что я по примеру Эла был осторожным, тщательно заметал следы, словно снайпер в тылу врага. С первых дней существования «Стрэттон» я хорошо понимал, что каждая совершенная мной покупка, каждая заключенная сделка и каждое произнесенное по телефону слово когда-нибудь будут рассматриваться органами надзора под микроскопом. Так что, законны мои действия или нет, – в любом случае лучше, чтобы они казались законными.

В результате, когда Комиссия по ценным бумагам осенью 1991 года подала на меня в суд, я попытался прижать к стене их самих и рассчитывал на легкую победу. Два инспектора обосновались в моем конференц-зале и стали проверять документы, надеясь таким образом меня запугать. Увы, все пошло совсем не так, как они предполагали: я поставил жучки в собственном конференц-зале, а отопление и кондиционер включал то в одном, то в другом экстремальном режиме: замораживал их зимой и сжигал летом. Потом я нанял их же бывшего босса по фамилии Соркин, чтобы тот меня охранял, защищал и, как только представится возможность, вредил их расследованию. Тогда же, в 1991–1994 годах, я зарабатывал по 50 миллионов баксов в год, а всем этим юным следователям (которые получали по 30 штук в год) пришлось с разочарованием и позором отказаться от своей затеи и долго лечиться от обморожения или обезвоживания – в зависимости от времени года.

В общем, постепенно я уладил дело с Комиссией по ценным бумагам. «Почетный мир», – сказал мой адвокат, хотя, на мой взгляд, это была полная победа. Я согласился заплатить штраф в три миллиона, а затем спокойно уйти навстречу закату. И тут была только одна проблема – я не мог заставить себя уйти. Я был уже отравлен богатством и властью и развратил целое поколение молодых обитателей Лонг-Айленда, называвших меня Королем и Волком. Писком моды в тот момент было моментальное удовлетворение любого своего желания, а деньги, которые вели к этой цели, были просто инструментом. И вот однажды «Стрэттон» вышел из-под контроля. И я тоже.

В начале девяностых Волк с Уолл-стрит уже показал свои клыки. Мое дьявольское альтер эго, личность, совсем не похожая на того ребенка, которого мои родители отправили в большой мир, вырвалось наружу. У меня полностью исчезли представления о добре и зле, моя мораль стала катиться по наклонной плоскости маленькими, почти незаметными движениями, и в результате я прочно обосновался с неправильной стороны от закона.

Волк был омерзительным типом: он изменял жене, спал со шлюхами, пускал на ветер неприличные суммы денег и считал законодательство о ценных бумагах всего лишь мелким препятствием, которое можно преодолеть одним прыжком. Он оправдывал свои действия абсурдными рассуждениями и топил чувство вины и угрызения совести Джордана Белфорта в невероятном количестве опасных рекреационных наркотиков.

И все это время власти следили за мной. Сначала NASDAQ, который отказывался регистрировать любую компанию, если Волк был в ней самым крупным акционером. Волк принял решение – теперь это кажется безумием – тайно вывезти миллионы долларов в Швейцарию и использовать легендарные швейцарские законы о банковской тайне, чтобы стать невидимым. Благодаря использованию компаний-однодневок, номерных счетов и умело подделанных документов этот план выглядел идеальным.

Но, казалось, с самого начала над ним тяготел злой рок. Проблемы начались, когда моего главного перевозчика денег арестовали в США и нашли у него полмиллиона наличными, а закончились они (катастрофически), когда через несколько лет, тоже в Штатах, был арестован мой швейцарский банкир, который тут же начал давать показания против моего перевозчика денег.

В это же время молодой агент ФБР по имени Грегори Коулмэн зациклился на Волке и поклялся победить его. Коулмэн начал игру в кошки-мышки, которая станет в ФБР легендарной: он готов был идти по следу моих бумаг на край света и обратно. И в конце концов, через пять лет неотступной слежки, он собрал достаточно сведений, чтобы предъявить мне обвинение.

И вот, через шесть дней после предъявления этого самого обвинения, я понял, что стал жертвой не только настойчивости Коулмэна, но и собственного легкомыслия. А Магнум тем временем перешел ко второму варианту, а именно к сделке с правосудием.

– Я не могу назвать тебе точный срок, но не думаю, что он будет больше, чем семь лет, в худшем случае восемь, – он пожал плечами. – Давай на всякий случай будем считать, что восемь.

– Черта с два! – отрезал я. – Давай скажем семь и будем оптимистами, ради Христа. Это мои годы, а не, блин, твои – так что если я хочу говорить про семь лет, то я, блин, имею на это право!

Выпускник Йеля примирительно сказал:

– Ну хорошо, семь – это хорошее число, с ним можно работать. Это восемьдесят четыре месяца, даже если ничего не скостят…

Я перебил:

– Нет уж, давай посмотрим, сколько могут скостить. Можешь преувеличивать, сколько хочешь, в суд за халатность я на тебя не подам.

Они оба с готовностью улыбнулись, и выпускник Йеля продолжал:

– Во-превых, могут скостить за примерное поведение. За это снижают срок на пятнадцать процентов от каждого отсиженного года. Так, пятнадцать процентов от восьмидесяти четырех месяцев, – он взглянул на Магнума, – у тебя есть калькулятор?

– К черту калькулятор, – прошипел Волк с Уолл-стрит, математический вундеркинд, – семьдесят один с половиной месяц. Округлим до семидесяти одного для порядка. Что дальше?

Выпускник Йеля продолжал:

– Шесть месяцев ты проведешь в реабилитационном центре, это почти как дома. Остается шестьдесят пять месяцев.

Тут вступил Магнум:

– А есть еще программа лечения от наркозависимости, на которую, – он усмехнулся, – с учетом твоего прошлого ты можешь рассчитывать.

Он повернулся к Нику:

– Думаю, он мог бы даже руководить этой программой, правда, Ник?

– Еще бы, – ответил выпускник Йеля, слегка пожав плечами, – ты был бы прекрасным преподавателем, Джордан. Я уверен, что у тебя были бы очень увлекательные занятия. Ну в любом случае можно вычесть двенадцать месяцев наркотической программы, остается пятьдесят три месяца.

Магнум сказал:

– Понимаешь, что я хочу сказать, Джордан? Все не так уж плохо, как тебе казалось, правда?

– Ну да, – буркнул я и принялся обдумывать свою судьбу.

Четыре с половиной года – ну, конечно, это намного лучше, чем судиться, рискуя превратиться в мистера Гоуэра. Я буду сидеть в «Федеральном клубе», играть в теннис и гольф, и меня выпустят примерно к моему сорокалетию. Конечно, мне придется заплатить здоровенный штраф, но у меня все-таки было припрятано достаточно денег для того, чтобы все равно выйти из тюрьмы богатым человеком.

И тут меня осенило: может, и Герцогиня этому поверит? Может быть, она останется, если узнает, что мне сидеть только четыре с половиной года… к тому же можно немножко приуменьшить, сказать – «каких-то четыре года». Как она узнает, что я лгу? Может быть, стоит сказать «сорок восемь месяцев»? Что звучит короче? Наверное, сорок восемь месяцев, или, может быть, стоит даже сказать «сорок семь месяцев», а потом прибавить: «Это же меньше чем четыре жалких годика, детка!»

Ух ты, как приятно это звучало: меньше чем четыре жалких годика, детка! Да за это время икнуть не успеешь, такие мелкие неприятности часто случаются с влиятельными людьми. Да, я объясню все это Герцогине, и она поймет. В конце концов, я классно ее обеспечивал все эти годы. Так зачем ей тратить свое время и искать новую золотую жилу, когда та золотая жила, которая уже у нее есть, снова начнет действовать, меньше чем через четыре жалких годика, детка!

– …Ты всегда можешь сотрудничать со следствием, – говорил тем временем Магнум, то и дело многозначительно поднимая брови, – и если ты пойдешь по этому пути, то ты, может быть, вообще ни дня не пробудешь в тюрьме, может быть, тебе вообще дадут условный срок. Ну или, может быть, отсидишь год или что-нибудь в этом роде.

Я слишком увлекся своими фантазиями о вероломной Герцогине и пропустил первую половину фразы Магнума. Похоже, что он перешел к варианту номер три: сотрудничество, которое также известно под названием «стукачества». Называйте это как хотите, но я решил проигнорировать последнюю часть фразы Магнума и сказал с надеждой в голосе:

– Что же, мне не придется ни дня сидеть в тюрьме?

Магнум пожал плечами:

– Я сказал, что это возможно. Гарантии нет. Как только ты станешь свидетелем, который сотрудничает со следствием, то все правила, по которым обычно выносят приговоры, полетят в корзину. Судья может сделать все что угодно. Он может дать тебе условный срок, может дать год или, теоретически, может швырнуть в тебя свод законов. В твоем случае мы имеем дело с судьей Глисоном, и он прекрасно подходит для нашей ситуации. Он понимает важность сотрудничества и хорошо с тобой обойдется.

Я медленно кивнул, увидев свет в конце туннеля:

– Так значит, он на стороне защиты?

– Нет, – ответил Магнум, и мыльный пузырь моей надежды лопнул, – он не на стороне защиты и не на стороне властей. Он ровно в середине. Он просто танцует под собственную дудку. Это один из самых умных судей в Восточном округе, так что никому на него не повлиять – ни тебе, ни прокурору. Но это хорошо, потому что, если ты поступишь правильно, Джон поступит с тобой хорошо. Вот это я могу тебе обещать.

– Кстати, не называй его Джоном в суде, если не хочешь, чтобы тебя арестовали за неуважение, – он улыбнулся и подмигнул, – обращайся к нему «ваша честь», и все будет в порядке.

Теперь включился выпускник Йеля:

– Грег прекрасно знает Джона. Они вместе работали в прокуратуре. Они друзья.

Секундочку. Он сказал «друзья»? Мой адвокат дружит с судьей? Это звучало как музыка.

Теперь все стало на свои места. Я всегда знал, что Магнум – самый подходящий для меня адвокат. Я даже готов был забыть о том, что, когда я стою рядом с этим верзилой, то становлюсь похож на крошечную креветку. Но как же хорошо в конце концов все устроилось! По чистому совпадению мой адвокат дружит с судьей, а это значит, что он тихонько подмигнет судье, когда тот соберется произнести мой приговор, а судья тихонько кивнет Магнуму и скажет: «Джордан Белфорт, хоть ты и украл сто миллионов баксов и развратил целое поколение молодых американцев, я приговариваю тебя к двенадцати месяцам условно и к штрафу в сто долларов».

А разодетая Герцогиня будет сидеть в зале суда и благословлять судьбу за то, что решила повременить с поиском новой золотой жилы. Ведь золотая жила Волка вот-вот снова будет приносить золото, просто потому, что его адвокат дружит с судьей!

Я тепло улыбнулся Магнуму и сказал:

– Ну что же, это прекрасная новость, Грег! Почему ты сразу не сказал, что дружишь с судьей? Это же замечательно, просто замечательно, правда же?

Я заговорщицки подмигнул Магнуму и потер подушечкой большого пальца о подушечки указательного и среднего, словно говоря: «Просто скажи мне, сколько надо заплатить судье?» И снова подмигнул.

– Ой-ой-ой! – возопил Магнум таким голосом, от которого и мертвые бы проснулись. – Джон не такой! Он всегда следует закону. Когда-нибудь он может оказаться в Верховном суде. Или по крайней мере в Апелляционном суде. В любом случае, он не будет делать ничего дурного.

«Чертов зануда! – подумал я. – Мой собственный адвокат не хочет меня поддержать. Вместо этого он мне вставляет палки в колеса!» Я сдержался и не послал его куда подальше, а просто сказал:

– Хорошо, не хочу ставить под удар чью-либо карьеру. В любом случае вряд ли я смогу хорошо сотрудничать со следствием, так что здесь нечего и обсуждать.

Магнум, казалось, был потрясен.

– Почему ты так говоришь?

– Да уж, – добавил пораженный выпускник Йеля, – я совершенно не согласен. Ты прекрасно сможешь сотрудничать. Почему ты сомневаешься?

Я глубоко вздохнул.

– По многим причинам, Ник, не в последнюю очередь потому, что я нахожусь на самой вершине пищевой цепочки. На кого бы я ни давал показания, этот человек будет менее важной фигурой, чем я. Не говоря уж о том, что большинство тех, кем интересуются власти, это мои близкие друзья. И как же, скажи мне, я, блин, должен стучать на своих близких друзей и сохранить при этом хоть каплю самоуважения? Я не смогу даже пройти по Лонг-Айленду с высоко поднятой головой. Я стану изгоем.

Я сделал паузу и с отчаянием покачал головой…

– И если я решу сотрудничать со следствием, то должен буду рассказать обо всех своих преступлениях, все им открыть, да?

Они оба кивнули.

А я сказал:

– Я так и думал. Значит, если я признаюсь во всем, то мне назначат огромный штраф. У меня все отнимут, а это будет означать: прощай, Герцогиня, и мне придется начинать все сначала. Я не думаю, что смогу снова подняться. У меня жена и дети, о которых я должен заботиться. Ну скажи, что лучше: провести четыре года в тюрьме, зная, что твоя семья живет в роскоши, или провести в тюрьме год, и весь этот год твоя семья не будет знать, где им раздобыть еду?

– Ну, не так все ужасно, – ответил Магнум, – конечно, тебе придется признаться во всем. Так всегда бывает, если ты начинаешь сотрудничать со следствием. Но у тебя не все отнимут. Власти оставят тебе кое-что на жизнь – миллион долларов или что-нибудь в этом роде. Но все остальное заберут: дома, машины, банковские счета, акции – все.

Мы немного помолчали. Потом Ник очень тепло сказал:

– Джордан, ты еще молод. И ты один из самых умных людей, которых я когда-либо встречал, – он грустно улыбнулся, – ты все восстановишь. Запомни мои слова: ты вернешь свое состояние. Однажды ты снова будешь на вершине, и никто в здравом уме не будет играть против тебя.

– Он прав, – подхватил Грег, – если ты думаешь, что тебе пришел конец, то ты сильно ошибаешься. Все только начинается. Тебе пора начать новую жизнь. Ты по природе победитель. Не забывай об этом.

Он на минутку остановился.

– Да, ты совершал ошибки, большие ошибки. Но это не отменяет того факта, что по природе ты победитель. В следующий раз ты все сделаешь правильно. Ты будешь старше и мудрее и построишь здание на камне, а не на песке. И тогда никто не сможет его у тебя отобрать. Никто.

Он медленно и глубокомысленно кивнул.

– А насчет того, что ты не хочешь стучать на друзей, я бы так из-за этого не волновался. Если бы они были в твоей ситуации, то каждый из них донес бы на тебя. Сейчас тебе надо делать то, что хорошо для тебя и твоей семьи. Это самое главное. Забудь об остальном мире, потому что мир, безусловно, забудет о тебе.

Он пустился в ностальгические воспоминания:

– Знаешь, мы в прокуратуре говорили: «Итальянцы поют на Малберри-стрит, а евреи – на Корт-стрит ». Мол, люди из мафии не сотрудничают со следствием, они не «поют» про других мафиози. Но теперь это все чушь собачья. Когда был принят закон РИКО , гангстерам стали давать от двадцати лет и больше, и такие приговоры раздавали направо и налево. Так что теперь и мафиози запели. Евреи поют, итальянцы поют, ирландцы поют. Все поют.

Он пожал своими широкими плечами.

– В любом случае твоя главная проблема, как я ее понимаю, будет заключаться в том, что сотрудничать придется с Джоэлом Коэном, помощником прокурора.

Тенор глубоко вздохнул. А потом произнес стаккато:

– Джоэлу… Коэну… нельзя… доверять. Повторяю: ему… нельзя… доверять. Он – мерзавец.

Тут вступил Ник:

– Грег совершенно прав. Мы уже сталкивались с Джоэлом в прошлом. Понимаешь, если ты сотрудничаешь, то помощник прокурора должен написать письмо судье и рассказать, как сильно ты помог следствию и какой ты прекрасный свидетель, ну и так далее. Так вот, по закону Джоэл должен будет написать это письмо, но здесь возникают проблемы. Понимаешь, он ведь пишет то, что хочет. Если он захочет тебя утопить, то сможет все представить в плохом свете. И тогда твое дело плохо.

– Вот черт возьми, – я был совершенно подавлен, – но это же катастрофа, Ник! – Я удивленно покачал головой. – Не обижайтесь, но мне не нужно, чтобы вы мне объясняли, какой он гад. Это и так понятно, стоит только на него посмотреть. Ты же слышал, что этот мешок с дерьмом говорил, когда рассматривалось дело о моем залоге. Будь его воля, он бы меня распял.

– Но это не его воля, – возразил Магнум, – на самом деле, наверное, когда придет время писать письмо, то делать это будет не сам Джоэл. Понимаешь, если ты будешь сотрудничать, то следствие затянется на четыре или пять лет и приговор вынесут только после того, как ты все расскажешь. Так что очень может быть, что в это время Джоэла уже не будет в прокуратуре… может быть, он пополнит наши ряды – ряды жалких адвокатишек.

Мы несколько минут обсуждали плюсы и минусы сотрудничества со следствием, и чем больше адвокаты мне рассказывали, тем меньше мне это нравилось. Никто не будет забыт, меня вынудят дать показания о моих старых друзьях. Исключение будет сделано только для моего отца, главного бухгалтера «Стрэттон» (впрочем, он не делал ничего противозаконного), и для моей многолетней помощницы Джанет (которая как раз постоянно совершала противозаконные вещи, но находилась в самом низу тотемного столба, так что просто никого не интересовала). Грег убедил меня, что я могу «пропустить» их обоих.

Больше всего меня волновала мысль о необходимости дать показания против моего бывшего партнера Дэнни Поруша, которому было предъявлено обвинение одновременно со мной и который все еще сидел в тюрьме, пытаясь выйти под залог. А еще речь шла о моем самом старом друге Алане Липски. Ему тоже предъявили обвинение, хотя его дело было только частично связано с моим. Я не мог представить себе, что буду давать показания против Алана. Мы были лучшими друзьями с пеленок. Он был мне бóльшим братом, чем мой настоящий брат.

Как раз в этот момент забулькал телефон на столе у Грега и его секретарша как бы между прочим произнесла в интерком:

– Звонит Джоэл Коэн. Вы возьмете трубку или мне сказать, чтобы он перезвонил?

На секунду в угловом кабинете юридической фирмы «Де Файс, О’Коннел и Роуз» на двадцать шестом этаже воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как муха летит. Мы все сидели, разинув рты, и глядели друг на друга. Я первым сказал:

– Вот ублюдок. Он уже хочет мне добавить! Вот дерьмо! Вот, блин, дерьмо!

Магнум и выпускник Йеля согласно кивнули. Потом Магнум поднес палец к губам, сказал: «Тссс!» – и взял трубку.

– Привет, Джоэл, как дела?… Ага, ага… Ага, ага. Ну, знаешь, так сложилось, что твой любимый человек сидит сейчас прямо передо мной… Да, точно. Мы как раз обсуждали, какое надругательство над правосудием представляет из себя все это дело.

Грег доверительно подмигнул мне, а потом откинулся на спинку стула и стал раскачиваться взад и вперед. Это был могучий воин, готовый сразиться с наглым злодеем Джоэлом Коэном. Магнум мог раздавить его в одно мгновенье.

– Ага, ага, – продолжал Магнум, раскачиваясь на стуле. – Да, да… Ну, да…

А потом его лицо изменилось, он перестал раскачиваться на своем великолепном кожаном троне, как будто бог прикоснулся к нему своим пальцем. У меня сердце замерло, а Магнум сказал:

– Ой-ой-ой, Джоэл. Успокойся. Не надо спешить. Ты ведь не можешь это говорить всерьез? Она же не такая… Ага-ага… Да-да… Хорошо, я поговорю с ним. Не делай ничего, пока я тебе не перезвоню.

«Она? – подумал я. – О ком это, блин, они говорят? Кто она? Джанет? Они взялись за Джанет?» Это не имело смысла. Джанет была просто моей помощницей. Зачем она им? Магнум, явно потрясенный услышанным, повесил трубку и произнес шесть самых ужасных слов, которые я когда-либо слышал. Совершенно бесстрастным голосом он сказал:

– Завтра они предъявят обвинение твоей жене.

На несколько мгновений вновь воцарилось жуткое молчание, а потом я вскочил с кресла и завопил:

– Что? Да ни за что, блин! Как они могут это сделать? Она же ничего не сделала! Как они могут предъявить обвинение Герцогине?

Выпускник Йеля поднял ладони в воздух и пожал плечами. Потом он открыл рот и хотел что-то сказать, но не нашел слов. Я повернулся к Магнуму и в полном отчаянии сказал:

– О черт!.. О господи!.. О господи, проклятье!

– Успокойся, – сказал Магнум, – тебе надо успокоиться. Пока что Джоэл еще ничего не сделал. Он обещал подождать, пока я с тобой не поговорю.

– О чем поговоришь? Я… Я не понимаю. Как они могут предъявить обвинение моей жене? Она ничего не сделала.

– По словам Джоэла, у них есть свидетель, который говорит, что она была в комнате, когда ты считал деньги. Но послушай меня: это все неважно. Джоэл совсем не заинтересован в том, чтобы предъявлять обвинение Надин. Он мне это ясно показал. Он просто хочет, чтобы ты дал показания, в этом все дело. Если ты дашь показания, то твою жену оставят в покое. Если нет, они завтра ее арестуют. Тебе решать.

Сказав это, Магнум посмотрел на часы. Это была подчеркнуто строгая, супердорогая вещь, с ремешком из шоколадно-коричневой кожи и перламутровым циферблатом. Наверное, они обошлись ему тысяч в двадцать долларов, но зато эти часы как бы говорили: «Я настолько успешен и уверен в себе, что мне не надо носить сверкающие золотые часы для поддержания образа успешности и уверенности в себе».

Тут Магнум добавил:

– Я должен перезвонить ему до четырех часов, у нас еще четыре часа. Скажи мне, что ты будешь делать.

Ну что же, ясно, что у меня не было выбора. Я должен был начать сотрудничать со следствием несмотря на все возможные последствия. Я ведь не мог позволить Джоэлу предъявить обвинение моей жене. Ни в коем случае.

Секундочку! В моем мозгу пронеслась целая цепочка восхитительных мыслей: а как же Герцогиня уйдет от меня, если ей предъявят обвинение? Она же тогда останется со мной, правда? Мы будем как две горошины в стручке. И вообще, какой другой мужчина в здравом уме взвалит на себя заботу о женщине с двумя детьми, которой предъявлено обвинение?

Да, у Герцогини может быть первоклассная попка, но двое маленьких детей и федеральное обвинение сделают ее куда менее привлекательной для среднестатистической золотой жилы.

По сути дела, надо признать, что буквально все золотые жилы – или по крайней мере самые производительные – быстро закроют свои шахты перед женщиной, оказавшейся в таких неприятных обстоятельствах. Она в каком-то смысле станет притчей во языцех, подумайте сами – молодая женщина, за которой тянется шлейф проблем длиннее, чем взлетная полоса аэропорта Кеннеди.

Вот он, ответ, другого выхода нет: я потащу Герцогиню в огонь вместе с собой. Я позволю, чтобы ей тоже предъявили обвинение. И ей придется остаться со мной, со своим мужем. Это был логичный выбор. Это был единственный рациональный выбор. Я посмотрел Магнуму в глаза, скривил губы и сказал:

– Позвони этому стукачу, этому ублюдку прямо сейчас и скажи, чтобы он катился куда подальше.

Я замолчал и стал наблюдать, как длинное красивое лицо адвоката теряет все краски, кроме белой. И добавил:

– А потом можешь ему сказать, что я согласен сотрудничать.

Тут Магнум и выпускник Йеля хором испустили вздох облегчения. А я продолжил:

– Мне, в общем-то, теперь уже все равно, даже если попаду в тюрьму на двадцать лет. Мне просто наплевать.

Это была чистейшая, ничем не испорченная ирония. Моя жена бросала меня в самый темный и отчаянный момент моей жизни, но я все-таки хотел встать с мечом на ее защиту. Вот вам и вывернутый наизнанку мир.

Магнум медленно кивнул:

– Ты правильно поступаешь, Джордан.

– Правильно, – добавил Ник, – в конце концов это сработает.

Я посмотрел на выпускника Йеля и пожал плечами.

– Может быть, и сработает, Ник, а может быть, и нет. Время покажет. В любом случае я поступаю правильно. В этом я уверен. Надин – мать моих детей, я сделаю все, что в моих силах, чтобы она не оказалась в тюрьме даже на день.