44

А потом он остался один. Один отвечал на вопросы прессы. Один сидел в комнатах по ту сторону мраморного барьера и пытался управлять концерном, который знал только схематично. Один читал договоры, беседовал с сотрудниками, проводил совещания, принимал решения. Один сидел за огромным столом в огромном конференц-зале, обедал и обводил взглядом зимнюю панораму финансового центра Лондона, одиноким и бесспорным королем которого он был.

Прессе Джон рассказал о похищении в целом так, как представлял себе это сам. Только умолчал о деталях своего неожиданного возвращения в Великобританию; ему помог друг, так он сказал, и этого должно быть довольно. Он упомянул о встрече с Рэндольфом Бликером и о том, что тот утверждал, будто действует по чьему-то поручению. А еще он рассказал о неделях, проведенных на мусорной свалке.

То были минуты, во время которых царила взволнованная, необычная для пресс-конференции тишина.

– Я поручил адвокату найти ту женщину. Она сможет подтвердить мои слова, к примеру то, что, когда она меня нашла, я был связан, – сказал Джон. – Хотя главной причиной моего поручения стало не это. Главная причина в том, что я хотел выразить ей свою благодарность. – Он рассказал о квартире, которую собирался подарить женщине, о пожизненной ренте, и представители «желтой» прессы негромко взвыли от восторга. Единственное, о чем они жалели, – что Джон не назвал ее имени.

Позже к нему еще раз пришли чиновники из Интерпола, которые занесли его показания в протокол, но не стали внушать ему надежду, что это в какой-либо форме приведет к задержаниям. Самое большее, однажды Бликера по какой-нибудь случайности поймают, и поэтому они хотели иметь материал для обвинения в папках и, соответственно, компьютерах Интерпола. Как бы там ни было, он узнал от них, что Урсулы, конечно же, в Мексике не было, она ничего об этом не знала, и что по-прежнему ничего не дали розыски телохранителя, который при загадочных обстоятельствах сменил Марко Бенетти и который представлялся коллегам как Фостер.

Таким было единственное развлечение в последние недели. Не считая этого, он работал так, как не работал никогда в жизни. Утром в семь часов он приезжал в офис, а когда заметил, что времени все равно не хватает, стал приезжать в шесть и наконец в пять, до девяти пробирался сквозь горы писем, проектов договоров и меморандумов, потом одно за другим, до самой ночи, следовали совещания. Он вызывал для отчетов людей, раздавал указания, выслушивал проекты строительства и финансирования, проблемы и предложения по поводу их нейтрализации и принимал решения, то и дело принимал решения, говорил «да» или «нет», требовал альтернатив. Он сидел во главе большого блестящего стола с силуэтом города за спиной, на него смотрели глаза пятидесяти или даже более директоров (каждый из них был по меньшей мере лет на десять старше его), говорил им, чего он хочет, требовал, звал к себе и отпускал кивком головы, потому что приближалось следующее совещание.

Сначала это было волнующе. Чистый адреналин. Было важно, что он держит вещи под контролем, несет бремя всего мира на своих плечах. В некоторые моменты это было лучше, чем секс, и он начал понимать, почему многие так стремятся к карьере, власти и влиянию. Приятно было поздним вечером встать из-за стола, когда уже много часов его окружала темнота, из-за стола, за который он садился утром – то есть целую вечность назад, настолько истощенный после напряженного дня, как после спортивного состязания или ночи любви.

Потом, уже через несколько дней, он почувствовал, что это подтачивает силы. Утром он с трудом вставал с кровати, видел круги под глазами, когда смотрелся в зеркало в ванной, пил невероятное количество ужасно крепкого кофе, чтобы войти в колею, и еще больше, чтобы в ней остаться. Вскоре его «роллс-ройс» стал выезжать из подземного гаража далеко за полночь, а на обратном пути в замок он постепенно засыпал. Во время совещаний он был раздражителен, быстро терял терпение, становился несдержанным и резким. Хотя люди вздрагивали, ища причину плохого настроения самого могущественного человека на земле в себе, но Джон знал, что это его собственная слабость, что он уже не контролирует свои слова и поступки. Он испытывал отчетливое ощущение, что это может стать опасным, но имел весьма расплывчатое представление о том, что конкретно это может означать: в конце концов, концерн принадлежал ему от последнего винтика и до самого сточенного карандаша – опасности потерять свою должность не существовало. И он был достаточно богат для того, чтобы и умереть богатым, даже в том случае, если всю жизнь будет терять миллиарды.

Памятуя о девизе Маккейна, что деньги компенсируют все, даже нехватку таланта, он на протяжении нескольких дней тайком брал уроки у лучшего консультанта-управляющего в мире. Он начал расставлять приоритеты. Перестал принимать отчеты длиннее, чем в одну страницу. Стал требовать, чтобы никто не приходил с проблемой, не предложив варианта решения. На совещаниях присутствовал стоя, чтобы они не затягивались. Он учился руководству настоящего дирижера. И так далее.

Несмотря на это, он ничего не добивался. Хотел уже продать замок и купить квартиру в городе, но не успевал заняться этим. Стал размышлять о том, чтобы поставить себе кровать в соседней с офисом комнате. Он даже не мог найти времени, чтобы позвонить Урсуле, – причем он вынужден был признаться себе, что, если бы даже она вернулась к нему, он не знал бы, где найти для нее место в его забитой до отказа жизни.

Рождество он почти полностью проспал, сделав передышку, так необходимую ему. С невольным уважением он спрашивал себя, как Маккейн вообще выдерживал это на протяжении нескольких лет.

– К сожалению, – сказал адвокат, потирая руки цвета слоновой кости, которые, если не были заняты, всегда словно сами по себе тянулись в карман рубашки к пачке сигарет и одергивались только в последний момент.

Джон смотрел на него, чувствуя бесконечную усталость, накрывающую его, словно снежным покровом. Угли гнева тлели где-то под ней, едва различимые, почти погасшие.

– Но ведь то, что сделал Маккейн, – это обман, ведь так? – спросил он.

– Вопрос не в этом. Вопрос в том, будет ли у нас приговор. А это видится мне в черном цвете, – мягким голосом произнес адвокат. – Уже только до того момента, пока будет установлена подсудность, могут пройти годы. Мистер Маккейн богатый человек. Он может выставить лучших адвокатов, которые только существуют.

– Лучших адвокатов? Я думал, они у нас.

– Что ж, скажем так, это будет борьба между равными. Как бы то ни было, весьма интересная. Один из тех случаев, которые кормят конторы круглый год.

Джон пристально посмотрел на адвоката, на проект искового заявления и подумал о Лоренцо, который был истинным наследником и был вынужден умереть от укусов пчел, потому что у Маккейна имелись другие планы. Он никогда не сможет этого доказать, несмотря на то что до глубины души был уверен в том, что все произошло именно так. Если уж не за это посадить Маккейна в тюрьму, то хотя бы за обман.

– Обвините его, – сказал он, чувствуя грусть, словно занозу в сердце. – Мне все равно, сколько это продлится.

– Как пожелаете, – кивнул адвокат, и, когда он кивал, было видно, какие редкие у него волосы. – Как бы там ни было, если вас это успокоит – для ожидаемого встречного иска мистера Маккейна справедливо то же самое.

– Какого встречного иска?

– Я удивлюсь, если он не подаст иск на дальнейшую выплату заработной платы и восстановление на рабочем месте из-за неправомерного увольнения. В его трудовом договоре есть несколько весьма неоднозначных параграфов, с которыми можно сделать практически все, что угодно. – Он высокомерно улыбнулся. – Но, как было уже сказано, может пройти не одно десятилетие. Мы умеем делать это так же хорошо.

Необычайно много ведущих руководителей уволилось в первые дни января 1998 года со своих ответственных, хорошо оплачиваемых должностей в широко разветвленной иерархии «Фонтанелли энтерпрайзис». И только когда один из главных аналитиков попросился на прием к Джону и рассказал ему, что во вторую рождественскую пятницу ему позвонил Маккейн, который пытался убедить его оставить концерн ради нового, лучше оплачиваемого места, Джон понял, что у него есть более опасные противники, чем цейтнот и перенапряжение.

У тех, кто уволился, было уже не узнать мотивов; только один туманно говорил о слабости руководства и обеспечении будущего, не вдаваясь, впрочем, в подробности, что конкретно имеется в виду. Во время некоторых таких разговоров у Джона возникало чувство, что люди действовали не совсем добровольно, а так, словно у Маккейна было что-то против них.

Некоторые увольнения создавали чувствительные пробоины и дополнительную нагрузку. Но постепенно стало выясняться, что существуют более серьезные проблемы, чем люди, верные Маккейну и покидающие концерн: те, кто оставались, чтобы продолжать ставить палки в колеса. Внезапно пустели склады, поскольку кто-то «забыл» вовремя заказать снабжение, вследствие этого останавливались целые промышленные улицы. «Глупые» ошибки возникали в важных объявлениях, выписках и договорах, ошибки, которые влекли за собой потери или неприятные юридические перебранки. «Необъяснимые компьютерные сбои» парализовали целые заводы, спутывали всемирную логистику, наносили вред балансу и реноме. В отделе валютных операций после двух лет триумфа вдруг началась черная полоса и сделки стали настолько неудачными, что Джон был вынужден полностью закрыть его.

В середине января Джон решил позвонить в Хартфорд. Уже сам по себе замогильный голос, которым ответил ему профессор Коллинз, не предвещал ничего хорошего, и Джон почему-то не особенно удивился, когда исследователь будущего на вопрос, как поживает проект, ответил:

– Больше ничего нет. Компьютерный вирус уничтожил все.

Те времена, когда профессор Коллинз еще иногда обращал внимание на свою внешность и одежду, давно прошли. Немногие оставшиеся волосы жили своей жизнью, и то, что на рубашке у него красовались пятна, а пиджак порвался, он, похоже, вообще не замечал. Судя по кругам под глазами, спал он в последнее время немного.

– Это мог быть только саботаж, – заявил он. – Полностью отформатированы были не только компьютеры с системой UNIX, но и те ПК, на которых мы хранили код программы, и он потерян безвозвратно.

Солнце сияло на фоне ярко-голубого весеннего неба, заливая конференц-зал неподходяще праздничным светом. Джон попытался немного затемнить кабинет, просто потому, что сверкание кофейника резало ему глаза. А потом удовлетворился тем, что отвернул металлическую рукоятку кофейника немного в сторону.

– Этого я не понимаю, – устало произнес он. – Вы ведь должны были иметь резервные копии всего.

– Само собой. Но все пленки с копиями нечитаемы. Абсолютно все. Кто-то, должно быть, обработал их сильным магнитом. – Ученый принялся массировать лоб. – Все уничтожено. Мы пытаемся восстановить программы и данные по письменным записям, распечаткам и так далее, но на это потребуются месяцы. Это катастрофа.

– А когда это произошло?

Коллинз вздохнул.

– В середине декабря. В ночь на четырнадцатое. Это был выходной.

– А почему я узнаю об этом только сейчас?

Исследователь будущего замер, удивленно посмотрел на Джона.

– Да, я спрашиваю себя об этом все время…. Нет, нет, я ведь посылал вам факс. Я хорошо помню. Мы целый понедельник потратили на то, чтобы оценить размеры ущерба, и во вторник я послал вам факс. Так и было. Я не хотел звонить, потому что был очень взволнован, это я помню. И я ведь должен был дать вам знать по поводу второй фазы.

– Второй фазы? – Джон покачал головой. – Факса я не получил, профессор. Сейчас это бывает довольно часто. И о второй фазе я тоже ничего не знаю.

– Значит, мистер Маккейн не сказал вам…

– Нет.

– Ах, вот как. – Он понимающе кивнул. А потом пересказал события того вечера, когда представил Маккейну результаты первой фазы. – На следующее утро он приехал еще раз, захотел скопировать версию программы на ноутбук. На это потребовалось некоторое время, а мы пока обсудили задачи второй фазы. Они довольно умозрительной природы; к примеру, он хотел, чтобы мы рассчитали последствия всемирной эпидемии в 2009 году и тому подобные вещи… – Его глаза с темными кругами под ними сверкнули. – Я подумал… этот ноутбук! Он ведь должен быть у него. Он случайно его здесь не оставил?

– Нет. Вероятно, забрал его с собой. – Джон отмахнулся. – Пусть это его осчастливит.

Примерно в конце января 1998 года одна тема стала все больше и больше занимать новостное пространство и наконец оказалась на устах у всех: сексуальные проступки американского президента. Едва тот, после долгой юридической возни, успел дать показания под присягой по тянувшемуся месяцами делу, как всплыли новые имена и сомнительные пленки, споры ужесточились. Говорили, что президент пытался заставить практикантку дать ложные показания, чтобы скрыть роман, который у них был. В то время как его противники требовали начать процесс по отстранению его от должности, президент вообще отрицал факт существования романа с указанной женщиной. Его жена говорила о заговоре правых сил, курс доллара на международных финансовых рынках падал, а финансовый кризис, приближавшийся в Юго-Восточной Азии к очередному апогею, угрожал перекинуться на Соединенные Штаты.

Джон смотрел новости по телевизору, испытывая странное чувство нереальности. В ушах еще звучал телефонный разговор с Маккейном во время путешествия по Филиппинам. Он послушал комментатора, встал, подошел к старому шкафу с документами, сделанному для Маккейна, нашел папку с надписью «Клинтон, Билл», содержащую сценарий тщательно спланированной дискредитации. Вначале было подшито краткое досье от действовавшего в скандале «Уайтуотер» особого агента, рядом с портретом которого были нацарапаны пометки рукой Маккейна: «родился в Верноне, штат Техас; отец пастор; параллельно процветающая адвокатская практика (1997: 1 миллион долларов), среди клиентов, в числе прочего, табачная индустрия». Он прочел краткое содержание соглашения, к которому американское правительство хотело вынудить табачную индустрию: производители сигарет, чтобы быть защищенными от дальнейших жалоб, за временной промежуток в 25 лет должны были выплатить 368,5 миллиарда долларов на лечение больных курильщиков. «Интересно, сколько они вообще зарабатывают? – нацарапал поверх Маккейн, и кроме того: – Клинтон хочет ужесточения, до 516 миллиардов (в устной беседе)».

Смутное предчувствие близкой беды посетило Джона.

И словно в подтверждение этого предчувствия, вскоре после того, открыв газету «Файнэншел таймс», он прочел, что Малькольм Маккейн был назначен председателем совета директоров концерна «Моррис-Кэпстоун». Об этом предприятии не было известно почти ничего, кроме того, что оно практически полностью находится во владении старинной американской предпринимательской семьи, для которой стоило изобрести определение «живут замкнуто»: не существовало даже фотографий большинства членов этой семьи. Джону пришлось спросить своих аналитиков, чтобы узнать, что «Моррис-Кэпстоун» не только имеет доли в некоторых загадочных фирмах, занимающихся генной инженерией, и фабрике, производящей ручное оружие самого разного калибра, – он является в первую очередь одним из крупнейших производителей табачных изделий в мире.

Также во владении вышеназванной американской предпринимательской семьи находилась телекомпания, которой Малькольм Маккейн дал первое интервью после ухода из «Фонтанелли энтерпрайзис». На эту тему он распространялся весьма пространно. Нет, его ни в коем случае не уволили, подчеркнул он в ответ на соответствующий вопрос; нет, он, достаточно настрадавшись от эскапад Джона Фонтанелли, последней каплей в череде которых стало подстроенное похищение в Мехико, не видел для себя иного выхода, кроме отставки.

– Представьте себе, вас похитили, – потребовал он от журналистки, – и если вам удалось освободиться, что вы станете делать? Наверняка пойдете в полицию, правда? Так поступил бы каждый. Но не Джон Фонтанелли. Он бесследно исчезает и словно чудом возникает, в целости и сохранности, на расстоянии шести тысяч миль от того места, где его похитили, в Лондоне. Вы считаете это нормальным?

Конечно, бравшая интервью журналистка не сочла это нормальным.

Он, страстно продолжал Маккейн, всеми силами пытался создать стабильное предприятие, где даже во времена глобализации миллионы людей получили надежные рабочие места.

– Фонтанелли думает, что справится с этим сам, – продолжал он. – Но он руководит концерном не более двух месяцев, а у него уже кризис по всем фронтам. Больно смотреть на это, – с горечью добавил он. Потом подробно описал кризис империи Фонтанелли, настолько подробно, что мог бы с равным успехом признаться, что у него в концерне есть свои информаторы.

– Каков ваш прогноз? – спросила журналистка. – Все эти рабочие места в опасности?

Маккейн серьезно кивнул.

– В огромной.

После этого интервью Джон вынужден был выключить телевизор. Дал указание секретариату не мешать ему в течение ближайшего часа, затем подошел к окну, чтобы целый час смотреть на сильную метель над лондонским Сити и спрашивать себя, что, черт побери, началась за игра.

Мелкий снег с дождем стучал в высокие окна, город за окнами расплывался за черно-белыми пятнами. Секретарша подала кофе с выпечкой, но лорд Питер Роберн до сих пор не притронулся к ним. Экономический журналист, которому нравилось носить вместо делового костюма толстый белый свитер ирландской вязки, темно-зеленые кордовые брюки и стоптанные сапоги, сидел, уютно устроившись в кресле, и внимательно слушал, что говорил ему Джон о цели приглашения.

– Я, к слову, со времен памятного ужина в вашем замке ждал этого момента, – сказал он и скрестил руки. – Честно говоря, тогда я думал, что достаточно сильно заинтересовал вас, но… ну что ж. – Он на миг поднял руки и снова уронил их на колени. – Итак, вы хотите знать, как еще можно спасти человечество.

Джон сдержанно кивнул.

– Можно сказать и так.

– Прекрасно. – Мимолетная улыбка. – Что ж, первый шаг очень прост: отмените подоходный налог.

На какой-то миг Джону показалось, что он наблюдает за всем со стороны, из какого-то другого места.

– Вы шутите, правда?

– Заверяю вас, это совершенно серьезно.

Наморщив лоб, он посмотрел на журналиста.

– Вообще-то я ожидал чего-то другого.

– Потому что вы прочли мою книгу, ясное дело. Но я написал ее двадцать лет назад. И после этого я не переставал размышлять над этой проблемой. А когда размышляешь над чем-то довольно долго, почти постоянно, неизбежно придет в голову что-то новенькое. – Роберн развел руками. – Хотя я признаю, что упразднение подоходного налога в первую очередь является средством для того, чтобы моя реформа нашла одобрение. Если посмотреть, на что готовы люди, только бы не платить налоги… Таким образом их можно будет подготовить к изменениям. Не считая этого, – с ухмылкой добавил он, – мне нравится эта сентенция, потому что вызывает столь интенсивную реакцию.

Джон скрестил на груди руки и откинулся на спинку кресла.

– Это точно.

Роберн взял лекторский тон, словно уже неоднократно делал такой доклад или, по крайней мере, тренировался.

– Весьма интересно изучать историю налогов. Налоги для простого населения увеличиваются с тех пор, как существует городская цивилизация. Таким образом правящие классы финансировали свою жизнь, военные приключения и другие проекты. Многие налоги, изобретенные во времена античности, кстати, взимаются до сих пор, несмотря на то что составляют лишь крохотную долю доходов государства и в некоторых случаях их дороже собрать, чем пополнить ими казну. Это связано также и с тем, что налоги сегодня несопоставимо больше, чем раньше. На протяжении веков даже «десятина», то есть десять процентов дохода, считалась практически неподъемным налогом. – Он поднял брови и улыбнулся аристократической насмешливой улыбкой. – Мы встали бы на колени от благодарности, если бы налоги когда-нибудь упали до такого уровня, – чего, кстати, никогда не произойдет. Потому что со времен промышленной революции и связанных с ней перемен, таких как возросшая стоимость вооружений и ведения войны, повышение социальных выплат и изобретение субсидий для различных отраслей промышленности и так далее, расходы государства стали расти гораздо быстрее, чем экономика, и выросли настолько, что сегодня практически у всех государств есть долги и можно только удивляться, как они с ними справляются.

– Очень просто, – негромко произнес Джон. – Они берут взаймы у меня.

Но Роберн на это не отреагировал.

– Великобритания ввела подоходный налог в 1799 году, чтобы финансировать наполеоновские войны, и в 1815 году снова отменила его. Но государство успело войти во вкус. В 1842 году его ввели снова, якобы только в качестве временной меры, но, как нам всем известно, он прижился. Почти такая же история произошла со всеми западными странами, в которых налоги на товарооборот, прибыль, зарплату и доход составляют львиную долю доходов государства. – Он поднял указательный палец. – Что я хочу этим сказать, так это то, что подоходный налог не является ни Богом данным, ни неприкосновенным. Его ввели, и его можно отменить снова. Нужно только сделать это.

– Но зачем это делать? – вставил Джон. – Я имею в виду, что платить налоги никому не нравится, но разве подоходный налог настолько разорителен, что его нужно отменять?

– Конечно, вместо него нужно ввести что-то другое, – согласился Роберн. – Современное государство не может жить только с налогов на соль.

– Ваш налог на загрязнение окружающей среды…

– Вы уже близки к сути. Но таковой мне представлялась ситуация, как уже было сказано, двадцать лет назад. В своих размышлениях я уже продвинулся немного дальше. – Роберн неопределенно махнул рукой. – Сначала нужно уяснить себе, что налоги выполняют управляющую функцию. Они уменьшают то, на что их вводят. Налоги на такие добавляющие стоимость виды деятельности, как работа, инвестиции или торговля причиняют вред именно им, потому что, поскольку они рассчитываются в процентном соотношении и, как правило, еще и прогрессивно, то являются фактором, которым никогда нельзя пренебрегать, сколько бы вы ни зарабатывали. В США взимается в среднем 500 долларов подоходного налога, но из-за этого, конечно же, возрастают расходы по заработной плате, вследствие чего создается мало новых рабочих мест, поскольку, пока рабочее место не начнет окупаться, расходы повышаются. Потери народного хозяйства в целом доходят до 150 миллиардов долларов. Подобные расчеты можно произвести для любого вида налогов и для любой страны, и нет уловки, с помощью которой можно было бы устранить из мира эту причинно-следственную связь, поскольку здесь мы имеем дело с математической закономерностью, нерушимой, как звезды, и непреодолимой, как закон силы притяжения.

Джон призадумался.

– Но эти потери возникают при любом виде налогов, ведь так? Их нельзя устранить, только если вообще отменить налоги.

– Верно, – согласился журналист. – И здесь речь не идет о том, чтобы их отменить, нужно лишь понять, каким образом налоги влияют на поведение и решения людей. Налоги управляют. Они карают то, на что их вводят, уменьшают его проявление. – Он повернул руки ладонями вверх. – Основная идея заключается в том, как вы уже говорили, чтобы ввести налоги на загрязнение окружающей среды. Звучит на первый взгляд здорово, правда?

Джон замер.

– Да. Поэтому мы и сидим здесь.

– Вот так нас настигают грехи юности, – вздохнул лорд, но настоящего сожаления в его голосе не слышалось. – Вся загвоздка в мелочах. Потому что как рассчитать загрязнение окружающей среды? В своей книге я избегал подобного рода вопросов. Сколько должны стоить те или иные выбросы вредных веществ? Стоит ли кадмий в земле больше, чем углекислый газ в воздухе, и если да, то насколько? Как рассчитывать налог на мусор – по объему, весу или по тому и другому? И как охватить выделение тепла машинами? Сложная тема, буквально призывающая к манипуляциям и хитростям. Тогда я думал, что это вторичные мелочи, но когда я начал этим заниматься, то в целом более десятилетия потратил на тщетные поиски простоты и справедливости. Пока я не понял, что решение в принципе ошибочно.

Теперь он наконец потянулся к своей чашке кофе, наполнил ее, добавил сахар, спокойно размешал его. Джон обратил внимание на то, что у Роберна чувствительные руки, руки музыканта или художника, представлявшие собой странную противоположность его грубой внешности.

– В восьмидесятых годах в поле моего зрения попал экономический баланс Коста-Рики, на первый взгляд многообещающий, а на второй – просто ужасный. Эти люди вырубили более сорока процентов своих росших на протяжении столетий лесонасаждений и экспортировали дерево. Что меня шокировало по-настоящему, так это то, что это весьма положительно сказывалось на расчетах валового социального продукта. По этим меркам получалось, что лучше бы им вырубить каждое дерево в стране и продать его. То, что в течение следующих лет это выльется в экономическую катастрофу, по данным цифрам было непонятно. Я тогда долго размышлял и пришел к выводу, что все зло начинается с этого: просто-напросто неправильные расчеты.

Джон хотел уже потянуться за своей чашкой, но замер на полпути.

– Неверно рассчитанный баланс? Не понимаю.

– О, сам баланс был правилен, я имел в виду не это. Правила, по которым его нужно было считать, неверны. Определение валового социального продукта – это чушь, поскольку оно абсолютно не принимает в расчет такие факторы, как окружающая среда и ограниченные природные ресурсы. Со временем перешли на другие параметры, на валовой внутренний продукт, но это немногим лучше.

– Вы критикуете экономику саму по себе, если я правильно понимаю.

– Есть известные люди, которые вообще оспаривают сам факт существования такого понятия, как экономика.

– Это случайно не те же самые люди, которые оспаривают факт высадки на Луне?

– Я не был там, а вы?

– Мне тогда и двух лет не исполнилось.

– Разница в том, что здесь мне не нужно довольствоваться тем, что мне кто-то говорит. Я сам могу подсчитать. И с тех пор, как я понял это, я то и дело выясняю, что все катастрофы начинаются с неверных расчетов. – Он отпил глоток кофе. – Возьмите, к примеру, ядерную энергию. Вне зависимости от всех споров об использовании атомной энергии, большинство из которых питаются скорее чувствами, чем рассуждениями, факты таковы, что ни одной гражданской атомной электростанции никогда бы не построили, если бы с самого начала все правильно рассчитали. Якобы дешевая атомная электроэнергия казалась дешевой только потому, что управляющие всеми силами пытались избегать упоминаний об отчислениях в резервный фонд для утилизации атомарных отходов. Атомная энергия была политически выгодна, и исходили из того, что смогут подсунуть эти расходы общественности в тот момент, когда это будет уже не так важно. Если бы энергетическое предприятие стояло перед выбором, построить атомную электростанцию или что-нибудь другое, то неизбежно стало бы ясно, что атомная энергия не окупается. Вот что я имею в виду под неверными расчетами. Если ваш бухгалтер сделает что-то подобное, мистер Фонтанелли, он сядет в тюрьму.

Он спокойно отставил кофейную чашку.

– Итак, я некоторое время размышлял о методиках расчета и о том, как в случае Коста-Рики нужно было рассчитать потерю лесонасаждений, и наконец пришел к тому, что ошибка, которую допускает обычная точка зрения, состоит в том, что ресурсы считаются бесконечными и в качестве стоимости берутся только чистые эксплуатационные расходы. Это примерно столь же разумно, как если бы купец, взявшийся за дело с большим количеством товаров, скажем, тостеров, в расчете цены указал только те расходы, которые требуются для того, чтобы пойти на склад и снять тостер с полки. Но именно это мы и делаем. Вот есть лес, и в расходы мы закладываем только те средства, которые требуются для того, чтобы спилить дерево: на рабочую силу и износ пилы, может быть, еще на транспортировку к экспортирующей гавани, – и радуемся тому, что получаем за это. Да, наше экономическое учение даже поощряет нас к тому, чтобы думать так, считать так и действовать так. Причем в случае с лесом постепенно становится понятно, что дело обстоит иначе. Но пока мы достаем что-то из земли – нефть, руду и тому подобное, – мы не задумываемся об этом.

Поскольку возникла пауза и лорд Роберн смотрел на него так вопросительно, Джон кивнул и произнес:

– Понимаю.

Гость удовлетворился этим и продолжил:

– Я размышлял, как уже было сказано, некоторое время, и наконец у меня забрезжила мысль, что здесь кроется решение проблемы, над которой я бился более десяти лет. – Прежде чем сказать это, он сделал театральную паузу. – Как насчет того, подумал я, чтобы убрать все существующие налоги и взимать только налоги на сырье?

– Что? – вырвалось у Джона. – Но ведь это было бы в высшей степени… Ах, вот как? – Он запнулся. – Я хотел сказать, что было бы несправедливо, если бы это коснулось только предприятий, занимающихся переработкой сырья, но…

Роберн наставительно поднял палец.

– Совершенно верно подмечено, налоги должны быть уравновешены во всем мире, чтобы не было оттока промышленности, а платить должны в любом случае те, кто что-то берет из земли, – бурильные компании, угольные шахты, рудники и так далее. Конечно же, это вернется в виде повышения цены и в конечном итоге платить будут все. Только расходы на управление стали бы радикально меньше, чем сегодня. Никаких больше налоговых деклараций, никаких вычетов налогов из зарплаты – зато вещи, необходимые в повседневности, стали бы дороже.

– Потому что на ценах, к которым имеют отношение добывающая и перерабатывающая промышленность, сказывались бы налоги.

– Совершенно верно.

Некоторое время Джон обдумывал его слова. Что это – самая большая чушь, которую он когда-либо слышал, или же гениальное решение, в некотором роде Колумбово яйцо?

– Люди станут бережнее обращаться с сырьем и энергией, – рассуждал Джон. – Станет невыгодно перевозить консервы через половину Европы; по крайней мере, тогда они не будут стоять на полках по паре центов за штуку. Упаковка станет дороже, а значит, люди предпочтут то, что не упаковано.

Роберн кивнул.

– Вдруг станет выгодной переработка. Сегодня фирмы нужно вынуждать к тому, чтобы они принимали обратно упаковки от напитков и тому подобное. А почему? Потому что сырье слишком дешево. Потому что цены на него не отвечают действительности, ни экономической, ни экологической. Но стоит начать взимать налог на сырье, как вдруг фирмы, занимающиеся вторичной переработкой, примутся звонить в дома и скупать мусор.

– Это послужило бы хорошим стимулом к тому, чтобы делать более долговечные и крепкие приборы, – продолжал развивать мысль Джон. – Даже если они будут стоить дороже, это все равно будет выгодно.

– Вот именно. Если сырье станет дорогим, все трижды подумают, стоит ли распылять его по миру в виде вредных веществ. – Роберн поднял руку. – И помните, само собой, упраздняются все налоги на добавленную стоимость. Это означает, что работа снова подешевеет, потому что перестанет облагаться налогами. Разного рода услуги станут скорее дешевле, чем дороже. Безработица уже не будет проблемой.

Джон задумчиво кивнул.

– Но разве это справедливо? – вдруг пришло ему в голову. – Я имею в виду то, что определенный объем ресурсов и в первую очередь энергии необходим для того, чтобы остаться в живых. Не скажется ли ваш налог в первую очередь на бедняках, в то время как богатым загорится зеленый свет, позволяя тратить средства на разрушающие окружающую среду виды деятельности?

Роберн развел руками.

– Мистер Фонтанелли, ведь в прошлом вы не могли не заметить, что все несправедливости больше сказываются на бедных, чем на богатых, не считая, пожалуй, кризиса в отрасли производства икры. Это ведь наше определение богатства, не так ли?

– Конечно, но ведь мне не нужно еще больше ухудшать ситуацию с помощью системы налогов. Или вот подумайте о том, что различные страны обладают различными залежами полезных ископаемых. В Японии, к примеру, практически нет никаких. Поэтому ей достанется минимальное количество налогов.

– Это уже довод получше, – согласился Роберн, – и по этому поводу у меня тоже есть предложение. Налоги на сырье, как уже было сказано, должны быть едины во всем мире, но я бы разрешил отдельным государствам или даже регионам дополнительно облагать налогами состояния своих граждан. Такой налог сильнее сказывался бы на богатых и таким образом обеспечил бы социальное равенство. Более того, такой способ позволил бы устранить многие препятствия, которые на самом деле мешают свободе передвижения: границы, иммиграционные квоты, ограничение на разрешение заниматься трудовой деятельностью и так далее, – поскольку вся миграция сама собой урегулируется различной привлекательностью регионов.

«Это звучит неплохо», – признал Джон. И вдруг ему вспомнился его первый визит в Лондон, в другой офис, при других обстоятельствах, и как все тогда звучало хорошо, практически гениально.

Как давно это было… Так много всего произошло с тех пор – и все же… ничего…

– Но разве не вернемся мы к той же самой проблеме? – спросил он. – Как вы собираетесь определить, сколько должны стоить те или иные полезные ископаемые?

Роберн кивнул, словно только и ждал этого вопроса.

– Это та же самая проблема, с той лишь разницей, что для нее существует решение. Почти до грубости простое математическое решение. Достаточно лишь верно все сбалансировать в тех же самых масштабах, которые справедливы для предприятия. Возьмем, к примеру, уголь или нефть. Никто сегодня не станет спорить с тем, что эти вещества представлены в ограниченных количествах. Существуют различные теории насчет того, насколько велики запасы, но в том, что они ограничены, едины все. Итак, в экономике предприятия запасы относятся к наличному капиталу, и поэтому их нужно уравновесить с издержками на восстановление. Именно так нам следует поступить и в этом случае.

– Издержки на восстановление? – удивился Джон. – Но откуда нам взять новую нефть?

– Нефть – это ископаемый энергоноситель, а значит, в принципе представляет собой окаменелую солнечную энергию. Следовательно, в качестве издержек на восстановление нужно по меньшей мере учесть расходы, связанные с получением соответствующего количества солнечной энергии в наши дни. Поскольку сжигание данного количества нефти вызывает к тому же измеримое ухудшение качества воздуха, то придется в налоге на ископаемый энергоноситель еще и учесть надбавку за очистку воздуха, которую, признаю, рассчитать несколько сложнее. Вуаля – налог на ископаемый энергоноситель.

Джон нахмурил брови.

– Но ведь это означает, что солнечная энергия в любом случае станет дешевле любого другого вида энергии.

Роберн лукаво улыбнулся.

– Поздравляю. Вы уже начинаете понимать, к каким благословенным последствиям приведет человечество моя реформа.

– Но как вы собираетесь рассчитать издержки на восстановление, скажем, меди? Ее придется завозить с другой планеты или как?

– Да, пожалуй, но в этом месте мы можем позволить себе мыслить прагматично, – сказал Роберн. – Как вам, возможно, известно, практически любой элемент, встречающийся в земной коре, можно добывать из морской воды, причем в головокружительно больших количествах, и запасов хватит на больший срок, чем мы можем выжить на этой планете в качестве вида. Единственная проблема заключается в том, что добыча названных элементов, той же меди из воды – довольно энергоемкий процесс. Рассчитываем расход энергии, и вот уже получаем наш налог на медь.

– Однако похоже на то, что сырье тогда станет безумно дорогим.

– Что дает также безумный стимул к развитию более экономной технологии, – согласился с ним Роберн. – Существует немало чудесных историй о том, как нехватка чего-то пробуждает технический гений.

– Но если в море присутствуют все вещества в огромных количествах, – пришло в голову Джону, – то на самом деле вообще не существует никакой нехватки сырья.

Высокородный журналист ткнул в него пальцем.

– Этот кандидат набрал сто очков. Мы приближаемся к сути моей концепции. Налог на сырье, кстати, не имеет своей целью в первую очередь сберечь ограниченные запасы. На самом деле у нас не настолько быстро закончится сырье, не считая нефти и газа. А вот что закончится скоро, так это способность экосистем вбирать в себя вредные вещества и избыточную энергию. Мы можем превратить весь мир в одну огромную нежилую свалку, а в земной коре все еще будет достаточно металлов, чтобы поддержать существующее техническое производство. Самое основное заключается в том, что нам нужны полезные ископаемые и энергия для того, чтобы загрязнять окружающую среду. В принципе, это та же самая идея, что высказывалась и тогда, в моей книге, только теперь я подхожу к ней с другой стороны. С той стороны, которую легче контролировать. Принцип тот же самый: обложить налогом то, что вредно, и таким образом наметить вехи для преобразования экономики. И, что самое прекрасное в моем концепте, это преобразование произойдет совершенно свободно. Не нужно никаких предписаний, никаких десятилетних планов, никакой экологической полиции, ничего подобного. Вы можете предоставить заботу о деталях механизмам рынка. Рынок решит все так же идеально, как делал это всегда. Лишь задать граничные условия, вот что нужно сделать. Упраздните налоги на произведенную механическую работу и введите налог на сырье – и спасение человечества произойдет автоматически.

После того, как Роберн ушел, Джон ходил взад-вперед по своему кабинету, словно пойманный в клетку тигр, по кругу, как мысли в его голове. Он надеялся получить новый план по исполнению пророчества, но вместо ясности и уверенности его наполняли смущение и малодушие.

– И как мне это сделать? – спросил он. – Я ведь не устанавливаю налоги. Налоги устанавливают правительства.

Роберн только пожал плечами.

– Вы самый могущественный человек. Вас послушают.

Неужели? Послушают предпринимателя, который требует изменить систему налогообложения? Да никогда в жизни.

– Я могу только подать идею, – защищался Роберн. – А воплощать ее придется другим.

На этом они и расстались.

Джон неотрывно смотрел в окно, которое все сильнее и сильнее засыпал снег. Сработает ли это вообще? Все звучало так хорошо, но ведь он не специалист и в принципе не мог судить. Ладно, он может подключить к этому экономический отдел. Может начать исследование совместно с каким-нибудь университетом. Пригласить для разговора людей из валютных фондов или Всемирного банка, знакомых с международными финансовыми концептами.

– Я не могу, – произнес вслух Джон, прислушиваясь к звуку своего голоса. – Я не могу, – повторил он и решил, что это звучит довольно правдиво.

Он уже был не способен еще раз вложить всю душу и сердце в чей-то план, обещавший спасти мир. И неважно, насколько убедительно он звучит. У него уже не было сил, больше не было веры. Маккейн вначале тоже был убедителен, а способность Джона ввериться чему-то полностью исчерпалась в этом проекте.

Он сжал правую руку в кулак, медленно, глядя при этом на свои пальцы.

– Хотелось бы мне, чтобы хоть раз в жизни мне пришла в голову идея, – сказал он, обращаясь к собственному отражению в стекле, через которое уже не было видно мира снаружи, погружавшегося в ночь и холод.

Позднее он позвонил Полу Зигелю и сказал:

– Ты мне нужен.

– Что, опять? – спросил тот.

– Я хочу, чтобы ты взял на себя управление «Фонтанелли энтерпрайзис».

На другом конце провода послышался протяжный вздох.

– Джон… это мило с твоей стороны, ты наверняка хотел как лучше, я польщен, конечно же. Но я специалист по политической экономии, а не по экономике и организации предприятия.

– Пол, – ответил Джон, – оборот моего концерна выше, чем внутренний валовой продукт большинства государств этого мира. У меня больше сотрудников, чем жителей в Финляндии. Кто, если не специалист по политической экономии, должен с этим справиться?

На миг воцарилась тишина. Потом Пол Зигель кашлянул.

– В любом случае это аргумент.