Глава седьмая

Всего через два дня после того, как Ягода заявил о завершении следствия по «Кремлевское делу», 4 мая-1935 г., в Кремле по решению ПБ руководство партии и правительство дали прием в честь выпускников военных академий, ставший впоследствии традиционным. Открыл его нарком обороны Ворошилов, а почти сразу же вслед за ним взял слово Сталин. Заговорил он не о проблемах службы в войсках новой когорты командиров, не об угрозе войны и необходимости готовиться к отражению врага, а совершенно об ином, что явно волновало его последнее время и чего на XVII съезде партии касался уже и он сам, и Каганович, а на VII съезде Советов СССР — Молотов. О том, что настало время опираться не на тех, кто обладал в прошлом революционными заслугами, а на профессионалов иного рода -на людей с высшим специальным образованием.

«Слишком много говорят у нас, — заметил, интригуя слушателей, Сталин, — о заслугах руководителей, о заслугах вождей. Им приписывают все, почти все наши достижения. Это, конечно, неверно и неправильно. Дело не только в вождях». А затем, после небольшого отступления, он объяснил, от кого же в действительности зависят успехи страны. «Раньше мы говорили, что «техника решает все». Этот лозунг помог нам в том отношении, что мы ликвидировали голод в области техники и создали широчайшую техническую базу во всех отраслях деятельности для вооружения наших людей первоклассной техникой. Это очень хорошо. Но этого далеко не достаточно… Чтобы привести технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры, способные освоить и использовать эту технику по всем правилам искусства… Вот почему старый лозунг «техника решает все»… должен быть теперь заменен новым лозунгом, лозунгом о том, что «кадры решают все».

И тут же, используя хорошо знакомые ему приемы риторики, бросил в зал главный с его точки зрения вопрос: «Можно ли сказать, что наши люди поняли и осознали полностью великое значение этого нового лозунга?» И сам же ответил на собственный вопрос, высказав тем самым то, что его беспокоило: «Я бы этого не сказал». Далее он вернулся к главной теме «вельмож-бюрократов», подразумевая, скорее всего, именно их в неприятии нового лозунга:

«Равнодушное отношение некоторых наших руководителей к людям, к кадрам и неумение ценить людей является пережитком… Если мы хотим изжить ' с успехом голод в области людей и добиться того, чтобы наша страна имела достаточное количество кадров, способных двигать вперед технику и пустить ее в действие, мы должны прежде всего научиться ценить людей, ценить кадры, ценить каждого работника, способного принести пользу нашему делу».

Но только этой темой, вполне понятной на приеме в честь выпускников военных академий, Сталин не ограничился. В небольшом отступлении, которое он почему-то позволил себе, произнёс нечто загадочное, только намекнул на что-то, оставшееся непонятым и аудиторией, и теми, кто прочитал его речь в газетах два дня спустя.

«Среди наших товарищей, — начал Сталин, безусловно имея в виду соратников по партии, — нашлись люди, которые после первых же затруднений стали звать к отступлению… Они говорили: «Что нам ваша индустриализация и коллективизация, машины, черная металлургия, тракторы, комбайны, автомобили? Дали бы лучше побольше мануфактуры, купили бы лучше побольше сырья для производства ширпотреба и побольше бы давали населению всех тех мелочей, чем красен быт людей. Создание индустрии при нашей отсталости, да еще первоклассной индустрии, — опасная мечта. Но эти товарищи не всегда ограничивались критикой и пассивным сопротивлением. Они угрожали нам поднятием восстания в партии против Центрального комитета. Более того, они угрожали кое-кому из нас пулями. Видимо, они рассчитывали запугать нас и заставить нас свернуть с ленинского пути… Понятно, что мы и не думали сворачивать с ленинского пути. Более того, укрепившись на этом пути, мы еще стремительнее пошли вперед, сметая с дороги все и всякие препятствия. Правда, нам пришлось при этом по пути помять бока кое-кому из этих товарищей. Но с этим уж ничего не поделаешь. Должен признаться, — заключил Сталин, — что я тоже приложил руку к этому делу».

Характеристика, данная Сталиным «товарищам», вполне могла относиться в равной степени и к троцкистам, и к зиновьевцам, и к правым. «Угроза пулями», казалось, напрямую связывалась с Зиновьевым и Каменевым, с выстрелом в Смольном. Но если бы это было так, ничто не мешало Сталину назвать «товарищей» поименно. Это было бы и логично, даже актуально и весьма выгодно с точки зрения оправдания процесса над теми, кто был объявлен причастным к убийству Кирова. Однако так Сталин почему-то не поступил, обошелся без фамилий. Следовательно, он имел в виду других людей, тех, о ком прямо сказать почему-то не решился, но и умолчать о содеянном ими не смог. А может, просто не удержался — проговорился.

Объяснение тому, на что лишь намекнул Сталин в своей речи 4 мая, как и того, что же стояло на самом деле за «Кремлевским делом», легко можно найти в нескольких документах. Прежде всего в доносе, получен ном Сталиным в первых числах января 1935 г. от одного из близких родственников — брата его первой жены А.С. Сванидзе, тогда председателя правления Внешторгбанка, сообщившего о существовании заговора с целью отстранения от власти узкого руководства, к которому якобы были причастны Енукидзе и Петерсон.

О том же свидетельствуют и собственноручные признательные показания, данные в первые же минуты после ареста Енукидзе — 11 февраля 1937 г. в Харькове и Петерсоном — 27 апреля 1937 г. в Киеве разным следователям. Оба показали, что готовили переворот, намереваясь арестовать или, при необходимости, убить Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе. А 19 мая 1937 г. о том же поведал и Ягода, но лишь через полтора месяца после ареста. Он также назвал Енукидзе и Петерсона в числе руководителей «заговорщицкой организации правых». Подтвердил же такое заявление ссылкой на слова, якобы сказанные Енукидзе в 1932 или 1933 г.:

«Мы так же, как и они (троцкисты, зиновьевцы — Ю.Ж.), против генеральной линии партии. Против Сталина… Мы можем хладнокровно готовиться, готовиться всерьез к захвату власти и имеем свои планы». А далее Ягода произнес следующее: «Планы правых в то время сводились к захвату власти путем так называемого дворцового переворота. Енукидзе говорил мне, что он лично по постановлению центра правых готовит этот переворот… Енукидзе заявил мне, что комендант Кремля Петерсон целиком им завербован, что он посвящен в дела заговора. Петерсон занят подготовкой кадров заговорщиков-исполнителей в Школе (им.) ВЦИК, расположенной в Кремле, и в командном составе кремлевского гарнизона… В наших же руках и московский гарнизон… Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами. Я хочу здесь заявить, что в конце 1933 г. Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с нами».

26 мая на очередном допросе Ягода вновь вернулся к затронутой ранее теме кремлевского заговора:

«Когда по прямому предложению Сталина я вынужден был заняться делом «Клубок», я долго его тянул, переключил следствие от действительных виновников, организаторов заговора в Кремле — Енукидзе и других, на «мелких сошек», уборщиц и служащих… Я уже говорил, что инициатива дела «Клубок» принадлежит Сталину. По его прямому предложению я вынужден был пойти на частичную ликвидацию дела».

Весной 1935 г., продолжал показания Ягода, Петерсон заявил ему, что «Енукидзе и он сам очень обеспокоены материалами о заговоре, которые попали в НКВД… В следствии я действительно покрыл Петерсона, но мне надо было его скомпрометировать, чтобы снять его с работы коменданта Кремля. Я же все время стремился захватить охрану Кремля в свои руки, а это был удобный предлог. И мне это полностью удалось…»

Если скорректировать лексику вышеприведенных протоколов, а точнее — следователей, не воспринимать буквально, в прямом смысле такие понятия, как «организация», «центр», «постановление», даже «заговор», то перед нами возникает четкий и даже честный пересказ хода следствия по «Кремлевскому делу». Вернее, как оказывается, по делу «Клубок», которое было поручено Ягоде лично Сталиным, несомненно, после получения информации от А.С. Сванидзе. И данный факт приходится признать бесспорным, ибо ни под каким давлением — физическим или моральным — Ягоде не позволили бы придумывать подобное и тем более следователям — вносить в протоколы.

Согласуются с такой оценкой приведенных отрывков из показаний Ягоды, лишний раз подтверждают их и те самые намеки, содержавшиеся в речи Сталина, произнесенной 4 мая. Они становятся понятными лишь в том случае, если Сталин под теми, кто «угрожал пулями», подразумевал подозреваемых по «Кремлевскому делу» — Енукидзе с Петерсоном и других. Объясняются недомолвки единственно тем, что до завершения следствия, до процесса и, главное, до пленума ЦК говорить о них открыто было преждевременно, особенно в такой аудитории, как выпускники военных академий. Согласуется со словами Сталина, что он «приложил руку к этому делу», и выступление Кагановича на пленуме. Его заявление, что Иосиф Виссарионович сыграл главную роль в «создании» дела Енукидзе.

Безусловно подтверждает факт существования заговора еще и то, что произошло как до, так и после процессов по «Кремлевскому делу». Ягода лишь в мае 1937 г. назвал пятерых причастных к заговору: А.С. Енукидзе, Л.М. Карахана, Р.А. Петерсона, А.И. Корка, М.Н. Тухачевского, а также упомянул в целом Московский военный округ (МВО). Однако вряд ли случайно уже в 1935 г. четверо из них были лишены какой-либо возможности осуществить то, что Ягода назвал дворцовым переворотом. Еще 14 февраля появилось решение ПБ «Об охране Кремля». 3 марта Енукидзе отстранили от поста секретаря ЦИК СССР, то есть лишили прежних полномочий, позволявших ему непосредственно воздействовать на охрану узкого руководства, а несколько позже отправили в Харьков, переставший быть столичным городом. А еще раньше вынужден был покинуть Москву и Л.М. Карахан. Поступили с ним так же, как обычно поступали в двадцатые годы с оппозиционно настроенными партийными лидерами, дабы лишить их возможности играть какую-либо роль в политической жизни, — их не арестовывали, а отправляли в почетную ссылку за рубеж, полпредами. Всех же военнослужащих, занимавших командные посты в МВО, перевели на такие должности, где в их непосредственном подчинении уже не было воинских частей. 22 марта решением ПБ начальника штаба МВО A.M. Вольпе утвердили начальником административно-мобилизационного управления РККА, а на его место назначили В.А. Степанова, до того помощника командующего Приморской группой войск ОКДВА. 9 апреля перевели подальше от Москвы Петерсона. Пять месяцев спустя, 5 сентября, решением ПБ, почему-то занесенным в Особую папку, что стало уникальным для такого рода кадровых назначений, А.И. Корка перевели с поста командующего МВО на должность начальника Военной академии имени Фрунзе, его заместителя Б.М. Фельдмана — в аппарат НКО, командующего ПВО округа М.Е. Медведева отправили в отставку. Не пострадал лишь М.Н. Тухачевский, да и то только потому, что тогда, в 1935 г., еще никто не связывал его с кремлевским заговором.

И все же следует уточнить: были ли объективные предпосылки или хотя бы теоретическая возможность существования заговора против Сталина и его группы? Ответ на этот вопрос может быть только положительным. Ведь, отвергнув саму принципиальную возможность заговора как радикальной формы противостояния внутри ВКП(б), следует: тем самым исключить хорошо известные факты — весьма сильные оппозиционные настроения, не раз перераставшие в открытые конфликты, разногласия, порожденные слишком многим. Во внутренней политике — провалом первой пятилетки, связанным с ним неизбежным поиском виновных, поиском выхода из кризисной ситуации. Во внешней — уже не вызывающая сомнения полная смена курса, которым с 1917 г. следовала партия, Коминтерн и СССР как государство. Помимо этого, часть наиболее сознательных, убежденных и вместе с тем самых активных коммунистов, особенно участников революции и гражданской войны, сохранили собственное мнение по возникшим проблемам, не желая ни принимать новый курс Сталина, ни становиться откровенными конформистами. Они продолжали ориентироваться только на мировую революцию, сохранение незыблемости классовых основ Республики Советов, диктатуры пролетариата, не желали отказываться от того, что являлось смыслом их жизни.

Енукидзе и Петерсон, Корк и Фельдман, Ягода и его заместители по наркомату, начальники отделов НКВД относились именно к такой категории больше виков. К тем, кого следует называть непреклонными, несгибаемыми, «фундаменталистами». Они, да и не только они, в силу своего политического опыта не могли не понимать, к чему все идет. А к решительному сопротивлению их могло подвигнуть многое, но окончательно — вступление СССР в Лигу наций, пошедшая полным ходом подготовка создания Восточного пакта. Иными словами, воссоздание хотя и с новыми задачами, но все той же пресловутой Антанты, которая не так давно открыто боролась с Советской республикой в годы гражданской войны.

Повлиять на радикализацию настроений мог и отказ — перед прямой угрозой фашизма — от прежней замкнутости, своеобразного сектантства Коминтерна, первые попытки создать народные фронты, объединившие бы вчерашних заклятых врагов — коммунистов и социал-демократов. Наконец, последней каплей, переполнившей чашу терпения, могло стать и известное Енукидзе стремление Сталина изменить конституцию, исключив из нее все, что выражало классовый характер Советского Союза, его государственной системы.

Когда же мог возникнуть заговор с целью отстранения от власти группы Сталина? В протоколе допроса Ягода утверждает: в 1931—1932 гг. Вполне возможно, ибо именно тогда разногласия в партии достигли своего очередного пика: «дела» Слепкова («школа Бухарина»), Сырцова-Ломинадзе, «право-левой» организации Стэна, группы Рютина, высылка за связь с последней в Минусинск и Томск Зиновьева и Каменева. Но все же, скорее всего, тогда возникла еще неясная, не вполне оформившаяся мысль. Заговор как реальность, вероятно, следует отнести к концу 1933-го — началу 1934 г., как своеобразный отклик на дошедший до Советского Союза призыв Троцкого «убрать Сталина», совершить новую, «политическую» революцию, ликвидировав «термидорианскую сталинистскую бюрократию».

Разумеется, обязательно должно насторожить отсутствие улик, прямых или косвенных, но неопровержимых. А для этого следует задуматься: бывают ли вообще в подобных случаях улики? Могли ли они быть получены при расследовании дела «Клубок», и если могли, то какие? Планы ареста узкого руководства, списки будущего ПБ и правительства, что-либо подобное? Или списки заговорщиков, да еще заверенные их подписями? А может, заготовленные предусмотрительно декларации, декреты, указы для оглашения сразу же после захвата власти? Вряд ли, ибо нормальный заговорщик, готовящий к тому же государственный переворот, сделает все возможное, дабы избежать существования такого рода улик.

Необходимо обратиться и к проблеме достоверности имеющихся фактов, главным образом признательных показаний, данных в разных городах и разным следователям, да еще не когда-либо, а в день ареста, Енукидзе — в Харькове, Петерсоном — в Киеве.

Трудно представить их предварительный сговор об идентичности показаний только ради того, чтобы обеспечить себе смертный приговор. Еще труднее представить иное. То, что по крайней мере два, да еще работавшие вне столицы следователя, получив некие инструкции, добивались необходимых показаний Енукидзе и Петерсона. Ведь то, о чем поведали бывшие секретарь ЦИК СССР и комендант Кремля, — четыре варианта ареста узкого руководства, все детали такой акции вплоть до указания расположения комнат и кабинетов, существующей там охраны, наилучшего и самого надежного варианта ареста членов узкого руководства — никак не могло быть доверено следователям. Эта информация оставалась и весной 1937 г., и многие десятилетия спустя (и даже сегодня!) наиболее оберегаемой государственной тайной, которая ни при каких обстоятельствах не должна была выйти за пределы отделения, а с ноября 1936 г. отдела охраны.

Наконец, еще одна загадка, связанная с «Кремлевским делом» и делом Енукидзе. Почему и то и другое окружала столь плотная завеса тайны? Почему «Сообщение ЦК» отмечало, что в начале марта нельзя было сказать об истинных причинах отстранения Енукидзе? Почему о двух процессах, завершивших «Кремлёвское дело», нигде не сообщалось? Ответ на все эти вопросы может быть один, общий: международная ситуация, связанная с подготовкой Восточного пакта, необходимость учитывать возможность повторения крайне отрицательной, уже известной по освещению процессов Николаева и Зиновьева — Каменева, оценки западной прессой еще одного, явно политического суда. Особенно в данном случае, когда отсутствовало неоспоримое преступление и речь в обвинении могла идти лишь о намерениях, хотя и преступных. Учитывать следовало и то, что даже краткое сообщение о раскрытии заговора во- главе с секретарем ЦИК СССР неизбежно дискредитировало бы именно тот самый орган советской власти, которому и предстояло официально подписывать будущий договор о создании Восточного пакта. И еще ни в коем случае, даже неясным намеком нельзя было упоминать о причастности к заговору руководства комендатуры Кремля, что в условиях подготовки оборонительного договора бросило бы тень на всю РККА. Кто же станет заключать военный договор с правительством, против которого собирается выступить его же армия?

Не только в начале марта 1935 г., но и почти всю весну абсолютно все приходилось подчинять интересам внешней политики — от визита в Москву Антони Идена 28—29 марта вплоть до подписания советско-французского и советско-чехословацкого договоров, 2 и 16 мая соответственно. В силу этого о сути «Кремлевского дела», его истинной подоплеке не должен был знать никто. Даже Ежов, надзиравший за следствием как председатель КПК, готовивший о нем доклад для пленума ЦК. Обо всем знали, принимая соответствующие решения, лишь несколько человек: Сталин, Молотов, Ягода, Ворошилов, возможно, еще и Каганович. Потому-то «Кремлевское дело», затеянное поначалу как формальный предлог для разработки иного дела — «Клубок», вскоре оказалось самодов леющим, хотя и лишенным настоящих оснований, превратилось в страшный по результатам фарс.

Наконец, последний вопрос. Почему же заговорщики, которым, по признанию Петерсона, достаточно было всего пятнадцати-двадцати исполнителей, спокойно и хладнокровно выжидали, так и не осуществив задуманного? Скорее всего, для отстранения группы Сталина они нуждались в достаточно веском предлоге, таком, который был бы понят населением, одобрен и поддержан наиболее активной частью партии, например, подписание протокола о намерении заключить Восточный пакт, что намечалось на начало декабря. Однако происшедшее буквально накануне убийство Кирова нарушило планы заговорщиков, вынудило их отложить намеченную акцию из-за небезосновательных опасений негативной реакции населения в сложившихся условиях.

При такой реконструкции событий становится понятным и поведение Сталина. Стремясь прежде всего к установлению всех действительно причастных к настоящему, а не надуманному заговору, он не торопил НКВД. Согласился для начала как на паллиативное решение ограничиться устранением Енукидзе и Петерсона под любым благовидным предлогом из Кремля, а затем всячески оттягивал процесс, ибо его не удовлетворяли результаты следствия. После же июньского пленума Сталин осознал, что дело зашло слишком далеко, что доклад Ежова нуждается либо в подтверждении — судом и приговором, либо в опровержении и тем самым в дискредитации и нового секретаря ЦК, и наркома внутренних дел. Сталин избрал первое и пошел на проведение явно надуманного процесса по «Кремлевскому делу», все же значительно смягчив предполагавшиеся наказания, но сделав «дело» предельно тайным.

Раскрытие кремлевского заговора не только не вынудило Сталина и его группу отказаться от намерения провести задуманные радикальные политические реформы, но и заставило их действовать более быстро и решительно. Не обращая внимания на явно неблагоприятную для них обстановку, сложившуюся в партии, они в качестве очередной и необходимой меры пошли на реорганизацию всего год назад закрепленной уставом ВКП(б) структуры аппарата ЦК. И сделали это, не дожидаясь вынесения вопроса на обсуждение будущего съезда или хотя бы ближайшего пленума.

14 мая 1935 г. «Правда» на первой полосе, в том месте, где обычно помещались передовицы, опубликовала постановление ЦК ВКП(б) «О реорганизации Культпропа ЦК ВКП (б)». Согласно этому документу вместо Культпропа в составе аппарата ЦК ВКП (б) создавалось пять отделов: партийной пропаганды и агитации; печати и издательств; школ; культурно-просветительной работы; науки, научно-технических изобретений и открытий.

Текст документа однозначно свидетельствовал об установлении с этого дня всеохватывающего и абсолютного, притом совершенно открытого, отсутствовавшего ранее идеологического контроля со стороны сталинской группы. Новые отделы в совокупности превращались в несуществующий конституционно союзный Наркомпрос, получали право направлять по воле и указанию лишь узкого руководства развитие национальных, еще вчера бывших независимыми от Москвы, образования, культуры, науки, печати и издательств союзных республик. Вместе с тем этим же постановлением делался и первый конкретный, бросающийся в глаза шаг от федерации к унитарному государству.

Содержало постановление и фамилии руководителей новых отделов. Агитпроп возглавил А.И. Стецкий, печати и издательств — Б.М. Таль, культпросветработы — А.С. Щербаков, школ — Б.М. Волин, науки — К.Я. Бауман (по совместительству). Так был расширен второй уровень власти, которому предстояло в ближайшее же время сыграть весьма значительную роль при разработке необходимых для реформ документов.

С появлением постановления «О реорганизации Культпропа» связана одна странность. Оно было, как уже указывалось, опубликовано 14 мая, но лишь 25 мая, фактически задним числом, его утвердило ПБ. Скорее всего, это свидетельствовало о каких-то разногласиях среди членов ПБ из-за документа; о том, что узкое руководство вынуждено было поставить всех, в том числе и остальных членов ПБ, перед совершившимся фактом, только таким способом вынудив их проголосовать «за». Правда, возможно, что разногласия были порождены не содержанием постановления, а кандидатурами заведующих новыми отделами. Двое из троих и без того являлись заместителями Стецкого, уже занимались той самой работой, которую им предоставляли теперь делать самостоятельно благодаря значительному повышению в должности, введению во второй уровень власти.

Последнее предположение до некоторой степени подтверждается еще одним такого же рода назначением. 16 августа, через две недели после завершения процессов по «Кремлевскому делу», наконец утвердили и заведующего политико-административным отделом, полтора года остававшимся без руководителя. Весьма возможно, назначение это было порождено недоверием, которое неизбежно должно было уже зародиться к Ягоде в ходе расследования по делу «Клубок» у Сталина. Он только теперь счел необходимым установить постоянный и прямой контроль партии, то есть свой лично, за деятельностью НКВД и его главками, особенно — госбезопасности, который более чем за полгода так и не сумел выявить хотя бы главных причастных к самому серьезному из всех антиправительственному заговору. Но на должность руководителя политико-административным отделом, самым важным в существующей ситуации, пришлось назначить человека совершенно иного рода, нежели те, кого Сталин вводил в последнее время в свою реформаторскую группу. Им стал старый большевик с огромным дореволюционным стажем, идейный и бескомпромиссный борец за дело мировой революции, работавший в Коминтерне чуть ли не с первых лет его существования, да еще к тому же по роду службы давно связанный с советскими спецслужбами, — И.А. Пятницкий. Это вполне можно было расценить как вынужденную уступку тем силам в ПБ, которые, как можно догадываться, и возражали против назначения на должности завотделами людей из команды Стецкого — Таля и Щербакова, созданию во втором эшелоне власти самостоятельной группировки.

О новом, критическом отношении Сталина к Ягоде, уже явном выражении недовольства его деятельностью говорят и относящиеся к лету 1935 г. попытки подвергнуть критике деятельность НКВД и несколько ограничить его права, определенные менее года назад.

13 мая, несомненно по предварительному согласованию со Сталиным, новый прокурор СССР А.Я. Вышинский направил в адрес ПБ пространную информационную записку, в которой в довольно мягкой форме сообщил о пересмотре им законности акции Наркомвнудела по «очистке Ленинграда от социально чуждых элементов», проведенной с 28 февраля по 27 марта в связи с убийством Кирова и приведшей к изгнанию из старой столицы 11702 человек. Вышинский отметил, что в прокуратуру поступило 2237 жалоб, из которых было оставлено без удовлетворения 86% (1719), однако остальные 14% жалоб (264) признали законными, и высылки для их авторов пришлось отменить. Так как жалобы продолжали поступать, Андрей Януарьевич констатировал:

«При вполне удовлетворительной в целом операции по очищению Ленинграда последняя выявила ряд грубых ошибок и промахов, объясняющихся главным образом ее спешностью, краткосрочностью и массовостью». Отметил в записке Вышинский и безобразное отношение к высланным местных бюрократов: «Руководители отдельных хозяйственных, научных и административных учреждений зачастую отказывают в приеме на работу лицам, представляющим справки о своей высылке или ссылке».

А неделей ранее от того же Вышинского поступил и проект постановления «О порядке производства арестов», утвержденный ПБ 17 июня. Устанавливалось, что аресты по всем без исключения делам органы НКВД впредь могут производить лишь с согласия соответствующего прокурора. Помимо этого, для ареста членов ЦИК СССР и союзных республик, руководящих работников наркоматов всех уровней, директоров и заместителей директоров заводов и совхозов, а также простых инженеров, агрономов, врачей, профессуры, руководителей учебных и научно-исследовательских учреждений требуется не только санкция прокурора, но еще и согласие соответствующего наркома.

В те же летние месяцы узкое руководство занялось и совершенно иными проблемами, приступило к решению чисто практических задач, непосредственно связанных с обеспечением разрабатывавшихся политических реформ. По предложению того же Вышинского, который, несомненно, исходил из заявления Молотова во втором его докладе VII съезду Советов СССР о необходимости восстановить во всех гражданских правах лишенцев, 26 июля ПБ утвердило важное не только по сути, но и по далеко идущим последствиям решение — «О снятии судимости с колхозников», призванное возвратить избирательные права тем, кто был лишен их по суду. В соответствии с новым актом официально ЦИК и СНК СССР предписывалось «снять судимость с колхозников, осужденных к лишению свободы на сроки не свыше 5 лет либо к иным, более мягким мерам наказания и отбывшим данные им наказания или досрочно освобожденных до издания настоящего постановления, если они в настоящее время добросовестно и честно работают в колхозах, хотя бы они в момент совершения преступления были единоличниками». В результате всего за семь последующих месяцев — к 1 марта 1936 г., с 768 989 человек, в основном репрессированных по закону от 7 августа 1932 г., широко известному как «закон о трех колосках», не только сняли судимость, но и сопровождавшее ее временное поражение в правах, которое лишало их возможности на протяжении 5 лет участвовать в выборах.

Предпринимая такого рода меры, ставящие под сомнение работу не только НКВД, но и наркоматов юстиции союзных республик и подчиненных им судов, сталинская группа вынуждена была найти твердую опору в иной силовой структуре — в армии, которая и пришла бы ей на помощь, помогла бы удержаться у власти при возникновении какой-либо достаточно опасной критической ситуации. Такой цели прежде всего послужило решение ПБ, оформленное как постановление ЦИК СССР от 22 сентября, — «О введении персональных званий начальствующего состава Рабоче-крестьянской Красной армии и об утверждении положения о прохождении службы командным и начальствующим составом Рабоче-крестьянской Красной армии».

Этим постановлением отменялись ранее существовавшие должности — командира взвода, роты, батальона, хотя и закрепленные знаками различия на петлицах — «кубиками», «шпалами». Новые, персональные звания — лейтенант, старший лейтенант, капитан, майор, полковник, а также сохраненные лишь в названиях старые — комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга и командарм 1-го ранга, становились не только постоянными, но и персональными. Они присваивались конкретным командирам вне зависимости от занимаемой должности, в соответствии со специальным образованием и профессиональной квалификацией на фиксированный срок, определяемый положением о прохождении службы, после чего следовало повышение в звании, опять же вне зависимости от занимаемой должности. Такая система являлась весьма выгодной для командного состава, ибо позволяла быть уверенным в неуклонном продвижении по службе.

Так были уничтожены те самые основы, которые на протяжении семнадцати с половиной лет составляли и выражали особенность революционной по смыслу, классовой по характеру Рабоче-крестьянской Красной армии, оставляя ей лишь уже ничего не означавшее название, делая ее точно такой же, как и любая армия капиталистических стран.

Постановление вводило и еще одно персональное звание, высшее, отсутствовавшее в отечественной армии до Октября, но имевшееся во многих зарубеж ных. Звание маршала Советского Союза незамедлительно, уже 20 ноября того же года, было присвоено президиумом ЦИК СССР без каких-либо обоснований и четких критериев наркому обороны К.Е. Ворошилову, командующему ОКДВА В.К. Блюхеру, инспектору кавалерии СМ. Буденному, начальнику Генерального штаба РККА А.И. Егорову и замнаркома обороны М.Н. Тухачевскому.

Кроме того, одновременно с введением персональных званий Штаб РККА переименовали в Генеральный штаб, что стало еще одной деталью, подчеркивавшей возвращение в отношении вооруженных сил СССР к старой, дореволюционной лексике и терминологии.

Менее успешной оказалась попытка узкого руководства воздействовать на делегатов VII конгресса Коминтерна, открывшегося в Москве 25 июля, добиться от них одобрения и безусловного признания того нового курса для пролетарского движения, который впервые был испытан во Франции. Добиться отказа, хотя бы на время, в условиях прихода к власти агрессивного германского нацизма, от сохранения идеи мировой революции как первоочередной задачи, от дальнейшей, пагубной для всех без исключения конфронтации с социал-демократией ради самого насущного — борьбы с фашизмом и предотвращения войны.

Главную роль в этом предстояло сыграть ставшему всемирно известным благодаря своему поведению на Лейпцигском процессе болгарскому коммунисту Георгию Димитрову. Сразу же после освобождения из нацистской тюрьмы и прилета в Москву 27 февраля 1934 г. он был введен сначала в политсекретариат, а затем и президиум ИККИ. В новой для себя должности он начал разрабатывать для Коминтерна принципиально иную стратегию действий, более отвечающую реальной сложившейся в мире ситуации, а вместе с тем и целям, которые ставила перед собой сталинская группа. Адресуясь к Сталину еще 1 июля 1934 г., он писал о давно назревшей, по его мнению, необходимости изменения методов работы ИККИ. Объяснял это тем, что просто «невозможно оперативно руководить из Москвы по всем вопросам всеми 65 секциями (национальными компартиями — Ю.Ж.) Коминтерна, находящимися в разных условиях». Он предлагал срочно сократить и обновить громоздкий бюрократический аппарат ИККИ и наладить действенную, самую «тесную связь руководства Коминтерна с политбюро ЦК ВКП(б)», то есть с узким руководством.

Обмен мнениями Димитрова и Сталина привел к появлению в начале 1935 г. документа «Указание политбюро ЦК ВКП(б) о работе делегации ВКП(б) в К.И. (Коминтерне — Ю.Ж.)». Основываясь на предложениях, высказанных Димитровым, «Указание…» закрепляло наиважнейшее, с точки зрения узкого руководства, для мирового комдвижения:

«Используя огромный опыт работы ВКП(б) и популяризуя его среди компартий, необходимо, однако, избегать механического перенесения методов работы ВКП(б) на компартии капиталистических стран, работающих в совершенно иных условиях и стоящих на совершенно ином уровне развития».

Однако ничто, даже авторитет ПБ и лично Сталина, не могло повлиять на взгляды коминтерновцев, заставить их отрешиться от старых, уже нисколько не связанных с истинным положением дел представлений и оценок. Первый же на конгрессе отчетный доклад о работе ИККИ Вильгельма Пика оказался пронизанным застарелым органическим неприятием как таковой социал-демократии и II Интернационала, даже чисто теоретической возможности сотрудничества с ними на равных правах. Чуть ли не сразу Пик заявил: «Социал-демократия, как и правые оппортунисты, обанкротилась, их теории потерпели жалкий крах». На протяжении почти пятичасового выступления лидер германских коммунистов и один из руководителей ИККИ пытался доказать существование «нарастания нового подъема революционного движения». А завершая доклад, призвал всех коммунистов «под знаменем Ленина — Сталина на штурм капита лизма». Пик объяснил актуальность именно такого лозунга тем, что «каждый день может поставить нас перед крупными революционными событиями, перед необходимостью возглавить движение миллионных масс за свое освобождение. Мы, коммунисты, показываем массам единственный выход из кризиса — путь рабочих и крестьян СССР, путь советской власти».

Лишь в результате пятидневной дискуссии удалось, но только отчасти, изменить настроение делегатов конгресса. И потому резолюция, принятая по докладу Вильгельма Пика, оказалась двойственной, отразила как старые, традиционные, шедшие еще с 1919 г., так и новые, выработанные Димитровым и Сталиным совместно положения.

Она продемонстрировала, как то было всегда, застарелую вражду к социал-демократии, но вместе с тем вобрала и принципиально новое, по сути подрывавшее основы прежней монолитной радикальной революционной организации, до сих пор гордившейся тем, что действует как один человек, а любого, проявившего хотя бы малейшую самостоятельность, осуждала и даже изгоняла из своих рядов.

«VII всемирный конгресс Коммунистического интернационала, — провозглашала резолюция, — предлагает ИККИ: а) перенести центр тяжести своей деятельности на выработку основных политических и тактических установок мирового рабочего движения, исходить при решении всех вопросов из конкретных условий и особенностей каждой страны и избегать, как правило, непосредственного вмешательства во внутриорганизационные дела коммунистических партий; б) систематически помогать созданию и воспитанию кадров подлинных большевистских руководителей в коммунистических партиях, дабы партии могли на основе решений конгрессов Коммунистического интернационала и пленумов ИККИ при крупных поворотах событий быстро и самостоятельно находить правильное решение политических и тактических задач коммунистического движения».

Димитров, выступая со вторым основным докладом «Наступление фашизма и задачи Коммунистического интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма», нарушил привычную логику теоретических построений товарищей по партии. Он не обосновал необходимость единого фронта, а исходил из него как уже вполне реального, неоспоримого факта и перешел к стратегии и тактике единства действий. Самокритично остановился на недооценке опасности фашизма и потому потребовал подлинного сплочения всех антифашистских сил не только с социал-демократами, но и с мелкой, средней буржуазией. И тут же опроверг возможные возражения, подозрения, что это, мол, всего лишь маневр Коминтерна. От имени возможных оппонентов Димитров чисто риторически заявил:

«Пусть коммунисты признают демократию, выступят на ее защиту, тогда мы готовы на единый фронт». И тут же сам ответил: «Мы сторонники советской демократии, демократии трудящихся, самой последовательной в мире демократии. Но мы защищаем и будем защищать в капиталистических странах каждую пядь буржуазных демократических свобод, на которые покушаются фашизм и буржуазная реакция, потому что это диктуется интересами классовой борьбы пролетариата».

Димитров не ограничился лишь этим, а пошел гораздо дальше, развивая такой необычный для коммуниста тезис.

«…Мы учитываем, что может наступить такое положение, когда создание правительства пролетарского единого фронта или антифашистского народного фронта станет не только возможным, но и необходимым в интересах пролетариата, и мы в этом случае без всяких колебаний выступим за создание такого правительства».

(Именно этот фрагмент опубликовала «Правда» уже 3 августа, на следующий день после доклада Димитрова, анонсируя таким образом полный текст, увидевший свет только 9 августа.)

Но подобная программа действий выглядела слишком необычной для делегатов конгресса. Ведь она оказывалась не просто новым курсом. Она ломала все привычные представления тех, кто знал только подполье, борьбу, тюрьмы, жертвенность, мыслил категориями уличных боев, баррикад, забастовок, тайных складов оружия, нелегальных типографий. Тех, кто при всем желании никак не мог сразу, в одночасье отказаться от всего, чем жил раньше, и вступить в иную, незнакомую жизнь — баллотироваться в парламент, становиться депутатом, речи произносить открыто, вполне законно, не боясь появления полиции, и не перед товарищами по борьбе, а перед некими безликими избирателями. А потому все, о чем вдохновенно, ярко, горячо говорил человек, проведший в застенках Моабита почти год, состязавшийся в ходе Лейпцигского процесса со скамьи подсудимых не с кем-либо, а с наци номер два — Герингом, так и осталось всего лишь текстом доклада.

Редакционная комиссия конгресса предельно выхолостила резолюцию по докладу Димитрова, вполне сознательно внесла в нее только привычное для себя содержание, не несущее ничего нового:

«Стремясь объединить под руководством пролетариата борьбу трудящегося крестьянства, городской мелкой буржуазии и трудящихся масс угнетенных национальностей, коммунисты должны добиваться создания широкого антифашистского народного фронта на базе пролетарского единого фронта».

И все же одно вроде бы совершенно частное положение, высказанное Димитровым, — о поддержке в особых случаях социал-демократических правительств, что безусловно было вызвано необходимостью пусть и иносказательно, но подвести теоретическую базу под создававшийся Восточный пакт, неожиданно поддержан выступивший с третьим докладом Эрколи (Пальмиро Тольятти), генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии. Он, несмотря на совсем недавнее негативное отношение к народному фронту, все же принял его идею. Тольятти активно участвовал вместе с Димитровым не только в подготовке конгресса, но и в разработке нового курса для Коминтерна. Он сумел добиться, чтобы в резолюцию хотя бы по его докладу включили следующее положение:

«Если какое-либо слабое государство подвергнется нападению со стороны одной или нескольких крупных империалистических держав, которые захотят уничтожить его национальную независимость и национальное единство или произвести его раздел (здесь явно подразумевались Австрия и Чехословакия — Ю.Ж.)… то война национальной буржуазии такой страны для отпора этому нападению может принять характер освободительной войны, в которую рабочий класс и коммунисты этой страны не могут не вмешаться».

Разногласия, отчетливо проявившиеся в ходе конгресса Коминтерна, нашли свое выражение не только в содержании докладов, выступлений и резолюций. Приняли они и откровенно личностный характер. Георгий Димитров, а также Д.З. Мануильский — секретарь ИККИ и формальный глава делегации ВКП(б), отказались впредь работать совместно в руководящих органах Коминтерна с И.А. Пятницким, не поддержавшим новую стратегию международного коммунистического движения. Сталин, вынужденный выступить в роли арбитра, принял, естественно, сторону Димитрова и Мануильского. 10 августа, еще до закрытия конгресса, он провел через ПБ решение, предопределившее обязательный и незамедлительный «переход т. Пятницкого на другую работу». Как отмечалось выше, спустя неделю Сталину пришлось согласиться с назначением коминтерновца-ортодокса на должность заведующего политико-административным отделом ЦК с введением тем самым Пятницкого, так же как ранее и Баумана, во второй эшелон власти, несмотря на все, несомненно, имевшиеся разногласия по важнейшему вопросу — о проведении радикальной политической реформы.

…Тем временем начала наконец — спустя четыре месяца после того, как была образована — свою деятельность конституционная комиссия ЦИК СССР, весьма своеобразно напомнив о своем существовании. 8 июля центральные газеты страны опубликовали со общение о прошедшем накануне ее первом протокольном заседании и создании на нем двенадцати подкомиссий. Их возглавили: И.В. Сталин две — по общим вопросам и редакционную, В.М. Молотов — экономическую, В.Я. Чубарь — финансовую, Н.И. Бухарин — правовую, К.Б. Радек — по избирательной системе, А.Я. Вышинский — судебных органов, И.А. Акулов — центральных и местных органов власти, А.А. Жданов — народного образования, Л.М. Каганович — труда, К.Е. Ворошилов — обороны и М.М. Литвинов — внешних дел. Тем самым косвенно констатировалось, что из первоначального состава комиссии лишь треть еще сохранила прежние высокие полномочия.

В сообщении имелись и другие, не менее примечательные сведения. Оказалось, что на заседании присутствовали только двадцать два из тридцати (Енукидзе вывели из ЦИК СССР 8 июня) членов конституционной комиссии, которые избрали заместителями председателя Молотова и Калинина, секретарем — Акулова с заместителем А.Н. Поскребышевым, заведующим особым сектором ЦК. Такие детали, несомненно, означали, что комиссия вошла в рабочую стадию.

Однако самое существенное осталось за пределами газетной информации. Прежде всего стенограмма или хотя бы изложение доклада Сталина на заседании комиссии. Между тем, выступая в тот день, Иосиф Виссарионович неожиданно для всех продемонстрировал настойчивое стремление провести конституционную реформу в гораздо больших масштабах, нежели молено было судить по его же записке от 25 января. На сей раз он предложил разделить существовавшую и закрепленную основным законом единую конструкцию власти, в силу этой своей сущности и называвшуюся советской, на две самостоятельные ветви — законодательную и исполнительную. Иными словами, демонтировать действовавшую семнадцать лет систему — от районных и городских советов до ЦИК СССР — и создать взамен ее принципиально иную, ничем не отличающуюся от традиционных, классических западноевропейских.

Заслуживали внимания и два не преданных гласности пункта решения комиссии, которые не только раскрывали секреты технологии предстоявшей работы над текстом новой конституции, но и предопределяли направленность будущей пропагандистской кампании:

«4. Обязать т. Радека организовать перевод и издание существующих конституций и основных законоположений главных буржуазных стран как буржуазно-демократического типа, так и фашистского, и разослать их членам комиссии.

5. Обязать тт. Бухарина, Мехлиса и Радека организовать обстоятельный критический разбор конституций основных буржуазных стран на страницах печати».

Первое протокольное заседание обязало подкомиссии подготовить свои предложения в двухмесячный срок, то есть к середине сентября. На деле первые наброски статей новой конституции начали поступать лишь полтора месяца спустя после назначенного срока, в ноябре 1935 г. Объяснялась задержка выявившимися серьезными расхождениями о допустимых пределах отступлений от основного закона 1918—1924 гг. Так, Н.В. Крыленко, нарком юстиции РСФСР, вошедший просто членом в подкомиссию судебных органов, резко выступил против разделения власти на две самостоятельные ветви, а также и выборности судей (последнее предложил А.Я. Вышинский, вряд ли без предварительной консультации со Сталиным). После длительных прений члены правовой подкомиссии согласились на компромисс: сохранить выборность судей, но только низшей инстанции, народных. Не скрывал своей позиции и Бухарин. Он настойчиво требовал не предоставлять избирательные права всем без исключения гражданам, к чему призвал Молотов на VII всесоюзном съезде Советов, но вместе с тем согласился на замену чисто советской избирательной единицы, производственной, на свойственную буржуазным странам территориальную.

Так уже осенью 1935 г. обнаружилось, что даже на чисто рабочем этапе переработки старой конституции четко обозначились принципиальные, идейные разногласия между группой Сталина и видными в прошлом ортодоксальными партийными деятелями, не желавшими поступиться своими принципами. Видимо, потому-то Сталину и пришлось отказаться от дальнейшего делового сотрудничества со всеми членами комиссии, поручив подготовку текста нового основного закона лишь тем, кому он мог полностью доверять. То есть уже входившим в подкомиссии: по общим вопросам - А.И. Стецкому и по экономическим - Я.А. Яковлеву, а также Б.М. Талю, до того момента вообще непричастному к деятельности какой-либо подкомиссии.