Глава 10
В первых числах января 1945 г., через шесть месяцев после высадки союзников в Нормандии, нацистский режим все еще продолжал упорно сопротивляться, удерживая практически всю Центральную Европу, контролируя, помимо собственно Германии, большую часть Польши, Чехословакию, Австрию, Северо-Западную Венгрию, северные районы Югославии и Италии, Нидерланды, Данию, Норвегию. Вермахт противостоял Красной Армии на западном берегу Вислы, не подпускал к Рейну американские, британские и французские дивизии. Однако даже такая, весьма выгодная для Германии стратегическая ситуация изменить что-либо уже не могла. Кольцо союзнических войск готово было сжаться в любой момент, и потому скорая гибель Третьего рейха была предрешена и неизбежна. Не вполне ясным оставалось лишь одно — что же последует за победой.
Члены «большой тройки» настойчиво стремились как можно быстрее завершить обсуждение остававшихся спорными проблем: окончательно решить судьбу Германии — быть ли ей расчлененной навсегда — на несколько самостоятельных государств, или временно — на зоны оккупации; определить величину и форму репараций, которые предстояло взыскать с побежденного противника; согласовать, наконец, свои весьма различные представления о послевоенном устройстве мира, разумеется, для начала — Европы. Но стремительно приближавшаяся развязка обнаружила не столько сближение, сколько дальнейшее расхождение, и довольно значительное, по большинству этих вопросов.
Советское руководство пыталось твердо придерживаться столь выгодного для него «джентльменского» соглашения от 9 октября — даже не буквы, а духа его. Оно не делало ни малейших попыток изменить общественный строй, «советизировать» страны, где находились части Красной Армии, довольствовалось достигнутым и потому сотрудничало со сформированными там многопартийными правительствами, возглавляемыми отнюдь не коммунистами: в Румынии — с монархией и кабинетом беспартийного генерала Сатанеску; в Болгарии — также с монархией и правительством Георгиева; в Венгрии — с временным правительством во главе с представителем партии мелких хозяев Миклошем; в Югославии — с утвержденным королем кабинетом Шубашича. Более того, Кремль никак не реагировал на кровопролитные бои, шедшие в Греции между британскими войсками и ЭЛАС, партизанами-коммунистами. Смирилось советское руководство и со своим неучастием в решении внутриполитических проблем стран Западной Европы. Хорошо осведомленное о разногласиях Рузвельта и Черчилля по отношению к де Голлю, оно признало его временное правительство только после Вашингтона и Лондона, потому надеялось на такое же отношение Великобритании и США, на возможность и впредь решать все назревшие проблемы столь же компромиссно. И, как оказалось, напрасно, ибо и премьер, и президент вели собственную игру, пытаясь достигнуть исключительно своих целей.
Рузвельт оставался приверженцем ограниченно изоляционистской политики. Он открыто предупреждал Черчилля еще в середине ноября 1944 г. о скором уходе американцев из Европы: «После краха Германии я должен буду доставить свои войска на родину настолько быстро, насколько это позволят сделать транспортные средства». Своей позиции он не изменил, хотя британский премьер пытался настойчиво убедить его в обратном, доказывая, что французских сил будет явно недостаточно для послевоенного сдерживания Германии. Все интересы Рузвельта сосредоточивались прежде всего на Азиатско-Тихоокеанском регионе — на судьбах Китая, Французского Индокитая, Филиппин, Нидерландской Индонезии, на завершении борьбы с Японией, что казалось для США более значимым, нежели положение в Европе после победы.
Черчилль с такими доводами президента соглашался, но лишь отчасти, даже объяснял собственную уступчивость в переговорах со Сталиным теми же причинами. Он писал Рузвельту: «Вас, вероятно, уже информировали о явной решимости советского правительства напасть на Японию после ниспровержения Гитлера, о тщательном изучении им этой проблемы и о его готовности приступить к межсоюзнической подготовке в широких масштабах. Когда нас кое-что раздражает, мы должны помнить о величайшей ценности этого фактора для сокращения всей борьбы в целом(выделено мною. — Ю. Ж.)». Но все же Черчилль никак не мог отказаться от того, что считал стержнем традиционной британской политики, — достижения равновесия в Европе так, как это понимали в Лондоне.
Именно так мотивировал Черчилль твердую решимость защищать ту советско-польскую границу, на которой настаивал Сталин. «Я уже информировал парламент на открытом заседании, — писал Черчилль 18 октября 1944 г. Рузвельту, сразу же по возвращении из Москвы, — о нашей поддержке линии Керзона как основы для урегулирования пограничных вопросов на востоке, а наш 20-летний договор с Россией делает для нас желательным определить нашу позицию в той мере, в какой это не требуется в настоящее время от Соединенных Штатов». Столь же прямо объяснял он и договоренность со Сталиным, достигнутую 9 октября: «Нам абсолютно необходимо попытаться прийти к единому мнению о Балканах с тем, чтобы мы могли предотвратить гражданскую войну в ряде стран в условиях, когда мы с Вами будем, вероятно, сочувствовать одной стороне, а д. Д. («дядя Джо», Сталин. — Ю. Ж.) другой».
Вместе с тем Черчилль, когда, как он думал, того требовали интересы Великобритании, не считался с парадоксальностью создаваемой им ситуации и действовал в явном противоречии с данными им же самим объяснениями, зато в полном соответствии с «джентльменским» договором от 9 октября. Несмотря на протесты американской общественности и вялые возражения Рузвельта, он отдал приказ британским экспедиционным силам в Греции выступить на стороне монархистов в их вооруженной борьбе с республиканцами, сам же развязал, да еще на долгие годы, ту самую гражданскую войну, которой якобы столь опасался. Но объяснял он свое неожиданное решение отнюдь не искренне, не подлинными стратегическими планами своей страны в восточном Средиземноморье. Черчилль лукавил, сообщая о греческих делах в очередном послании Рузвельту: «Если бы мы вывели свои войска, а это мы легко могли бы сделать, в результате чего произошла бы ужасающая резня и в Афинах утвердился бы крайне левый режим коммунистического направления».
Подобные недомолвки, порожденные расхождениями во взглядах и целях, и обусловили необходимость новой, второй по счету встречи «большой тройки», которая смогла состояться только в феврале 1945 г. по вполне понятной и обоснованной причине — после президентских выборов в США и официального вступления в должность Франклина Делано Рузвельта.
Тем временем сложные международные проблемы все сильнее втягивали Советский Союз в несвойственную для него, незнакомую, а потому полную неожиданностей глобальную стратегию, вынуждали его играть определенную роль уже не только в Европе, но и в Азии. Вместе с тем на целое десятилетие была определена борьба взглядов внутри узкого руководства по двум решающим вопросам — экономические возможности для проведения глобальной стратегии и ее идеологическое обеспечение.
Один из самых популярных в то время американских журналов «Сатердей ивнинг пост» в номере за 18 ноября 1944 г. опубликовал пространную статью под сенсационным и даже двусмысленным заголовком — «Время Сталина истекает». Автор ее, Генри Кессиди, известный обозреватель и шеф московского бюро Ассошиэйтед Пресс, пользовался заслуженным доверием и считался авторитетным специалистом по проблемам СССР. Из многих других иностранных журналистов, находившихся тогда в советской столице, его выделяло то, что он наряду с англичанами Ральфом Паркером («Таймс») и Кингом (Рейтер), сумел за годы войны взять интервью у Сталина, получить от него письменные ответы («письма», как их называла американская пресса) на свои вопросы. И не единожды, как его коллеги, а дважды, 3 октября и 13 ноября 1942 г. — о значимости второго фронта.
Статья «Сатердей ивнинг пост», в целом весьма объективная и довольно благожелательная, содержала достаточно неожиданную для читателей деталь. «Иосиф Сталин, — писал Кессиди, — знает теперь, что он не проживет достаточно долго, чтобы завершить свою работу… Последнее время в своих беседах с посетителями Сталин, почти с грустью говоря о будущих пятилетних планах экономического развития Советского Союза или о послевоенной торговле и сотрудничестве, прерывал себя фразой — «Если доживу… если доживу». Он произносит эту фразу скорее в утвердительном, чем в условном тоне. Сталин, которому 21 декабря исполняется 65 лет, знает, что он не доживет…»
Чтобы не быть превратно понятым, Генри Кессиди поспешил оговориться: «Этим я не хочу сказать, что Сталин умирает». Но все же он счел необходимым дать собственный прогноз развития ситуации в СССР, основанный именно на пессимистической оценке здоровья вождя. «Более вероятно, — высказал предположение журналист, — что он будет придерживаться умеренного консервативного курса для того, чтобы сохранить то, что он может сделать перед тем, как умрет».
Вряд ли на американских читателей более чем странное сообщение из далекой Москвы произвело какое-либо впечатление, скорее, их должно было беспокоить состояние только что избранного на четвертый срок собственного президента, Франклина Делано Рузвельта. Но то, что отныне знали о здоровье Сталина жители США, да и не только они, в СССР являлось тщательно охраняемой государственной тайной, для всех, кроме узкого руководства да некоторых наиболее высокопоставленных сотрудников аппарата ЦК. Статью Кессиди, хотя и с семимесячным опозданием, в Управлении пропаганды сочли необходимым перевести, сделав ее доступной крайне ограниченному кругу лиц . Однако важным, определяющим дальнейшее поведение стала не столько мрачная информация из США, а новое, внезапное и весьма существенное изменение в расстановке сил на политическом Олимпе. Оказалось, что кадровые перемещения, проведенные совсем недавно, всего лишь в мае, далеко не последние. Они вдруг возобновились, и — парадоксально — не когда-либо, а именно в ноябре 1944 г. И снова им предшествовали несущественные, рутинные назначения на более низком уровне.
Еще в июле И.Т. Пересыпкина освободили от обязанностей наркома связи, оставив начальником Главного управления связи НКО. Новым наркомом стал его многолетний первый заместитель К.Я. Сергейчук. Несколько позже, в начале сентября, К.П. Субботина, наркома заготовок, уже сняли как «не справившегося», назначили на освободившийся «горячий» и малопривлекательный пост первого секретаря Ростовского обкома Б.А. Двинского, а две недели спустя наркомзаг изъяли из ведения А.И. Микояна и передали для «наблюдения» за его работой Г.М. Маленкову.
Действительно важным, наиболее значительным и определившим принципиально новую ситуацию оказалось изменение в положении Н.А. Булганина. Начиная с июня 1941 г. его использовали исключительно на «военной» работе — членом военного совета фронта: сначала — Западного, с октября 1943 г. — 2-го Прибалтийского. Однако перевод не спас Булганина от ответственности за допущенные просчеты и ошибки. Ставка, обеспокоенная слишком затянувшимися неудачами Западного фронта, в апреле 1944 г. для расследования причин происходившего образовала специальную комиссию. В нее вошли от Секретариата ЦК Г.М. Маленков (председатель) и А.С. Щербаков, от Генштаба — С.М. Штеменко, Ф.Ф. Кузнецов и А. Шимонаев. На основании их выводов и рекомендаций В.Д. Соколовского сняли с командования фронтом, понизили в должности до начальника штаба 1-го Украинского фронта. А Н.А. Булганину решением ПБ от 20 апреля вынесли партийный выговор, отстранив от должности члена военного совета 2-го Прибалтийского фронта «как не справившегося со своими обязанностями».
Опала Булганина продолжалась на удивление недолго, всего три недели. Уже И мая его, несмотря на официально установленную некомпетентность, вновь назначили на ту же должность, на этот раз — 1-го Белорусского фронта. Но и там Булганину не удалось реабилитировать себя, доказать делом, что восстановление его на прежнем посту оправдано. И потому 1 августа Булганина все же освободили от «военной» работы и утвердили представителем СНК СССР при Польском комитете национального освобождения — дали должность, не соответствующую уровню даже посла. А если еще учесть, что незадолго перед тем, в мае, Н.А. Булганин перестал быть заместителем председателя союзного Совнаркома, то почти с полной уверенностью можно было говорить о конце его скоропалительной карьеры.
Но такое более чем возможное заключение оказалось несостоятельным. Без какой-либо мотивировки, без обоснования, ибо они были явно невозможны при сложившемся положении, Булганина 20 ноября 1944 г. по предложению Сталина ПБ утвердило… заместителем наркома обороны, подняло до уровня Жукова и Василевского. Мало того, по инициативе Сталина 21 ноября Булганина еще ввели и в ГКО — вместо Ворошилова. Только теперь все смогли окончательно убедиться, «чьим» же человеком является Булганин, кто заинтересован в его неумолимом продвижении наверх, какая роль ему предуготована. Ну а Ворошилову, удаленному из ГКО, пришлось смириться с более чем скромным постом — председателя Союзной контрольной комиссии по Венгрии.
Не меньшего внимания заслуживали и еще два столь же важных назначения, оказавших решающее воздействие на расстановку сил в узком руководстве. 14 декабря решением ПБ Н.А. Вознесенского утвердили заместителем председателя БСНК. Произошло это именно тогда, когда Молотову приходилось уделять все больше и больше внимания и времени международным проблемам, особенно созданию ООН. Поэтому такое назначение означало фактическую подмену Вячеслава Михайловича на этом посту Вознесенским, отдавало последнему в безраздельное руководство всю повседневную деятельность БСНК и еще раз подтверждало неуклонно возрастающую его роль в управлении экономикой страны.
Не менее показательным стало и возвращение А.А. Жданова в Москву после трех с половиной лет отсутствия, опять же по решению ПБ от 4 января 1945 г. Пока он находился в Ленинграде, его высочайшее положение в партийной иерархии с каждым месяцем становилось все более сомнительным, ибо обязанности Жданова в Секретариате выполнял сначала А.А. Андреев, а затем А. С. Щербаков. Даже то, что в августе 1944 г. Жданова назначили председателем Союзной контрольной комиссии по Финляндии — низвели до уровня маршалов Р.Я. Малиновского и Ф.И. Толбухина, а затем еще и опального Ворошилова, подтверждало вроде бы явное — постепенный уход его с политической сцены, что Жданов, возможно, остается членом ПБ и секретарем ЦК только до ближайшего съезда или пленума. И вот теперь, как всегда — вдруг, все изменилось. Волею случая он всплыл из небытия, вернул себе все — и прежнюю должность, и прежний кабинет в здании на Старой площади. Но вернул лишь потому, что состояние здоровья
Щербакова, к работе которого ни у кого не было ни малейших претензий, резко ухудшилось и он больше не мог исполнять многочисленные обязанности даже номинально.
Беспрецедентный, несмотря ни на что, повторный взлет Булганина и Вознесенского, возвращение Жданова на работу в Москву стали одной крайностью, обозначившей новую расстановку сил в узком руководстве. Другой оказалось такое же резкое, внезапное падение Н.Н. Шаталина.
Его, многолетнего первого заместителя Маленкова в Управлении кадров ЦК ВКП(б), практически формировавшего партийный и административный аппарат всей страны, 11 ноября 1944 г. по решению ПБ отправили в почетную ссылку — утвердили председателем Бюро ЦК по Эстонии. Это был орган чрезвычайной, как и ГКО, партийно-государственной структуры, созданной исключительно для Прибалтийских республик и Молдавии. Только для них четырех, где после освобождения предстояло не столько восстанавливать, сколько устанавливать заново советскую власть, исподволь готовить так и не проведенную до войны коллективизацию, постепенно ликвидировать все еще сохранявшиеся частные розничную торговлю, мелкие предприятия сферы обслуживания. И главное, последовательно, решительно, настойчиво бороться с национализмом, не только окрепшим за годы оккупации, но и принявшим в Прибалтике крайне радикальную форму вооруженного сепаратизма. Только потому и было решено «в целяхоказания помощи… в деле укрепления руководства партийными, советскими и хозяйственными органами» образовать не предусмотренные ни уставом партии, ни Конституцией эти региональные бюро ЦК ВКП(б), органы, включавшие уполномоченного союзных НКВД и НКГБ, первого секретаря нацкомпартии и главу республиканского СНК. Председательствовать в бюро должны были присланные из Москвы люди, наделяемые всей полнотой власти.
Первым таким своеобразным прокуратором для Литвы стал М.А. Суслов, собственно, лишь переменивший место службы, но не ее саму. Прежде всевластный первый секретарь крайкома в Ставрополе оказался теперь в такой же роли в Вильнюсе. В тот же день, но в Таллин, получил назначение Н.Н. Шаталин. Но даже то, что полтора месяца спустя, 29 декабря, он стал по совместительству еще и председателем Бюро по Латвии, ничего не изменило в его положении подчеркнуто «задвинутого», лишний раз показало: подобная должность для Шаталина является демонстративным понижением. На аналогичный пост в Кишиневе в марте 1945 г. утвердили совсем уж никому не известного партфункционера Ф.М. Бутова.
Но какое значение для расстановки сил в узком руководстве имело перемещение не входившего в него Н.Н. Шаталина? Ни для кого не являлись секретом его очень тесные отношения с Маленковым, их общие взгляды и полное взаимопонимание. Падение столь надежного сотрудника, и особенно вслед за понижением в должности еще одного безоговорочного сторонника линии Георгия Максимилиановича, «его» человека, но не в партийных, а государственных структурах, М.З. Сабурова, выглядело слишком уж нарочитым, означало бесспорный очередной удар по престижу Маленкова, хотя и не прямой, а косвенный, по слишком уж возросшему его влиянию и возможности с помощью соратников или просто союзников, даже временных, воздействовать на подготовку, принятие решений и претворение их в жизнь.
Сегодня все еще нельзя однозначно ответить на вопрос, был ли прав Генри Кессиди, утверждавший, что здоровье Сталина серьезно ухудшилось в конце 1944 г. Зато бесспорно другое. За всеми перемещениями на вершине власти стоял тогда не кто иной, как Иосиф Виссарионович, и, судя по всему, отстаивал при этом отнюдь не государственные, а сугубо личные интересы, стремился таким образом восстановить авторитет, прежнее положение лидера ради одного — проведения именно своего, действительно умеренно-консервативного курса, как предполагал Кессиди и как доказало будущее. Ну а добиваться этого, если исходное предположение верно, Сталину позволили два обстоятельства.
Прежде всего, продолжавшееся успешное наступление Красной Армии, почти полное освобождение страны — части вермахта оставались только в «Курляндском котле», в Западной Латвии, занятие значительных территорий в Европе — полностью Румынии, Болгарии, восточных районов Польши и Югославии, вступление в Венгрию. Стремясь снять с себя вину за неподготовленность СССР к войне, сублимировать собственные страх и отчаяние, порожденные катастрофой в июне 1941 г., Сталин непременно должен был делать все возможное для отождествления побед с собственной ролью в руководстве Красной Армии как председателя ГКО, как Верховного Главнокомандующего. Он должен был настойчиво убеждать и себя, и всех в том, что успехи советских войск неразрывно связаны только с ним. Поэтому он принял, хотя и был сугубо гражданским человеком, звание маршала — 6 марта 1943 г., после завершения Сталинградской битвы. Не отказался он 28 июля 1944 г., когда практически завершилось изгнание врага из страны, и от ордена Победы, посчитал все эти знаки доблести и геройства честно заслуженными.
Во-вторых, на действия Сталина, а вместе с тем и на его самооценку не менее сильно могли повлиять и столь же блестящие успехи советской дипломатии. В меньшей степени — вывод из войны без излишних боев и жертв Финляндии, Румынии, Болгарии, в несоизмеримо большей — соглашение поначалу только с Черчиллем, а затем уже и с Рузвельтом о самом важном для СССР — обеспечении национальных интересов, национальной безопасности после победы. Вероятно, он представлял, чего также нельзя исключать, что достигнутое во время встречи на высшем уровне является его личной заслугой. Наконец, решающим здесь обязательно должно было стать и общее признание его, Сталина, законным членом «большой тройки», наравне с британским премьером и президентом США, то есть признание тем самым главою одной из трех великих держав мира.
Вместе с тем при поиске объяснений происходившего не следует забывать и о чисто человеческой черте — гордыне, об унижении, испытанном Сталиным 30 июня 1941 г., когда его заставили согласиться с созданием ГКО, с разделом власти с Молотовым, Берия, Маленковым, людьми, хотя и полностью лояльными ему, но далеко не во всем разделявшими его взгляды, его планы на ближайшее и отдаленное будущее. Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович опасался несогласия Молотова с решительным отказом от революционно-интернационального курса, что могло быть расценено Молотовым выражением если и не контрреволюционных, то, во всяком случае, ревизионистских взглядов, сползанием на позиции оппортунистической социал-демократии. Мог опасаться Сталин и Берия, скорее всего, возражавшего бы против дальнейшего усиления унитаризма, умаления практических прав национальных союзных республик, низведения их до уровня областей, краев. Нельзя исключить и того, что серьезные расхождения могли обнаружиться у Сталина и с Маленковым, твердым и последовательным сторонником быстрейшего свертывания после победы оборонной промышленности, как это показали все последующие события.
Уверен Сталин мог быть только в тех, кого именно он выдвинул, надежно оградив своим именем, постоянной и неуклонной поддержкой. В «молодых» — Вознесенском, Булганине, Косыгине, которым еще предстояло оправдать доверие вождя безоговорочной поддержкой при всех возможных разногласиях в узком руководстве. В «старых» — Андрееве, Жданове, Микояне, Швернике, уже доказавших, и не раз, верность и преданность лично ему, Сталину. В тех, кто, «молодой» или «старый» — безразлично, являлся «управляемым», не желал, да и не мог выдвигать собственные, оригинальные идеи и планы.
Трудно сомневаться в том, что именно эти причины и обусловили прежде всего кадровые перестановки в узком руководстве, приведшие к новому балансу сил, к усилению позиции Сталина. Столь же уверенно можно говорить и о том, что умеренно-консервативный курс, по выражению Кессиди, получил воплощение в результате кропотливой работы, Г.Ф. Александрова и возглавляемого им УПиА, по формированию и закреплению принципиально новых идеологических ориентиров; по созданию новой оси координат, призванной разделять население СССР не по старому принципу — на сторонников и противников социализма, «белых» и «красных», а на «патриотов» и «космополитов», под которыми, используя непривычный еще эвфемизм, тогда подразумевали националистов, в равной степени и сепаратистов на западных землях, и тех, кто выступал за сохранение прав союзных республик.
Сталин важнейшую, если не единственную конечную цель войны видел в надежном ограждении страны от потенциальной угрозы со стороны милитаристской Германии, которая должна была, по его мнению, сохраниться и после ее разгрома, даже в самом ближайшем, обозримом будущем. Еще в Тегеране он уверенно заявлял: «Германия может скоро восстановиться. Для этого ей потребуется всего 15—20 лет. Какие бы запреты мы ни налагали на Германию, немцы будут иметь возможность их обойти… Поэтому Германия снова восстановится и начнет агрессию». Полагая так, Иосиф Виссарионович основывался на горьком опыте прошлого, а выход искал прежде всего в международном признании новых границ с Польшей, в превращении этой страны в надежного и верного союзника. И лишь затем, во вторую очередь, пытался добиться максимальных репараций, которые следовало взыскать с поверженного противника для восстановления народного хозяйства СССР, а также принятия членами ООН нескольких союзных республик, чьи голоса до некоторой степени обеспечили бы отстаивание советских предложений в создаваемой всемирной организации.
Но именно эти-то вопросы и оказались наиболее сложными, крайне спорными и уже на предварительной стадии выявили расхождение взглядов Черчилля, Рузвельта — с одной стороны и Сталина — с другой. И если по второму и третьему вопросам еще можно было надеяться на компромисс, то первый, польский, вернее — признание легитимности люблинского правительства Объединенными нациями, грозил стать камнем преткновения на пути достижения согласия, обещал омрачить и без того уже далеко не безоблачные отношения Москвы с Вашингтоном и Лондоном, повлиять в худшую сторону на результат обсуждения всего круга проблем, которые предстояло рассмотреть в Крыму.
Еще 30 декабря 1944 г., за месяц до встречи в Ялте, Рузвельт настойчиво рекомендовал Сталину отказаться от безоговорочной поддержки ПКНО и Осубки-Моравского. «Я всегда считал, — писал американский президент, — что г-н Миколайчик, как я убежден, искренне стремится к решению всех вопросов, остающихся не решенными между Советским Союзом и Польшей, является единственным польским деятелем на примете, который, кажется, может обеспечить подлинное решение трудного и опасного польского вопроса». Не скрывал своей заинтересованности в том же и Черчилль. Более того, он готов был в любую минуту оказать на Сталина необходимое давление вместе с Рузвельтом. Черчилль сообщал Рузвельту 31 декабря: «Мы, конечно, направим послание в поддержку Вашего, как только вы скажете, что это будет полезным».
Ко всему прочему, в январе 1945 г., обозначилась и еще одна спорная проблема — положение, складывавшееся в Иране. Там СССР пытался добиться от шахского правительства всего лишь того, что давным-давно имела Великобритания, — права на разведку и концессию на разработку в случае открытия месторождений нефти в северных провинциях, в Иранском Азербайджане. Но такое, вполне естественное в международной практике стремление неожиданно натолкнулось на категорическое возражение союзников. Черчилль предложил Рузвельту занять непримиримую позицию, ни в коем случае не подавая Москве даже надежды на возможность экономически закрепиться в Иранском Азербайджане. «Мы не хотим, — объяснял он президенту свою позицию, — чтобы русские могли потом заявить, что их своевременно не предупреждали о том, насколько серьезно мы относимся к этому вопросу». Столь же решительно выступал и госдепартамент. В своем меморандуме, адресованном Рузвельту и основанном на высказываниях посла Ирана в США, он так формулировал оценку ситуации: «Русские… действуют таким образом, что в скором времени окажутся невозможными любые административные акции иранских властей». Однако тогда совместный демарш Великобритании и США все же не последовал, его во имя достижения иных, более важных целей отсрочили до конца года.
Повестка дня, которую приняли главы трех великих держав для Ялтинской встречи 4 февраля, несмотря ни на что оказалась приемлемой для всех. Ограничились самым неотложным: судьбой Германии, польским вопросом, уставом ООН. Предопределило же возможность достижения либо согласия, либо компромисса не только стремление продемонстрировать всему миру сохраняющееся единство, но и весьма сильное желание Рузвельта вовлечь Советский Союз в войну с Японией. Четырехмиллионная японская армия находилась на островах, что, безусловно, могло привести к огромным потерям американцев при высадке.
8 февраля на сепаратной встрече со Сталиным Рузвельт пообещал получить от Чан Кайши признание независимости Внешней Монголии (Монгольской Народной Республики), договориться о передаче Советскому Союзу в аренду Порт-Артура для военно-морской базы, о восстановлении прав на КВЖД и ЮМЖД. Кроме того, президент гарантировал возвращение СССР Курильских островов и южной части Сахалина. Тогда же была достигнута договоренность об участии СССР в войне на Тихом океане. В свою очередь, советская сторона, помимо участия в вооруженных действиях против Японии, обязалась заключить с Китаем договор о дружбе и союзе, признав его суверенитет над Маньчжурией.
После этого Рузвельт поддержал большинство предложений Сталина, высказанных тем в ходе дискуссий. Потому и удалось быстро, без особых разногласий договориться по многим пунктам: о децентрализации административного управления Германии, выделении, за счет американской и британской, зоны оккупации Франции и включении ее представителя в союзный контрольный совет, на чем особенно настаивал Черчилль. Приняли предложение Сталина о праве на вхождение в число членов ООН Белоруссии и Украины, хотя отказали в том Литве. В остальных же случаях, при возникновении серьезных расхождений во мнениях, вопросы лишь обозначили, откладывая на будущее и их решение, и окончательные формулировки. Так поступили при обсуждении проблемы расчленения Германии, устава ООН и процедуры голосования в ней, судьбы правительства Югославии, возможности пересмотра конвенции Монтрё, регулировавшей судоходство в черноморских проливах, окончательную величину Германских репараций.
Предельно осторожно, стремясь к компромиссу, поступили при обсуждении польского вопроса, которым фактически занимались каждый день конференции, с 4 по 11 февраля. Пошли навстречу требованиям Сталина, признав новые границы Польши: на востоке — по линии Керзона, на севере и западе — включая Померанию и Данциг, по рекам Одеру и Нейсе. От создания же во время встречи временного национального правительства и регентского совета в составе Берута, Грабского и Сапеги, чего поначалу настойчиво добивался Рузвельт, отказались и передали решение по данному вопросу специальной комиссии, включившей Молотова и послов в Москве: США — Гарримана, Великобритании — Керра. Но при обязательном соблюдении двух условий. Новое, единое — взамен лондонского и люблинского, ставшего тем временем варшавским, — временное национальное правительство следовало сформировать не расширением, как того хотел Сталин, а реорганизацией варшавского. После этого примерно через месяц в Польше обязательно провести выборы, свободные и демократические.
Полагаясь на верность Сталина своему слову, Черчилль упорно отстаивал именно такое решение польского вопроса в палате общин. «Судьба поляков, — заявил он там 27 февраля, — будет в их собственных руках с единственным ограничением, которое они должны будут честно соблюдать совместно с их союзниками, — проводить политику, дружественную России». Защищая Ялтинские соглашения, принятые при его непосредственном участии, от критики, британский премьер не учел лишь одного — возникновения трений между союзниками, и отнюдь не по вине Сталина, а из-за нарушения американской и британской сторонами соглашения с СССР, запрещавшего сепаратное ведение переговоров с германскими властями.
Омрачили отношения с союзниками, возродили прежнее недоверие к ним Сталина и его опасения, что рано или поздно США и Великобритания станут преследовать сугубо собственные интересы, не совпадающие с интересами СССР, тайные встречи представителя Управления стратегических служб в Берне (Швейцария), Аллена Даллеса с эмиссарами командующего силами вермахта в Северной Италии генерал-фельдмаршала Кессельринга. Встречи в первых числах марта приняли уже форму переговоров офицеров союзнической ставки, возглавляемой британским фельдмаршалом Александером, с генералом ваффен-СС Вольфом, обсуждения ими условий капитуляции 25 германских дивизий. Об этом сразу стало известно в Москве. И хотя, спохватившись, американцы через своего посла Гарримана 12 марта попытались оправдать свои действия перед советским руководством, исправить ошибку они оказались не в состоянии. Не сумел сделать этого ни Рузвельт в своем слишком запоздавшем послании — от 25 марта — Сталину, ни Черчилль. Они так и не развеяли подозрений Иосифа Виссарионовича.
Ко всему прочему, осложнили сложившуюся ситуацию и ухудшившиеся отношения между Сталиным и Молотовым. В Крыму на конференции могло сложиться впечатление, что Вячеслав Михайлович является сторонником более жесткого курса, нежели его шеф. Но к тому наркома иностранных дел вынуждала его профессия со всем свойственным ей «крючкотворством». Как никто иной из узкого руководства, Молотов слишком хорошо понимал роль формулировок, тончайших смысловых оттенков в них, которые могли при недоработке привести к любому истолкованию документов, даже в прямо противоположном смысле. После одобрения «большой тройкой» проектов он столь же педантично начинал осуществлять решения практически. Именно так Молотов поступил на первых заседаниях московской комиссии по делам Польши — заявил о возможности поездки наблюдателей от США и Великобритании в Варшаву для изучения положения дел на месте. Однако такое предложение, не шедшее вразрез с мнением Сталина во время Ялтинской встречи, но позже наложившееся на разведывательную информацию о сепаратных переговорах в Берне, и породило, как можно предположить с большой долей уверенности, недоверие вождя к своему старому соратнику, подозрение, что неспроста тот слишком охотно идет на уступки неверным союзникам.
Чтобы не выпускать инициативу из своих рук, Сталин полностью взял на себя дальнейшее ведение внешней политики, отстранив от традиционного, коллегиального обсуждения ее ключевых проблем остальных членов узкого руководства. И сделал он это весьма своеобразно, провел через ПБ 9 марта постановление, по которому все шифротелеграммы НКИД отныне поступали для ознакомления только ему да, чего избежать никак было нельзя, Молотову. Не ограничившись этим, Сталин вынудил Молотова публично отказаться от сделанного им ранее приглашения в Польшу американских и британских представителей. Наконец, он внезапно исключил Молотова из состава советской делегации для участия в конференции, созываемой в Сан-Франциско, где предполагалось провозгласить создание ООН, и заменил его послом в США А.А. Громыко, отлично сознавая оскорбительность подобного решения для союзников. Только в последнюю минуту, под давлением Черчилля и Рузвельта, не желая раскрывать перед ними тайны закулисной кремлевской политики, отказался от прежнего мнения и все же разрешил Молотову возглавить делегацию СССР. Одновременно Сталин сменил мягкую линию на жесткую в трех восточноевропейских странах.
27 февраля заместитель наркома иностранных дел А.Я. Вышинский прибыл в Бухарест с важной и ответственной, схожей с той, что выполнял в 1940 г. в Латвии, миссией. От имени советского правительства объявил о возвращении Трансильвании под юрисдикцию Румынии. Сделал то, на что не имел никакого права до подписания мирного договора, который только и мог установить границы недавнего сателлита нацистской Германии. Зато в обмен Вышинский сумел получить подписи короля Михая под выгодными для Советского Союза указами: 28 февраля — об отставке премьера генерала Радеску, а 6 марта — о назначении на этот пост коммуниста Петру Грозу Правда, формальная демократичность — коалиционность нового кабинета сохранялась. Кабинет включал представителей всех разрешенных политических партий Румынии: национал-либеральной, национал-царанистской, социал-демократической, коммунистической, национал-народной, фронта земледельцев, союза патриотов.
Не стал больше Сталин противиться и властолюбивым устремлениям маршала Тито и поддержал его официальным признанием, когда тот, нарушив прежние соглашения, занял 7 марта пост главы правительства Югославии, назначив прежнего премьера, Шубашича, министром иностранных дел.
Однако самыми серьезными, угрожавшими разрывом дружественных отношений с Черчиллем и Рузвельтом, стали действия Советского Союза в Польше. Туда советниками министерства общественной безопасности направили сохранявших основные свои должности И.А. Серова — замнаркома внутренних дел СССР и П.Я. Мешика — зам. начальника Главного управления контрразведки («СМЕРШ») НКО СССР. И далеко не случайно практически сразу же после их прибытия была арестована большая группа польских военных и политических деятелей, ориентировавшихся исключительно на Лондон, представлявших несомненную опасность для КРН как вполне реальные конкуренты и при формировании временного национального правительства, и при проведении всеобщих выборов.
Среди взятых под стражу работниками спецслужб СССР и немедленно депортированных в Москву оказался бригадный генерал Л. Окулицкий, с сентября 1944 г. командующий АК, а после ее формального роспуска 19 января 1945 г. возглавивший аналогичную по задачам подпольную боевую организацию «НЕ» («Неподлеглость» — «Независимость»), открыто объявившую Красную Армию оккупационной. Кроме того, среди арестованных находились вице-премьер лондонского правительства с пребыванием в Польше Я. Янковский, члены подпольного «совета министров» А. Беня, С. Ясюкевич, А. Пайдак, еще одиннадцать человек, входивших в руководство партий Стронництво народове, Стронництво людове, Стронництво праци, Союз демократов.
Давая санкцию на столь необычные репрессии — на территории независимого государства, Сталин сделал то, о чем, но только как всего лишь о возможном, предупреждал в Ялте. Он объяснял свои действия началом гражданской войны в Польше, жертвами которой становились прежде всего бойцы и командиры Красной Армии, и потому поначалу встретил понимание и поддержку со стороны Черчилля, вряд ли догадывавшегося о возможных масштабах арестов.
Еще не зная о размахе политической акции, начатой Сталиным, информированный лишь о смене правительств в Бухаресте и Белграде, британский премьер спокойно воспринял происходившее, даже попытался оправдать поведение Иосифа Виссарионовича в послании Рузвельту от 8 марта:
«Уверен, что Вы будете также огорчены, как и я, недавними событиями в Румынии. Русским удалось установить правление коммунистического меньшинства с помощью силы и обмана. Протестовать против этих событий нам помешало то обстоятельство, что когда мы с Иденом находились в Москве в октябре, то, чтобы развязать себе руки в деле спасения Греции, признали, что Россия должна иметь преобладающее влияние в Румынии и Болгарии, в то время как мы возьмем на себя руководящую роль в Греции. Сталин строго придерживался этого соглашения в период тридцатидневных боев против коммунистов и ЭЛАС в Афинах, несмотря на то что все это было крайне неприятно для него и его окружения…
Сталин формально следует принципам Ялтинской конференции, которые, безусловно, были растоптаны румынами. Тем не менее мне бы очень не хотелось в такой степени подчеркивать этот вывод, чтобы Сталин мог сказать: «Я не препятствовал вашим действиям в Греции. Почему же вы не хотите предоставить мне такую же свободу действий в Румынии?»
Это снова привело бы к сравнению целей его действий и наших. И ни одна сторона не может убедить другую в своей правоте. Учитывая характер моих личных взаимоотношений со Сталиным, я уверен, что для меня было бы ошибкой в данный период вступать на путь споров».
Не захотели ни Черчилль, ни Рузвельт осудить Сталина и тогда, когда узнали об арестах в Польше, все их внимание тогда оказалось прикованным к завершению боевых действий на территории Германии. А затем все затмила эйфория, порожденная встречей на Эльбе, взятием Берлина, подписанием акта о безоговорочной капитуляции. Победа, с ее долгим и тяжким, обильно политым кровью путем к ней, отодвинула на задний план, хотя и на довольно короткий срок, все остальное.
Правда, в конце марта Черчилль все же решил посоветоваться с Рузвельтом и уточнить: «Не настал ли момент направить нам обоим послание Сталину по вопросу о Польше?» Но американский президент счел время для того еще неподходящим и предложил отложить совместный демарш. Ненадолго. Он ответил 6 апреля: «Мы не должны допускать, чтобы у кого-то сложилось неверное представление, будто мы боимся. Буквально через несколько дней наши армии займут позиции, которые позволят нам стать "более жесткими", чем до сих пор казалось выгодным для участия в войне».
Внезапная смерть Рузвельта 12 апреля 1945 г. не повлияла на доверительные отношения глав Великобритании и США, на их стремление согласовывать — что, как и когда следует предпринимать для сдерживания Сталина. В немалой степени послужила тому позиция госдепартамента, выраженная в меморандуме Гарри Трумэну, ставшему президентом и нуждавшемуся в своего рода подсказке. Глава американского внешнеполитического ведомства Стеттиниус разъяснял: «Соединенное королевство. Политика м-ра Черчилля основывается, прежде всего, на сотрудничестве с Соединенными Штатами. Вместе с тем базируется она и на сохранении единства трех великих держав, но британское правительство уже демонстрирует растущее опасение Россией и ее намерениями… После Ялтинской конференции советское правительство придерживается твердой и бескомпромиссной позиции по большинству вопросов, возникающих в наших отношениях. Наиболее важные среди них польский вопрос, выполнение крымских соглашений на освобождаемых территориях, договоренности об обмене освобожденными военнопленными и гражданскими лицами, конференция в Сан-Франциско…».
Потому-то Трумэн и поспешил последовать совету Черчилля и сделал то, чего не успел Рузвельт. Уже 18 апреля главы США и Великобритании направили Сталину самое, пожалуй, жесткое за все четыре года войны совместное послание, разумеется, посвященное польской проблеме, «с тем, чтобы не было недоразумений в связи с нашей позицией по этому вопросу». Фактически ультимативно они потребовали «немедленно» пригласить в Москву для запланированных в Ялте переговоров о формировании правительства национального единства представителей трех политических группировок и сделать это обязательно, «для того, чтобы предотвратить крушение, со всеми неисчислимыми последствиями, наших усилий разрешить польский вопрос».
Как показал ответ Сталина, прогноз, сделанный Кессиди в ноябре 1944 г., начинал сбываться, но пока отчасти — применительно только к внешней политике. Иосиф Виссарионович действительно стал проводить «умеренно-консервативный» курс, если понимать под ним стремление добиваться любыми способами собственных целей, далеко не всегда совпадающих с теми, что преследовали его союзники. Он поступал не менее решительно и безоглядно, нежели Черчилль или Рузвельт в Западной Европе, ставил у власти, всячески поддерживал, и притом вполне открыто, верные Советскому Союзу режимы в Польше и Румынии — в основных сопредельных странах, призванных, по замыслу Сталина, способствовать обеспечению национальной безопасности СССР. Он закреплял сложившееся положение юридически, на десятилетия, союзами о дружбе и взаимопомощи с ними, поначалу, естественно, с Польшей — 21 апреля, а заодно, использовав предоставившуюся возможность, с Югославией — 11 апреля.
24 апреля Сталин решительно и твердо объяснил Трумэну и Черчиллю мотивы своего поведения: «Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Вопрос о Польше является для безопасности Советского Союза таким же, каким для безопасности Великобритании является вопрос о Бельгии и Греции.
Вы, видимо, не согласны с тем, что Советский Союз имеет право добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу правительство, и что советское правительство не может согласиться на существование в Польше враждебного ему правительства. К этому обязывает, кроме всего прочего, та обильная кровь советских людей, которая пролита на полях Польши во имя освобождения Польши. Я не знаю, создано ли в Греции действительно представительное правительство и действительно ли является демократическим правительство в Бельгии. Советский Союз не спрашивали, когда там создавались эти правительства. Советское правительство и не претендовало на то, чтобы вмешиваться в эти дела, так как оно понимает все значение Бельгии и Греции для безопасности Великобритании».
Не удержался Сталин в своем ответе и от того, чтобы подчеркнуть появившийся разлад в прежних отношениях. «Надо признать, — писал он, — необычными условия, когда два правительства — Соединенные Штаты и Великобритания — заранее сговариваются по вопросу о Польше, где СССР прежде всего и больше всего заинтересован, и ставят представителей СССР в невыносимое положение, пытаясь диктовать ему свои требования. Должен констатировать, что подобная обстановка не может благоприятствовать согласованному решению вопроса о Польше».
И все же, тщательно взвесив все возможные последствия прекращения, даже временного ослабления налаженных отношений с Вашингтоном и Лондоном, Сталин вынужден был пойти на определенные уступки, явно смягчив свои натиск. Он сделал это ради того, чтобы не потерять главную позицию, занятую за годы войны, — одного из трех вершителей судеб мира, которую очень легко можно было утратить на конференции в Сан-Франциско.
При окончательном определении устава ООН, то есть принципиально новой политической структуры, призванной обеспечить координацию международного сотрудничества на весьма продолжительный срок, развернулась изощренная дипломатическая борьба. Четко и недвусмысленно обозначился переход от прежнего, хорошо изученного, успешно использовавшегося Сталиным и Молотовым механизма принятия решений по всем вопросам консенсусом к новому, непредсказуемому — процедуре открытого голосования, при которой СССР не мог даже надеяться на поддержку большинства Генеральной Ассамблеи, органа, должного стать по замыслу США и Великобритании, основным для ООН.
Причина такого устремления разгадывалась просто. Англо-американский блок мог располагать как минимум поддержкой половины из 50 стран, весною 1945 г. и составивших Объединенные нации: 25 голосами — их собственными, пятью — британских доминионов и 18 — латиноамериканских стран (сложность для Вашингтона представляло возможное поведение только Аргентины, где у власти находился его непримиримый противник Хуан Перон). А если учесть, что, скорее всего, блок по принципиальным проблемам будут поддерживать и шесть западноевропейских стран — Франция, Бельгия. Нидерланды, Люксембург, Дания, Норвегия, то складывалось твердое постоянное большинство в 31 голос. Советскому Союзу приходилось довольствоваться только тремя — собственно своим, Белорусской ССР и Украинской ССР, да надеяться еще на два — Чехословакии и Югославии.
Такие простые выкладки и заставили Молотова, Громыко и остальных членов советской делегации на конференции приложить немало сил для кардинального изменения намеченных принципиальных основ структуры ООН и добиться того, чтобы важнейшие решения принимались бы не на заседаниях Генеральной Ассамблеи, а в более узком кругу, в Совете Безопасности. Они стремились превратить последний в главный орган ООН, а пять его постоянных членов — Великобританию, Китай, СССР, США и Францию — наделить правом вето, необходимым при сложившихся условиях лишь Москве. Ведь только таким образом она могла в случае необходимости отвергнуть любое, направленное против ее интересов, предложение.
При всем том требовалось не прекращать борьбу за каждый голос в свою поддержку, сделать все возможное, дабы союзники признали польское правительство, а его представителя допустили наконец в ООН, и пойти хотя бы здесь на видимые уступки.
Сохранить Сталину при явно вынужденном компромиссе свою роль члена «большой тройки», или, по его выражению, «клуба пятимиллионных армий», помог неожиданный визит в Москву Гарри Гопкинса, до 12 апреля советника и личного помощника Рузвельта, согласившегося перед отставкой выполнить еще одну привычную ему миссию улаживателя самых сложных проблем.
Гопкинс пробыл в Москве две недели — с 25 мая по 7 июня и успел сделать очень многое. На трех встречах со Сталиным и Молотовым он согласовал очередную встречу в верхах, а также урегулировал остававшиеся со времен Ялты спорными вопросы — о создании союзнического контрольного совета для поверженной Германии, величине репараций, разделе германского флота, даже о назначении не кого-либо, а пренепременно маршала Жукова членом контрольного совета. Обсуждалось в деталях и предстоявшее вскоре вступление СССР в войну с Японией. Но, как и на Крымской встрече, больше всего времени пришлось потратить на обсуждение положения в Польше, ибо, как вполне серьезно заметил Гопкинс, она «стала символом нашей способности разрешать проблемы с Советским Союзом».
Сталин уступил. Всего через пять дней после отъезда Гарри Гопкинса, 12 июня, московская комиссия по делам Польши — Молотов, Гарриман, Керр — полностью согласовала все вопросы, находившиеся на ее рассмотрении. Сумели договориться, правда с запозданием в четыре месяца, о принципах формирования временного правительства национального единства. А 17 июня в советскую столицу прибыли представители трех польских политических группировок — от варшавского правительства — Б. Берут, В. Ковальский, Э. Осубка-Моравский, В. Гомулка; от внутренней оппозиции — В. Керник, Г. Колодзейский, А. Кржижановский, С. Кутшба, 3. Жулавский; от эмигрантских кругов — С. Миколайчик, Д. Колодзей, Я. Стенчик. Их переговоры завершились 21 июня долгожданной договоренностью: в президиум КРН вводились В. Витос и С. Грабский, в состав будущего правительства — Н. Керник и Ч. Вытех от внутренней оппозиции, С. Миколайчик, Я. Стенчик и М. Тугутт — от «лондонцев». Текст соглашения без каких-либо замечаний и оговорок был одобрен Молотовым, Гарриманом и Керром.
В полном соответствии с московскими решениями утром 28 июня уже в Варшаве правительство Осубки-Моравского подало в отставку, а во второй половине дня Болеслав Берут как председатель КРН (то есть временный президент Польши) утвердил временное правительство национального единства. Осубка-Моравский сохранил пост премьера, а Миколайчик стал первым вице-премьером. Пожелание Черчилля и Трумэна оказалось выполнено. Поэтому Великобритании и США пришлось, как и было предусмотрено в Ялте, незамедлительно разорвать дипломатические отношения с лондонским правительством Арцишевского и официально признать новое, варшавское, теперь коалиционное, Осубки-Моравского и Миколайчика, позволить польскому делегату занять его законное, до тех пор пустовавшее место в ООН, обеспечив Советскому Союзу лишний голос поддержки.
Для Кремля одной проблемой стало меньше. Можно было надеяться, что если не все, то многие другие вопросы также удастся успешно разрешить — и не только на Потсдамской конференции, открытие которой назначили на 17 июля, — внешнеполитического характера, но и в значительной степени взаимосвязанные с ними внутриполитические, преимущественно экономические.
Не полагаясь на благоприятное для СССР, действительно отвечающее масштабам ущерба, нанесенного войною, определение величины и формы репараций, советское руководство еще за два месяца до победы решило приступить к вывозу промышленного оборудования, сырья, продовольствия и скота из Германии. Поначалу решение этой важной задачи ГКО постановлением от 21 февраля 1945 г. поручило постоянным комиссиям, образовавшимся при командовании четырех фронтов. На 1-м Украинском во главе с М.З. Сабуровым, на 1-м Белорусском — с П.М. Зерновым, на 2-м Белорусском — с П.С. Кучумовым, на 3-м Белорусском — с Г.И. Ивановским. Однако такая организация сразу же продемонстрировала свою неэффективность, и уже в марте ее пришлось заменить другой, единой — особым комитетом ГКО под председательством Г.М. Маленкова, призванным направлять и координировать всю работу по вывозу из Германии и других стран того, что решено было считать авансовыми поставками в счет репараций.
Всю практическую работу в рамках комитета возложили на Сабурова, утвержденного в должности уполномоченного ГКО. Тем самым Маленкову удалось восстановить утраченное было высокое положение своего верного соратника, не только вывести его из-под назойливой опеки Вознесенского, но и дать ему самостоятельное и крайне важное для судеб страны поручение. Вместе с тем Маленков получил возможность вновь прочно взять в свои руки основные рычаги управления восстановлением народного хозяйства, перевода его на мирные рельсы.
Первая, предварительная и чисто ознакомительная поездка Сабурова в Германию состоялась в конце апреля. Прошла она весьма успешно, что позволило ему 11 мая изложить конкретные предложения на заседании Особого комитета. А на следующий день Сабуров вновь вылетел в Берлин, где вскоре передал ведение всей практической работы своему заместителю, К.И. Ковалю, назначенному в июне первым заместителем главноначальствующего Советской военной администрации в Германии (СВАТ) — главой советской части экономического департамента союзнического контрольного совета.
Напряженная работа в советской зоне оккупации новой организации, включавшей к концу года свыше девяти тысяч специалистов различного профиля — представителей практически всех наркоматов и ведомств, позволила только за 1945 г. демонтировать более четырех тысяч предприятий (в том числе и на территории Австрии, Польши, Венгрии, Чехословакии). Да еще сразу же после выявлений взять под контроль два стратегических объекта: один из центров германского ракетостроения в Тюрингии и урановые рудники в Саксонии.
Размах вывоза трофейного оборудования должен был сделать вполне реальным, относительно легко выполнимым быстрое восстановление народного хозяйства и его модернизацию. Вместе с тем он способствовал претворению в жизнь порожденного победой постановления ГКО от 26 мая «О мероприятиях по перестройке промышленности в связи с сокращением производства вооружения». Наконец, оба этих фактора—и поступление в страну репарационного оборудования, и конверсия — обусловили принятие Совнаркомом СССР в конце августа двух важных для экономики постановлений: «О мероприятиях по увеличению производства товаров широкого потребления и продовольственных товаров» — пока еще за счет лишь местной промышленности, промысловой кооперации и кооперации инвалидов, а также «О восстановлении и развитии автомобильной промышленности». Последнее предусматривало начало выпуска новых грузовых автомобилей с конца 1945 г. и легковых («Победа» и «Москвич») с лета следующего, преимущественно на базе вывозимых в СССР из Германии заводов.
Победа и последовавшая за ней оккупация Германии и Австрии породили еще один ряд неотложных проблем, но уже совершенно иного порядка, всего лишь кадровых, а потому и не представлявших трудности. Необходимо было назначить на новые, ранее не предусматривавшиеся должности — политсоветников при командующих расквартированных там советских войск, должности, по сути являвшиеся дипломатическими, ибо подразумевали совместные действия с представителями союзных держав. Учитывая их специфику, Молотов провел через ПБ назначение на них своих заместителей: 7 апреля в Вену — В.Г. Деканозова, а 30 мая в Берлин — А.Я. Вышинского. Он воспользовался удачной возможностью, чтобы удалить и от себя, и из НКИД явно нежелательных для него людей, слишком тесно связанных с другими членами узкого руководства, с Л.П. Берия и И.В. Сталиным, тех, кого Вячеславу Михайловичу небезосновательно следовало опасаться как потенциальных претендентов на его пост.
В те же летние дни 1945 г. более четко, нежели раньше, обозначилась и расстановка сил в узком руководстве. Все-таки разрешенная Молотову поездка в Сан-Франциско, продолжавшаяся с 25 апреля по 10 мая, породила тривиальное, хотя и не нужное в принципе, решение ПБ. Обязанности Вячеслава Михайловича по Совнаркому СССР на время его отсутствия в Москве возложили на Н.А. Вознесенского, тем самым лишний раз подчеркнув новое положение последнего, прочность занимаемой им позиции в иерархии — роль третьего человека в государственных структурах.
Одновременно окончательно решилась судьба и еще одного сталинского выдвиженца, Н.А. Булганина. 25 мая ПБ освободило его от обязанностей председателя правления Госбанка СССР, где он всего лишь символически числился всю войну, «ввиду перехода на военную работу». Отныне Булганину предстояло полностью освободить Сталина от теперь малозначимой для того, повседневной, рутинной деятельности в Наркомате обороны и позволить главе государства сосредоточиться на иных, более важных, с его точки зрения, проблемах.
Тогда же еще одно событие, которое прежде привело бы к серьезнейшим перестановкам, показало: на вершине власти положение стабилизировалось. Смерть А.С. Щербакова, секретаря ЦК, первого секретаря МК и МГК, начальника Главпура, скончавшегося 10 мая, не породила, как можно было ожидать, череды незамедлительных назначений. Лишь через месяц, 4 июня, первым секретарем МК и МГК утвердили Г.М. Попова, еще позже, 8 сентября, назначили на остававшийся вакантным четыре месяца пост начальника Главпура НКО И.В. Шикина. Подобная неторопливость с кадровыми заменами достаточно ясно подтвердила: все эти должности, некогда ключевые в партийной структуре, более чем важные, уже утратили свою значимость, а Жданов прочно овладел всем идеологическим аппаратом.
И все же казавшееся теперь незыблемым положение членов узкого руководства довольно скоро опять изменилось, когда произошли события поистине глобального масштаба — в ходе Потсдамской конференции и на заключительном этапе войны на Тихом океане.
Потсдамская, или Берлинская встреча на высшем уровне оказалась весьма необычной. Характер ее прежде всего определило то, что состоялась она после победы над Германией, фактически стала мирной прелиминарной, позволив ее участникам сравнивать свою работу с той, что выпала на долю Версальской. Вместе с тем на ход конференции в немалой степени повлияла и почти полная смена состава «большой тройки»: США на этот раз представлял Трумэн, а Великобританию — сначала Черчилль, а затем Клемент Эттли, чья лейбористская партия победила на парламентских выборах. Но как бы то ни было, на конференции еще сохранялся прежний союзнический дух, стремление к консенсусу, понимание необходимости взаимных уступок ради достижения согласия по наиболее насущным проблемам. Их же, как оказалось, за пять месяцев, прошедших после Ялты, скопилось предостаточно.
Прежде всего они были связаны с Германией: следует ли расчленять ее, дабы навеки избавить континент от угрозы новой агрессии, или постараться найти иной способ устранить потенциальный источник войны? Какими быть зонам оккупации и что принять за исходные границы Германии? Какие все-таки репарации и в какой форме взимать с нее? Все эти вопросы, отложенные весною, теперь нужно было решать.
По основополагающему вопросу — быть или не быть разделу — «большая тройка» сошлась на позиции Сталина, которую он выразил еще 9 мая в обращении к народу в связи с победой: СССР «не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию». Трумэн и Черчилль признали, что конечной цели можно достичь и иным путем — демилитаризацией и денацификацией, полной ликвидацией германской военной промышленности и реконструкцией политической системы на демократической основе. Правда, главы великих держав отказались и от логичного в таком случае создания какой-либо центральной власти для Германии, сочли, что ее отсутствие будет в большей степени способствовать коренному реформированию системы государственного управления. Общим для Германии оставили только Контрольный совет, состоящий из главнокомандующих четырех оккупационных армий, да приданный ему административный аппарат.
Таким же образом разрешили вопрос о репарациях; не сумев договориться об их общей величине, согласились взимать порознь, в каждой зоне отдельно. А так как Сталин отказался от претензий на золото, захваченное англо-американскими войсками, союзники признали справедливым четверть демонтированного промышленного оборудования в британской, американской и французской зонах передать Советскому Союзу. Столь же просто поступили и с германским флотом, военным и торговым, поровну поделив между Великобританией, СССР и США.
Наконец, в Потсдаме почти окончательно дали ответ и на уже казавшийся чуть ли не вечным польский вопрос. Здесь пошли навстречу Черчиллю, серьезно заметившему: «Если конференция закончит свою работу, допустим, через десять дней, не приняв какого-либо решения относительно Польши… это, несомненно, будет означать неудачу конференции». Несмотря на явное нежелание британского премьера отдавать под управление Варшавы порт Штеттин (Щецин) и Верхнюю Силезию с Бреслау (Вроцлавом), Сталину удалось, благодаря равнодушию Трумэна к такой «частной детали», подтвердить ялтинские договоренности о польско-германской границе. Правда, ее детальное определение все же отложили до подписания мирного договора с Германией.
Второй круг проблем, отнявших довольно много времени, был связан с оценкой положения в Болгарии, Румынии и Венгрии. Внимание к ситуации, сложившейся там, привлек Трумэн. Уже в первый день работы конференции, 17 июля, он потребовал «немедленной реорганизации» правительств Бухареста и Софии, по его мнению, весьма далеких от подлинной представительственности и демократичности. Он настаивал на проведении там как можно скорее свободных выборов, и непременно под контролем трех великих держав. Еще более резко президент высказался неделю спустя, от имени Черчилля и своего попытался надавить на Сталина: «Мы не можем восстановить дипломатические отношения с этими правительствами, пока они не будут реорганизованы так, как мы считаем нужным». Трумэн отказывался принимать объяснения Сталина, что ни в Италии, ни в Греции, ни в какой-либо иной стране Западной Европы выборы еще не проводились, но их правительства все же рассматриваются как законные и демократические. Добился Сталин перелома в дискуссии только тогда, когда предложил далеко не равноценный раздел германских активов: размещенные в восточноевропейских странах передать СССР, в странах западноевропейских и латиноамериканских — США и Великобритании.
Вместе с тем на рассмотрении конференции оказался и еще один, весьма далекий от судеб Европы и Германии, круг вопросов, которые Сталин внес, как можно предположить, только для того, чтобы, в свою очередь, уязвить, поставить в затруднительное положение своих оппонентов, вынудить их пойти на уступки по проблемам, затрагивающим стратегические интересы Советского Союза.
Сталин принудил Черчилля оправдываться, предложив обсудить положение в Сирии и Ливане, установить, законно ли там действуют британские войска, введенные формально для поддержки французских сил, а фактически — для отсрочки обретения независимости этими двумя ближневосточными странами. Он поставил в двусмысленное положение и Трумэна, и Черчилля, призвав определить статус Танжера, захваченного в 1940 г. Испанией, а заодно и осудить режим Франко, ибо он был установлен при непосредственной поддержке Гитлера и Муссолини. Сталин напомнил о недавнем выступлении Идена в палате общин — Италия, мол, потеряла свои колонии в Африке, добавив: «русские хотели бы принять участие» в их управлении. И все это — только для того, чтобы добиться общего признания необходимости пересмотреть коренным образом положения конвенции Монтрё, определяющей режим судоходства в Черноморских проливах. Заодно он поставил в известность Великобританию и США о территориальных претензиях СССР к Турции, незаконно-де владеющей районами Карса, Артвина и Ардагана. Сталин готов был идти на любые ухищрения ради того, чтобы обеспечить Советскому Союзу такой же контроль над Босфором и Дарданеллами, какой осуществляли Великобритания над Суэцким каналом, а США — над Панамским.
Но какие бы трудности не возникали в Потсдаме, их удавалось успешно преодолевать, добиваться достижения поставленных целей благодаря все еще сохранявшемуся духу взаимопонимания. Вместе с тем именно на этой встрече «большой тройки», не случайно оказавшейся последней, у советской стороны утвердилось серьезное подозрение в отношении планов и намерений союзников. Причиной этого стал короткий разговор Трумэна со Сталиным, произошедший 24 июля. «Я, — вспоминал американский президент, — непринужденно заметил Сталину, что мы имеем новое оружие необычайной разрушительной силы. Русский премьер не проявил особого интереса. Он только сказал, что рад услышать это и надеется, что мы сможем «хорошо использовать его против японцев».
Вспоминая об этой беседе, Черчилль прокомментировал ее следующим образом: «Я стоял ярдах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. …На его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, а беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда мы ожидали свои машины, я подошел к Трумэну. «Ну, как сошло?» — спросил я. «Он не задал мне ни одного вопроса», — ответил президент. Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которым в течение столь длительного времени были заняты США и Англия и на который Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов».
Однако и Трумэн, и Черчилль ошибались — в Потсдаме и позже, когда писали свои мемуары. Сталин задолго до разговора с Трумэном знал достаточно об атомной бомбе. Но тогда, в конце июля, его беспокоило другое — приближавшийся срок вступления СССР в войну с Японией, определенный в Ялте, — ровно через три месяца после капитуляции Германии, иными словами, 8 августа. Меж тем война на Тихом океане, после того как Трумэн и Черчилль получили 17 июля в Берлине короткую телеграмму из Лос-Аламоса — «Младенец благополучно родился», стала все больше и больше напоминать спортивные гонки.
Еще в ходе Потсдамской конференции, 26 июля, США, Великобритания и Китай обратились к Японии с требованием о безоговорочной капитуляции. И хотя через два дня Токио отверг ультиматум, Вашингтон и Лондон уже не беспокоились, какое же сопротивление может оказать противник. Они отказались и от необходимости высадки на японских островах, отныне полностью полагаясь только на эффект, который должна была произвести атомная бомбардировка. Не нуждались потому союзники и в поддержке Красной Армии. «Президент и я, — вспоминал Черчилль, — больше не считали, что нам нужна его (Сталина. — Ю. Ж.) помощь для победы над Японией… Мы считали, что эти войска едва ли понадобятся и поэтому у Сталина нет того козыря против американцев, которым он так успешно пользовался на переговорах в Ялте».
Но даже зная о возникшей принципиально новой стратегической ситуации, и Сталин, которого не кто иной, как Рузвельт, в Крыму настойчиво уговаривал вступить в войну с Японией, и все советское руководство продолжали заниматься подготовкой военной операции в Азии. С весны на Дальний Восток перебрасывались войска. Еще 5 апреля был денонсирован советско-японский пакт о нейтралитете, что недвусмысленно свидетельствовало о неизбежном. А во время переговоров, проходивших с 30 июня по 14 июля в Москве между Сталиным и Молотовым, с одной стороны, и главой китайского правительства Сун Цзывенем и его министром иностранных дел Ван Шицзе — с другой, согласовали основные пункты договора о дружбе и союзе, подписанного несколько позже, 14 августа. Было предусмотрено обязательство Китая возвратить СССР права на Китайско-Восточную и Южно-Маньчжурскую железные дороги (КВЖД и ЮМЖД), передать в долгосрочную, на 30 лет, аренду Порт-Артур и Дальний, признание Советским Союзом Маньчжурии неотъемлемой частью Китая, а Китаем — независимости Монголии. Наконец, 13 июля Москва, верная своим союзническим обязательствам, отклонила просьбу Токио принять его представителя Коноэ для обсуждения условий выхода Японии из войны.
Далее события развивались более чем стремительно.
6 августа американцы сбросили первую атомную бомбу — на Хиросиму; 8 августа СССР заявил, что со следующего дня будет считать себя в состоянии войны с Японией; 9 августа вторая американская атомная бомба была сброшена на Нагасаки; 10 августа Токио уведомил всех о готовности капитулировать на предъявленных условиях, а 14 августа объявил о безоговорочной капитуляции. На следующий день, 15 августа, между США, Великобританией, Китаем и Японией было подписано перемирие.
Несмотря на это, советские войска продолжали продвижение, вели войну на своем фронте, хотя она и завершилась на всех остальных, ради одного: своим присутствием обеспечить все то, чем СССР удалось заручиться по договору с Китаем и устному соглашению с Рузвельтом, а затем и с Гопкинсом. К 22 августа части Красной Армии установили контроль над Ляодунским полуостровом с расположенными там Порт-Артуром и Дальним, к 25 августа — над Южным Сахалином, к 1 сентября — над Курильскими островами. Войска успели решить поставленную перед ними задачу, так как официальное подписание акта о капитуляции Японии состоялось лишь 2 сентября на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе.
