Глава 3
Раскрашивание по номерам

Кико и Пратт посещали одну и ту же художественную студию, занятия в которой проводились три раза в неделю недалеко от Сой Эккамай. Главный дом стоял за высокими стенами участка. Вдоль обширных газонов, покрытых грубой травой, пожухшей на жаре, протекал клонг, от которого шел запах, как от кипящей сточной канавы. Пыльная территория была плоской, низкой и выжженной солнцем. Похоже, это место можно нарисовать коричневой, желтой и черной красками. Это был старомодный Бангкок, сохранившийся с тех времен, когда застройщики снесли традиционные тайские дома с широкими верандами и крашеными деревянными ставнями. Позади белого главного дома рамной конструкции рабочие из Исана в бамбуковых шляпах и с лицами, закутанными шарфами, облепили безумную путаницу самодельных лесов, приставленных к одной стороне двадцатиэтажного строящегося дома. Новые застройщики, такие как финны, которым принадлежало здание его офиса, жаждали сорвать куш, продавая дома богатым иностранцам из Японии и Кореи.

На подъездной дороге на полпути к дому, со стороны лужайки, стоял древний квиан – тайская повозка для риса из тика, отполированного гладко, как океанский плавник. Сорняки проросли сквозь два громадных деревянных колеса со спицами размером с бейсбольные биты. На участке было пусто и тихо. До тех пор, пока Кальвино не услышал знакомое низкое, злобное рычание и щелчок челюстей. Он остановился.

Две тощие дворняги залаяли, выскочили из тени у дальнего конца дома и понеслись прямо к нему. Сердце глухо забилось у него в груди и в ушах, как в том сне. Собаки казались злыми и голодными и слегка обезумевшими от жары. У Кальвино был особый прием, которому он научился, чтобы справиться с такими собаками. Он нагнулся, сделал вид, будто поднял камень, и отвел руку назад. Собаки резко затормозили, развернулись и сбежали без боя.

Собаки были умные. Они следовали инстинкту самосохранения. Самое главное – никогда не показывать, что ты их боишься. Никогда не убегать, не дать загнать себя в угол на пустом участке земли и не позволить вцепиться в коленки. Тайские собаки не желают рисковать и проверять, не блефуешь ли ты. Кальвино подумал, что такие парни, как Джефф Логан и Бен Хоудли, как и большинство людей, верили в свою безопасность и полагали, что угроза их не коснется, а к тому моменту, когда понимали, как легко пуля или снотворные таблетки лишают жизни, было уже слишком поздно.

«Моего сына убили в Бангкоке, помогите мне, пожалуйста», – услышал Кальвино голос где-то в своей голове. Он пошел по мощеной дорожке, огибая сбоку двухэтажный деревянной дом. Услышал в доме музыку: призрачные, меланхоличные звуки флейты. Такая музыка должна доноситься из сказочного интерьера с вуалями и шелковыми шарфами. Кальвино мысленно увидел Бена, упавшего головой на письменный стол, и это вызвало у него тревожное ощущение, как взведенный курок за долю секунды до выстрела. Он остановился перед современной студией с большими окнами с зеркальными стеклами и стал слушать музыку.

Полковник Пратт стоял в профиль, с упором на правую ногу, скрестив руки, и смотрел на чистый холст. Он находился около раздвижных дверей. Около дюжины женщин стояли в два ряда и водили кисточками по своим холстам. Один только Пратт бездействовал. Кальвино оглядел комнату в поисках Кико. Она работала в углу, зажав одну кисть во рту, а другой наносила на холст красную краску. Большинство женщин были японскими домохозяйками, которые занялись уроками живописи, потому что редко видели своих мужей.

Кальвино постучал в стеклянную дверь. Все головы поднялись, словно кто-то дернул за веревочку, соединяющую их вместе. Он заметил, что учитель, с поредевшими волосами на голове и выцветшими голубыми глазами, сердито смотрит на него. Пара японок захихикала, прикрывая рты застенчивым, скромным жестом. Всеобщее смущение вплелось в шелковистую мелодию флейты. Пратт положил свою кисть и поймал взгляд Кальвино. У него на мольберте была фотография квиана в саду – его жена Мани и двое их детей стояли рядом с колесом. С легкой улыбкой он посмотрел на гостя, спокойный и уверенный в себе, и слегка сжал губы. Стоящая в десяти шагах позади него Кико подняла большие пальцы рук, глядя на Кальвино. Она склонила голову набок и отбросила с глаз прядку черных волос. От этого Кико сразу же стала казаться знакомой. У нее было радостное, довольное выражение лица, как будто она чего-то добилась. Кальвино понял, что это она нарушила сосредоточенность Пратта.

Учитель, взъерошенный и невыспавшийся мужчина лет шестидесяти, подошел к двери и поправил фартук. Нахмурив лоб так, что глубокая морщина разделила его на две морщинистые половинки, он отодвинул створку двери.

– Чем я могу вам помочь? – спросил он с акцентом жителя восточного Лондона.

– Это друг, – сказал полковник Пратт, положил свою кисть и подошел к учителю. – И он только выглядит опасным, когда бывает трезвым.

– Приятель, не следует носить пиджак в такую жару, – произнес учитель. – Вас убьет тепловой удар.

– В Бангкоке многое может убить, – ответил Кальвино. Затем придвинулся к Пратту и шепнул: – Есть минутка, Пратт?

– Винсент, это мистер Люфтон, – ответил тот, поворачиваясь к учителю.

– Неужели тот самый Люфтон, художник? – спросил Кальвино, с его носа непрерывной струйкой стекал пот.

Его вопрос возымел нужный эффект. Вовремя поднятый воображаемый камень прогонит прочь злую собаку, а поглаживание самолюбия подозрительного художника укротит его. Психодрама личного знакомства Кальвино разделилась на две главы: глава первая – угроза бросить камень, а глава вторая – фальшивая лесть.

Если бы была глава третья, то она заключалась бы в попытке выиграть время и получить сведения, чтобы решить, не лучше ли человеческое существо вписывается в главу первую и реагирует на страх, чем в главу вторую – и реагирует на тщеславие.

– Мне нравится ваша работа. В вашей картине белого лотоса есть некоторая сенситивность. Никто, даже тайцы, не пишут лотос лучше вас. – Кальвино продолжал болтать на быстром нью-йоркском жаргоне, бросая взгляды на Пратта, который понял, что эта болтовня основана на изображении белого лотоса в офисе Кальвино. Винсент предположил, что мистер Люфтон помешан на лотосе. Каждый художник, который организовал мастерскую в Таиланде и стоил своей ежедневной вечерней порции вареного риса, пробовал свои силы в изображении идеального цветущего лотоса.

– Значит, вы знаете мои работы? – Блеск в старых голубых глазах, в глазницах с обвисшей кожей, сморщенной, как старые носки.

– Мистер Кальвино – коллекционер произведений искусства, в своем роде, – сказал Пратт в защиту Винсента. «Почему, – подумал он, – я всегда бросаюсь защищать Кальвино? Что в этом фаранге подталкивает меня вмешаться и давать объяснения?» Прошло уже двадцать лет, а он все еще не нашел ответа на этот вопрос.

Оба они вышли из студии, и Пратт прислонился к одному из больших колес квиана. Он провел воображаемую линию вниз по одной из спиц. Пару минут Кальвино и Пратт ничего не говорили. Действительно, жарко так, что можно схватить тепловой удар, подумал Винсент. И почти нет тени, чтобы укрыться от прямых лучей солнца. Пратт оглянулся через плечо на студию. Он инстинктивно чувствовал, что за ними наблюдают. Кико стояла у стеклянных дверей вместе с Люфтоном. Остальные ученицы возобновили свои занятия, как будто ничего не произошло.

– В котором часу сегодня ты собираешься отпустить Лека под надзор Кико? – спросил Кальвино, когда Пратт медленно отвел глаза от зрителей, наблюдавших за ними из окна.

Справа от него стоял второй мольберт с пустым холстом. Винсент смотрел, как полковник снова посмотрел на сверкающую белизну холста. Он гадал, является ли холст эквивалентом запасного пистолета.

– И еще одно. Почему твой холст белый? Разве ты не должен наносить на него краски? Что я знаю об искусстве? – Кальвино быстро выпаливал вопросы один за другим, и Пратт не успевал ответить ни на один из них. Полковник знал, что фаранги часто имеют привычку задавать вопросы, на которые не ждут ответа.

Пратт представил себе Мани, свою жену, Сучина, своего сына, и Сутхорн, свою дочь, прислонившихся к колесу квиана. Все утро его мысли убегали от них. Он не мог сосредоточиться ни на одном лице, руке, ноге достаточно долго, чтобы перенести их изображение на холст. Его сосредоточенность исчезла с того момента, когда Кико вошла в дверь и отвела его в уголок.

– Я пытаюсь вспомнить. Это была твоя идея, чтобы она поступила в эту школу рисования? – спросил Пратт, желая получить ответ.

– Что ты от меня хочешь? – спросил Кальвино, пожимая плечами, и вытянул вперед руки ладонями вверх, словно клоун на сцене. – Женщина любит рисовать. Вспомни, это я ее с тобой познакомил. Я привез того парня обратно из Бурирама вместе с шестнадцатью тысячами батов. Ты рассказал ей о школе рисования, полной японок. Этот токсикоман, которого я схватил, сидел в углу ее офиса, глядя в пол, и ты спросил ее, не хочет ли она поступить в школу рисования. Тайское гостеприимство. А теперь ты спрашиваешь меня, кто предложил Кико заняться раскрашиванием по номерам вместе с тобой?

Улыбка Пратта стала шире.

– Она опять заставила тебя выйти из себя.

– Выйти из себя? Кто вышел из себя? Разве похоже, что я вышел из себя? Ладно, я вышел из себя. Она мне позвонила и попросила об одолжении.

– Ты не сказал «нет», – с понимающим вздохом произнес Пратт.

– Не сказал «нет»? Что ты имеешь в виду? Она – лиса. Я люблю эту женщину. Я хочу отвести эту женщину в лес, свить гнездо и больше не давать о себе знать. Только…

Пратт перебил Кальвино, когда тот понесся на всех парах.

– Есть эта небольшая проблема с одним токсикоманом, который укокошил фаранга.

– Она говорит, что его пришил не он, – возразил Винсент, вытирая пот со лба.

– Этот парень его укокошил. – Пратт говорил твердо.

– Кико говорит, что Лек и близко не подходил к месту преступления. Как он мог его пришить? – спросил Кальвино, хлопая себя по липкому от пота лбу и отходя подальше от отравленного клонга. – Хочешь услышать еще хорошую новость?

– Не хочу больше слышать хороших новостей, – ответил Пратт.

– Звонил его старик из Англии.

– Чей старик?

– Как это – чей старик? Старик Бена Хоудли. Того парня, которого Лек не убивал.

– Он его укокошил.

– Ладно. Нам звонил отец убитого фаранга.

– Кому это «нам», белый человек?

– Ладно, мне. Слышишь? У меня два мертвых фаранга. Джефф Логан, которого прикончила шлюха, и Бен Хоудли, которого не прикончил токсикоман. И старик Бена нанял меня найти убийцу.

– Легкие деньги.

Пратт отвернулся от квиана.

– Погоди. Кико права? Лек был в другом месте? Токсикоманы всегда в другом месте. Растворитель делает их безумными, склонными к насилию. Я говорю – это он укокошил фаранга.

Кальвино сжал зубы, играя мускулами на щеках, будто жевал кусок стейка, и посмотрел прямо Пратту в глаза, как смотрят в глаза человеку, который тебе почти родственник.

– Тысяча батов, что он этого не делал.

Пратт протянул ему руку.

– По рукам!

– Идет, – сказал Винсент.

Он убрал руку.

– Разве мы не поспорили на тысячу насчет убийства Логана? Ты держал пари, что сможешь за три недели доказать, что его убили из-за какой-то истории с наркотиками в Патпонге.

– Я не сумел это доказать. И что? Это не значит, что я не прав. И все равно, я тебе заплатил тысячу.

– Ты опять ошибаешься.

Воцарилось долгое молчание. Тишину нарушало только жужжание мух и москитов, роящихся вокруг клонга. Кальвино прихлопнул москита, который покинул болото, чтобы закусить итальянцем.

– Отец и мать Бена Хоудли прилетают на похороны в субботу. Буддийские похороны.

Пратт выслушал эту новость, приподняв брови. Тайцам казалось странным, когда фаранг объявлял себя буддистом. Немного перепивший таец мог даже выпалить, что нетаец не может быть буддистом с расовой точки зрения. Пратт не принадлежал к лагерю таких экстремистов. Тем не менее он считал, что для многих так называемых фарангов-буддистов это лишь религиозная причуда. Многие из них подцепили буддизм в духовном торговом центре и рано или поздно отбросят его в сторону ради следующего популярного пути спасения.

– Кико хочет, чтобы я ей помог. Ты хочешь, чтобы я помог Кико. И ты хочешь, чтобы я помог тебе. Вся эта помощь врывается в мой урок рисования, Винсент, – сказал Пратт и присел на корточки, обнаружив крохотный квадратик тени.

Он был одним из немногих людей, которые называли Кальвино «Винсент», и единственным, кто мог произнести это имя так же, как и адвокат его бывшей жены. Такая интонация заставляла Кальвино хвататься за бумажник и морщиться, как будто его ограбили и ударили одновременно. Пратт это знал. Ему нравилось иметь это преимущество, иметь власть над Винсентом.

– Никогда раньше не занимался организацией буддийских похорон, – сказал Кальвино.

– Это может стать новым шагом в твоей карьере, Вини.

– Ты мне выдашь тысячу сейчас или хочешь, чтобы я подождал до конца недели?

Пратт рассмеялся.

– У нас есть признание парня. Он поссорился с Хоудли в ночь перед убийством. Охранник сказал, что фаранг поймал Лека в тот момент, когда тот нюхал растворитель. Хоудли пнул его в задницу. Лек потерял лицо. Ты знаешь, как тайцы не любят терять лицо, Винсент. Особенно если нога фаранга пинает нашу задницу. Поэтому он сделал то, что веками делали наши предки в Таиланде, – он убил человека, который его унизил. Мы нашли у Лека цепочку в два бата, которую носил Хоудли. Простейшее дело.

В Таиланде дело об убийстве редко бывает простым, когда убивают фаранга. На самом деле Пратт не считал его простым. Он изложил Кальвино официальную версию этого дела. Теперь полковник ждал, испытывая его; Пратт достаточно давно знал Кальвино и знал, что получит честный ответ.

– Ты хочешь сказать, ты веришь в то, что это сделал мальчишка? – тихо спросил Винсент, дергая травинки.

– Не имеет значения, во что я верю. Во что ты веришь. Во что Кико верит. Зачем парень сознался? Ты думаешь, мы его били, или что?

– Не ты, Пратт. Я видел снимок лица парня в газете. Его колотили до тех пор, пока он не решил, что пора признаться в том, чего хотят копы. Я не говорю, что Кико права.

Пратт кивнул.

– Она никогда не встречала токсикомана, который бы не был невиновным.

Кальвино провел пальцами по припухлости на щеке, оставшейся от укуса москита. Она чесалась. Полковник выглядел сухим, прохладным; на него не действовали ни москиты, ни солнце.

– Кико иногда переходит все границы. Ты это знаешь, и я тоже. Скажу одно, Пратт: на этот раз она, возможно, права. Кто-то потрудился над парнем. Так ты мне поможешь или нет?

Полицейский смотрел на Кико через раздвижные стеклянные двери: она стояла неподвижно, словно в трансе. И ждала. Может, даже молилась своим богам. Ему нравился смех, который он видел в размытых краях ее картин: по-видимому, только таким образом смех выходил из ее тела, через мазки краски и кисти. Он и сам рисовал при помощи невыраженных эмоций. Он никогда ни с кем этого не обсуждал. Но чувствовал, что она знает.

– Что у тебя с Кико? – спросил Пратт.

– О чем ты меня спрашиваешь? Есть ли что-то между нами? Это старая история. Я выручил ее. Мы несколько раз хорошо провели время. Ты привел ее в эту школу, – ответил Кальвино.

– И теперь ты ее избегаешь. Почему ты ее боишься, Вини?

– Ну вот, теперь ты тоже. Ты делаешь выводы на основании неверной информации. Кроме того, я был занят.

– Эти токсикоманы грабят ее, а она возвращается и просит еще, – сказал Пратт, рассматривая ее фигурку в студии. – Ты когда-нибудь слышал ее смех?

Этот вопрос застал Кальвино врасплох. Он подумал, что это вопрос с подвохом, пока не пошарил в памяти и не смог вспомнить ее смех.

– Она – серьезный человек, – сказал Винсент. – А я – человек несерьезный. Поэтому мы несовместимы.

– Посмотри как-нибудь на ее картины. Они наполнены смехом. – Вот, он это сказал. Разделил ответственность своего открытия с другим человеком.

Кальвино ничего не ответил и своим молчанием сказал все, что могло быть сказано друзьями из разных культур и стран.

– Ладно, мы с ней спали. Теперь ты получил то, что хотел услышать. Я соединил дело и удовольствие. Большая ошибка с женщиной, – сказал Кальвино. – На этот раз – только дело. Точка. Не запятая, не тире, не двоеточие.

Пратт пощупал ту часть квиана, которая касалась земли. Она промокла, как губка, сгнила в земле. Он знал, что Кальвино говорит ему правду.

Кико была родом из солидной семьи высших слоев среднего класса. Ее отец был известным профессором-нейрохимиком в Токио. Его специальностью были химические усилители интеллекта. Оригинальные исследования гамма-аминомасляной кислоты нейромедиатора были классическим исследованием, и на основании его открытий было запатентовано два лекарства. Он преподавал в Гарвардском и Корнельском университетах. Мать Кико играла на французском рожке и выступала с концертами. Сама Кико получила докторскую степень по биохимии в Корнеле. Она была всесторонне образованной женщиной, когда очутилась в Бангкоке с мужем, который бросил ее ради проститутки, поэтому она ринулась очертя голову в проект по спасению наркоманов из трущоб, спасая саму себя. Она верила, как верил в науку ее отец, что путем применения небольшого нейрохимического изменения ребят из трущоб можно вернуть в общество.

– Она нуждается в небольшом одолжении, – сказал Кальвино.

Пратт поднял руку.

– Тайм-аут, – произнес он. – Ты хочешь сказать, что это ты нуждаешься в небольшом одолжении. – Затем стер с ладони гнилую древесину и полез в карман.

– Откуда ты так много знаешь о Кико? Тебе полагается учиться рисовать у мастера, – сказал Кальвино. – Мани пора начать о тебе волноваться.

Полковник улыбнулся, услышав имя жены. Он знал, что Мани из тех женщин, которым никогда не было нужды держать мужа в ежовых рукавицах.

Пратт вручил Кальвино конверт с адресом полицейского управления в углу. Винсент достал письмо и прочел его. Оно было написано на официальном полицейском бланке, на английском и на тайском языках: Винсенту Кальвино следовало оказывать всяческое содействие в осмотре останков мистера Бена Хоудли, британца по рождению, обеспечить ему доступ в квартиру покойного и к его вещам, ему предоставлено право допросить подозреваемого. Он догадался, что Ратана позвонила в кабинет Пратта и поговорила с его секретаршей, которая передала ее просьбу шефу. Такая цепочка событий была вполне возможной. Личные связи с их взаимоотношениями, переплетающимися паутиной, внешне напоминали кубик Рубика. Но для тех, кто понимал игру, эти детали укладывались в единую схему.

Пратт уже прошел полдороги обратно к студии.

– Тебе нужны еще какие-нибудь небольшие одолжения? – спросил он, оглядываясь на полпути между квианом и раздвижной стеклянной дверью.

Губы Кальвино раздвинулись в улыбке.

– Да, нанеси немного красок на свой холст. Белое – это белое, и только. – Когда полковник повернулся к студии, Винсент показал Кико поднятые большие пальцы.

Их с Праттом дружба началась еще в Нью-Йорке. Они болтались в Виллидже, слушали джаз в клубе «Блю Ноут» или пили в одном и том же баре в подвале, где Пратта иногда удавалось уговорить поиграть на саксофоне. Однажды Кальвино выручил его из беды. Через шесть месяцев после приезда в «Большое Яблоко» у Пратта возникла большая проблема. Это было его первое знакомство с опасностями жизни в иностранном государстве. Отец Пратта был высокопоставленным гражданским чиновником. У его семьи имелись связи в королевской семье. Тайцы, которые рождались с привилегиями и высоким положением в обществе, нелегко приспосабливались к такому городу, как Нью-Йорк, где почти ни у кого нет преимуществ, данных при рождении. Поэтому воспитание Пратта не подготовило его к появлению в его квартире в два часа ночи пары типов из триады Чайнатауна, коротко стриженных, в костюмах от «Брукс бразерз» и итальянских туфлях, которые попытались на него наехать.

Они сказали Пратту, что его выбрали для перевозки наличных денег – примерно сотни тысяч в долларовых купюрах – в Бангкок, откуда он должен вернуться с героином качества номер четыре. Началась потасовка. Пратт избил их обоих до полусмерти после того, как один из них оскорбил монархию. Он редко выходил из себя. Он понимал, что совершил ошибку. Через несколько дней Пратт пошел вместе с Кальвино в Виллидж. В клубе он играл на саксофоне с глубоким чувством. Настоящий грустный джаз, говоривший: «Я по уши в дерьме». Позднее Кальвино спросил, что его беспокоит. У неулыбчивого тайца были серьезные проблемы. Он рассказал ему эту историю. Пратт обратился в посольство. Они ничего не сделали. Он обратился в полицию; они заполнили какие-то бумаги и сказали ему позвонить, если будут еще проблемы. Кальвино позвонил своему дяде – старшему брату отца, – который пил дешевый джин и пукал, играя в шахматы в ресторанах со столиками на тротуаре в Маленькой Италии. Парни дяди перешли Ченнэл-стрит и посидели с вожаком триады, старым толстым китайцем с длинной белой козлиной бородкой. Бандиты триады вернулись в квартиру Пратта после этой встречи и избили его. Через два дня оба бандита исчезли, а позже их нашли в мешках для мусора в озере Спринг, штат Нью-Джерси. Как по волшебству, китайские гангстеры испарились, уползли обратно в канализацию, задвинув на место крышку люка над головой.

На улице Кальвино думал о письме Пратта. Оно откроет двери и заставит некоторых удивленно поднять брови. Пратт по-настоящему рисковал, написав такое письмо. Тайцы любят работать по формуле. Есть лишь один способ что-то сделать. Никто не рискует сделать иначе. Можно потерпеть неудачу и потерять лицо. Где-то в процессе жизни Пратт открыл способ вырваться за рамки мышления формулами. Это не завоевало ему друзей. Попади это письмо не в те руки, оно могло бы вызвать у некоторых не те мысли.

Спрашивать, есть ли в Таиланде коррупция, – все равно что спрашивать, есть ли в пекарне тесто. Пироги и торты не валятся с неба, как и сделки и контракты. Но любой, кто скажет, что все полицейские Бангкока продажные, не знает, о чем говорит. В Бангкоке есть свои коррумпированные полицейские – так же как в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне и Париже. Это сопутствует пониманию того, каким плохим может стать положение на улицах. Систему спасают такие копы, как Пратт. Такие копы никогда не выпили ни чашки бесплатного кофе, знают свое дело, знают, что такое хорошо и что такое плохо, и обладают неким внутренним ощущением, что, работая в мундире, он может сделать этот мир немного лучше. Такой коп будет рыть землю, потому что знает, что не бывает такой вещи, как «простейшее убийство» в обществе экспатов Бангкока.

Кальвино прошел назад по Сукхумвиту, нашел прилавок с лапшой и заказал миску лапши с курицей за десять батов. Присыпал сверху перцем и луком, понюхал горячий пар, поднимающийся над супом. Под грохот несущихся мимо машин заказал маленькую бутылочку «Меконга». Он ненавидел осматривать труп на пустой желудок. Расправился с лапшой, заказал рис с красной свининой под густым коричневым сладким соусом и прикончил бутылку «Меконга».

Его пропотевшая одежда прилипла к телу. Одна из профессиональных опасностей ношения оружия в Бангкоке заключается в том, что нельзя снимать пиджак. Сорочка прилипает к животу, и ты чувствуешь тяжесть револьвера, трущегося о мокрую поверхность кожи под мышкой. Можно определить, оставил ли парень свое оружие в шкафчике раздевалки. После тренировки он выходит из душа с красной татуировкой сыпи в форме полицейского револьвера тридцать восьмого калибра под мышкой.