Игниса выносили на палубу и клали на бок, чтобы он не захлебнулся собственной рвотой. Пока лежал, он смотрел на воду, на край Светлой Пустоши, подходивший к самому берегу Му, и думал, что там, в холоде, куда его убирали на ночь, лучше. Там тихо и спокойно, ничто не тревожит и ничто не мешает умереть. И каждую ночь он пытался умереть, и почти успевал, и уже давно бы умер, но чуть свет его тащили на палубу, клали на бок, чтобы он не захлебнулся собственной рвотой, а он открывал рот и ненавидел тех, кто лишил его голоса, потому что ледяные иглы, которые начинали таять в его суставах, мышцах, костях, сводили его с ума, а он не мог выплеснуть с криком даже часть боли. Умирать на палубе было бесполезно, потому что рядом всегда был кто-то в голубом балахоне. Едва Игнис отплывал в теплое ничто, как кто-то тут же причинял принцу еще большую боль, чем та, к которой он уже начинал привыкать, и он переставал умирать, потому что боли было и так много, и лишняя боль никакой пользы принести не могла, она причиняла только вред, она почему-то удлиняла жизнь. Жизнь с болью казалась во много раз длиннее, чем жизнь без боли.

И тогда он вспоминал. Ночью пытался умереть, а днем вспоминал. И это было лучшее, что он мог делать. В этом состоянии, когда он не чувствовал уже почти ничего, не только его сны казались похожими на явь, но и услышанные в детстве сказания. К примеру, он явственно видел, откуда взялась Сухота. И не только слышал глухой голос старого короля, но и в самом деле видел все то, что тот рассказывал. Видел чудесный город, стоящий на склонах Митуту и спускающийся улицами и переулками к удивительному озеру-морю с темно-синей в цвет неба водой. Видел прекрасные здания, колонны, светлые окна, удивительные, ажурные башни, тенистые сады и солнечные площади. Видел веселых людей. Детей, которые плескались под мраморной набережной в прозрачной воде. Чаек, разгуливающих между вынесенных на набережную столов и лавок, где продавалась дешевая и вкусная еда. Видел лодки рыбаков, сети, растянутые на берегу, цветы в гляняных горшках на окнах, коз, которые прыгали по ступеням на верхних ярусах удивительного города. Родники, которые били из мраморных чаш на каждой улице. Белоснежные арки акведуков, подчеркивающие красоту города, как подчеркивает собственную красоту девчушка, поднося к бровям жженую палочку.

А потом видел огонь. Он родился у основания странной башни, которая не была ужасной, но как-то выделялась из числа прочих. Может быть, тем, что в ней почти не было окон, разве только на самом верху. Или тем, что она напоминала скрученную в пружину огромную змею, которая поднималась над верхними кварталами города, но не открывала пасть, а только накрывала оголовок башни черепицей капюшона. Огонь поднялся до середины башни, затем как будто спал, хотя сама башня стала багровой, словно ее вытащили из горна, но зато стали гореть окружающие здания. Забегали люди. Понесли воду в ведрах. Но никто даже близко не мог подойти к башне. Они лили воду на соседние здания, раздавалось шипение, поднимался пар, который обжигал смельчаков, но огонь не исчезал.

Вскоре огонь начал захватывать квартал за кварталом. И те здания, что были возле башни, не просто горели, а рушились. И не просто рушились, а оплывали, как оплывает комок масла на разогретой сководе. И ветер, который поднялся над городом, шипел, овевая руины и раскаленную башню. А когда на площадь, прикрывая лица ладонями, вышли маги, из окон раскаленного строения стали бить молнии и отогнали их.

Несколько дней продолжался пожар. Ночами город был освещен башней, словно какой-то великан поставил над городом огромную лампу, а днем было видно, что пожарище поразило город, подобно заразе, и что серое пятно уже сожрало половину города и скоро сожрет весь.

Затем, прорвавшись через свежие пожары, на площадь, окруженную оплавленным камнем, вышли отряды стражи и новые маги, которые явились издалека. Они подошли так близко к башне, как смогли подойти, и исчертили улицу магическими знаками. Город спасти уже было нельзя, но беду следовало остановить.

Наконец их усилия принесли результат. Башня стала остывать, из ее окон перестали бить молнии. Но в тот день, когда магам казалось, что они одолели замысел неизвестного колдуна, потому что уже никто не сомневался, что беда была результатом страшного колдовства, из обретшей серый цвет башни вышли шестеро воинов. У них были обычные доспехи и обычные мечи. Все, что отличало их от стражников, охранявших магов, так это горящие недобрым огнем камни на их шеях. Шесть камней. Удивительно, как эти шестеро не обратились в прах в раскаленной башне, но они вышли наружу. И они стали сражаться со стражей. Положили пару сотен воинов и половину магов, не претерпев никакого урона, хотя вроде бы и стрелы попадали в них, и острия мечей оставляли отметины на их доспехах, и самые действенные боевые заклинания пронзали их насквозь. Но среди магов, среди тех, кто вычерчивал знаки на камне, кто оправлял заклинания, был один угодник. Или он подошел позже. На нем не было доспехов, и ростом он был на голову ниже прочих воинов, и в плечах не слишком широк. Угодник вытащил из ножен обычный меч и вступил в схватку с убийцами. И сумел сразить всех шестерых. И после того, как он убивал каждого из шестерых, камень с шеи убитого огненной искрой возвращался в башню. А когда были сражены все шестеро, с них сняли доспехи и обнаружили, что они – обычные люди, которые не только не были воинами, но и никогда не держали в руках оружия. Горожане, пропавшие куда-то за несколько дней до пожара. Пекарь, сапожник, водонос, каменщик, торговец-травник и скорняк.

И тогда этот умелец-угодник обернулся к уцелевшим колдунам и сказал, что надо дать башне остыть самой. Месяца два или три на это уйдет. Сказал, что великое зло запущено неизвестным колдовством. И что оно рвется наружу из глубин земли. И лучше не качать маятник, если часы встали, потому что стрелки могут сдвинуться. Но его никто не послушал.

Он знал, что его никто не послушает. Всякий, кто говорит, знает, когда его не слышат. Может быть, он даже знал, что нельзя остановить маятник и нельзя задержать стрелки. И то, что должно случиться, случится непременно. И он ушел. А маги продолжили колдовство, потому как хотели не только остановить пожары, но и выяснить, чей умысел стал причиной столь великой беды. Каждый из них чувствовал силу, огромную силу, которая скрывалась за ужасной ворожбой. И каждый из них хотел получить хотя бы часть этой силы. А еще лучше один из этих удивительных камней, которые с тех пор стали звать Камни Митуту. А потом улица, на которой они вычертили свои лучшие заклинания, провалилась под землю. Она обрушилась так глубоко, что всякий подошедший к провалу не мог рассмотреть его дна. А потом обрушились соседние улицы, да так, что размер провала достиг четверти лиги. И одновременно с этим треснул и разлетелся осколками оголовок ужасной башни. И сразу же из провала пополз, повалил белесый туман. И полз он целый месяц. И вместе с ним из провала поползли страшные тени. Сначала нечисть заполонила разрушенный город, затем округу, а постепенно и всю долину Иккибу. И люди ушли из нее, а те, кто не ушел, прокляли тот день, когда родились. И только через год или даже позже кто-то из магов добрался до этой башни и поднялся по ее лестнице наверх. Там не оказалось ни камней, ни колдуна, ничего. Только среди обломков камня стояла большая серая чаша, вырезанная из цельной каменной глыбы.

– Ну и как ты? – услышал знакомый голос Игнис. Голос словно пробился к нему через толстую стену. Игнис попытался моргнуть, с некоторым трудом, но он мог управляться только с собственными веками, однако вокруг была темнота. Затем глаза резанул свет, и он понял, что с него скинули одеяло.

Он по-прежнему лежал на палубе судна, но перед ним был уже не край Светлой Пустоши, а набережная Эбаббара. Игнис сразу же узнал серые откосы основания замковых башен, узнал швартовочные гранитные столбы с вырезанными на них силуэтами бычьих рогов. Да и люди, которые мельтешили на набережной, у башен, и на узких улочках-лестницах, взбирающихся на холмы, почти поголовно были одеты в балахоны паломников.

– На меня смотри. – Голос стал резким, в плечо Игниса уперлось что-то твердое, нога или посох, принца чуть повернули, и он разглядел лицо Никс Праины. Она была прекрасна, но ее совершенство вызывало ужас.

– Ничего, – удовлетворенно кивнула хозяйка Ордена Воды. – Держишься. Я и рассчитывала на это. Хотя всего неделя прошла. До Самсума еще одна неделя. И кстати, если думаешь, что тебя сдерживает только магия, вынуждена тебя разочаровать. Твои руки и ноги надежно связаны. Это на случай какого-нибудь чуда, хотя чудес не бывает, говорю это тебе как глава Ордена Воды. И не думай, что тебе удастся умереть, к примеру, от голода, пища поступает в твое тело, для этого есть способы. Вообще, забудь пока, что это тело – твое. Но выслушай меня сейчас, я сойду в Эбаббаре и покажусь в Самсуме нескоро. Ты ни в чем не виноват. Бывает провидение божье, а бывает провидение зла, которое выпускает стрелы в шевелящуюся толпу. Вроде бы наугад, но всегда в самую точку, в которой сходятся линии судьбы. В этот раз метка настигла кусок мяса, который что-то о себе соображает и даже носит имя принца Лаписа. Я не испытываю по отношению к тебе ни злости, ни обиды, ни еще какого-нибудь пристрастия. Для меня ты – это лунка, в которую упал нужный предмет. Я или мои слуги должны будут этот предмет извлечь. Если бы для этого нужно было разрезать тебя на части, ты был бы уже разрезан. К несчастью, предмет нашего вожделения слишком эфемерен. Возможно, что нам не удастся его из тебя извлечь. Или не удастся его извлечь долго. Может быть, сначала придется его… ну, скажем так, кристаллизовать. Вряд ли ты поймешь меня, ну да ладно, главное должен понять. В любом случае, можешь считать себя шкатулкой, которая принадлежит мне. Но если ты почувствуешь, что можешь избавиться от камня сам, скажи мне об этом. Я заберу камень и отпущу тебя.

«Лжет», – подумал Игнис.

– Конечно, – кивнула она, – ты можешь мне не верить, но вера способна дать хоть какую-нибудь надежду. Безверие – это тупик. Если для того, чтобы забрать камень, мне придется тебя убить, я тебя убью. Если тебя утешит, то твоя смерть послужит великому делу.

«Лжет», – снова подумал Игнис.

– Я была в Змеиной башне, – продолжала Ник Праина. – Я видела чашу, из которой камни отправились в долгий путь длиной в тысячу лет и куда они вернулись. Уж не знаю, почему это случилось, но думаю, что тысячу лет назад их хозяин не был готов с ними справиться. Но у него нашлись силы, чтобы перенести новую встречу на тысячу лет вперед и разобраться за это время с собственными ошибками. Думаю, что, разобравшись, он попытался подправить их полет. Шестнадцать лет назад. Наверное, он кое-что понял и дал камням волю. Зачем – пока не знаю. Может быть, для того, чтобы найти седьмой камень? Может быть, для того, чтобы больше не потерять их? Может быть, для того, чтобы избежать беды, похожей на ту беду, что уничтожила долину Иккибу? Это пока неизвестно, но известно другое. Эти камни и есть беда, принц. Это столь большая беда, что твои подозрения, будто я хочу извлечь камень в пользу своего ордена – чушь. Я хочу уничтожить их. Если я уничтожу один камень, их никогда не будет семь. Уничтожу два – их никогда не будет даже шесть. Если я не смогу их уничтожить, тогда я посажу тебя на корабль, вывезу к самому глубокому месту в океане, положу тебя в тяжелый стальной ящик и утоплю. И каким бы эфемерным ни был этот знак, он останется на твоих костях. Ты понял?

Она смотрела ему в глаза, и он видел в ней то, что она отрицала. Никс Праина ненавидела Игниса Тотума, который беспомощной куклой лежал у ее ног.

– Я говорю с тобой, чтобы ты попытался понять, как помочь мне и себе, – продолжила Никс. – У этих камней есть собственная воля, и если камень останется с тобой, у тебя будет выбор. Или стать его рабом, значит – чудовищем, или стать его слугой, значит – чудовищем. Ты сам заинтересован избавиться от него. Понимаешь?

«Нет», – подумал Игнис.

– Но это не все. Думаю, что хозяин этих камней, который тысячу лет лелеял какие-то планы, ошибается, думая, что нити управления этим миром у него в руках. И он тоже или слуга, или раб этих камней. Но не я. Есть те, кто пытается остановить зло. Те, кто пытается не только не дать призвать подлинного хозяина этих камней, но и затворить реки крови, которые готовы открыться на этом пути. Я не знаю тех, кто бьется против неизвестного, но в Змеиной башне я увидела, что заклинание хозяина камней сбито. Шесть камней должны были отметить королевские дома ардуусского договора, но этого не случилось. И теперь никто не знает, где камни. Никто, кроме меня. Но тебе я скажу. Развлеку тебя. По моим расчетам, два камня все-таки оказались в Ардуусе. Еще один камень прочертил свой путь куда-то на север. Один сгинул в Светлой Пустоши, не думаю, что навсегда. Два камня скрылись за горами Митуту. Из двух ардуусских камней – один у тебя. Второй… Второй я пока потеряла. Но след твоего камня мне показался ярче других. Я даже решила, что оба камня отметили семейство Тотум, но моя ловушка сумела определить только один камень. Я пыталась его выжечь. Пыталась дважды. Первый раз мне помешала твоя мать. Она оказалась довольно сильна. Но ее сила послужила злу. Думаю, что тогда, три недели назад, я действительно могла сжечь камень, неделю назад уже нет, хотя и попыталась, так что не думай, что это ты сумел оказать мне сопротивление. Но ты в моих руках, значит, и камень в моих руках. Слушай себя, принц. Ищи в себе то, что мне нужно. Ищи и думай, как отдать искомое мне, и помни, что, не отдав его, ты станешь моим пленником навечно. Ты будешь доставлен в Великую Башню Ордена Воды. И если тебе придется претерпеть муки, помни, что ты терпишь их ради всех смертных. И ради своего народа в том числе. Крепись.

Договорила, задернула то, что накрывало Игниса, погрузила его во тьму и ушла.

…В следующий раз он пришел в себя через день или два. Или в тот же день, или на следующий. Время распалось на части, которые соединились одна с другой произвольно. То ему казалось, что он видит опять край Светлой Пустоши, то река становилась шире после слияния с Азу, и он видел нахоритский берег. Бедные деревеньки. Заросшие сорняком поля. Худых коровенок и коз. А потом ночь, боль, еще боль, и ужас, который брал его за горло, и страх задохнуться, и страх смерти, и опять боль.

А потом он вспомнил Алиуса. Угодника, который защищал его от напастей, но от Никс Праины не смог защитить. Вспомнил, как глава Ордена Воды шевелила стрелу, пронзившую угодника. Стрелу, не давшую завершить схватку, в которой Алиус побеждал. И ненависть захлестнула Игниса. И он плыл какое-то время на волнах ненависти, пока она не ушла в поры его тела, не рассеялась, не высохла. И тогда Игнис подумал, что в схватке всегда побеждает тот, кто готов к тому, что будет стрела. Или тот, кто готов побеждать, будучи пронзенным стрелой. Или же нет ни одной схватки, в которой победа обещана наверняка. Затем он вспомнил то, чему учил его Алиус. Мысленно повторил наставления угодника. И еще раз повторил. И еще раз. Теперь ему уже не мешал пепел Катты и Ассулума за окном. Теперь ему вообще ничто не мешало. Теперь он мог погрузиться в магическое плетение полностью. Научиться прятаться, будучи уже пойманным. Подбирать оборванные нити, замыкать внутрь себя все, что только можно замкнуть.

Он повторил заклинание сто раз. Потом тысячу раз. Потом еще тысячу раз. Потом еще столько раз, что потерял повторениям счет. И в какое-то мгновение ему показалось, что он не только может остаться незамеченным и для взора Никс Праины, и для перстня, принесенного убийцей из Ордена Слуг Святого Пепла, но и для кого угодно. Даже для самого себя. Может спрятать и холод, который сначала вызывал у него тошноту, потом жил у него в сердце, пьянил его нежданной силой, а теперь словно растворился, расползся по телу. Какой он, этот камень? Что значит его эфемерность? Или он подобен глотку яда, который проникает внутрь и заставляет нутро вырабатывать твердое, которое будет копиться в том же сердце или печени, пока не придет Никс Праина и не распластает тонким ножом принца Лаписа от гортани до паха? Почему именно камень? Только потому, что семь камней были на шее у губителя Анкиды – Лучезарного? Только потому, что шесть камней были на шеях у воинов возле Змеиной Башни тысячу лет назад? Но что это значит? Только то, что они, эти камни, не были внутри тел? То есть они могут быть внутри тел, а могут быть и снаружи? И если теперь эта дрянь, которую Игнис вдохнул по дороге к Ардуусу, живет у него внутри, то останется ли она внутри, или начнет расти где-нибудь на теле, как поганая болезнь? И есть ли мудрец, который способен разъяснить это Игнису? И как добраться до этого мудреца? Как ему уйти от этих людей, что везут его в Самсум? Или поздно? Никс Праина сказала, что он, Игнис Тотум, имеет выбор – стать рабом-чудовищем или слугой-чудовищем. Кем он был, когда ударил Литуса Тацита в спину? Слугой или рабом? Непонятно. Но то, что был чудовищем, это точно. Значит, выбора нет? Чудовище? Раб или слуга, то есть раб или почти раб? А если нет? Если он отказывается от этого выбора? Что он должен делать? Что он может делать? Может ли он хоть что-то?

У него словно не было рук, ног, не было ничего. Даже боль в суставах, которая убивала его, впивалась в несуществующее тело иглами, существовала где-то далеко, становясь болью уже в его голове. Значит, через эту боль и следовало искать собственные руки и ноги. И он не уходил от боли, а шел к ней навстречу, и уже от ноющего локтя искал плечо, запястье, ладонь, пальцы. От пробивающего ледяными лезвиями колена уходил к бедру и лодыжке, пятке, стопе, пальцам. Он исследовал собственное тело, находя всюду боли больше, чем ему мнилось. Боль была в стянутых бечевой запястьях и лодыжках. В боку, в который впивалось что-то острое, хотя через это острое он и получал пищу. В промежности, которая оказалась скована нечистотами и, ссохшись, готова была разорвать саму себя. В шее, скрученной на сторону и обратившейся в одну сплошную рану. В том боку, на котором он лежал на палубе. В носу, раздраженном ужасной вонью, которую он сам и издавал. В горле, заполненном слизью, которую он не мог выкашлять даже в трюме. Порой ему казалось, что он погребен, придавлен землей и камнями, но по прихоти судьбы имеет тонкую отдушину, достаточную, чтобы продлить ему не жизнь, а муку. И ночами он стал поднимать эти камни и разгребать эту землю. Хотя бы на толщину волоса сдвигать ноги. Хотя бы на палец шевелить руками. Сгибаться и разгибаться, какую бы боль это ни доставляло. Переворачиваться с бока на бок. Шевелить шеей. Поднимать ноги или туловище. Пусть даже на ладонь над днищем лодки. Откашливаться. Дышать. И слушать, слушать каждый шорох, чтобы не выдать себя. И повторять то заклинание, которому его учил Алиус.

Однажды его вынесли на палубу еще в сумерках. Накинули на руки и на ноги веревочные петли, рассекли старые путы и растянули, распяли безвольное тело на отшлифованных досках. Затем накрыли лицо котелком и облили водой. Сняли с лица котелок, перевернули и снова облили. И повторяли это, пока Игнис, который ни стоном, ни единым движением не дал знать мучителям, что он что-то чувствует, не понял, что он относительно чист. Затем на него надели что-то вроде длинной рубахи, рукава которой были пришиты к туловищу. Стянули ноги бечевой и вновь оставили на боку. На рассвете Игнис почувствовал голод и разглядел на фоне поднимающегося солнца прекрасный белоснежный город. «Самсум», – понял он. В ноздри ударил запах моря, над кораблем закричали чайки. С берега донесся торговый говор, в котором смешалось множество языков. По палубе забегали матросы. Весла перестали скрипеть в уключинах, и с мест гребцов послышались шутки и гогот. Затем Игниса положили на носилки, повторили заклинание, которое читали над ним каждое утро, и накрыли его тканью с головой. Затем его куда-то несли. Он ждал, что портовая стража поинтересуется неизвестным мертвецом или самсумовские мытари не пропустят носилки, не подняв ткань на них, но никому не было дела до того, что несут послушники одного из магических орденов, и Игнис только по голосам вокруг и по запахам догадывался, что вот они вышли из порта. Что слева от процессии рыбный рынок, а справа шумная самсумовская барахолка. Что Кузнечная улица впереди, но процессия повернула к городским башням, а вскоре нырнула в торговые тоннели. Затем запахло выпечкой, улица побежала куда-то вверх, затем вниз, опять вверх. Процессия опять повернула, прошла через лязгнувшие перед нею ворота, затем Игнису стало холодно, и он понял, что они уже в башне, потому как лестница стала закручиваться вправо и вверх. Однако уже на половине оборота его развернули, а затем потащили куда-то вниз, опуская с каждым шагом в темноту и безнадежность, пока не поставили носилки на какой-то стол и не сдернули с них ткань.

Сначала Игнис смотрел вверх и видел только своды из белого камня и торчащие из них крюки, о предназначении которых ему не хотелось думать. Затем его повернули набок, перевернули вовсе, чтобы вытащить из-под него носилки, и он понял, что находится в круглой комнате, вдоль стен которой идет ряд четырехугольных колонн, являющихся основанием сводов, на каждом из которых висела лампа. Вокруг него суетилось не менее десятка крепких мужчин и женщин в тех же голубых балахонах. Не перекидываясь ни одним словом друг с другом, они споро содрали с Игниса рубаху, затем прихватили его за ноги, пояс, запястья к столу, продевая веревки сквозь отверстия и завязывая где-то под столешницей. А когда Игнис почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, стол вдруг опрокинули на торец, и он понял, что стоит на ногах.

В комнате остался один человек. Он сдвинул капюшон назад, и Игнис увидел сухое, как будто безжизненное лицо. Перед незнакомцем стоял еще один стол, укрытый тканью, искрилась углями жаровня и темнели от влаги два деревянных ведра.

– Ты слышишь меня, я знаю, – негромко произнес человек. – Меня зовут Донум. Я буду с тобой заниматься прохождением через сферы чувств. Мы должны изучить твое тело и его нутро. Я буду причинять тебе боль, стараясь не калечить тебя без меры. То, что нас интересует, как мы предполагаем, питается болью. Мы должны понять, какой болью оно питается; твоею или чьей-то еще. Мы постараемся разобраться в видах боли, в ее силе, долготе, тонкости. Но не волнуйся. Пока ты не можешь управлять своим телом, поэтому и боль будет щадящей. Но через два или три дня мы займемся исследованиями в полную меру. Советую не тратить силы на крики и слезы, когда ты сможешь кричать и плакать. Облегчение от крика обманчиво, а надежды на то, что тебя услышат – пусты. Мы на глубине пяти десятков локтей. Но даже если бы кто тебя и услышал, никто не пришел бы к тебе на помощь. Башенная площадь Самсума – страшное место для всех, кто попадает в тень одной из ее башен.

Говоря так, Донум достал из ведра бронзовый заостренный стержень, подержал его в жаровне, пока острие не стало серого цвета, затем опустил во второе ведро, в котором оказалась какая-то жидкость. Дождавшись, когда шипение прекратится, Донум вытащил из ведра покрытый желтоватой слизью стержень, подошел к Игнису и одним движением пригвоздил к дереву его правое предплечье.

– Боль пошла, – удовлетворенно сказал он. – Вижу по твоим зрачкам. Захочешь облегчиться, не терпи. Здесь убирают. Еда будет завтра. Сегодня я тебя уже не потревожу. Но ты должен молиться Энки, мальчик, чтобы Никс Праина не приехала слишком быстро. Она не так добра, как я.