6

Первые снежинки, кружась между голыми ветвями деревьев, припорошили место раскопок. Люси Оверлок посмотрела на небо и сказала:

– Этот снег, надеюсь, не надолго? Он должен прекратиться, иначе он нам все испортит.

– Да он уже тает, – обнадежил ее Линкольн.

Ему, столько лет прожившему в лесах, достаточно было втянуть ноздрями воздух, чтобы угадать, что снег скоро кончится. Эти хлопья были всего лишь осторожным шепотом, предупреждением о том, что зима не за горами. Снег ему не досаждал; Линкольн спокойно воспринимал все неудобства, связанные со снегопадами, когда приходилось и дорогу лопатой чистить, и машину откапывать из-под завалов, и ночи коротать без электричества из-за обрыва проводов. Вот только темноту он не любил. А зимой слишком рано темнело. Дневной свет уже угасал, и деревья черными косыми полосами выделялись на фоне неба.

– На сегодня, пожалуй, хватит, – решила Люси. – Упакуем тут все и будем надеяться, что до завтра сугробы вырасти не успеют.

Теперь, когда кости уже не представляли интереса для полиции, Люси и ее помощники из числа студентов-дипломников приняли на себя ответственность за сохранность раскопок. Двое студентов затянули рабочую зону брезентом, закрепив его колышками. Тщетная предосторожность – какой-нибудь лесной мародер, например енот, мог одним махом сорвать брезент.

– Когда вы здесь закончите? – спросил Линкольн.

– Мне бы хотелось провести здесь несколько недель, – ответила Люси. – Но, раз погода портится, придется поторопиться. Первые серьезные заморозки – и придется ждать следующего сезона.

За деревьями промелькнули огни фар. Линкольн увидел, что во двор Рейчел Соркин заезжает еще одна машина.

Он поспешил через лес к дому. За последние несколько дней лужайка перед домом Рейчел превратилась в автостоянку. Рядом с автомобилем Линкольна примостились джип Люси Оверлок и старенькая «Хонда», по-видимому, принадлежавшая какому-то студенту.

А чуть дальше, прямо поддеревьями, припарковался еще один автомобиль – темно-синий «Вольво». Узнав его, Келли приблизился со стороны водительской дверцы.

Стекло немного опустилось.

– Линкольн, – приветствовал его женский голос.

– Добрый вечер, судья Китинг.

– Есть время поговорить?

Линкольн услышал, как щелкнул автоматический замок на дверях. Он обошел автомобиль и сел на пассажирское сиденье. Некоторое время их окружала тишина.

– Что-нибудь еще обнаружили? – поинтересовалась она.

Судья смотрела прямо перед собой, словно выглядывая что-то среди деревьев. В темном салоне автомобиля ее морщин почти не было видно, и она выглядела куда моложе своих шестидесяти шести лет. Моложе и мягче.

– Там было всего два скелета, – сказал Линкольн.

– Оба детские?

– Да. Доктор Оверлок считает, что возраст примерно девять-десять лет.

– Смерть не естественная?

– Нет. Обе смерти насильственные.

Последовала долгая пауза.

– И когда это случилось?

– Это не так-то легко определить. Придется поработать с теми предметами, которые нашли вместе с останками. Они откопали несколько пуговиц, ручку гроба. Доктор Оверлок полагает, что, возможно, это часть семейного кладбища.

Она задумчиво молчала. Следующий вопрос прозвучал тихо и осторожно:

– Выходит, останки совсем старые?

– Им примерно сто лет.

Она глубоко вздохнула. Возможно, Линкольну это только почудилось, но ее поза больше не казалась напряженной. Она как будто испытала облегчение, и ее голова откинулась на подголовник.

– Сто лет, – повторила она. – Тогда не стоит и волноваться. Это не…

– Нет. Это другая история.

Судья по-прежнему смотрела прямо перед собой.

– И все-таки странное совпадение, верно? На том же берегу озера… – Она замолчала. – Интересно, не осенью ли это случилось?

– Люди умирают каждый день, судья Китинг. Умирали они и все эти сто лет… их же надо было где-то хоронить.

– Я слышала, на одной из бедренных костей обнаружили метку от топора.

– Так и есть.

– Люди начнут проявлять любопытство. Вспоминать.

Линкольн уловил страх в ее голосе, и ему захотелось приободрить судью, но он не знал, как к ней подступиться. До Айрис Китинг трудно было дотронуться. Ее эмоциональный барьер был таким неприступным, что он бы не удивился, если, протянув руку, наткнулся бы на броню.

– Это было очень давно, – проговорил он. – Никто уже не помнит.

– Этот город все помнит.

– Помнят очень немногие. Старики. А им вряд ли захочется ворошить прошлое. Так же, как и вам.

– И все-таки это достояние общественности. Да еще репортеры понаехали. Тоже будут выспрашивать.

– То, что случилось полвека назад, не имеет отношения к нашей находке.

– Думаете? – Она повернула к нему голову. – В прошлый раз все начиналось так же. Я имею в виду убийства. Все это случилось осенью.

– Нельзя толковать каждый акт насилия как повторение истории.

– Но история и есть насилие. – Взгляд судьи снова устремился вдаль, к озеру. Наступила ночь, и сквозь голые деревья виднелось только слабое свечение воды. – Разве вы не ощущаете, Линкольн? – тихо спросила она. – Есть что-то тревожное в этом месте. Не знаю, что именно, но я это чувствовала еще ребенком. Мне не нравилось жить здесь, даже тогда. А сейчас… – Она потянулась к ключу зажигания и завела двигатель.

Линкольн выбрался из машины.

– Дорога сегодня скользкая. Будьте осторожны.

– Хорошо. Да, Линкольн, и еще…

– Что?

– Мне сказали, в Огасте новый набор по программе реабилитации алкоголиков. Это хороший вариант для Дорин. Если только вы сможете уговорить ее.

– Я попытаюсь. Надеюсь, что-нибудь да получится.

Ему показалось, что в глазах судьи промелькнула жалость.

– Желаю удачи. Вы заслуживаете лучшего, Линкольн.

– Я справляюсь.

– Конечно. – И тут он понял, что это не жалость. В ее голосе звучало восхищение. – Вы один из немногих мужчин в этом мире, кто всегда со всем справляется.

У гроба стояла фотография госпожи Горацио – с нее улыбалась восемнадцатилетняя девушка, почти красавица. Ной никогда не считал учительницу биологии красивой и уж тем более не думал о том, что когда-то она была молодой. В его понимании Дороти Горацио появилась на этот свет уже в летах, а теперь, после смерти, такой и останется навечно.

В длинной очереди школьников он послушно плелся к гробу, мимо фотографии госпожи Горацио в ее прошлом воплощении, в образе живого человека, женщины. В его сознании это странно знакомое молодое лицо никак не вязалось с лишними килограммами, морщинами и седыми волосами. Сравнение поражало. Как и мысль о том, что на портрете она чуть старше Ноя. «Что происходит, когда мы стареем? – задавался он вопросом. – Куда уходит наше детство?»

Мальчик остановился перед гробом. Он был закрытым – к счастью; Ной сомневался в том, что сможет спокойно смотреть на мертвое лицо учительницы. Страшно было даже представить, как она выглядела под этой крышкой из красного дерева. Ему не особенно нравилась госпожа Горацио. Если честно, совсем не нравилась. Но сегодня, увидев ее мужа и взрослую дочь, рыдавших у гроба, он понял удивительную вещь: даже таких, как госпожа Горацио, любят в этом мире.

В полированной крышке гроба он увидел отражение собственного лица – спокойное и сосредоточенное. Эмоции были глубоко спрятаны под маской безразличия.

На предыдущих похоронах он не мог собраться.

Два года назад они с мамой, взявшись за руки, стояли и смотрели на папин гроб. Крышку сняли, и люди во время прощания могли видеть его худое лицо. Когда пришло время расходиться, Ной отказывался идти. Мама попыталась увести его, но он зарыдал: «Нельзя оставлять папу здесь! Вернись, вернись!»

Он сморгнул подступившие слезы и коснулся рукой гроба госпожи Горацио. Поверхность была гладкой и блестящей. Как у дорогой мебели.

Он вдруг осознал, что очередь перед ним рассеялась, а те, кто стоял сзади, ждали, когда он пройдет вперед. Он отошел от гроба, двинулся вдоль прохода и вышел из дверей морга.

На улице шел легкий снег, и холодные поцелуи снежинок приятно освежали пылающее лицо. Ной порадовался, что за ним не увязались репортеры. Весь день они ходили по пятам со своими диктофонами, рассчитывая услышать хотя бы фразу из уст мальчика, который не побоялся отнять пистолет у преступника. Из уст героя школы Нокс.

Смех, да и только.

Он стоял в сумерках напротив морга и, поеживаясь, наблюдал за тем, как из здания выходят люди. Каждый исполнял соответствующий погоде ритуал: оценивающе смотрел на небо, потом, вздрогнув, плотнее закутывался в пальто. Почти все жители городка пришли отдать последний долг, но он с трудом узнавал людей – в костюмах, галстуках и траурных платьях они выглядели совсем иначе. Никто не надел сегодня джинсов и фланелевых рубашек. Даже начальник полиции Келли был в строгом костюме и галстуке.

Ной наблюдал, как из дверей морга вышла Амелия Рейд. Она дышала часто и глубоко и даже прислонилась к стенке, будто бы за ней гнались и ей нужно было перевести дух.

По улице проехала машина, хрустя шинами по снежному насту.

Ной окликнул девочку:

– Амелия!

Она подняла удивленный взгляд и увидела его. Она заколебалась, глядя по сторонам, словно пыталась удостовериться в том, что переходить безопасно. Ной почувствовал, как забилось сильнее сердце, Амелия двинулась ему навстречу.

– Довольно мрачно там, – заметил он.

Она кивнула.

– Я больше не смогла это слушать. Боялась, что разревусь у всех на глазах.

И я тоже, подумал он, но не посмел признаться.

Они стояли в сумерках, не глядя друг на друга, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться. Оба подыскивали тему для разговора. Ной глубоко вздохнул и вдруг сказал:

– Ненавижу похороны. Они напоминают мне… – он запнулся.

– Мне они тоже напоминают о папиных похоронах, – тихо проговорила Амелия. И посмотрела в темнеющее небо, откуда сыпались снежные хлопья.

Уоррен Эмерсон шел по обочине дороги, и его ботинки с хрустом опускались на подмерзшую траву. Он был в ярко-оранжевом жилете и оранжевой кепке, но все равно морщился каждый раз, когда в лесу гремел выстрел. Ведь пули не различают цвета. Утро выдалось холодное, гораздо морознее, чем вчера, и его пальцы озябли в тонких шерстяных перчатках. Он сунул руки в карманы и продолжил свою утомительную прогулку, невзирая на холод и зная, что, пройдя километра два, он перестанет замечать его.

Уоррен уже тысячу раз ходил этим маршрутом, во все времена года, и без труда отсчитывал расстояние по хорошо знакомым ориентирам. Вот эта разрушенная каменная стена находится в четырехстах шагах от его дома. А от ветхого амбара Мюрреев его отделяло девятьсот пятьдесят шагов. Через две тысячи шагов, у поворота на шоссе Тодди-Пойнт, он уже знал, что прошел полпути. По мере приближения к городским окраинам ориентиры встречались все чаще. Так же, как и машины – то и дело легковушка или грузовик проносились мимо, разбрызгивая грязь.

Местные автолюбители редко притормаживали, предлагая подбросить до города. Летом было проще – туристы частенько подсаживали его к себе, для них Уоррен Эмерсон, плетущийся по дороге в своих сапогах и мешковатых брюках, был одушевленной частицей местного колорита. Они охотно останавливались и приглашали его в машину. В дороге они засыпали его бесконечными вопросами, всегда на одну и ту же тему: «А что местные делают здесь зимой?», «Вы всю жизнь здесь живете?», «А вы никогда не встречали Стивена Кинга?» Ответы Уоррена редко выходили за рамки привычных «да» или «нет», и эту словесную скупость туристы неизменно находили забавной. Они высаживали его у самого большого супермаркета в городе и так искренне махали ему руками, что можно было подумать, будто они прощаются с лучшим другом. Клевые ребята, эти туристы; каждую осень он с сожалением наблюдал, как они покидают город, сознавая, что впереди его ждут девять месяцев утомительной ходьбы по дороге, когда ни один водитель не остановится, чтобы подвезти.

Горожане боялись его.

Он часто думал так: если бы у него были водительские права, он не смог бы так равнодушно относиться к старикам. Но Уоррен не умел водить. У него был вполне приличный старый «Форд», который пылился в сарае, – отцовский автомобиль 1945 года выпуска, с малым пробегом – но Уоррен не мог им пользоваться. Это опасно и для него самого, и для окружающих. Таков приговор врачей.

Так что «Форд» по-прежнему стоял в сарае – вот уже пятьдесят лет – и блестел так же, как в тот день, когда отец поставил его туда. К хрому время относится милосердней, чем к человеческому лицу. Или к человеческому сердцу. «Я опасен и для себя, и для других».

Руки наконец начали согреваться.

Вынув их из карманов, Уоррен стал размахивать ими в такт ходьбе; сердце забилось чаще, а под шапкой выступил пот. Даже в самые морозные дни он не ощущал холода, если шел быстро и долго.

До города он обычно доходил в расстегнутой куртке и без шапки. Войдя в супермаркет «Кобб энд Моронгз», он почувствовал, что в зале нестерпимо жарко.

Как только за ним закрылась дверь, в магазине воцарилась тишина. Продавщица подняла голову и тут же отвернулась. Две женщины, стоявшие возле овощного прилавка, тотчас прекратили болтовню. Хотя никто не смотрел в его сторону, он чувствовал, что все внимание сосредоточилось на нем; Уоррен взял корзину и двинулся по рядам к секции консервов. Он наполнил корзину теми же банками, что каждую неделю. Кошачьи консервы. Чили с говядиной. Тунец. Кукуруза. Потом перешел к следующей полке за горохом и овсянкой, а оттуда – к овощному прилавку за сеткой лука.

Потом понес отяжелевшую корзину к кассе.

Пробивая товар, кассирша старалась не смотреть на него. Он стоял перед кассой, и его ярко-оранжевая куртка словно кричала: «Посмотрите на меня, посмотрите на меня!» Но никто не смотрел на Уоррена. Никто не встречался с ним взглядом.

Он молча расплатился, подхватил пластиковые пакеты с провизией и, настраиваясь на долгий путь, собрался было уйти. Но уже в дверях вдруг остановился.

На стенде прессы был выставлен свежий номер еженедельной газеты «Транквиль». Это был последний экземпляр. Он уставился в заголовок передовицы, и пакеты, внезапно выскользнув у него из рук, грохнулись на пол. Дрожащими руками он потянулся за газетой.

– Эй! Вы собираетесь платить за газету? – крикнула продавщица.

Уоррен не ответил. Он так и стоял у двери, с ужасом вчитываясь в другой заголовок, почти затерявшийся в правом нижнем углу: «Подросток забил щенка до смерти: обвиняется в жестокости».

В голове пронеслась мысль: «Опять начинается».

Дамарис Хорн завязла в провинциальном болоте и мечтала только об одном – поскорее вернуться в Бостон. «Значит, вот какие наказания придумывает редактор, – возмущалась она про себя. – Стоило нам схлестнуться, и он поручает мне статью, за которую никто больше не берется». Добро пожаловать в Захолустье-На-Озере, известное также под названием Транквиль, штат Мэн. Хорошее название. Местечко было настолько спокойным, что можно было выписывать свидетельство о смерти. Она вела машину по Главной улице, думая о том, что именно так, наверное, выглядел бы город после взрыва нейтронной бомбы: ни людей, ни других признаков жизни, лишь одиноко стоящие здания и пустынные улицы. Здесь должно быть девятьсот десять жителей, так где же они все? В лесах, обгрызают лишайник с деревьев?

Проезжая мимо ресторанчика «Монаганз», она углядела в окне клетчатую рубашку. Есть! Объект в лице местного жителя в традиционном прикиде идентифицирован. (Что за таинственная привязанность к шотландке?) Чуть дальше ей на глаза попался еще один экземпляр: потертый, убого одетый старикан, с пластиковыми пакетами в руках, вышедший из супермаркета «Кобб энд Моронгз». Она притормозила, ожидая, пока он перейдет улицу, и старик пошаркал мимо, опустив голову, всем своим видом выражая вечную усталость. Она видела, как он побрел вдоль берега озера – печальный одинокий силуэт на фоне голых деревьев и серой воды.

Она поехала в сторону гостиницы «Озерная», ставшей ей домом на неопределенное время. Это была единственная местная гостиница, открытая в это время года, и, хотя Дамарис с издевкой называла ее «Тормознутым мотелем», она была рада, что удалось снять хоть какой-то номер при нынешнем наплыве репортеров.

Она вошла в столовую и увидела, что большинство ее коллег-конкурентов до сих пор толпятся у шведского стола с завтраком. Дама-рис никогда не завтракала в отеле, благодаря чему сегодня первенствовала в утренней гонке. Восемь утра, а она вот уже два с половиной часа на ногах. В шесть успела побывать в больнице, где наблюдала за тем, как мальчика перевозили в его новое пристанище, Центр заключения для молодых преступников штата Мэн. В семь пятнадцать она была у школы и из автомобиля наблюдала, как перед зданием в ожидании первого звонка собираются дети. Подростки в мешковатых одеждах, казалось, всюду выглядят одинаково.

Дамарис подошла к кофейнику и наполнила свою чашку. Потягивая черный кофе, она оглядывала других журналистов, пока ее взгляд не остановился на фрилансере Митчелле Груме. Хотя он явно был не старше сорока пяти, его лицо сплошь состояло из горестных складок, как у печальной собаки. При этом он был довольно подтянутым, скорее даже атлетически сложенным. Самое интересное, что он заметил ее взгляд и теперь тоже смотрел на нее, хотя и с недоумением.

Она отставила пустую чашку и стремительно вышла из столовой. Ей даже не нужно было оглядываться – она и так знала, что Грум смотрит ей вслед.

В Захолустье становится веселее.

Поднявшись в свой номер, она бегло просмотрела записи последних дней. Теперь предстояло самое трудное – свести их в одну статью, способную осчастливить редактора и заинтересовать скучающих домохозяек Новой Англии, которые обычно ходят мимо стендов с таблоидами.

Она села за письменный стол и уставилась в окно, размышляя над тем, как превратить этот трагический, но вместе с тем вполне заурядный эпизод в нечто захватывающее и интригующее. В чем пикантность этой истории? Под каким соусом ее преподнести, чтобы заставить читателя раскошелиться на свежий номер «Уикли информер»?

До нее вдруг дошло, что идея прямо перед глазами.

На другой стороне улицы стояло обветшалое старое здание. Его окна были заколочены досками, а на фасаде осталась потускневшая вывеска «Мебель от Кимболла».

Номер дома был 666.

«Число Зверя».

Как только загрузился ее ноутбук, она быстро пролистала свои заметки, выискивая фразу, на которую обратила внимание еще вчера. Что-то такое говорила женщина в местном продуктовом магазине.

Она нашла то, что искала. «Я знаю, в чем причина школьных событий, – говорила женщина. – Все это знают, но никто не хочет признаться. Боятся прослыть суеверными или необразованными. Но я вам скажу, что это. Безбожие. Люди изгнали Бога из своей жизни. Они заменили Его чем-то другим. А чем – боятся сказать».

«Отлично!» – подумала Дамарис и, ухмыляясь, начала набивать текст.

«На прошлой неделе в пасторальный городок Транквиль, штат Мэн, наведался Сатана…»

Сидя в инвалидном кресле у окна гостиной, Фэй Брэкстон смотрела, как ее тринадцатилетний сын спрыгивает с подножки школьного автобуса и начинает подниматься по длинной проселочной дороге, ведущей к дому. Это был ежедневный ритуал, и она привычно ожидала той минуты, когда худощавая фигурка Скотти, чуть сгорбленная под тяжестью рюкзака, появится в дверях автобуса, а потом он, вытянув шею, с трудом потащит свою ношу к дому, вверх по заросшей травой тропе.

Он ведь еще совсем малыш. Больно видеть, как мало он подрос за прошлый год. На фоне одноклассников, которые обогнали его и по росту, и по весу, Скотти словно застыл в пубертатном периоде, но так стремился стать взрослым, что даже поранил себе подбородок, когда на прошлой неделе пытался сбрить несуществующую бороду. Он ее первенец, ее лучший друг. Она бы даже не возражала, если бы время остановилось и он навсегда остался милым и любящим мальчиком. Но Фэй знала, что детство скоро кончится. Перемены уже начались.

Она уловила первые тревожные признаки несколько дней назад, когда сын, как обычно, вышел из автобуса. Она сидела у окна, наблюдая за тем, как мальчик идет к дому, когда вдруг произошло нечто необъяснимое и пугающее. Во дворе он остановился и уставился на дерево, где сидели три серые белки. Сначала она подумала, что его просто заинтересовало это зрелище. Что он, как его младшая сестра Китти, попытается уговорить их спуститься, захочет приласкать. Каково же было ее удивление, когда он нагнулся, поднял с земли камень и запустил его в дерево.

Зверьки перескочили на верхние ветки.

Она с тревогой смотрела, как Скотти швыряет в дерево другой камень, потом еще и еще, его худое тельце вспрыгивает, словно упругая пружина ярости, а камни летят и летят вверх. Когда он наконец остановился, дыхание Скотти было тяжелым и прерывистым. Он повернулся к дому.

Увидев выражение его лица, Фэй отпрянула от окна. В это мгновение она вдруг с ужасом подумала: «Это не мой сын».

И вот сейчас, наблюдая за тем, как он идет к дому, она задавалась вопросом, что за мальчик переступит порог. Ее сын, ее настоящий сын, милый и приветливый, или отвратительный незнакомец, внешне похожий на Скотти? Раньше она бы сурово наказала сына за то, что он бросается камнями в животных.

Раньше она не боялась собственного ребенка.

Фэй услышала шаги Скотти на крыльце. Сердце ее учащенно забилось, когда она, развернувшись в своем кресле, увидела сына.