Проклятие черных волхвов
Часть 1
НА КРАЮ ЗЕМЕЛЬ
1
Колдун Яремь сидел на корточках посреди поляны и с ненавистью смотрел на пень. Сидел долго, колени уже давно затекли, и спина ощутимо ныла, но вставать ему не хотелось. Встать, пойти — значит признать, что опять ничего не вышло…
Сидел, смотрел. А что делать?
Пень был давним, трухлявым, обломанные края торчали неровными щепками, как проеденные зубы во рту старика. Колдуну казалось, пень скалится над его досадой. В провалившейся сердцевине блестела лужицей тухлая вода, тускло, как слюда, отражавшая лунный свет. Над ней едва различимо кружились мелкие мошки. Точно живой насмешливый глаз на черном старом лице…
Несмотря на древность, пень стоял твердо, цепко держался за землю разлапистым четырехпалым корнем, некогда поднимавшим огромное дерево.
Вроде такой пень, размышлял колдун. А получается — не такой…
Ясно же было начертано на древней доще, вспоминал он, — когда звезда Вечерница выйдет в свой час посередь небосклона, найти в лесу четырехпалый пень, одиноко стоящий на глухой поляне. Это первое. Второе — трижды прочитать тайное заклинание, сначала спереда назад, а потом — сзада наперед столько же раз. В-третьих, три раза перепрыгнуть через оный пень, удариться оземь крепко… И тут же оборотишься волком!
Три раза перепрыгнуть? Удариться оземь? Три-на-десять раз он перепрыгнул через это трухлявое чудище, напрыгался до колотья в боку, как сумасшедшая лягва. Бился оземь и лицом, и телом, и задом, и передом, отбил себе все, что можно отбить. Да еще и рожу расцарапал о случайные ветки, чтоб им гореть негасимым пламенем ксаря Кощея! И что, оборотился? Как бы не так! Даже шерстинки случайной не появилось, клыка единого не прорезалось. Не работает древнее колдовство, хоть в голос вой, хоть рожей пополам тресни…
Непонятно только, в чем причина? Пень не тот? Или древний колдун напутал что-то в начертании заклинания, нацарапанного, вспоминал он теперь, хуже, чем кура лапой скребет? Впрочем, понятно, пень виноват, не оный оказался, решил Яремь. Не мог неизвестный колдун переврать заветное волчье слово. Такие слова огнем выжигаются внутри каждого, их и в беспамятстве не забыть. Значит, пень…
Мелькнула мысль еще раз попробовать поскакать, но натруженное, побитое о Сырую Мать тело запротестовало. Да и звезда Вечерница уже сместилась, уже не посередь небосклона, а сбоку смотрит. Скачи не скачи, больше не будет толку, оправдал себя Яремь.
Выходит, не получилось… В который раз? И не сосчитаешь… Все мог черный волхв Яремь, сам прозванный Черным за лютую, злую силу. Во всем ему помогал Чернобог, владыка Нижнего мира, суровый хозяин всякого Зла в Яви, Не зря во всех родах и селеньях больше глада и мора боялись черных волхвов, его служителей, а его, Яремя, старейшину среди колдунов, — втрое боялись.
Зло в Яви — сильнее, давно уже понял Яремь. Пока белые, верхние боги дремлют в сонной тишине Ирия, нижние, черные никогда не спят. Присылают в мир скверну за скверной, страданиями и кровью насаждают среди людей свою волю. Вот и получается — кто служит им, тот и сам сильнее. Одно не получается у него — превратиться в лютого зверя или, скажем, в быстрокрылую птицу. Ну никак не выходит! А надо бы, сейчас — особенно надо…
Рассматривая пень в тусклом свете луны и звезд, Черный продолжал злиться. Положить, что ли, огненное заклинание на эту корягу, чтоб поразило ее скорым лесным пожаром, в сердцах думал он. Чтоб сгорел так сгорел!
Хотя к чему тратить колдовскую силу на пустяки, понимал он другим, холодным умом. Достаточно просто поджечь. И так сгорит.
Не в том дело! Если рассудить, чего он зацепился за этот пень, как игривый щенок за ежа? Самому непонятно. Точнее, понятно, но легче от этого не становится. Не получается у него оборотное колдовство, и все тут. Он уже долго прожил, многое превзошел из тайного, черного искусства. Зелья варил такие, что волосы дыбом вставали от одного духа, и ночную нечисть насквозь видел, и порчу умел навести, и глаза затмить. Умел черный волхв вызвать ветер, наслать дождь и вызвать с неба секущий град. А оборотное колдовство никак не дается ему, хоть плачь! Хотя, сказывают, древние колдуны умели такое. И волками по земле рыскали, и ястребами под облака взлетали. Видели поди, помнят, да и сам он читал на дощах и берестяных грамотах.
А теперь, когда в эти пустынные, северные земли пришел род поличей, оборотное колдовство особенно бы пригодилось. Птицей бы следил сверху, зверем бы рыскал вокруг их новых селений. Насылал бы вредину и болезни, чтобы изжить их, белых, с этих земель, которые Яремь давно уже привык считать своими.
Колдун знал, слухами земля полнится, поличи пришли на эти земли у самого края Яви и поселились на Лаге-реке, спасаясь от князя Добружа, что донимал их тяжелыми данями. Потом строгий князь наслал на поличей дружину свеонов, воинов заморского конунга Рагнара, что на своих быстрокрылых ладьях шастает в набеги по речным и морским дорогам, заходя далеко и на юг, и на север. Свей сражались с поличами и многих убили, и казалось, остальных перебьют. Но родичи заманили железных воинов в лопушку, какой-то хитростью сожгли две их ладьи и тоже перебили многих. Так и ушли, со всем скарбом, скотом и со своими белыми волхвами, Тутей и Ратнем. Только их, конечно, здесь не хватало! Яремь даже знал, что род поличей привел в эти далекие земли походный князь Кутря, а истинная голова всему — его женка, девка-ведунья Сельга. Нот кто сильный, опасный, вот кого нужно сживать со света в первую очередь…
Правда, как это сделать, он пока не знал. Один хитрый замысел крутился у него в голове, но получится ли…
Черный Яремь еще раз глянул на небо. Увидел, яркая звезда Вечерница уже окончательно отошла от середины небесной тверди. Поднялся наконец тяжело и неохотно. Размял руками спину, растер затекшие от долгого сидения колени, сплюнул в сторону вредного пня злобные слюни и пошел прочь…
* * *
По ночному лесу колдун шагал быстро, уверенно, чуть припадая на рогатый посох. Темные порты и рубаха делали черного волхва почти невидимым в ночном лесу. Его высокая сухая фигура скользила между деревьями легким шагом.
Нет, Яремь, конечно, не видел во тьме словно днем, как полагали многие, боясь Черного пуще ночного огня. Что могут боги, то недоступно смертным. Зато он давно уже научился чувствовать перед собой всякое препятствие и сразу, не глядя, понимал, где камень впереди, где дерево, где сучок, где ямка подкатилась под ноги. А это чувство — как второе зрение, с таким и глаз не надо, учил его когда-то старый, могучий волхв Ослязь, перед которым в Яви не было тайн. Именно он, Ослязь, приземистый, редкозубый и насмешливый, как тот ненавистный пень, открыл когда-то перед молодым Яремем темную сторону волхвования, увлек его на служение низшим, втолковал несмышленому, как сладка жизнь, когда все можно и любое позволено…
Прав старый колдун, сладко чувствовать свою власть и силу. Что может быть слаще? До остального Яремь уже потом, своим умом дошел, после того, как умирающего Ослязя по его просьбе поглубже закопали в землю еще живым, торя ему прямую дорогу в подземное царство повелителя Кощея…
Где-то проухала ночная птица, прошелестел неподалеку зверь в кустах, но чародей не обращал внимания на эти привычные звуки. Знал: никого опасного для себя не встретит. Обычные путники по охотничьей или по другой надобности ночами лесом не рыскают. Ночь — время для темных сил. Вот давно привык вроде, а все равно приятно чувствовать себя своим среди тьмы, не бояться опасностей, а самому быть опасным. Это тоже проявление власти и силы, что греет нутро и бередит кровь. Скучно жить, не ищущая свой верх над другими. Так-то жить все равно что иск без соли жевать, понял он еще юношей…
За мыслями Черный Яремь и сам не заметил, как дошел до нужного места. Здесь начиналась едва заметная тропка через болото, где бездонные трясины прячутся под безвидной травой. Даже не тропка, а так, вешки случайные, незаметные чужому глазу.
Сам Яремь и в темноте мог их различить, давно ходил здесь, а сунется кто чужой — и костей не найдут. На всяким случай Яремь когда-то наложил на трясину заклятие, застилающее глаза любому гостю, уводящее его в самую тонкую глубь. Болотная баба Шишига любого уходит до смерти. Но, впрочем, на трясину можно было надеться и на заклятия, болото — это и так гнездо нечисти и злых духов, прямой помощник для черного волхвования.
По болоту Черный шел неспешно и долго, чтоб самому невзначай не оступиться. Потом болото кончилось, путь повел его вверх, перевалил через вершину холма, покатился вниз. Здесь, в редколесье, было светлее, он поднажал на ноги.
Черное капище появилось перед ним, как всегда, неожиданно. Частокол, спрятанный так, что со ста шагов не увидишь, оскалился посеребренными луной человечьими черепами, когда-то принесенных в жертву.
Отдышавшись, Яремь по-особому приложил ладонь ко рту и семь раз проухал совой. Чтоб знали там, свой идет…
2
— Дядька Кутря! Дядька Кутря!
— Ну, чего тебе?
— Дядька Кутря, а дядька Кутря! — надсаживался на берегу малый Еменя.
— Ну, чего там, чего стряслось?!
— Гляди на верхи, вроде кто плывет по реке?!
Голос малого, звонкий, как лесной ручеек, далеко разносился над темной гладью Лаги-реки. Мужики видели, от нетерпения и любопытства он топочет ногами на месте, как молодой лось, завидевшей вдали лосиху.
Вот неймется ему, все уже у огня греются, а этот еще у воды возится, переглядывались родичи. Углядел что-то, видишь ты… Понятно, совсем зеленый еще, горячий по юному делу. Молодым да горячим всегда мерещится небывальщина на ровном месте…
Отходить от костра никому не хотелось: и так намерзлись, чупахтаясь всю ночь в студеной воде Лаги, что редко теплела даже в самый зной.
— Ну кто там еще может плыть? Неужто сама рыба-кит в гости пожаловала? — насмешливо откликнулся Кутря, не поднимаясь.
— Ага, она самая, — тут же вмешался Велень. — Вот, думает, какой-то паря на берегу трется. Дай, думает, подплыву, укушу его за нос. Каков он на зуб-то, если разжевать хорошенько? Не сладкий ли будет?
Мужики вокруг костра ухмылялись, теребя бороды. Ну, Велень, ну, скажет всегда! Хоть стой, хоть помирай ложись. Едкий он на язык, этот Велень, слово выдаст, как будто клюквой накормит. У самого седина уже забивает русые волосы, половины зубов во рту не хватает, а все одно всех кусает, словно игривый щенок.
— Да что там, в носу, окромя соплей… — заявил еще кто-то.
— А в любопытном носу, сказывают, еще козявка нетерпеливая поселяется, так и свербит, чтоб его куда-нибудь сунуть…
Князь Кутря усмехнулся их бойким словам. Оторвался взглядом от рыжих языков пламени, оглянулся на малого, потом опять на огонь. Здесь запекалась насаженная на прутья рыба. Пузырилась в жару сочным жиром. Дух стоял, хоть ковшом его черпай да ешь с кашей. Рыбий печеный запах притягивал к себе носы, как медовая сладость в пчелином дупле издалека манит медведя. Отходить к реке Кутре не хотелось, рыба, по всему видно, вот-вот будет готова.
Остальные мужики тоже сидели ждали, развесив от нетерпения слюни. Не слышно было даже побасенок про небывалое или сказок о том, что было когда-то на самом деле, какими обычно коротали ожидание родичи. Проголодались все долгой ночью.
Мужики недавно закончили лучить рыбу. Подманивали ее в темноте на огонь лучин, тлеющих на носу челнов, и по том брали из воды острогами. Река здесь сразу от берега уходила вглубь, бреднем пройти — нечего было и думать, и рыба кишмя кишит. Жалко, когда пропадает такое добро. Хорошо, научились у талагайцев лучить, навострились постепенно, а там и в раж вошли. Так, огнем и острогами, оказалось, тоже хорошо на рыбу охотиться, не меньше, чем сетью, из реки вынимаешь. Здешний дикий народ талагайцы — хоть и бестолковый с виду, а что касается охоты или рыбного промысла — они первые.
С рыбалкой мужики думали управиться за полночь, по увлеклись, как обычно, провозились гораздо дольше. По звездам, становящимся незаметными в бледнеющем небе, по белесым хлопьям тумана, уже залегающего в низинах, было видно, что скоро рассвет. Зато гора крупных, отборных рыбин, сброшенных в опасение побега подальше от берега, шевелилась теперь недалеко от костра, дергая хвостами и плавниками и разевая беззвучные рты. Улов получился богатым, будет чем похвалиться дома. Теперь у всех кишка кишке на берестяных гуделках играла. Ночью, когда не спишь, есть всегда охота гораздо злее, чем днем, давно замечено.
— Дядька Кутря, дядька Кутря, ну точно плывет! — надрывался на берегу малый.
Весеня и Творя-кузнец тоже подняли головы от костра. Всмотрелись в тихую темную гладь воды, отражающую небо в серебряном лунном свете.
— Слышь, князь, вроде как по правде плывет. На бревно похоже…
— Челн вроде как…
— Может, талов?
— Да не, не похоже… У тех челны короткие, колодой плавают, а этот длинный, стелется по воде… Глянуть бы надо…
— Ладно, пошли поглядим, мужики! — распорядился князь. — Велень…
— Ась?
— За рыбой присмотри, что ли…
— Присмотрю, отчего же не присмотреть, присмотреть не трудно, — бойкой скороговоркой откликнулся тот. — Она небось печеная, небось далеко в реку не убежит, легкий пригляд…
Мужики вокруг охотно заржали. Колода с медовой сурицей, припасенная из дома, уже прогулялась по ковшам раз-другой. Настроение у костра стало самое развеселое, впору песни петь. Жалко, ночью нельзя. А то услышат темные злые духи, нагрянут и так подпоют, что мало никому не покажется. Известно, ночью праздновать — Чернобога славить. Только это и останавливало.
Князь Кутря быстро, рывком поднялся, двинулся к берегу. Остальные вперевалку потянулись за ним. На средине реки неслышно, без плеска, подталкиваемая одним лини, неторопливым течением, двигалась темная, остроносам тень.
— Челн, мужики, ну точно челн…
— Но не талов же, паря! Я же говорил…
— Не, точно не талов…
— А чей тогда?
— А кто его знает…
* * *
Пришлый челн выловили быстро. Поймать его оказалось нетрудно. Весеня, молодой мужик, прославивший себя в сечах со свеями, — захочешь — не забудешь, так любил он вспоминать свои ратные подвиги, — быстро выгреб долбленку на середину реки. Притулившись на носу, высунув язык от усердия, малый Еменя зацепил острогой за край чужака. Так и притянули к берегу. Выволокли из воды, обступили, разглядели поближе.
Незнакомый челн, согласились все. Не долбленный из целого ствола, как мастерили челны сами поличи или, далеко на Илень-реке, оличи, витичи и косины. Не сшитый из кож, насаженных на каркас из жердей, как делали талагайцы свои байды. Другой челн, сколоченный из отдельных гладких досок, покрытых поверху чем-то темным.
Задумались. По очереди поковыряли пальцами — доски промазаны жирным смоляным варом. Так чужаки-свеи ладят свои хищные ладьи для набегов — из досок да с густой обмазкой. Только свейские ладьи большие, те и по морям на них ходят. А этот маленький, больше двух-трех воинов с оружием едва унесет. Что за диво? Или свей вдруг обмельчали, в этих теперь умещаются? — вставил Велень. Он тоже не утерпел, бросил следить за печеной рыбой, прибежал смотреть. От его слов родичи привычно развеселились.
Пока все скалили зубы, обстукивали доски, ковыряли обмазку, рассматривали при свете горящих лесин причудливую, замысловатую резьбу на носу, любопытный малец Еменя залез внутрь, зашарил по днищу.
Вечно он торопится вперед бабки в печь сигануть. Вот и получил первым поперек любопытки. Выскочил изнутри как ошпаренный, заорал так, что лес вокруг загудел, многократно откликнулся на его крик.
Мужики от неожиданного испуга посыпались от челна горохом. Кто под куст, кто в лес, кто кинулся под обрыв. Бойкий Весеня с маху сиганул подальше в реку и полоскался на глубине, отфыркиваясь, как выдра.
Потом опомнились, начали перекликиваться:
— Эй, там, все живы?
— Да все вроде…
— А что случилось-то, почему побежали?
— Так кричали же!
— А кто кричал?
— А кто его знает!
— А Еменя, кажись…
— А чего случилось-то, мужики?!
Вылезли из укрытий, нашли в ивняке Еменю, вытащили, допросили строго. Тот отпираться не стал. Кричал, да. Испугался потому что. Чего испугался? Так мертвяк там, в челне! Как цапнет за ногу холодными пальцами!
Долго и дружно все ругали Еменю. Весеня, мокрый, хоть самого выжимай вместе с портами и длинной рубахой враспояску, выбрался из реки, узнал, в чем дело, и аж закрякал с досады, отряхиваясь от воды:
— Экий ты, паря, робкий! Нешто ты мертвяков не видел, чтоб так орать?
— Да за ногу же, говорят тебе! За ногу цапнул! — осадил бойкого рассудительный Творя. — А где это видано, чтоб мертвяк цапался? Испугаешься!
Мужики опять призадумались. Притихли, настороженно поглядывая на темнеющий у берега челн, где притаился цапающий мертвяк. Живых мертвецов никто из родичей еще не встречал, но слышали про них все, разумеется. Теперь стало понятно, почему и челн не такой, как у всех, и чернота его какая-то особая, стерегущая… Ждет мертвяк, притаился, подманивает к себе…
Самые робкие начали понемногу, по шажку отходить к костру. Кто посмелей, взялись за остроги, вымазанные рыбьими потрохами, но наступать не спешили. Переглядывались.
Срубить подлиннее жердину, столкнуть его в реку, что ли, откуда пришел? Пусть плывет отсюда подальше, пока беды не случилось… Или поглядеть все-таки, кто там? Любопытно, конечно, но, обратно сказать, боязно все-таки… А ну как кинется изнутри? Как начнет шкуру на ремни драть! Что тогда?
Впрочем, пока возились, короткая ночь окончательно сошла на нет. Серый рассвет уже прояснил небо, проявил и реку, и кустистый берег, и лица родичей, застывшие в ожидание и опаске. Кто-то, Ятя, кажется, вдруг вспомнил, что у упырей, поселяющихся в телах после смерти, при белом свете силы никакой нет. Это они во тьме горазды вытягивать дух и кровь из живых, а при свете — нет, при свете вся их черная сила тает, как снег на весеннем солнце…
Это известие приободрило. Решили глянуть, раз так. Выставив перед собой остроги, подступили к загадочному челну. Оттуда никто не кинулся.
Осмелев окончательно, заглянули внутрь.
Там действительно нашли человека. Потрогали — не мертвый, хотя и живым его с трудом можно было назвать. Худющий, высохший, как поваленное ветром дерево, он уже и говорить не мог, только моргал и сипел чуть слышно. Руки и ноги у него были связаны конопляной веревкой, хитро заведенной за спину, чтоб сам освободится не смог…
— Велень, чтоб тебе подавиться поганой костью! — раздался вдруг истошный крик князя Кутри.
— Ась?!
— Кто за рыбой следил?!
— Так я же…
— А где рыба?!
— Так горит же!
— А что ж ты стоишь!
— Так бегу же, бегу…
Весеня, стоявший теперь рядом с князем, опять вздрогнул от громового крика. Ошалело повел головой, разобрался, в чем дело, сплюнул со злости, вовремя подставив ладонь, чтоб не обидеть плевком Сырую Мать-землю.
От костра прогоркло несло сожженной рыбой.
— Вот и поели рыбки от пуза до низа… — горестно выдохнул плотный, плечистый Творя-коваль, всегда, как лесной хряк, ищущий, чего пожевать.
3
Найденного на реке человека родичи перенесли в общую избу, что, по обычаю, ставится посреди каждого села. И этой избе ночевали случайные гости рода, холодными зимними вечерами собирались на толковище старшие. Духи предков, прилетавшие навестить живых родичей, тоже находили здесь кров и стол, который всегда должен их ждать, чтоб умершие не подумали нехорошего о потомках.
Бабы ухаживали за найденышем, но думали, что не выживет. Очень был истощен и, похоже, сам себя не помнил. Откроет глаза, скажет несколько слов на непонятном квакающем языке, посмотрит вокруг темными глазами с диковинной синевы белком и опять провалится в забытье. Лицо у него было острое, резкое, нос — горбатым вороньим клювом, скулы выпуклые, глаза глубоко провалились в глазницы. Кожа смуглая, словно копченая, борода и усы растут не прямо, как у людей, а мелкими кольцами. Южных кровей, решили родичи из бывалых. Там, где Хорс-солнце жаркое, как огонь, живут такие смуглые, курчавые люди. Далеко, видно, ушел от своих земель, соглашались все. Но кто такой, как оказался связанным в пустом челне, оставалось загадкой.
Кутря послал человека к талам, у них спросить. От них приходили двое, мрачный, коренастый богатырь Яши и знаменитый охотник Музга, щуплый, как недомерок, но быстрый и неутомимый на ногу. Они сидели около пришлого, смотрели долго, тыкали в него пальцами, цокали языками и чесались под блохастыми шкурами, из которых шили себе одежу. Холстов талские бабы не ткали, одежу шили из того, что в лесу добывали. Ленивые, наверно…
Охотники-талагайцы весь день рассматривали найденыша, потели в шкурах на земляном полу общей избы. К вечеру переглянулись значительно, сказали — нет, не знаем такого. Потом ушли, не прощаясь.
Постоянно сталкиваясь с талами, поличи мало-помалу научились понимать простой язык этих малорослых людей, привыкли к их обстоятельной неторопливости. Но охотники вообще больше ничего не сказали. Гостить не стали, и от угощения отказались, и даже пива не захотели, от которого их, бывало, за уши не оттащишь. Вышли за село и плевались, поворотясь назад, рассказали Кутре и старейшинам ребятишки, побежавшие вслед за ними.
Это была плохая примета. Что-то переменились талы в последнее время, словно озлобились…
Еще одна забота, почему так? Может, это южный пришелец привел за собой злобных переругов из Нижнего мира, всюду сеющих семена свар, дающих потом кровяные всходы? — судили-рядили родичи. Кто его знает, кто он такой, за что был связан кем-то в верховьях? Черных колдунов так связывают, чтоб ни рукой, ни ногой шевельнуть не смог, не вызвал себе на подмогу темную силу, неожиданно вспомнил Зеленя-старейшина. Остальные начали вспоминать, кто что слышал про темных колдунов, что прячутся на черных капищах по самым глухим местам.
И совсем напугали сами себя. Вот поправится найденыш, боялись родичи, как обернется одноглазым великаном Верлиокой. Нос-то вон уже великанский, а ну как и остальное такое же отрастет? Как начнет скакать по селам болотной жабой, пробовать на клык живое мясо, не обрадуешься! Или воспрянет крылатым аспидом, сверху начнет палить села, изрыгая огонь из пасти!
По-хорошему, надо бы его прирезать, пока не пришел в силу и ум, теребили старики бороды. Или отдать реке обратно, пусть несет дальше. Но как это сделать? А вдруг напраслина, вдруг не черный человек, не великан и не змей-аспид? Издавна повелось, если честный гость прибивается к роду, ни в чем не должно быть ему обиды. Иначе отвечать придется пред самим Стрибогом, покровительствующим тем, кто бродит по Сырой Матери, подобно ветрам, которыми тот повелевает. Стрибог — игривый-игривый, а когда разгневается — камни выворачивает из своих гнезд и могучие деревья пригибает ниже травы.
Сунулись было к Сельге-видящей за советом, но та готовилась к свиданию с богами. После каждой весны, накануне праздника Купалы — бога, приводящего за собой новый, следующий год, Сельга всегда ходила в тайное место, где разговаривала с высшими, богами и духами. Советовалась о том, что тревожило родичей и спрашивала у богов о грядущем. Волхвовала по-своему, по-женски, понимали нее. Но раз боги ей отвечали, значит, принимали ее бабье волхвование.
Понятно, ей сейчас было ни до чего. Пришла на короткое время к найденышу, посмотрела на мужика, еле слышно сопящего на лежанке, и только сказала коротко — нет, не колдун, не вижу в нем черного. А кто таков — спросит заодно у богов. Больше не стала ничего говорить. Ушла.
Князь Кутря, ее мужик, только руками развел. Мол, сами знаете, если ей в башку что втемяшится, поперек не согнешь, надо ждать, значит, пока у богов спросит. Родичи в ответ тоже разводили руками. Все знали, Сельга — тихая-тихая, а норовом тверже гранита. Налетишь — только лоб расшибешь без пользы. Опять же, с богами разговаривает бестрепетно. Вот и попробуй скажи ей поперек слово…
Потом сообразили наконец. Послали мальца на святое капище, кого-нибудь из волхвов позвать, рассудить. Лучше, конечно, Ратню прийти, чем Туте-молчальнику, наказывали мальцу. Ратень хоть говорит, а Тутя, давший обет богам не расходовать силу на пустые слова, только кивает — да, нет. Пока придумаешь, как спросить, он, глядь, уже ушел обратно.
Тот убежал, прибежал, сказал — нет никого на капище, ушли куда-то волхвы. Опять незадача… И талы с чего-то как некормленые собаки озлились… Вспотеешь тут, думавши…
4
Перед свиданием с богами Сельга семь дней ничего не ела. Только пила теплую, чуть подслащенную медом воду. Много воды пила, омывая себя изнутри.
Первые дни она еще хлопотала по дому, нянькала маленького, двухгодовалого Любеню, постоянно цеплявшегося за мамку. Потом она окончательно ослабела от голода.
Все больше лежала под пушистым покровом из мягко выделанных, пятнистых шкур зимних рысей, уединившись и отдельной клети. Помнится, еще тонконогой девкой они без труда выдерживала семидневные голодовки, а теперь вроде и телом налилась, и чувствует себя крепче, не в пример прежней, а голодать стало куда труднее. Почему так? Может, роды забрали силу, ребятенок с молоком высосал, думала она.
Пока Сельга готовилась к таинству, домашние заботы взяла в свои руки старая Мотря. Та с ранней весны пролеживала бока камнем. По старческой немощи крепко просквозили ее холодные северные ветровичи. Теперь Хворст-зловредина, подземный бог, насылающий на людей болезни, никак не хотел отстать, ломал кости и крутил жилы, так что ни травяные настои, ни притирания из толченых грибов не помогали. Только Сельга, положив руки на распухшие места, могла сбросить на землю боль, да и то на короткое время.
Совсем уже собралась помирать баба Мотря, толковала про погребальный костер, про двух сынов, давным-давно посеченных в сваре между родами. Сулилась скоро увидеть их в светлом Ирии, передать приветы от всех. А тут, глядя на бледнеющую Сельгу, подхватилась, откуда только силы взялись. Подкашливая в кулак, Мотря быстрой белкой носилась по дому и все успевала: и за ребятенком, и за скотиной, и по стряпне. Кутря, глядя на нее, только крутил головой, посмеиваясь от удовольствия.
Он любил старую, почитая ее вместо родной матери. Мотря всегда становилась по его руку, когда своенравная, вспыльчивая Сельга ярила сердце на мужа. Случалось это не часто, но если уж жена расходилась, то даром что князь, впору было хвататься за щит, спасаясь от горшков и плошек, нацеленных точно в голову. Тогда только Мотря могла усмирить свою приемную дочь, без всякого стеснения схватив ее за волосья и тыкая носом в земляной пол, указать на место жены напротив и пониже мужа. Когда за волосья да носом в пол, получалось доходчивее, конечно…
Потом, остыв сердцем и вспоминая отшумевшую свару, все трое начинали смеяться над собой. Еще позже, когда Кутря и Сельга сплетались телами, как змеи сплетаются в неразделимый клубок, и ласкали друг друга до потного изнеможения, они сами не могли вспомнить, почему вздорили. В общем, хорошо жили, дружно. Не зря оба, по взаимному согласию, решили назвать своего первенца Любеней. Любый, значит…
Отгородившись от каждодневных забот, Сельге уютно было лежать неподвижно. Смотреть рассеянными глазами и потолок, покрытый сучковатым сосновым тесом, задумчиво перебирать руками ласковый мех. Не перепахивать мыслью нудные, ежедневные думы по хозяйству, а скользить поверху, по всему сразу. От голода тело слабело, но зато дух играл, кружился, как вольная птица в бескрайнем небе. Свободно птице лететь по небу, и таким же свободным становился дух. Ясным и острым, как лезвие ладно скованного меча. Казалось, еще немного, и можно будет, оставив неподвижное тело, воспарить духом под самые облака. Оттуда далеким взглядом глянуть на новые земли рода, раскинувшиеся теперь вдоль реки Лага. Лагья, как называли ее соседи-талы, чьи селения-стойбища располагались ниже по течению в двух-трех дневных переходах.
Шешня спозаранку собралась в лес по своим надобностям. Заметила Сельгу, обрадовалась компании, прицепилась репьем к подолу рубахи. С ходу, перебивая саму себя, Шешня начала взахлеб рассказывать ей о своих неприятностях, а эта сказка, известно, ни начала, ни конца не имеет. Их у нее всегда имелось в запасе неисчислимое множество. Послушать ее, так в Яви только и заботы у каждого, как бы сделать жизнь вздорной бабы горше горького отвара еловых шишек. И этот сказал, и та ответила, а эти посмотрели не так, а тот обругал ее паскудным словом, а оттуда наладили, послав куда дурных собак не гоняют… Всех ее жалоб не разобрать и спьяну слушая. Оставалось только следить за выражением ее костистого лица с длинными скулами, напоминающего степную скотину — лошадь, да в нужных местах сочувственно кивать или осуждающе трясти головой.
Сельга Шешню жалела. Мужик ее еще на Илень-реке был посечен на рати со свеями. Никакого другого охотника о двух головах, чтобы жить с ней, не нашлось. А как бабе без мужика? Свербеть ее начинает, ясно как днем. Родичи, конечно, совсем пропасть не дадут, бывает, кто и почешет ее промеж ног кожаным плодородием, если в охотку. Но это, понятно, только чтоб совсем бабе не одичать, этого для жизни мало. Отец-Сварог в стародавние времена не зря сотворил мужчину и женщину одновременно. Указал, значит, соединяться друг с другом, чтобы стать вдвое сильнее, сливаться в целое не только семенем, но и умом, и духом.
Три лета назад Шешня родила сына. Назвала его Сваней, почтила память своего давно умершего деда. Вроде угомонилась сначала, отмякла даже, начала часто показывать крупные зубы в задумчивой материнской улыбке. Но ребенок был зачат на капище, при помощи волхвов. Только им, знающим заговоры и тайны рождений, удалось вспахать эту ниву, в чем давно уже отчаялись остальные мужчины рода. Значит, как водится, мальчик был обещан богам. Теперь пришлось отдать на воспитание и взросление в святилище, что отстроили себе волхвы Тутя и Ратень взамен сгоревшего на Илене.
Они не препятствовали Шешне видеть сына, та часто околачивалась возле их нового частокола. Но, понятно, уже не дома малец. Переживала мать.
Тоже нашла себе баба заботу. Говорили ведь ей, рано отдаешь, пусть дома еще поживет, подождут боги, им, бессмертным, некуда торопиться в своем безвременье. Нет, отвечала, богам обещано, значит, из себя вынь да положи перед ними. А теперь плачется, досадует на богов, что забрали сыночка Сванечку. Ну как ее понять? Железную терпелку нужно иметь, чтобы понимать эту бабу.
Этим утром терпение у Сельги быстро закончилось. Не то настроение — слушать нытье Шешни, бесконечное, как осенняя морось. Пришлось цыкнуть на нее, чтоб отстала. Та надула губы, обиделась, но ослушаться не посмела. Шмыгнула вбок, все еще бормоча что-то. Как раскипятившееся варево, вынутое из печки, долго не может угомониться в горшке, улыбаясь, сравнила ведунья. Сельгу теперь даже мужики-старейшины слушали, а уж бабы да молодые парни просто робели перед ее синими пронзительными глазами. К почету от родичей она постепенно привыкла. Принимала его невозмутимо, спокойно, но внутри все равно щекотало пушистое перышко. Не по годам почет, по уму — это вдвойне льстило…
Дальше опять пошла одна. Перед лесным озерком, прозрачным глазом выглядывающим из густого леса, как обычно, остановилась. Развязала кожаный пояс с приметанными к нему ножнами.
Старый Корень, уходя в Ирий, оставил ей свейский добротный нож с причудливой рукоятью, резанной из кости морского зверя. Сельга его до сих пор носила. Нож — единственное оружие, взятое ею с собой. Кого бояться, когда идешь говорить с богами? Сейчас ее жизнь в их руках.
Она скинула рубаху, постолы, черной волной распустила волосы, сняв налобный оберег-повязку. Голая подошла к воде, полюбовалась на свое отражение, погладила тугое тело руками. После родов груди у нее стали больше, мягче, соски уже не торчали колышками, а покрупнели, прижались к коже. Любеня-маленький постарался, чмокая. Бедра тоже расширились, покруглели, а стан по-прежнему гибкий, живот играет. Муж Кутря подолгу и часто гладит ее живот. Правильно бабы говорят, первые роды женщину только красят. Это потом, когда дети выскакивают один за другим, начинает уходить сила и морщиться, сохнуть тело. Но об этом пока еще рано думать, тут же решила она.
С размаху, не давая себе времен на трусливые колебания, Сельга кинулась в озеро. Громко охнула от обжигающей холодной воды, что бывает в бездонных лесных озерах, где вода густо-синяя и никогда не теплеет. Разогревая тело движением, Сельга быстро проплыла туда и обратно. Помылась начисто, натираясь глиной с шершавым песком. Густые кудри волос мыла отдельно и долго, пока не стали совсем мягкими.
Потом так же долго отогревалась на берегу, подставляя попеременно живот и спину щедрому Хорсу, приятно гладившему теплыми пальцами голое тело. Стрибоговы ветры и ветровичи, играя, щекотали тело, и это тоже было приятно.
Вот теперь она показалась себе совсем готовой. Чистой изнутри и снаружи. Теперь можно спрашивать богов про их тайные замыслы. В начале лета, когда Дажьбог проворачивает коло времен со старого года на новый, боги добреют и отвечают охотнее. Каким будет следующий год? Что сулит грядущее?
А сейчас еще одна забота прибавилась, большая забота — талы!
* * *
Странный народ, не похожий ни на кого…
Талы — на их языке означало люди. Еще они называли себя талагайцами — это значило лесные люди. По их рассказам, еще дальше на север жили талалайцы — озерные люди. А уж совсем далеко, совсем на краю земель, обитали таламайцы — морские люди. Но про этих мало кто чего знал, далеко слишком. Только знали, боги у них у всех одинаковые. А главный их бог — Ягила, хозяин всего живого.
Когда поличи только пришли на новые земли, талагайцы показались им безобидным народом. Были они чудные с виду. Круглолицые, малорослые, с узкими, как будто всегда прищуренными глазами. Волосом на голове черные, как перья ворона, а бороды и усы не вырастают даже у стариков. Так себе, жидкие волосины, как будто сопли под носом или забытая на подбородке грязь. Да, чудные люди со странными обычаями и укладом…
Род талагайцы вели не по отцу, а по матери, да у них и не поймешь никогда, кто чей отец. Понятно, им по матери проще родню считать, мать всегда помнит, кого рожала, сообразили поличи.
Все у них навыворот — это точно. Деревянных домов талагайцы не строили, чтоб духи леса не обиделись на них за срубленные тесины. Жили в шалашах-чумах, покрытых звериными шкурами. За шкуры, за зверье, значит, их лесные духи не обижаются… Скота тоже не держали и зерна в землю не сеяли. Мужик, мол, должен семя в женок кидать, а не в Бабу-землю, говорили они. По их вере, только Ягило, верховный бог, был достоин оплодотворять ее своим божественным семенем. Этим занимался он каждую весну, и от этого все вокруг расцветало. Когда устанет Ягило, говорили талы, обленится или проспит весну в глубоком божественном сне, тогда беда будет, ничего не родится. Зверь травы не найдет, охотник зверя не возьмет, голод и смерть придут. Поэтому каждый год, как только начинало пригревать солнце и на припеке появлялись первые, дышащие черной землей проталины, талагайцы собирались всем скопом будить своего Ягилу-бога.
Большой поднимали гомон, издалека было слышно. Пили густой отвар из сушеных грибов, дурманящий голову не хуже бражного, били в бубны и пели самые громкие песни. Талагайские мужики соединялись с бабами, протяжно крича и залезая куда повыше, хоть на камни, хоть на деревья. Напоминали ленивому богу о его обязанности бросить семя, подсказывали, как это делается.
Железа талагайцы тоже не знали, оружие и охотничью снасть делали из костей и камней. Охотниками они были хорошими, днями и ночами могли не сходить со звериного следа. Но воины из них, как понимали поличи, никудышные. Какой народ отдал бы свои охотничьи угодья без боя? Небось ни оличи, ни витичи при всей дурости своей такого не сообразили бы. Не говоря уже о злобных косинах, которые точно не допустили бы пришлый род в свои угодья. А эти сказали только: мол, живите, если хотите. Вся земля, все живое принадлежит Ягиле, у него и спрашивайте разрешения. Если, мол, он вас пустил, то как можем мы не пустить? Его земля, он решает…
Сначала жили ничего, по-соседски мирно. Поличи за бесценок, за железные топоры из собственной кузни и дрянные ножи-самоделки наменяли у талагайцев дорогих мехов и страшных, длиной с мечи, клыков неведомых зверей. За такую редкую кость, знали поличи, булгарские купцы последние рубахи с себя снимают.
Талагайцы были довольны оружием невиданной крепости, играли железом, как дети малые. Талов вообще было просто обманывать. Скажешь им, например, что такая-то вещь стоит стопку шкур толщиной в ладонь. Они верят, тащат шкуры, меряют, сопя от усердия. Родичи смеялись потом: с такими соседями не пропадешь! Это, паря, не то что оличи или витичи, которые так и норовят собаку за корову продать. С талами и захочешь — не проторгуешься!
Когда поличи только начали ставить избы, располагаясь привычными селениями вдоль неторопливой Лаги, как раньше жили на Илень-реке, талагайцы часто приходили смотреть. Целые ватаги, с женами, с детьми, со своими злыми собаками, похожими на волков и задиравшими пришлых псов, ставили неподалеку легкие чумы. Днями наблюдали незнакомую хлопотливую жизнь. Да и потом приходили, улыбались часто, зыркали по сторонам узкими глазами.
Видно было, что жизнь поличей им тоже в диковинку. Угощались, когда предлагали, но сами на угощение не напрашивались, только садились поблизости от избы и ждали, пока позовут. Могли так днями сидеть, дожидаясь. Особенно полюбилось талам пиво и медовая сурица. Хмельного они раньше не видели, коварства его не знали, честно пили, пока не падали с ног.
Забавный народ! Старейшины талов сами привели своих девок к парням поличей, попросили их дать им семя на развод рода. Талки были грязненькие, но ничего, складные. Потом их забрали обратно.
Охотники талов тоже хотели женщин родичей, хватали их руками, пытались тащить. Но где им, недомеркам, бабы только смеялись. Чуть до свары не дошло. Потом им объяснили, что у поличей так не в обычае. У нас, мол, бабы тоже выбирают, перед кем ноги раздвигать, без их согласия никак нельзя. Талагайцы долго дивились странным обычаям, когда глупую бабу спрашивают наравне с охотником и мужчиной, цокали языками от удивления и крутили головами в мохнатых, островерхих шапках. Но покорились. Польше свар не было, не из-за чего было ссориться…
А теперь, с зимы, как отрезало… Но зима — ладно, зимой, понятно, никому и ни до чего нет дела, нужно беречь огонь в печах да ждать весны. Родичи спокойно готовили товары для мены, предвкушали гостей, потирая руки. Но пришла весна, лето уже наступило, а талы не появляются — ни для торговли, ни просто по любопытному делу. Задумаешься…
* * *
Место, куда она шла, Сельга про себя называла сильным. Лес тут начинал подниматься в гору, идти становилось все тяжелее и тяжелее. Дальше вообще приходилось карабкаться. Там, наверху, высокий холм венчали массивные каменные лбы, наползающие друг на друга. Там и деревья не росли, не решались, видимо, забрасывать семя наверх наперекор ветрам. Только одно дерево, плотный, коренастый дубок, каким-то образом проросло здесь, растопырило среди камней свои ветки и корни, из-под которых старшие ветры и младшие ветровичи злорадно выдували землю. Но корни, протягиваясь дальше, находили себе новую опору, становились все мощнее и разлапистее. Дуб держался и рос наперекор всему. Упорное дерево, любимое древо среброголового Перуна, такое же яростное и стойкое, как сам бог-громовержец.
Вскарабкавшись к знакомому дубу, Сельга для начала поприветствовала его. Обняла ладонями крепкий шершавый ствол, прижалась телом. Он откликнулся, прошелестев листвой, затрепетал под ее руками. Тоже обрадовался.
Скучно ему, конечно, одиноко здесь без товарищей. Сам виноват, попеняла она ему, сам стремился залезть выше всех. Вот так и человек, вдруг подумала она, поднимаясь вверх, стремясь заглянуть еще выше, внезапно в один день обнаруживает, что остался совсем один. Пусто наверху, бесприютно, как этому дубу. Те, кто понимал когда-то, — больше не понимают, а остальные только шушукаются за спиной, боясь заглянуть в глаза и сказать в лицо.
Как она сама… Казалось бы, чего ей еще хотеть? И мужик у нее, и ребенок, и дом. И родичи ее уважают, слушаются, как старейшин не слушают. Называют ее Сельгой-видящей… А все одно, бывает, накатит, как туча, кручина черная. Покажется вдруг — одна она во всей Яви. Пусто кругом. Никто не видит так далеко, как она видит, не с кем разделить мысли и заботы о будущем. Родичи, даже седые, все одно дети малые. Как дети, живут только сегодняшним днем, не зная ни вчера, ни завтра. Теперь, нянькая собственного ребенка, Сельга вдруг почувствовала, что начала лучше понимать их всех. Если сравнивать их, больших, со своим маленьким.
Кутря, суженый… Желанный, горячий, щедрый крепким жилистым телом на ласковую игру. Но иногда зло берет. Он тоже, как ребятенок Любеня, всему рад, всякой малости. Поспал — доволен, поел — хорошо, хмельного хватил — еще лучше, плодородием своим натешился — и рот до ушей. Князь теперь, видишь, стал… Надуется, как тетерев, вышагивающий перед тетерками по ранней весне, и сидит… А дальше что? И где оно, это самое дальше?.. Честно сказать, Сельга порой сама себя не могла понять. Других — да, другие — как на ладони, иногда, кажется, она даже слышит, как скрипят в их головах тугие, неповоротливые мысли. Даже богов и духов можно понять, если вникнуть в их скрытые помыслы и тайные знаки. А себя, оказалось, труднее всего. Все есть, а хочется чего-то еще. Порой словно зуд какой появляется внутри. Словно тянет куда-то, и вдаль, и вверх, и в глубину одновременно. Куда? Зачем? Но, кажется, так и полетела бы птицей, рыбой бы уплыла, убежала из дому, как Арысь-дева, что носится по лесам и долам с волками. Свободно гоняется за ветрами и плодит щенят, как горох… Вот так! Щемит ее что-то, по-другому не скажешь… Советовалась с богами, но даже мудрая, все понимающая по женскому делу богиня Мокошь ничего ей не посоветовала, только, казалось, качала головой долго и укоризненно, как часто делает это старая Мотря, поучая дочь уму-разуму…
Отдыхая после подъема, Сельга постояла немного. С высоты каменных лбов было видно далеко вокруг. Мохнатый лес сверху казался малым, пушистым, словно мох под ногами. Лага-река тянулась сверкающей гладкой лентой, плавно изгибаясь среди лесистых холмов. Тучи сегодня разбрелись кто куда, и Отец-небо радовал глаз чистой лазурью без конца и края. Красива Явь, постарались для людей боги. Или для себя постарались… «С высоты ведь красиво, а кто на высоте живет, кто оттуда вниз смотрит?» — мельком подумала Сельга.
Солнце уже ощутимо припекало камень, но прогреть до нутра пока не могло. Щедрое тепло было еще впереди. Сюда оно приходило позже, чем на Илень. Понятно, в здешние края Лада-весна, приносящая тепло с юга, позже добиралась на своих птицах, дальше лететь, труднее дорога…
Для начала Сельга принесла богам малую жертву. Полоснула по запястью острым свейским ножом и побрызгала вокруг себя свежей кровью. Срезала у себя прядь волос и пустила по ветру, сдув с ладони. Ветер, взметнув подол рубахи и растрепав волосы, показал, что боги приняли жертвы, приготовились слушать.
Пора было начинать. Присев на камень перед обрадованным дубком, Сельга, как учила ее когда-то старая Мотря, не собралась, а словно рассеялась, расплылась мыслями. Представила себя на берегу реки, глядящей на текущую воду. И мысли, ее мысли, все ее чувства, желания и стремления как будто ушли в эту реку, неторопливо уплыли по течению вместе с водой… Огромная, всепоглощающая пустота накрыла ее, словно чашей, подхватила, взяла, вошла в нее и растворила в себе без остатка, как озеро растворяет случайную каплю дождя. Божественная пустота… Тягучее безвременье бессмертной жизни…
Теперь она уже перестала быть Сельгой. Стала никем. И одновременно с этим стала всем вокруг. Когда взгляд ее рассеянно скользнул по камням, она на мгновение стала одним из этих камней, ясно поняла, почувствовала вдруг их неторопливую, холодную, замшелую неподвижность, в которой долгий год кажется меньшим, чем миг для людей. Она заметила птицу, и это была уже совсем другая жизнь, стремительная, горячая, трепещущая в полете, для которого нет преград и расстояний. Оттуда, сверху, птичьими немигающими глазами она опять глянула на землю и снова поразилась раскинувшейся внизу красоте Яви…
Тревогу она почувствовала откуда-то сбоку. Поняла, приятель-дубок заволновался, забурлил внутри ствола соками, затрепетал листвой, озабоченный крутящейся рядом силой. Беспокоится за нее, предупреждает, что не надо бы, что есть пределы, которые смертным нельзя переступать безнаказанно… И он тоже, этот бесстрашный и непокорный…
Сельга, как могла, успокоила его внутренним голосом, неслышными ласковыми словами. Но сейчас она не могла надолго отвлекать силу, которая только-только начинали крепнуть в ней, стекаясь по капле, по ручейку со всех сторон бескрайнего мира. Она не зря растворилась в Яви невесомой каплей. Получила за это всю силу реки…
Теперь по-новому, по-особому прозвучала традиционная хвала Сырой Матери-земле и Высокому Отцу-небу. Те, довольные, глянули на нее приветливо и ободряюще, как любящие родители глядят на чадо.
Потом Сельга стала последовательно перебирать семь старших богов, представляя себе лик каждого. Поприветствовала древнего Сварога, старейшину среди богов, хозяина огня небесного. Не откликнулся тот, только глянул огненными глазами и снова отвернулся к своим делам. Среброголовый Перун, ратный защитник богов, не расстающийся с огненными стрелами и громовым топором, внимательно выслушал чествования, был себялюбив, как норовистая девка. Но ничего не сказал. Дажьбог, тоже седой, матерый, даже не посмотрел на нее, занятый вращением тяжелого кола времени. Смена дня на ночь, зимы на весну, лета на осень — все это его работа. Неустанно приходится сильному богу вращать время, некогда ему отвлекаться. Стрибог, повелитель ветров и пастух туч, дунул на нее шаловливо, в малую толику силы, взъерошил волосы. Был он моложе, игривее, но тоже занят, следил, как бы глупые тучи не разбежались с неба, как бы звезды вниз не посыпались. И солнечный Хорс промолчал. И строгая Мокошь, дарующая достаток, тянущая свою бесконечную пряжу человеческих жизней, тоже не ответила, покивала только. Семиликий Семаргл, бог с семью головами, которые неустанно советуются между собой о самом важном, подмигивал своими многими глазами, усмехался уголками ртов, смотрел на нее значительно. Казалось, вот-вот произнесет слово. А ничего не слышно. Впрочем, у него никогда не поймешь, что к чему…
Нет, старшие боги не хотят говорить сегодня, поняла она. Сельга так же последовательно взялась перебирать средних богов. Подолгу хвалила каждого, перечисляя заслуги и подвиги, потом слушала, не ответит ли тот?
Ярило, бог весеннего плодородия… Зарница… Лада, богиня красоты… Лелия, богиня весны и молодости… Полель, соединяющий мужчин и женщин… Кострома-холодная… Жива-сильная… Зевана-охотница… Числобог-умный…
Нет, молчат… Смотрят пристально всепонимающими божественными глазами, но губ для разговора не разжимают… Нехороший знак, совсем нехороший…
* * *
На ее призыв неожиданно откликнулся Велес, рогатый коровий бог.
Велес, помимо того, что пас свои бесчисленные стада, занимался и тайным. Колдовал, ворожил, отводил глаза и парил хитрые зелья. Превращал ясное и простое в сложное и тгуманное, а из тумана выплетал кружева загадок. Умел он вывернуть кожу изнанкой сразу на три стороны, сесть на семь пеньков одним задом и пробежать двумя ногами по десяти дорогам. Не зря волхвы издревле носят на вершине своих чародейских посохов коровьи рога. Велес, мастер по превращениям, покровительствует им особо.
Когда-то давно, знала Сельга, Велес тоже ходил в старших богах. Но слишком коварный был, одинаково водил дружбу и с белыми, и с черными. За это его изгнали из сердца Ирия, сияющей Прави, поближе к земле. Старшие боги все равно иногда советовались с Велесом. Даже прибегали иной раз к его службе, когда ум или силу нужно было одолеть хитростью. Но к себе, понятно, больше не приближали. Опасный бог, никто никогда не может понять, что у него на уме…
Сегодня Велес предстал перед Сельгой в личине прекрасного голого юноши, чья лучистая красота привораживала к себе глаза и вызывала желание вместить в себя его кожаную соху, спускающуюся между гладких, безволосых ног почти до колен. Хорошо стать пашней под такой сохой, распахнуться навстречу яростной, жаркой, плодородной работе…
Но боги и люди не смешиваются между собой. Нечего облизываться на прошлогоднее молоко, одернула себя Сельга…
Велес, божественным провидением понимая ее мысли, усмехался ей прямо в лицо. Был весел, как всегда, но и веселился по-своему. Мелко посмеивался, улыбался ртом, но не темными, непроницаемыми, как ночь, глазами. Странно смотрелись эти старческие, много видевшие глаза на молодом, бездумном лице. От такого веселья непонятно становится — то ли смеяться в ответ, то ли плакать вслед.
Раз юношей оборотился, значит, будет загадки загадывать, догадалась Сельга. Когда Велес представал в своем истинном облике, убеленным сединами и изрезанным морщинами прожитого, говорить с ним было проще. Хотя как проще? Старец он или юноша, а слушать его — все одно что пустыми руками рыбу в воде добывать, схватить схватишь, а что — непонятно. Вильнет склизлым холодом между ладоней, и сиди, облизывайся.
Появление Велеса уже само по себе было дурным знаком. Он плохой вестник. Известно, где коровий бог ходит, там беды и неприятности за ним стадом. Старшие боги посылали его, когда самим не хотелось рассказывать черное. Сельга уже догадалась, что грядущий год готовит для родичей испытания, она и сама предчувствовала что-то недоброе. Так бывает перед грозой — гневный Перун еще не выехал на небо на своих вороных лошадях, но его приближение уже ощущаешь кожей. Уже всхрапывают за краем Яви его кони-тучи, уже подули во всю мощь старшие ветры, расчищая дорогу среброголовому, уже замерли, притаились птицы в гнездах и звери в норах. Вот-вот грянет сверху божественный гнев, упадут стрелы-молнии, разя без жалости и разбора…
Но она честно рассказала Велесу про все заботы. Про талов, что вдруг переменились к родичам, словно озлились на какую вину. Про то, что зерна плохо растут в новых землях рода, урожаи не в пример против прежних, что собирали на Илене. Рассказала про Кутрю, князь теперь стал, загордился, держит нос выше ветра. А сейчас затеял дело невиданное. Начал Кутря собирать парней и молодых мужиков и натаскивать их в ратном деле, как делали это свеи и дружинники князя Добружа. Но те мечами кровь в землю сеют и урожай серебром собирают, а нашим-то это зачем?
Чем не менее молодые поличи увлеченно секлись тупыми мечами и топорами, бились на копьях, дубинах-палицах, а то и просто на палках вместо оружия, чтоб не покалечили друг дружку по горячему делу. Сбившись в кучу, учились ходить в боевом ряду, когда передние воины прикрывают друг друга щитами, а задние из-за их спин кидают по врагу стрелы, как подсмотрел князь Кутря у свеев. Занялись, аж языки до пупа! Смех, шум, крик на ратной поляне. Творя-коваль со своими подручными тоже заботе обрадовались, правят, ладят оружие — днями и ночами над кузней дым.
Нет, понятно, родичи издревле не чурались боевого железа. Отцы или соседские дядьки всегда с малолетства показывали парням секреты владения мечом. Но чтоб так, всем вместе, словно дружинникам, промышляющим ратной работой, — это впервые. Задумаешься…
Вроде бы, в какую сторону ни кинь, хорошо получается. Кутре еще больший почет от рода за такую службу. Старейшинам любо: в случае какой опасности родовую рать собрать — только свистнуть в кулак. Одно свербит. Сельга уже давно поняла, коль возьмется человек за меч, так не удержится, чтобы не махнуть им, пробуя силу. Так устроили человека боги, так он и живет в Яви, перед собой гордясь, перед ближними похваляясь. А где мечами машут, гам и сеча начинается словно сама собой. Раз-другой махнул по-пустому, потом железо непременно кровавого мяса спросит. Причина для рати найдется, конечно, она всегда находится…
Рать… Добыча, взятая боем, конечно, радует, победа веселит ум… А что дальше? Рассказы у огня о былом? Память о мертвых, что до времени ушли огненной дорогой в Ирий? А ведь никто не встанет с костра, никто не вернется в дом, кормить и растить детей… Дети — вот будущее! Эта маленькая, беспомощная, беззащитная ребятня — вот основная сила и главное богатство каждого рода. И те, кто забывает об этом, не удержат ни славы, ни чести никаким железом, рассказывала Сельга Велесу и самой себе проговаривала затаенные думы. Любая победа, пусть самая громкая, все равно принадлежит прошлому. Не то плохо, что убивают, а то, что самые храбрые и молодые кладут свои головы вперед других. Рать, сеча — это еще полбеды, рассуждала она, беда потом начинается, когда сильные победители скудеют племенем, прополов свой род частыми битвами. Странно получается, вблизи посмотреть, победа — это удача, а глянуть вдаль — по-другому…
И что с этим делать? Остановить мужиков, прежде чем всерьез увлекутся?
Отдельно Сельга рассказала про найденного в свейском челне человека. Кто такой, не черный ли глаз, не будет ли зла от него? Вот еще одна забота прибавилась…
Велес, против обыкновения, не кривлялся, слушал внимательно. Щурился озабоченно, клонил набок буйноволосую голову, украшенную аккуратными, как у теленка, рожками. Словно сочувствовал.
Когда она заговорила про зерно, что плохо растет, Велес толсто выпятил губы, замахал руками, показывая вихрь, содрогнулся, словно бы от мороза. Все правильно, холодно слишком в новых угодьях, оттого и плохо растет зерно, Короткое лето поздно прогревает земляное тело Сырой Матери, не успевает зерно выплеснуть всю силу в колос, Это понятно. Надо сказать родичам, чтоб сажали то, что растет быстрее и не боится заморозков, мельком подумала Сельга, не отвлекаясь от беседы с богом.
Загадка про талагайцев оказалась труднее. Велес показал пальцами частокол, боднул рогами, ударил кулаком о кулак, изображая бой. Вдруг показал в землю, а затем выставил вперед два пальца на правой руке, средний и указательный, разведенные рогатиной.
Знак Чернобога? А он здесь при чем? — недоумевала Сельга. Неужто бог талов Ягило свел компанию со старейшиной злобных сил? Теперь науськивает своих людей по его наущению… Нет, не поняла пока, думать надо…
На вопрос о Кутре и его дружине Велес замахал руками, как будто разгоняя мух. Можно догадаться… Она усмехнулась понимающе. А вот с пришлым он снова ее озадачил. Раскинул руки, словно повис на ветвях, скорчил жалобное лицо, поднял глаза к небу. Потом вдруг схватился за свое могучее плодородие и яростно им потряс. Опять вскинул глаза, снова вцепился себе в мошонку, мял руками свою могучую красоту между ног, которая, поднимаясь торчком и набухая сиреневыми прожилками, вырвалась головкой из кожи, глянула прямо на нее нижним одиноким глазом. Даже не сообразишь сразу…
Потом ушел Велес. Исчез мгновенно, не попрощавшись, ничего не добавив. Только дума осталась. Долго теперь надо думать, разгадывая его замысловатые, как петли матерого лиса, ответы…
5
Смотреть на поединок сбежались все — воины, старики, женщины, сопливые ребятишки, еще путающиеся и подолах длинных рубах. Много народа сошлось вокруг натоптанного ратного поля, где обычно упражнялись молодые воины-дренги, еще только встающие на славный путь дальних набегов. Даже рабы из мастерских, во множестве разбросанных поодаль большого дома, высовывали свои окольцованные железными ошейниками головы, щурили на ярком весеннем солнце гноящиеся глаза. Тоже надеялись увидеть, как два знаменитых воина, Агни Сильный и Ерунд Сломанный Нос, будут чужой и своей кровью смывать обиду, сойдясь на равном оружии.
Морской конунг и богатый ярл Рагнар Однорукий хотел было прикрикнуть на рабов, но потом решил — пусть смотрят. Впредь послушнее станут. Известно, рабам — чужая доблесть в упрек. Кто жил и умер рабом в земном мире Мидгарде, не решившись когда-то умереть в бою, тот и в другом, Верхнем мире останется прислуживать сильным и подъедать объедки за хозяином. Так справедливо устроили мир мудрые боги Асгарда: сильные и яростные получают нее, а остальные лишь прислуживают им. Именно поэтому дети Одина, даже плененные, никогда не соглашаются работать на кого-то. Предпочитают умереть честно и быстро, сжав напоследок зубы на чьем-нибудь горле…
Коротая ожидание, собравшиеся громко и весело перекрикивались друг с другом, долго и охотно смеялись над своими и чужими шутками. Оживленная толпа свеонов выглядела пестрой и яркой, как цветущий луг. Здесь, дома, у брегов фиордов, ратники, как положено, надевали самое лучшее. Поверх простых рубах и штанов накидывали кафтаны из дорогих тканей или разноцветные плащи, закалывающиеся на плече. Шею и руки увешивали браслетами и ожерельями, волосы и бороды аккуратно стригли или заплетали в косы, украшая их нарядными лентами. Лица, дубленные ветрами и солеными брызгами, воины смазывали блестящим маслом и подкрашивали жирными красками. Женщины при виде стольких героев тоже принарядились как могли. Даже женщину может приукрасить одежда, не только храброго воина…
Сейчас, когда добряк-великан Свасуд, Отец Лета, окончательно оттеснил в рукоборстве за край Мидгарда злобного Виндлони, Отца Зимы, в огромном, длиной почти в двести шагов, доме ярла Рагнара на каменистом березу Ранг-фиорда стало особенно шумно. Однорукий ярл, Победитель Великана, готовил в набег дружину, и воином прибавлялось. Многие ратники приходили предложить свой меч и верность знаменитому конунгу, можно было отбирать на весла самых лучших бойцов…
— Сходитесь! — выкрикнул Рагнар. Махнул единственной рукой, подтверждая слово сигналом, и быстро отпрыгнул в сторону, за утоптанную плешь ратного круга.
Поединщики, Агни Сильный и Ерунд Сломанный Нос, выступили навстречу друг другу. Оба, как и подобает опытным воинам, знающим силу соперника, не торопились наскочить по-петушиному, без ума. Не выкрикивали угроз и оскорблений, стремясь запугать. Выходили в центр ратного круга молча и спокойно. Даже, казалось со стороны, неторопливо, словно с ленцой. Одинаково прикрывались круглыми деревянными щитами и внимательно наблюдали один за другим из-под наличников шлемов. Если оба соперника известны всем своей храбростью и ратным искусством, стоит ли тратить дыхание и силу на пустые крики и бабьи угрозы?
На бой, по договоренности, воины вышли в железных кольчужных рубахах по бедра и локти, в наручах и поножах, прикрывающих предплечья и голени. На кистях — кольчужные рукавицы на подкладке из толстой кожи, головы под коваными из пластин шлемами дополнительно защищены накидными кольчужными капюшонами. Оба поединщика были богатые воины, имели доспехи стоимостью во многие десятки коров, коз и свиней. В руке каждый держал боевой топор на рукояти длиной в два локтя, на поясе — ножи в ножнах, тоже вымеренные по лезвиям клинков. В честной схватке никто не должен иметь преимущества перед противником, так завещал своим детям Всеотец Один.
Зрители, столпившиеся плотным кругом, с интересом наблюдали за каждым шагом бойцов. Вот сошлись на пять шагов, постояли, примериваясь. Вот Агни Сильный, обходя противника, двинулся влево по кругу. Ерунд, мелко перебирая ногами, подался вправо. Опять постояли…
Высокий сухощавый Агни неожиданно, одним прыжком, пересек разделяющее их расстояние, ударил топором сверху. Коренастый и коротконогий Ерунд, широкий плечами и животом, толстый в ляжках и икрах, но ловкий и быстрый, как рысь, одним движением подставил щит, держа его чуть наискось, чтоб топор соскочил. Сам быстро махнул в ответ, загребая лезвием как можно дальше. И тоже наткнулся на подставленный Сильным щит.
Стук ударов еще не смолк, а оба уже отпрыгнули, унося на дереве щитов, обтянутых дубленой кожей и укрепленных железными бляхами, боевые зарубки. Все приветствовали первые удары громкими одобрительными криками.
Рагнар, кривя набок поврежденную шею, тоже смотрел внимательно.
Ерунд Сломанный Нос появился в его дружине недавно, конунг раньше не видел его в бою, только слышал о его подвигах во многих набегах южных ярлов. Если верить чужим рассказам, Ерунд — доблестный воин, известный ратной сноровкой. Теперь ему самое время показать свое умение перед людьми и богами.
Агни не зря с самой юности прозвали Сильным. Камень, который с трудом сдвигают с места двое, а то и трое крепких ратников, Агни, жилистый, как плетеный канат, мог в одиночку поднять своими длинными красными руками. А как он одинаково хорошо сражается любым оружием, как радостно кидается в сечу впереди строя ратников — известно всем далеко за пределами Ранг-фиорда. Только из лука плохо стреляет сильный воин. Наверное, мешает собственная буйная сила да давнее дрожание пальцев, что привязалось к Агни после набега на саксов, от удара палицей по голове, понимал конунг. Но, понятно, решать спор на луках, не сходясь с соперником глаза в глаза, — это удел слабых женщин…
Ссора вышла из-за пустяка. Вчера за вечерним столом, когда женщины и дети уже отправились спать из-за длин ного общего стола, а воины засиделись за вином и пивом, Агни Сильный опять начал плести небылицу. Мол, неделю назад, отправившись по нужде, он вдруг встретил за сараем черного змея высотой в три человеческих роста. И, разумеется, убил его ударом кулака в лоб. В Ранг-фиорде давно привыкли к его змеиным историям, пропуская их мимо ушей.
Ерунд в это время сидел неподалеку, уже напившийся и наевшийся так, что живот свисал на колени, а тесный дорогой пояс из серебряных колец герою пришлось распустить и повесить на шею. Разгоряченный пивом, герой не выдержал и спросил, не из отхожего ли места высунулся такой невиданный змей? И не ошибся ли воин, приняв с пьяных глаз за змея кучу дерьма?
Длинное белесое лицо Агни тут же налилось злобной кровью, а все вокруг расхохотались, потому что Агни со своими бессчетными змеями, которых встречал только он один, надоел, конечно. Дубовая палица саксов, смяв когда-то его голову вместе со шлемом, видимо, повредила что-то внутри, толковали между собой воины, за глаза называя его Агни Змееловом. В глаза менять почетное прозвище на обидное никто не решался, зная его огненный нрав. Как-то, рассказывали, Сильный, оставшись без оружия, от ярости зубами оторвал ухо противнику, прежде чем задушить его длинными пальцами. А по вечерам, наливаясь пивом, как пересохший бочонок, Агни свирепел еще больше, это все знали. И хотя утром он часто не помнил, что было с вечера, но всегда просил, чтобы ему рассказали.
Южный воин, только несколько дней назад предложивший Однорукому свою службу, до этого не встречался с Агни. Вот и нарвался на смертельный вызов. Теперь одному из них не уйти живым, потому что оставить в живых соперника — это значит оскорбить его, лишив почетной смерти в бою и места за столом эйнхериев Одина. Между доблестными воинами не принято, конечно, выказывать такое презрение к поверженному врагу…
Агни Сильный, тем временем, опять нападал, играя тяжелым топором, как быстрое течение щепкой. Умело прикрываясь щитом, Сломанный Нос все больше оборонялся, отступая по кругу. Рубил в ответ реже, стараясь достать тулово и ноги своего длиннорукого соперника. Умелый воин Ерунд, правду про него говорили, думал конунг Рагнар, наблюдая за поединком.
Когда два умелых соперника сражаются в полной боевой броне — быстрой победы обычно не бывает. Преодолеть щит и доспехи непросто даже секирой. Пусть тяжелый топор лучше, чем меч, прорубает железо насквозь, но в том и заключается искусство воинов, чтобы уклоняться от прямых ударов. А крепкая кольчуга и шлем принимают на себя случайно соскользнувшие лезвия, не оставляя ран, изнуряющих кровотечением.
Но все уже видели, скоро воины отбросят измочаленные топорами щиты и начнут рубиться без защиты. Тогда вопрос, кто сильнее, решится быстро.
— Клянусь журчанием источника мудрости Урд, они хорошо сражаются! На это зрелище стоит посмотреть, а, Рагнар?! — выкрикнул приземистый Якоб-скальд, побратим конунга, восхищенно хлопая себя по ляжке длинной, как у гнома, рукой.
Его быстрые карие глаза блестели, а жесткие темные волосы, курчавые, как у южных людей, вздыбились на голове от возбуждения. Хрипы и вскрики бойцов, топот ног, перестук ударов — все это сплеталось в одну вечную, как мир, песню боя, завораживающую своим кружевным плетением. Сердце скальда-певца само подпевало железной музыке боя…
Зрители закричали от удовольствия. Только что Агни ударил своим щитом о щит противника и почти сбил с ног Ерунда. Но в том-то и дело, что почти. Отлетев назад от таранного удара, Сломанный Нос удержался, ловко извернулся вокруг себя на полусогнутых ногах, пропустил мимо напирающего соперника и успел с поворота нанести Агни сильный удар в бок. Отточенное лезвие топора прорубило железные кольца кольчуги и достало до кожи. Из раны выступила кровь.
Окружающие громко, разноголосо приветствовали удачный удар. Бородатые воины, выражая свое одобрение, бухали себя по груди кулаками, одеревеневшими от сосновых весел.
Впрочем, конунг видел, что рана была неопасной. Такой удар только добавит ярости неукротимому Агни. Добротная кольчуга воина выдержала удар, лопнула только малая часть колец.
Так и вышло. Быстро отбросив щит, разлохматившийся многослойным деревом, как листвой, Сильный перехватил древко топора двумя руками и одним быстрым, могучим ударом развалил на половины щит Ерунда. Тот, отскочи н, тоже стряхнул обломки с руки. Агни тут же атаковал его ударом сверху. Сломанный Нос отмахнул его сбоку. Ахни попробовал с другой стороны, и снова топор ударился о топор. Противники вновь закружились, стараясь обмануть друг друга движением и перехватывая топоры с одной руки на другую.
Но Сильный все-таки провел Ерунда. Нарочно зацепившись лезвием секиры за лезвие, Агни поддернул его к себе, как крючком, заставив сойтись почти вплотную. И тут же, бросив древко топора, обхватил длинными руками поверх его рук, сбил его на землю резким толчком. Секиры отлетели в сторону, все еще воюя между собой. «Никогда никто не догадывается, насколько силен долговязый Агни, пока не почувствует на себе его руки», — подумал конунг, чуть усмехнувшись.
Агни, навалившись сверху, первым успел выхватить нож. Ерунд, оглушенный падением на спину, промедлил. Он еще нашаривал клинок в ножнах на поясе, когда длинный нож Агни воткнулся ему сверху в открытый рот, ломая зубы и десны, проникая лезвием дальше в голову. Легко выдернув клинок, Сильный еще раз ударил его, точно в глаз…
Когда Агни, все еще хрипло, часто дыша, поднялся с Ерунда, доблестный воин так и остался лежать, разбросав толстые руки и ноги. В распоротом рту уже скопилось озеро темной крови, стекавшей по щекам неторопливыми струйками, а уцелевший голубой глаз быстро стал пустым и неживым, как костяная пуговица.
— Воины засиделись в фиорде, — сказал Рагнар Однорукий чуть спустя, когда восторженные крики зрителей отшумели.
— Что, конунг? — спросил Якоб-скальд.
— Я говорю, воины засиделись в тишине фиорда, — повторил Рагнар. — Пахучие весенние ветры всегда будоражат кровь для битвы. Клянусь луком Вали, бога-стрелка, если мы скорым временем не тронемся в викинг, перебьют друг друга без толку в междоусобных сварах! Так, скальд?
— Это так, — подтвердил старый скальд. — Я уж и сам думаю, засиделись! А что нам мешает, конунг? Деревянные кони снаряжены, трижды просмолены и ждут дорог и ветров. Хватит пива и мяса, пора хлебнуть соленой воды!
— Завтра мы с тобой спросим волю богов, Якоб. А послезавтра можно ставить мачты в гнезда и натягивать паруса. Послезавтра мы отправляемся…
— Объявить это всем? — обрадовался старый воин.
— Я сам скажу за вечерним столом. Да, распорядись, чтобы Ерунда проводили огнем, как положено, со всеми почестями. Вечером устроим тризну герою. Он был доблестным воином. Будет приятно встретиться с ним за пиршественным столом Одина и обсудить этот поединок…
— Правду говоришь, Рагнар. Он красиво умер, — подтвердил скальд.
Победитель Агни, окруженный дружинниками, уже скинув кольчугу и кожаную рубаху, обнажил рану на костистом, жилистом теле с выпуклыми булыжниками мускулов, вздувающихся при каждом движении. Грудь и руки украшали уже многие почетные шрамы. Тело за зиму стало совсем белым, только лицо и кисти рук сохраняли темноту загара. Кто-то из молодых поднес ему горящий факел. Зажав зубами деревянную палочку, воин сам ткнул себя огнем в бок, прижигая рану. Напрягся до красноты, задерживая у тела огонь.
Конунг видел, как от боли у героя набухли толстые фиолетовые жилы на шее и на висках. Но, сжимая дерево до хруста, он не издал ни звука.
Все правильно, пусть слабые женщины и малые дети лечатся снадобьями да бальзамами. Лучшее лекарство воина — живой огонь. Обжигая рану, он хорошо предохраняет от гнилостной горячки. Агни все-таки великий боец, хоть и Змеелов…
* * *
Солнце, проглянув сквозь седые тучи, вмиг развеселило землю. Ярко зазеленели мхи, обрадовались трава и деревья, оживились темные сосны, засветились красным, черным и голубым гранитные валуны. Море, что играло внизу волной, тоже развеселилось. Заблестело по серой воде яркими вспышками, радостно забурлило белой шерстяной пеной, как молодой щенок, что одинаково ласково гоняется сразу за всеми.
Неспокойным казалось море, если смотреть на него с высоты. Но грозным не было, просто плескалось от избытка хмельной, буйной удали, показывало свою силу. Великан Эгир, гостеприимный хозяин подводного царства, наверняка опять устроил для богов-ассов долгий пир, забавлял гостей за столом песней о подвигах, понял Рагнар. Вот и море резвится, слушая своего хозяина.
Поднимаясь наверх, по крутому склону утеса, прозванного Сторожевой Башней, конунг полной грудью вдыхал тугой западный ветер Вестри, доносящий водяную, соленую пыль даже сюда. Щуря глаза от солнца, с удовольствием всматривался в бескрайний простор морской шири. Словно он уже стоял на носу драккара и выглядывал впереди, за волнами, новые берега, темной полосой возникающие из туманной дымки. Проведя дома три долгих, бесконечно долгих зимы по увечью, полученному в землях поличей, Рагнар теперь сам чувствовал, что ждет викинга, как нетерпеливый юнец, все время терзающий свое кожаное весло в штанах, ждет свидания с первой в его жизни девой. Ничего, теперь скоро, совсем скоро…
Могучий утес, каменной громадой нависающий над узким горлом Ранг-фиорда, прозвали Сторожевой Башней уже давно. Никто не помнил когда. Он и правда был похож на башню перед укрепленным городом. Одинаково высоко поднимался над морем и над землей, грудью разбивал ветер и ураганы. Ни одно дерево, ни один куст не могли укрепиться на нем корнями. Только сине-зеленый мох, седой и древний, как и он сам, кучерявился на вершине, подобно волоскам на груди человека. Крепко стоит утес, думал про него будущий конунг еще в детстве, как воин-герой стоит один против всех. Не будь утес камнем, тоже стал бы героем…
Жители фиорда всегда бежали на Сторожевую Башню высматривать в море возвращающихся из набега или с морской охоты воинов. Отсюда делали свой последний шаг в морскую пучину старики и старухи, которым уже надоело влачить по кочкам болезней жалкий остаток дней. Сюда приводили отработавших свое рабов, чтобы отдать их морю. Пусть дальше работают уже на морского владыку, за это он будет милостивее к свободным, знали свеоны.
Сегодня Рагнар и Якоб поднимались наверх одни. Шли неспешно. Оба были в кольчугах и шлемах, несли щиты за спиной и мечи у пояса.
Понятно, ходить при оружии в безопасном Ранг-фиорде нужды не было. Если, конечно, не верить рассказам Агни о многочисленных змеях. Но кто ему верит? Оружие взяли, чтобы предстать перед богами во всей красе. Якоб, кроме того, нес на поясе холщовый мешок, где громыхают деревянные бляхи-ставы с выжженными на них шестнадцатью рунами. С крутой вершины Сторожевой Башни ближе всего до богов. Пришло время спросить их волю — в какую сторону направить бег деревянных коней. Руны скажут ее, они всегда говорят. Главное — правильно понять язык рун, это тоже искусство. Якоб-скальд, как и многие скальды, сведущий в колдовстве, понимал тайный язык знаков древнего письма.
Рагнар знал, рассказывали многие люди, богатые ярлы, живущие дальше на юге, последнее время взяли в обычай заводить при себе особых жрецов для бесед с богами, как это водится у других народов. Он не одобрял этих новшеств. Можно перенимать обычаи тех, кого стрижешь, как овец, рассуждал Рагнар, но для начала нужно ответить на простой вопрос — не от этих ли обычаев они безропотно дают себя стричь? Зачем волкам учиться у козлов есть траву, если рядом бегает козье мясо? Те, кто привык отдавать одно, разговаривать с богами чужим, а не своим языком, скоро научатся отдавать и все остальное. Каждый воин должен сам говорить с обитателями Асгарда, как повелось исстари, считал конунг. Перекладывать ношу решений на чужие плечи — не дело для ярлов и конунгов, ведущих дружины в бой. Боги, известно, со всяким говорят по-разному, тот, кто хочет услышать честный ответ, должен сам задавать вопросы. А доя чествования ассов тоже не нужно держать отдельных людей, горячая битва, трудный и кровавый праздник — вот что усладит их лучше любых восхвалений! Чем еще потешить богов, как не свежими, дымящимися ранами?
Так всегда было, и боги не допустят, чтоб стало иначе, твердо знал богатый ярл и морской конунг Рагнар Однорукий, Победитель Великана.
* * *
На голой вершине Сторожевой Башни ветер дул еще гуще. С такой высоты как на ладони был виден длинный дом под земляной крышей, обильно поросшей травой. Обширный двор утоптанный, как лысина старика. На дворе молодые дружинники бились по парам на тупых мечах. Старые, опытные воины ходили вокруг и подсказывали неумелым. Звуков отсюда слышно не было, их заглушало море и сдувал ветер, но конунг знал, что во дворе сейчас шумно, как в раскаленной кузне.
Рагнар сам приказал, чтоб дренги не теряли времени даром, выгоняли вчерашний хмель ратным учением. Допоздна провожая Ерунда в последний путь, многие храбрецы не смогли сами выйти из-за стола.
На несколько мгновений конунг задержался взглядом на дренгах, оценивающе наблюдая за их ударами и наскоками. Молодой Эйрик Рыба, быстрый в плаванье по любой воде, хоть морской, хоть речной, нападая, отводил меч слишком далеко в сторону. Его поправили…
Богатое владение осталось от отца Рорика ярлу Рагнару. Вокруг дома разбросались многочисленные хозяйственные постройки, как мелкие рыбы, плавающие возле кита. Амбары, хлева, сараи, низкие, отдельные хижины для рабов и рабынь. Все по порядку, все на своих местах. Умелые мастера-рабы, ценные своим искусством — особо, молодые красивые рабыни, удовлетворяющие мужскую надобность воинов и прислуживающие за столом, — в другом доме. Те рабы, кто ходит за скотом, живут вместе со свиньями, козами и коровами. Если скотине хорошо — хорошо и рабам.
Дальше по берегу фиорда, было видно с утеса, разбросались дома поменьше. Там поселились те воины, что служат Рагнару, но не живут в общем доме, обзавелись своими семьями и своими рабами. Еще дальше, за сосновым лесом, этого не видно даже с вершины, живут большим поселением свободные дети Одина. Пашут землю, пасут скот, промышляют рыбной добычей, варят пиво и занимаются ремеслами. Спокойно живут. Еще прежние поколения ярлов Ранг-фиорда дали им клятву защищать поселение со своей дружиной в случае опасности. А те, в свою очередь, поклялись помогать снаряжать морских драконов в набеги и, главное, давать ярлам для новых побед молодых воинов неистовой крови. Теперь оттуда тоже уходят с ним в викинг многие доблестные бойцы, которым надоедает добывать рыбу, ковыряться в земле и подгребать навоз за скотом.
Большое владение! Ярлы Ранг-фиорда давно уже считались среди самых богатых и знатных на побережье. И дом большой у ярла, и стол немалый, многие храбрецы, прославленные победами, находят здесь жирную еду и крепкое пиво. Хвала Фрейру Обильному, плодородному богу, хваткому до женского тела и хмельного питья, богатый стол…
После того восточного набега Рагнар больше не ходил в море: слишком долго заживали колдовские раны. Да и свернутая шея перестала болеть лишь недавно, только лежит иногда к перемене погоды. Его дружинники, заскучавшие без звона мечей и стука щитов, отпрашивались у него к другим ярлами, уходили в набеги с ними. Теперь он в удовольствием принимал воинов назад. Взамен сожженного на Илене драккара Рагнар заказал себе у северных мастеров, до глубин постигших таинство корабельного дела, два новых. Драконы получились на славу. Быстрые, легкие, как будто звенящие от нетерпения, они были способны нести на себе до пяти-шести десятков воинов на две перемены гребцов, и еще оставалось место для богатой добычи. Тот, который поменьше, Рагнар назвал «Ястребом», больший — «Птица моря», в честь погибшего деревянного брата. Пришлось тряхнуть серебром, но ничего, не жалко, родовая сокровищница владетелей Ранг-фиорда была обильной, многие ценности накоплены там поколениями героев. На что еще тратить прошлую добычу, как не на новые викинги?
Зато сейчас пять деревянных коней, способных понести на себе две с половиной сотни воинов, выгибали свои гордые резные шеи на берегу, ждали гребцов на румы и мачты в гнезда. Драконам морей, рожденным для далеких дорог и озорных ветров, скучно у берегов. Да и ему, ярлу и морскому конунгу, еще не срок коротать время за разговорами о былом, подобно отжившей свое старухе. Хорошо ласкать жену Нанну, весело учить сражаться на деревянных мечах маленьких сыновей-погодков Альва и Рорика, рычащих от восторга первых боев, как волчата. Сами собой разглаживаются морщины на задубевшем лице, когда гладишь шелковистые волосы дочки Найны. Но дело мужчин — уходить далеко, чтобы возвращаться назад с добычей. Или же не возвращаться, послав к родным берегам только славу… Так распорядились боги, и только такая жизнь подобает мужчине…
Все было готово к походу. Ярлы Дюри Толстый, Энунд Большое Ухо и Тунни Молотобоец со своими дружинами тоже снаряжали деревянных братьев, ждали от него весть об отплытии. С ними Рагнар еще зимой ударил по рукам вместе идти в набег, ловить за толстое вымя корову-удачу. Все без споров признали Рагнара Однорукого, Победителя Великана, конунгом над собой. Кому еще вести всех, как не самому опытному, знающему дальние дороги Мидгарда, как груди жены?
Большая собирается сила под его началом, гордился конунг, семь или восемь сотен храбрецов отправятся вместе с ним собирать добычу и искать славу на водных путях. Остается только решить, куда повернуть кормовое весло. Но это должны подсказать им ассы. За тем и шли на вершину. Три божественных норны, конечно, каждому отмеривают пряжу жизни еще при рождении, но смертные, что в бесконечности своей глупости начинают полагаться лишь на судьбу, способны размотать клубок раньше времени, делая неправильный выбор…
— Пора, конунг? — спросил скальд.
— Пора…
По знаку Якоба Рагнар вынул из ножен меч, положил его острием на запад. Вскинув голову к небу, громко просил у богов: не туда ли лежит дорога? Старый скальд, сведущий в сокровенном, забормотал под нос имена ассов, прибывая их в свидетели и союзники, начал сильно и быстро встряхивать мешок, где громыхали ставы.
Выпала первая руна, покатилась деревянной бляхой по замшелому камню. Оба жадно кинулись к ней…
* * *
Вечером, за столом, конунг Рагнар объявил результаты гадания.
По его приказанию рабы в этот вечер приготовили особенно обильный стол. Увидев его, дренги, только вступающие на дорогу славы, не смогли удержаться от восхищенных криков, и даже бывалые хольды, старшие ратники, улыбались сквозь стриженые бороды и вислые, закрученные для красоты усы, предвкушая, как, наевшись и напившись, не смогут выйти из-за стола, а будут отползать на карачках.
Обычно подавали скромнее — домашнее пиво, крепкое — бир и слабое — ол, жареные и соленые мясо и рыбу, печеный хлеб, сыр, творог и три-четыре сорта распаренных каш. Но сейчас, помимо привычных кушаний и напитков, на столе красовались замшелые бочонки с вином из земель франков, и сахарные сладости, что привозят с юга, и янтарные восточные меды, и пахучие, сушеные фрукты. Одной рыбы было шесть видов, не считая привычной сельди. Даже две глыбы сладкого льда, невиданного заморского лакомства — сахара, что удивляет всех своей белизной и крепостью, распорядился поставить на стол хлебосольный конунг. День, когда боги объявляют ратникам свою волю, — не простой день. Стол получился — не стыдно позвать и самих богов. Пусть видят, что их дети собирают добычу со всего Мидгарда.
Рагнар, как хозяин дома, подал знак, и трапеза началась. Оживленные воины, как обычно, хватали все, что подвернется под руку, запивали всем, что лилось. Громко и радостно перекликались, кидались объедками в рабов и собак, на спор кулаками вышибали днища у винных бочек. Весело, звонко хлопали по задам молодых рабынь, чти подносили на стол новые горячие кушанья.
Когда храбрецы утолили первый свой голод, разогнали кровь крепким пивом и пряным вином, момент настал. Конунг встал, сильным движением ноги отодвинув тяжелый трон. Все лица, старые и молодые, украшенные почетными шрамами и пока еще целые, бородатые и бритые острым железом по новой, последней моде, перестали жевать, за стыли с кусками в зубах, уставились на него.
Огромный, плечистый, с каменно-спокойным лицом, на котором жили только серые пронзительные глаза, холодные, как зимнее море, знаменитый конунг многим показался сейчас подобием бога, решающего судьбу. Даже отсутствие одной руки, казалось, не делало его слабее с виду. Наоборот, придавало ему сходство с Тюром-Одноруким, самым искусным воином среди богов-ассов.
Рагнар кашлянул, прочищая горло, движением головы откинул с лица соломенные волосы, заплетенные для красоты в две косы с красными лентами. Погладил бороду, скобкой подстриженную на три пальца от подбородка.
— На запад смотрел мой меч, и выпали ему руны Ар, Исс и Легр, — сказал Рагнар громко.
— Добрый знак, — немедленно гаркнул Агни Сильный. Прихлопнул для вескости ладонью стол. Тот жалобно охнул под его жесткими пальцами, набитыми деревянными веслами до железных мозолей. У всех знатных воинов смола от весел въедается в кожу так, что остается уже навсегда, делая ладонь еще тверже.
Рагнар покосился на него, но ничего не сказал. Остальные воины выжидающе молчали. Внимательно слушали, отставив объедки и чары, сплюнув на пол недоеденные куски. Негоже прерывать оглашение воли богов обычным чавканьем и сопеньем.
— Руна Ар-урожай, казалось бы, добрый знак, — сказал Якоб-скальд, растолковывая гадание для непонятливых. — Обещает добычу на западе. Но следующая за ней руна Исс-лед обещает холод и сон и говорит о том, что после первых успехов везение отвернется от нас. Пусть следующая за ней Легр-вода растопит лед, но принесет ли она удачу? Кто знает, кто знает…
Старшие ратники покивали его словам. Правильно растолковал скальд волю богов, тут еще трижды подумать надо, прежде чем идти на запад…
— На юг посмотрел меч, и выпали ему руны Фе, Науд и Сол, — продолжил в тишине конунг.
— Добрый знак, — опять вставил Агни.
На него больше не обращали внимания. Самые веселые спрятали усмешки в усах. Все знали, ему все равно, куда плыть, лишь бы подальше от многочисленных змей. В набегах Сильный почему-то никогда не встречал ползучих чудищ. Наверно, там без них хватает врагов, ухмылялись между собой ратники.
— Руна Фе-богатство — вроде бы благоприятная. Обещает нам на юге золото и серебро, — опять пояснил скальд. — Но также она обещает и горячую схватку за это богатство. Фе — это алчная руна. Дело не в этом, конечно, сыновей фиордов не запугаешь звоном мечей. Только следующая за ней руна Науд-нужда — не обещает уже ничего хорошего. Науд — плохая руна, это все знают. Появившись после Фе, она, скорее всего, говорит о том, что сначала мы найдем богатство, а потом потеряем. Дальше идет руна Сол-солнце, благоприятный знак, вроде бы… Она, в свой черед, дает нам поддержку против руны Науд. Но поддержка Сол двойственна, солнце не всегда светит на небе, и руна эта хоть и благоприятна, но и двулика, может, погасит Науд, а может, и нет…
Ратники снова покивали, подтверждая пророчества Якоба. Но высказывать свое мнение пока никто не торопился, не услышав всего.
— На восток посмотрел мой меч, и выпали ему руны Турс, Рейд и опять — Рейд! — еще громче объявил конунг.
— Добрый знак!
— Добрый! На этот раз — точно добрый!
Не только Агни, другие воины тоже не выдержали, разразились восторженными восклицаниями, застучали по столу кулаками и чарами, расплескивая остатки вина и пива. Теперь не может быть сомнений, куда побегут деревянные кони по морскому полю. Боги яснее ясного выразили свою волю.
Понятно, западные королевства богатые, много золота, серебра, красивых тканей и дорогого оружия накоплено в каменных городах и замках их жирными обитателями. Но стены крепостей высоки, много стражи на стенах, даже доблестным детям Одина непросто брать приступом каменные города. Значит, многие уйдут, но мало вернется назад с добычей. Правильно сказали руны — не стоит идти на запад. Туда нужно собирать в набег большую дружину, не и десяток, а в сотню морских драконов.
Руны, что зовут на юг, тоже не слишком удачные. Понятно, значит, многие трудности ждут дружину на этом пути, так обещают руны. Смуглый южный народ покорный и беззащитный, но и там есть многочисленные войска и крепкой броне и с хорошим железом. А путь туда лежит через многие дикие земли, долгий путь, трудный. И нужда будет, и поддержит ли руна Сол — еще неизвестно. Если бы легла сначала Науд, а потом Фе и Сол, было бы куда лучше…
Зато Турс, Рейд и Рейд — вот хороший знак. Нет предсказания благоприятнее для похода. Тут даже без толкования Якоба все понятно. Турс-великан — сулит схватку, Значит, детям Одина будет где заслужить славу! А Рейд-поход — удачу в сражениях, потому что Рейд, ясно как днем, поворачивает темную силу великана в благоприятную сторону. Ну а второй, удвоенный Рейд прямо говорит о защите и покровительстве богов в этом набеге. Какие еще могут быть сомнения, если выпали такие благоприятные руны? На восток, конечно же, на восток!
Воины вокруг соскакивали с мест, громко и возбужденно галдели. Самые горячие хватались за оружие, развешанное на столбах, подпирающих длинную двускатную крышу со щелями для дымохода, кидали на пол посуду, не находя слов, гремели мечами о щиты. Другие, наоборот, без разбора хватали со стола куски, запихивали в рот, распахнув его во всю ширь, надолго припадали к чарам и тяжелым бочонкам. Надо есть и пить, пока еще это можно, наедаться и напиваться надолго впрок. В викинге героям часто приходится питаться одной солониной и случайно пойманной сырой рыбой, запивая ее тухлой водой.
Все радовались, даже дети и жены выглядывали из-за дощатых перегородок, отделяющих друг от друга лежанки, вплетали свои тонкие голоса в мужской гул.
Агни Сильный от восторга разбил кулаком дымящуюся деревянную миску перед собой, разбрызгав далеко вокруг густую кашу. Погорячился воин, обжег кулак, сам зашипел, как многоголовый змей. Но он недолго тряс кулаком просто так. Со второго удара Агни наконец проломил доску стола, который давно уже стонал под его руками. Воины рядом, уже обрызганные горячей кашей, получили вдогонку пивные брызги и мясные ошметки, шарахнулись в стороны.
Впрочем, кто сейчас обращал на это внимание? Не до того сейчас! Удачные выпали руны, удачным будет набег! Много добычи, много славы обещает божественная руна Рейд!
Конунг Рагнар продолжал стоять неподвижно, острыми глазами наблюдая ликование воинов. Но и он улыбался во весь частокол зубов. Прищурив глаза от удовольствия, смотрел на свою дружину. Он тоже был доволен гаданием.
Боги, как и водится у богов, услышали его затаенные мысли. Давно уже поселилась в нем дума еще раз навестить лесные владения князя Добружа, выгрести наконец богатую добычу из многочисленных закромов и подклетей богатого лесного гарда Юрича. Харольд Резвый, если он жив до сих пор и служит князю, поможет в этом. К родному берегу до сих пор не вернулись ни он, ни его дружинники. Значит, где-то там, если жив… А не поможет — без него справятся, великая ратная сила собирается, больше прежней людьми и морскими птицами.
И сбежавших колдунов-поличей надо найти, конечно. Угостить их мечами и стрелами не так, как в прошлый набег…
6
Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, походный князь рода поличей, расскажу, как прижился среди родичей христианин Федор, которого мы нашли связанным в случайном челне.
Впрочем, сначала мы не знали, как его зовут. Мы ничего про него не знали. Совсем был плох человек, по всему видно, доходил. Но не дошел, оклемался потихоньку, выходили его бабы, как гостя. Сначала вставать начал, потом пошел полегоньку, опираясь на деревянную клюшку. Отъелся, покруглел, стал не такой костистый, но все одно носатый.
Оказалось, он и по-нашему говорит. Учился у оличей, их шепелявый говор привычное ухо сразу разберет. Сначала он плохо говорил, едва-едва мог объяснить, чего хочет. А потом все бойчее начал, на лету перенимал разговори родичей. Умный, значит, быстро взял слова на язык, рассудили старейшины. От большого ума как бы беды не наделал, качали старики головами. «Может, прирезать его на всякий случай?» — подолгу размышляли они.
Тогда же он сказался нам Федором, родом из грецких земель, и назвался христианином. По имени своего бога, как мы, поличи, называем себя сварожичами, внуками-правнуками Сварога, в стародавние времена сотворившего людей из огня и воды. Его бог с двойным именем Иисус Христос, по словам Федора, спускался на землю шесть веков назад И жил среди людей в облике человеческом, и ходил между остальными совсем как простой. Он не сотворил никого, да и сам погиб лютой казнью, преданный людьми-фарисеями, которые, как все поняли, хуже еще крылатых Аспидом и злобнее одноглазого Верлиоки. Зато другие люди, правильные и честные, потом на его костях создали Церковь Христову. Почтили память, выходит дело…
Обо всем этом нам тоже рассказал Федор, подолгу убеждая всех, что его бог лучше наших.
Чудной он человек все-таки: как пришел в себя, так и начал хвалить своего бога. Хотя чем тут хвалиться, казалось бы? Ну, казнь… Так мало ли народу в Яви мрет безвременно лютой смертью? Казнили — значит, так ему суждено было, чего говорить? И у богов нить судьбы так же вплетается в пряжу жизни, как у людей. Не смертным, конечно, судить об этом, но и пути богов текут внутри Реки Времени, как и все остальное, это каждый знает. Предначертанного не дано изменить никому, так было всегда и так будет впредь!
Федор вообще много рассказывал. Язык у него ожил раньше, чем руки и ноги. Работал ловчее. Руки и ноги-то у него были угловатые, не слишком сильные, а язык — великану впору. Язык да еще большой острый нос…
Родичи слушали его внимательно, в его речах было много чудного. И то, как жил его бог, и то, как сейчас чествуют его люди, молятся, как он это называл. Словно богов надо о чем-то молить. Ужель они без человечьих неразумных подсказок не сообразят, как лучше сделать?
Со слов Федора выходило — Христос прожил недолго, но успел многое. Исцелял наложением рук, как делают это ведуны, ходил по воде пешком, как сам Симон Волхв, висел на кресте, прибитый гвоздями, как свейский Один три дня и три ночи висел вверх ногами, пригвожденный к дереву копьями. Потом воскрес, как Сварог, который сначала сгорел в небесном огне, а затем вышел из него втрое сильнее.
Непонятные люди — христиане, соглашались между собой родичи. Странные люди. Распятию поклоняются… А если бы их богу отсекли голову или, скажем, сожгли его? Они бы тогда топор почитали? Или дрова? Совсем не думают христиане о том, что их Иисусу, живущему теперь и Верхнем мире, оттуда, из сияющей белизны, наверно, и вспоминать-то про казнь противно, соглашались все. Вон Весеня, которого решением старейшин выпороли два года назад за излишнюю лихость, до сих пор морщится, если кто заикнется об этом. А тут — казнь! Чего ее поминать постоянно, тревожить былые раны?
Да и сам Федор тоже хорош. Еле встает, ходит, держась на землю, а уже берется судить наших богов. А кто вызволил его с реки? Не наши ли? Не их бы воля, так бы и проплыл мимо, помер в челне. Он своего бога благодарит, кланяется ему, а нашим хоть бы каплю крови из пальца пролил в благодарность… Так нет же! Значит, в другой раз не спасут. Сам под собой яму роет, конечно, судили мужики. Впрочем, его дело, ему жить…
Потом Федор рассказал всем, что нарочно бродит по земле в одиночку и без оружия. Потому — дело у него важное. Видел, мол, он однажды во сне своего бога, и тот приказал ему идти на север, рассказывать про него разным народам, нести его слово всем. Много лишений он уже претерпел во славу Христа, но и дальше готов терпеть, так-то… Закатывая от воспоминаний темно-карие, блестящие, как у вороны, глаза, носатый Федор рассказывал нам, что там, у себя, в теплых краях под голубым небом, был он богатым человеком. Много добра имел и много золота. Хорошо жил. И дом полная чаша, и жена, и дети, и молодые красивые наложницы для услады жизни — все было у него раньше. А вот позвал Христос, и все бросил, пошел служить ему словом. Такая, значит, у этого бога сила, объяснял он нам.
Много он говорил, очень много, и много мы потом думали, перебирая его слова. Дом, добро оставил — это понятно, не жалко, когда боги зовут, зачем жалеть о вещах? Да и что о них жалеть? Человек не вещами силен, не золотом и серебром и не железом даже. Крепким родом стоит на земле человек. Вот про род свой Федор ничего не сказал. Или скрывает, стыдится его? Это настораживало…
То, что его Иисус привиделся ему во сне, — тоже ясно, Боги часто приходят к людям во сне, провожаемые ласковым Баюнком, хозяином сновидений, чтобы те слушали их внимательно, не отвлекаясь на пустяки. Велел рассказывать о нем… Что ж, боги любят, когда их хвалят, почетное слово приятно всякому… Непонятно одно. Как-то он все время закручивал, что выходило, его Иисус — выше всех остальных богов. Разгорался лицом, когда говорил о нем, пылал глазами и нажимал голосом. Нет, прямо он наших богов не ругал, пришедши в избу угощение не хают — это все знают, даже дикие талы. Но выходило, вроде как он, Федор, судит исподтишка, показалось мне. А зачем судить? Конечно, у каждого народа свои боги, много богов в Яви, но разве дело людей разбирать, кто между ними старший? Разве они сами не разберутся между собой? Когда старейшины разбирают дела, они небось не зовут на подмогу ума сопливую ребятню… Нет, непонятно все-таки…
«Может, все-таки прирезать его, чтоб беды не вышло?» — опять толковали между собой старейшины. Но не решили, забыли за малыми хлопотами. Да и многие родичи за него просили, пусть, мол, еще поживет, порасскажет, интересно же…
Так и прижился. Когда человек приживется, глядит в глаза, называет по имени, как его без нужды зарежешь?
