Часть третья
ВОДА И ОГОНЬ
1
Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как отправились мы в поход добывать серный камень.
С собой я отобрал четыре десятка мужиков, что не испятнаны ранами после битвы, посильнее телом да полегче на ногу. Хорошая получилась дружина, не чета той, что привел я из схрона к родичам. Такая дружина — любому князю за честь. У всех мечи острые, кольчуги и панцири крепкие, тугие луки с полными колчанами стрел. Щиты я приказал с собой не брать, на обратном пути все одно тем тащить за спиной мешки с камнем. Он хоть и не тяжелый, больше воняет, чем тянет, но тоже свой вес имеет.
И Сельга пошла со мной. Любовалась, наверное, моя красавица, какой из меня получается дельный князь. Быть князем приятно все-таки…
Шли ходко. Все знали, до синих скал, торчащих звериными зубьями за Черным лесом и прозванных так за особый, небесный окрас, два дневных перехода. Но сейчас и на это времени нет. Все понимали, лучше побыстрее управиться. Подгонять никого не приходилось, так загорелись родичи отомстить свеям. Наши родичи тоже как земляная кровь, думал я. Зажечь их трудно, но если загорятся — никакой водой не залить, так и будут тлеть, пока не выплеснут злость пожаром. Хорошо стать князем между людьми, не забывающими обиды. Таких не понукать надо, сдерживать, чтоб по горячке дурного не наломали…
В Черный лес мы вошли после полудня первого дня пути. Тут мужики примолкли, пошли куда тише, постоянно шаря глазами по сторонам. Понятно, боялись мохнатых людей. Они всегда, испокон веков, жили в Черном лесу. За это страха ради его и прозвали Черным. А так — лес как лес, конечно.
Ети жили большими семьями, сразу по многу взрослых и ребятишек. А вот был ли у них один общий род, каких старейшин слушали они, каких богов почитали — про это никто не знал. Про них вообще мало кто чего знал. Я помню, еще мальцом как-то пристал к отцу, как репейник к меховой шкуре, мол, что это за Ети такие, откуда возникли, почему живут сами по себе и, главное дело, почему родичи их так боятся? Земтя разозлился нешуточно, цыкнул на меня строго-настрого. Сказал, про них вслух говорить не след. Мол, потому их и прозвали Ети, те, значит, из лесной чащи, чтоб не позвать ненароком, не накликать беду на село. Они, мол, далеко слышат, так далеко, как мысль летит на своих невидимых крыльях.
К вечеру отец отошел от гнева, он у меня не умел долго сердиться. Я видел, сам задумался о лесных людях. Добавил: скорее всего, когда-то родичи сильно враждовали с ними. Пусть те времена давно минули, но память осталась жить страхом. Страх долго живет, ходит на неслышных ногах между людьми, без конца подсаживается ко всякому огню, точит и точит людей, как маленькие жуки точат дерево. Я его не совсем понял тогда, но переспрашивать не решился…
Торопить ратников я не стал. Откровенно сказать, в Черном лесу мне самому было не по себе. Странное чувство. Как будто невидимые глаза так и следят за нами из-за каждого дерева. Рука сама, своей волей тянулась к мечу на поясе, погладить его надежную рукоять, подержаться за холодное, успокаивающее дух железо.
Шли, впрочем, беспрепятственно. Пока дозорные Велень и Фаня, посланные мною вперед, на расстояние взгляда, как положено при движении дружины, не замахали издалека руками. Заметив это, я тоже поднял руку. Ратники остановились, замерли настороженно. В наступившей тишине Сельга так же беззвучно тронула меня за руку. Приложила палец к губам, два раза кивнула вперед. Все понятно, значит, нам с ней идти, кивнул я в ответ.
Махнув мужикам рукой, чтобы оставались на месте, я двинулся вслед за ней. Дозорные поджидали нас, притаившись за стволами деревьев. Вжимались в них, словно стремясь стать меньше и незаметнее. Парень Фаня просто присел на четвереньки, только что не прикрылся с испугу ветками. Дай ему волю, он бы, наверное, и в землю зарылся, как крот.
Я посмотрел вперед, где за ветвями начиналась травяная поляна, щедро залитая солнечным светом. На поляне хлопотливо жужжали пчелы, вились мухи, стрекотали кузнечики и крупно, сочно краснелась обильная клубничная ягода. Но не это, конечно, привлекло внимание. Ети! Первый раз я видел его так близко, не мелькнувшим среди деревьев мохнатым пятном, а застывшим и неподвижным, как вросший в землю гранитный валун.
Точно валун, и цвета такого же, серого с бурым… Страшный он был, сильный телом и злобный видом. Огромный, и два раза выше взрослого мужика и настолько же шире в плечах. Так густо порос мехом, свалявшимся на груди и ляжках, что даже мужское плодородие едва выглядывало через шерсть наружу. Его руки были толстыми, как стволы деревьев, свешивались почти до колен. Ноги — крепкие, твердые, как каменные столбы. Такой по плечу похлопает — по пояс в землю вобьет, мелькнула боязливая мысль.
Он так и стоял, замерев. Только глаза, казалось, жили на сто лице. Умные глаза, не звериные, налитые красной боевой отвагой. Смотрели как будто прямо на нас, и от этого взгляда по спине пробегали трусливые мураши, а ноги и руки слабели. Так бы и бросил все, так бы и побежал без оглядки…
Потом я заметил еще двоих. Те стояли подальше, в лесной тени. Такие же настороженные и огромные. Тоже смотрели в нашу сторону. А сколько их еще прячется в чаще?
Я не успел остановить Сельгу. Я даже не успел понять, что она хочет сделать. Понял — еще больше бы испугался. Не таясь, она выскользнула из-под ветвей на солнечный свет. Остановилась открыто, глянула на него в ответ. Так и смотрели они друг на друга. А я, враз лишившись дыхания, тянул лук со спины, рвал колчан с пояса, понимая, что все одно не успеть. Да и что ему мои стрелы? Коли прыгнет Ети, его и стрелой не остановишь. Сомнет ее, деву тонкую, как лосиное копыто сминает лягушку. Я-то видел, как стремительно они умеют прыгать, как пустыми руками дробят в щепки толстые ветки, никаких доспехов не нужно при такой силе и ловкости…
А потом Ети отвернулся и ушел, переваливаясь на толстых ногах. И другие Ети ушли за ним. Вот и все, что случилось. Только после я так и сел, где стоял, потому что ноги перестали меня держать. Дрожали ноги, и дрожали руки…
— Вы с Ети смотрели друг на друга, словно бы разговаривали, — сказал я ей уже потом, когда мы двинулись дальше, а страх отошел от сердца.
— Разговаривали, — подтвердила она.
— Как волхвы между собой, значит, без слова, без голоса?
— Выходит, так…
— И о чем говорили? — поинтересовался я.
— Понятно о чем. Просила его пропустить нас, рассказала про нашу заботу, про схватку со свеями.
— А он чего?
— Понятно чего. В сторону ушел, пропустил, значит, через свои угодья, — терпеливо объяснила она.
Лукаво глянула на меня, улыбнулась едва заметно. Как малому ребенку, обратно смотреть, даже обидно. Нет, отец прав был, мужик и баба — это все-таки огонь и вода. Разные мы. Я от испуга за нее чуть ума не лишился, а она, видишь, улыбается!
Впрочем, я сдержался, переборол себя. Ругаться с бабой прилюдно — мужику чести не делает. Потом все скажу, решил про себя.
— Слушай, — спросил я через некоторое время, когда еще больше успокоился, — одного не пойму, Ети — это люди или уже нет? Или, может, колдовское какое-то порождение?
— Да я и сама не пойму, — созналась Сельга. — По уму — вроде люди. А по духу… Даже не знаю, как лучше сказать… Чужие они какие-то. Мало у них желаний, человеку это не свойственно, да и мысли другие какие-то, непонятные…
— А мы, значит, с Фаней, когда заметили Етих, мало что в порты со страху не напрудили, — возбужденно рассказывал за спиной Велень. — Это уж когда Кутря с Сельгой подошли, на поляне трое мохнатых мужиков оставалось. А когда мы увидели — там и Етенки малые, там и мамки, играют, резвятся. Как настоящие люди, один к одному. И все как глянули в нашу сторону! А глаза у всех красные, зубищи у всех как ножи острые, ну, думаю, тут-то дух с телом и расстанется, пришла пора! А потом малые с бабами подхватились так наскоро, и в чащу. Без звука, главное, словом единым не перемолвились. А мужики остались, насупились, опять глядят в нашу сторону! Ну, все, решил, теперь точно пора дух выпускать из нутра на волю. Сейчас жрать начнут или впрок запасать…
Родичи, слушая его, сочувственно цокали языками, чесали бороды.
— А я и не испугался почти! — заявил вдруг Фаня нахально и громко.
— Ага, не испугался! Порты-то успел просушить? Али нет еще, в мокрых храбришься? — влет подсек его языкастый Велень.
Мужики охотно и весело засмеялись. А что лесные люди, не такие уж они и страшные, оживились многие. Тоже люди. Пусть они сильные, мохнатые, зато мы — бойкие!
Впрочем, из Черного леса моя бойкая дружина рванула так быстро, словно посыпалась со стола горохом. Сказать по чести, я и сам покинул его с облегчением. Люди Ети или не люди, а все одно неуютно быть с ними рядом. Это я кому хочешь скажу.
* * *
К вечеру второго дня мы подошли к подножию синих скал. Вблизи они уже не казались мелкими зубьями. Скорее напоминали огромные каменные столбы, возведенные великанами для своего будущего дома, но так и брошенные за ненадобностью. Могучий Стрибог со своими игривыми метрами, вихрями и ветровичами своим дыханием обточил камень до гладкости, придал ему причудливую форму. Горячий Хорс да Карачун-мороз, тоже чередуясь в силе, пустили по нему длинные, извилистые, как узоры, трещины. Со стороны смотреть — красиво поработали, на загляденье. Мы все долго смотрели, дивились резным изгибам крепкого камня. Я думаю, боги нарочно оставляют такие памятки о своей силе, чтобы люди в Яви не забывали, кто они и кто мы…
Быстро дошли, но и устали, конечно. У подножия скал я объявил мужикам ночевку. Хорс уже опускал свой огненный лик к краю земель, и до появления Вечерницы, первой звезды, оставалось недолго. А там и тьма закутает Сырую Мать. Куда торопиться на ночь глядя, решил я. Завтра с утра пораньше наберем серного камня и двинем в обратный путь. Тратить все силы на одну ходьбу тоже не след, еще свеев воевать предстоит.
Перекусив по-походному, без пива и горячего варева, мужики начали обустраивать себе лежанки из лапника. Мы с Сельгой тоже озаботились ночлегом, собрали ложе. Она сразу опустилась на него, улыбнулась мне и прикрыла глаза ресницами. Я немного полюбовался на нее. Потом привалился к теплому, нажаренному за день камню и с удовольствием расправил гудящие руки и ноги. Задремал, было дело, тоже намахался за день. Проснулся от громких голосов. Оказалось, Ятя, коротая вечернее время, вспоминал для мужиков побасенку про князь-рыбу. Я помню, еще от отца ее слышал, но Ятя вел сказ как-то по-своему. Не открывая глаз, я прислушался.
— Ну вот. Было, значит, у отца три сына, двое старших — разумные, степенные мужики, давно уже отделились, баб себе взяли, своими домами жили. А младший — так, не пришей-пристебай. По обычаю-то младший должен в родительском доме остаться, отца с матерью холить. А он, наоборот, все у них на шее. Ну, дурачок, значит. И звали его Еменя, да… Так вот, как-то зимой послал отец Еменю порыбалить. Сказал, мол, свежей рыбки хочется. Хоть бы принес, сынок, ухи бы сварили, похлебали…
— Это зимой-то рыбалить? Когда все реки Мореной скованы, а рыба подо льдом еле шевелится? Ну, сын, видать, в отца удался дурачком, — встрял в рассказ чей-то голос. Я узнал Веленя, никогда не упускавшего случая потешить людей.
Мужики развеселились.
— Да ну тебя! — Ятя замолк, видимо, вспоминал. — А, не рыбалить он пошел, по воду пошел, вот как… Свежей воды из проруба принести!
— Так бы и говорил, что ли.
— Я так и говорю! Пришел с ведрами, зачерпнул одним, смотрит — вода…
— А он чего ждал из реки, пива, что ли? — опять вставил Велень.
Мужики на этот раз надолго закатились смехом. Ох, Велень, ох, насмешил… Кабы пиво текло в реке, кто бы из нее тогда вылезал на берег? Каждый бы к Водяному Старику в гости просился… Впрочем, Еменя, раз дурачок, мог и за пивом на реку пойти, отца порадовать, с него станется… На, мол, тебе, батюшка! Испей, родимый, пивка из речки… Ох, Велень, ох, потеха…
— Неинтересно — совсем не буду рассказывать! — Ятя уже явно обиделся.
— Сказывай, сказывай, чего там…
— Не робей, Ятя, сыпь гуще, кидай дальше…
— Ну вот… Зачерпнул другим ведром — видит, рыба в ведре полощется, — продолжил тот.
— Ага, порыбалил все-таки! — обрадовались мужики.
— Порыбалил, — подтвердил Ятя. — Сам не хотел Еменя, а рыбу поймал. Да не простую рыбу! Князь-рыбу! Чешуя у нее как из золота, плавники — как из серебра, а глаза — как драгоценные камни…
— А что за рыба-то? Карась, что ли? Или, может, окунь? — уточнил кто-то из молодых.
— Да какой карась?! Сам ты карась! — осадили его остальные. — Сказано же, князь-рыба!
— Так понятно, что князь! А князь-то, к примеру, из карасей будет или из окуней? — не сдавался тот.
— Вот напасть бесовская! Тоже, пристал, как чиряк! — загомонили остальные. — Давай, давай, Ятя, не слушай его, продолжай плести… Что дальше-то было?
— Дальше… Дальше, знаю, говорит ему князь-рыба человеческим голосом. Мол, отпусти ты меня, Еменя, к отцу с матерью, к малым детушкам. Много их у меня, кто их вместо меня кормить будет?
— А он что сказал? — снова перебил кто-то, не утерпев.
— Ничего не сказал. Пожалел. Отпустил рыбу обратно в проруб, и все дела! — Ятя, казалось, сам был удивлен таким исходом.
— Э, паря, при таком хозяине избе недолго стоять… Да, паря, так-то и будешь воду вместо пива хлебать… Отец ушицы хотел, а он отпустил… Ну, дурачок, понятное дело… — расстраивались мужики.
— Да, отпустил, — продолжил Ятя. — А князь-рыба в воду нырнула и оттуда ему и говорит. Мол, отпустил ты меня, Еменя, пожалел, а я за то сослужу тебе службу. Теперь, мол, тебе стоит только сказать: по рыбьему велению, по моему хотению, и все, что ни пожелаешь, враз исполнится.
— Неужели все, что захочет? — охнули все.
— Все, — подтвердил Ятя. — Все, что ни пожелает, хоть травы зимой, хоть снега летом, враз исполняется. По рыбьему велению, значит. Тут, конечно, и зажил Еменя. Вот оно как бывает…
— Ну а дальше-то, дальше что?
— Дальше? А что может быть дальше? Когда все желания и так исполняются? — удивился рассказчик. — Зажил, говорю. На печи лежит, с боку на бок переворачивается, как масло в сметане перекатывается. Гладкий стал, видный. Бабу себе взял, наверное, детей наплодил…
Гомон стал еще громче. Мужики наперебой удивлялись: почему дурочкам везет? Иной, смотришь, и степенный, и хозяйственный, а все одни шишки на голову валятся. А другой — так себе, пустельга, а ему кругом счастье! Нет, что ни говори, паря, коль спрядет старая богиня Мокошь удачливую судьбу, так можно и дурачком век прожить. А если нить вкось пойдет — вся жизнь тоже наперекосяк, будь ты хоть умником, хоть разумником…
Потом вдруг заспорили, как лучше добыть из реки князь-рыбу, бреднем или острогой.
— Какой острогой, думай, чего говоришь-то! Нельзя острогой! — шумел на кого-то Велень. — Тебе самому, к примеру, копьем брюхо пропороть, много ты после этого заветных слов скажешь?! А тут надобно, чтоб живой была! И к малым детушкам отпустить! На хрена она малым детушкам с дырявым брюхом?!
— С остроги ссадил и отпускай себе, — возражали ему.
— Ага! Опусти с остроги от большого ума! — продолжал напирать Велень, как бык на ограду. — Отпусти, а она — к малым детушкам дохлятина дохлятиной! Вот, мол, радость какая, мамка дохлая припожаловала! Шиш тебе за это, а не заветное слово!
Под их привычные разговоры я прикрыл глаза…
Разбудил меня пронзительный говорок Опени. Он, бывалый охотник, сухой, как ветка, на диво шустрый на ногу, был послан мной пробежаться окрест нашего ночного привала, глянуть, чтоб не было откуда опасности.
— Беда, князь, беда! Да где князь-то?! Куда он запропастился?! — тараторил он, тяжело отдуваясь. Бежал, видимо.
— Здесь я! Что такое случилось?! — Я приподнялся.
— Оличи, князь! Сам видел!
— Много?
— Троих точно видел! А больше не знаю, может, еще кто есть!
Мужики уже без моей команды поднимались с лежанок, натягивали кольчуги, шлемы, цепляли на себя военную сбрую. С оличами у нас вроде давно уже мир, но кто их знает, они коварные. Сейчас, когда свей пропололи род, как сорную траву в огороде, могут и в спину ударить. У нас, поличей, с ними старые счеты, сколько раз секлись между собой на топорах и мечах за звериные и рыбные угодья, или просто так, задравшись из-за баб, уходящих жить в другой род, или по иному малому делу.
* * *
Оличей мы обкладывали двумя клиньями, как при охоте и загон. Они заметили нас не сразу, метнулись в сторону, по было поздно. Там уже ждали их несколько наших мужиков, предупредили криками, чтоб не совались. Оличи метнулись обратно, наткнулись на другое крыло. Остановились на пригорке между деревьев, встали настороженно спина к спине.
Их на самом деле оказалось трое. По снасти видно — шли на охоту. Я-то спросонья испугался, что мы наткнулись на их военный дозор. Теперь, когда мужики распалились погоней, главное — не допустить лишней крови, сообразил я.
Одного, старшего из оличей, я знал. Еленя, лохматый мужик, изобильный растущим из носа и ушей сивым волосом, приземистый и коренастый, как старый пень. Я несколько раз встречался с ним на охоте, один раз даже вместе готовили варево из зайчатины. У нас его многие знали. Когда переговаривались между родами, Еленя языком и чарой работал так, что не скоро забудешь. Сейчас он держал перед собой рогатину, в другой руке — длинный нож. Двое остальных — совсем еще молодые, пух вместо бороды, пацаны-недомерки, только постигающие мужскую науку жизни. Эти ерзали стрелами на тетивах, боязливо озирались вокруг.
Мои ратники неторопливо подтягивались поближе, предусмотрительно хоронясь за деревьями в опасении стрел. Да что их стрелы с костяными охотничьими наконечниками против наших кольчуг, мечей и прочей боевой снасти? Оличи сами понимали это. Нетерпеливо поглядывали на заходящее солнце, видимо, торопили тьму, чтобы попробовать проскочить.
— Эй, вы чего убегали-то? — крикнул кто-то с той стороны пригорка. Кажется, опять Велень, этот всегда торопится своим языком в первую же дырку залезть.
— А чего вы гнались-то? — немедленно откликнулся Еленя. Голос у него был дребезжащий и хриплый. Я помню, он еще прошлым летом жаловался на ломоту в груди. Неужто не выздоровел с тех пор?
— Вы побежали — мы и погнались!
— А вы погнались — мы и побежали! — отозвался Еленя, слегка подкашливая.
Все опять замолчали. Наши мужики, понятно, ждали моей команды. В походе своей волей шалить нельзя, тут одна голова нужна. За своеволие запросто можно получить по голому заду ивовыми прутьями перед всем родом, такое положено наказание.
— Что будем делать с оличами, князь? Может, стрелами их завалить? — нетерпеливо спросил Ятя. Глаза, возбужденные загоном, блестели. Конечно, с такой силой против троих он — герой…
Сельга, подошедшая с другой стороны, тронула меня за руку. Тревожно заглянула в глаза. Я покивал ей успокаивающе. Хоть и не волхв, но тоже понял ее без слов. Конечно, нам сейчас только свары между родами не хватало!
— Еленя! Слышишь меня?! — крикнул я.
— Ты, Кутря?! — откликнулся Еленя.
— Я, паря!
— А чего ты там прячешься, за деревьями?!
— А я и не прячусь!
— Ну, так выходи говорить!
— Сейчас выйду! А вы стрелы не кидайте!
— Выходи, не будем! — пообещал Еленя. Что-то коротко сказал своим малым, те опустили луки. Переминались на месте, готовые сорваться в любой момент. Понятно, шли на охоту, а попали почти на рать, испугаешься тут.
Выйдя из-за деревьев, где сумрак по вечернему делу уже начал сгущаться, я снял с плеча лук, отвязал колчан, вынул из ножен меч, воткнул его в землю, предварительно извинившись за беспокойство перед Сырой Матерью. Добавил рядом с ним нож. Потом развязал ремешок шлема, тоже положил его на землю. Поднял руки вверх, показывая оличам пустые ладони. Еленя махнул мне рукой, опять что-то коротко и неслышно сказал своим.
Случись чего, его первого буду валить, малые потом сами в своих луках запутаются, решил про себя. Можно справиться, когда-то побратимы-венды показывали мне разные хитрые приемы боя пустыми руками.
Я не торопясь пересек поляну.
От наших мужиков оличи мало чем отличались, все-таки в давние времена роды пошли из одного корня. Они и одевались так же, как мы: порты, рубахи, кожаная обувка, прошитая жилами, широкие кожаные пояса, куда удобно привешивать и снасть, и мелкую дичь. Только вышивка на вороте и рукавах другая, наши бабы расшивали одежу крестиком, а ихние — птичьей лапкой. Из-за разницы в узорах роды всегда друг над другом смеялись.
Я сел перед ними на землю, показывая, что в моих намереньях нет ничего воинственного. Еленя тоже опустился следом. Малые присели на корточки позади него. Тревожно щупали меня глазами.
— Вы чего пришли-то в наши угодья? Или воевать захотели? Мало вам свеев? — спросил Еленя. Он тоже смотрел на меня настороженно, понимал, какая сила стоит за деревьями.
— Слышал уже про свеев? — спросил я.
— А то…
— Откуда так быстро?
— Сорока на хвосте несла — галке передала, галка прилетела — вороне рассказала, — объяснил Еленя.
— Понятно… Взяли бы да помогли, — предложил я. В шутку, конечно. Но он озаботился на полном серьезе, сразу надулся, как кабан на дуб:
— Вот еще! Была охота в чужой сваре свою голову подставлять. Вы нам сильно помогали, когда княжьи дружинники на нас насели?
— Если свей нас перебьют — за вас возьмутся.
— Ага, обещала улита быть, да никак не успеет. Когда это будет-то? Да и будет ли?
— Ну, дело хозяйское…
— Именно что хозяйское. Мы, оличи, хозяева в этих землях. По левую руку от синих скал наши охотничьи угодья начинаются. Сколько раз об том толковали, — напомнил он.
Я видел, откровенно нарываться на лай ему не хотелось, но и молчать он тоже не привык.
— Нам ваши угодья не нужны, своих хватает. Серного камня наберем только и уйдем к себе.
— Вонючий камень? Да зачем он вам? — удивился Еленя.
— Раз пришли, значит, нужен.
— Оно конечно… — согласился он. — Не нужен был — не пришли бы. По-пустому чего ноги ломать…
— То-то и оно.
— Серный камень берите, конечно, раз понадобился, его здесь валом… Значит, биться не будем?
— Не будем. Идите, куда шли.
— И правильно, чего биться без дела? — оживился он. — Обратно смотреть, зачем нам биться сейчас? У вас — свей, у нас — свои заботы. А серный камень берите, сколько в мешок влезет. Кому он еще нужен? Ну так мы пойдем? — Он уже улыбался, облегченно отдуваясь и подкашливая. Знал, что я свое слово два раза не повторяю.
— Идите.
Поднимаясь, я махнул рукой мужикам, чтобы пропустили. Те, опустив оружие, выходили из-за деревьев. Самые молодые задиристо перекрикивались с парнями оличей. Но это уже их, щенячьи, дела…
2
— Весеня!
— Чего?
— Чего, чего… Меха качаешь аль нет?!
— Чего?
— Меха, говорю, кто качает?!
— Так я же!
— Так, так… Растакался, как сорока… Ну так качай же!
Весеня сжал зубы и еще яростнее налег на рукоять мехов, помогая кузнецу Творе раздувать огонь в горне. Быстро шевелить раненным, едва схватившимся новой, тонкой кожей плечом было еще чувствительно, но он терпел, пак положено мужчине и воину.
— Давай, давай, навались шибче! — понукал Творя.
Коваль — он такой, нравный! Когда в рабочей горячке зайдется — слова ему поперек не скажи. А сам, обратно сказать, будет ругать и скандалить громче, чем склочная паба Шешня, известная на весь род змеиностью языка…
«Вот и пойми его после этого!» — рассуждал парень. Так — тихий-тихий, воды стоячей не замутит, а как до дела доходит — ни дать ни взять крылатый змей Аспид с каменными зубами. Разве может такое быть, чтоб у человека случалось два лица разом? Он же не бог, не Семаргл-семиликий, не Велес-рогатый, известный своей двуличностью…
Не иначе — от огня все! Если подумать, ковали возле огня работают и от этого, видно, сами зажигаются его жаром не хуже сухой соломы. Огонь, известно, произошел от богов, и только боги могут бестрепетно принимать его…
— Весеня!!!
— Да качаю, качаю…
Чтобы ковать железные вставки для больших луков, печь сложили прямо в лесу, неподалеку от ратного становища. Творя сам выкладывал ее из камней, обмазал для связки красной, жирной и липкой глиной. От жара печи такая глина сама быстро схватывается крепкой, непробиваемой коркой, застывает крепче, чем гончарные поделки, на обжиге. Теперь Творя хлопотал вокруг, сам подбрасывал дрова в топку, калил железные прутья, чтоб ковать из них загогулины, выдуманные новым походным князем Кутрей. Да что-то не ладилось у него. Кузнец злился, кричал на всех, сам раскалился, как печь, плюнь — зашипит. Того гляди кинется кусать за мягкое мясо, опасался Весеня. Он первый раз видел кузнеца в работе так близко. В селе Творя немногих допускал в прокопченную кузнечную избу, охранял таинство огня и железа от черного глаза.
Весеня и второй мужик, силач Коштырь, были приставлены к ковалю на подмогу. Но Коштырь стоял спокойно, поставив у ноги тяжелый молот на длинной деревянной рукояти. Ждал, когда железо поспеет для ковки.
Получается, он, Весеня один за всех надрывается! Вот взяли в обычай — на малых ездить, нашли безответного, на ком с берега воду возить… И этот еще шипит, как растревоженная гадюка! Может, от его злости огонь горячей становится, так надо полагать? Хотя нет, сам видел в крепости, вспоминал Весеня, конунг Рагнар — не в пример умелый кузнец, ковал спокойно, весело, пересмеивался со своими, а работа получалась на загляденье… Конечно, уметь надо, тогда и работа получится…
«Тоже придумали, хоть стой, хоть падай!» — внезапно обозлился Весеня, теперь уже на нового князя Кутрю. Луки какие-то, черный волховской огонь… Хоть бы его, Весеню, спросили! А он бы сказал — встать надо всем родом покрепче и рубиться против свеев позлее. Тогда будет толк, а не баловство…
Впрочем, малый сам понимал, что думает так больше от досады на распоясавшегося коваля. Помнил, конечно, как летел от свеев кувыркающимся голубем, едва голову по дороге не потерял, чуть жилы в животе не полопались от натуги и страха. Вот и стой против таких, тесиной против топора!
— Эх, не та печь… Мало еще жара, очень мало! Никак не хватает… — сквозь зубы прошипел Творя, пристально глядя на жаркий огонь, радостно вспыхивающий от сильной работы мехов.
— Куда тут мало! И так с трех шагов, не отворотись, не подойти! — вставил Весеня, не утерпев.
— А ты себе знай качай!
— Так качаю…
— Ну и давай шибче! Молод еще — старших учить! Соплю на нос намотай, чтоб не свешивалась, тогда учи!
Весеня только запыхтел в ответ, наливаясь ярким румянцем обиды. Вот и поговори с ним! Будь дядька Творя помоложе, еще померились бы, у кого сопли длиннее!
— Может, хватит калить, однако? И так сойдет? — миролюбивым басом прогудел Коштырь. Этот часто помогал ковалю, привык уже, знает секреты.
Творя как будто даже взвился от злости, словно в порты ему с маху залетел багряный потрескивающий уголек. Едка бороду с корнями не выдрал, вспоминал потом Весеня, смеясь. Она у него и так-то короткая, опаленная постоянными огненными работами, а тут и следа б не осталось, ходил бы, как голощекий подросток…
— Хватит, хватит! Когда я скажу — тогда хватит! — истошным голосом заорал кузнец. — Кто понимает железное дело, ты или я?! Кто видит, пришло ли каление в нужную красноту, ты, что ли?!
— А я чего? Я — ничего… — гудел силач.
— Весеня!!!
— Чего еще?!
— Спишь в борозде, курицын хвост?!
— Качаю, качаю же…
Творя, заслоняясь ладонью от жара, снова пристально уставился на огонь.
— Ну вот, теперь хватит, кажись… — вдруг смилостивился свирепый коваль.
Ловко подхватив длинными клещами млеющее в огне железо, Творя двумя быстрыми, уверенными движениями вымахал его на гладкий плоский камень для ковки. Одной рукой он держал клещи, поворачивая раскаленный докрасна прут, все еще сочащийся едким дымом, притягивающий к себе взгляд малиновым жаром. Во второй руке у него был маленький молот-прави́ло. Коштырь, дорвавшись, забухал своим большим молотом так, что деревья вокруг поляны, казалось, вздрагивают до корней. Творя-умелец, ловко поворачивая прут так и этак, подставлял его под удары нужным местом, сам правил его, постукивая малым молотом и морщась от раны в боку. Весеня, вытянув от избытка любопытства шею, смотрел на их действо не отрываясь. Было чудно видеть, как постепенно, послушно меняет форму неподатливый, упругий прут…
— Весеня!!!
— Чего?!
— Чего, чего… За мехи берись, еще калить будем… — сказал Творя уже спокойнее.
Через некоторое время все трое мирно сидели рядком, степенно остывая после жаркой работы.
— Ну, первую сделали, приладились, дальше легче пойдет, — тихо сказал коваль.
Теперь он снова стал привычным Творей, спокойным и неторопливым, как старый седой медведь. Потом кузнец вдруг улыбнулся по-доброму и неожиданно ткнул Весеню локтем в бок.
— Ну как, паря, понравилось тебе железное рукоделье? — спросил он.
— Понравилось, дядька Творя, — искренне ответил Весеня. Теперь он и сам в это верил. Обида прошла, а работа, понятно, осталась. Будет чем похвастаться перед смешливыми девками. Еще бы, вместе с Творей ковал!
— А дыму-то, дыму развели! Небось не только из крепости, из свейских земель видно, — сказал Зеленя-старейшина, появляясь из леса. — Ну как, коваль, будет прок?
— Сделаем, — уверенно подтвердил Творя. — Первую сделали, и остальные сделаем. Приноровились уже.
— Хорошо, коли так! Ты вот что, Весеня, со мной пойдешь…
— А какая надобность, дядька Зеленя? — удивился парень.
— Дозором нужно пробежаться к крепости, — ответил старейшина. — Посмотреть, что и как. Ты у нас на ногу самый быстрый, вот и пробегись разом. Что-то затихли свей, носа в леса не кажут. Не нравится мне это…
Весеня опять густо покраснел. На этот раз — от гордости. Не кого-нибудь, его посылают. Понятно, он хоть и малый, но уже лихой, это все видят! Сам Зеленя-старейшина отметил его поручением!
— Весеня мне на мехах нужен, — попробовал возразить Творя.
Парень от досады едва не всхлипнул. Этак, глядишь, и отспорит его кузнец. Оставит качать мехи, а к свеям другого отправят тайным лазутчиком. А где больше почета? Понятно, там! Все-таки Перун-сереброголовый сначала покровительствует ратному делу, а потом уже ремеслу. Значит, ставит воинов выше всех остальных…
— На мехи я тебе пришлю кого из парней, — сказал Зеленя.
— Лучше двух, — быстро сказал кузнец.
— Пришлю двух… — согласился старейшина. — Закончить-то успеешь к завтрашнему дню?
Творя почесал паленую бороду.
— Может, успею, — уклончиво сказал он. — Если дело делать, то чего бы и не закончить…
3
Я, Рагнар Большая Секира, конунг и ярл, сын конунга и ирла, — великий воин. Когда я в свой час, отмерянный невозмутимыми девами-норнами, предстану перед Одином, богом Мудрости, мне будет что рассказать Одноглазому о своих подвигах. Когда я умру и сяду за пиршественный стол эйнхериев, начну есть неиссякающее мясо вепря Сэхримнира, начну пить хмельное медовое молоко козы Хейдрун, что играет в голове лучше любого вина, мне будет, чем похвалиться перед остальными героями. Как я со своей дружиной рубил врагов на севере и на юге, как брал добро и рабов, не считая их, как гулял, где хотел, на водных просторах Мидгарда. Я видел края, где кровь от мороза замерзает в жилах, и видел другие, где зной топит воинов как масло, делая тело слабым, а ум — пустым. Да, много видел я разного и много странного…
Но таких подлых людей, как лесные поличи, я никогда не видел. Сказано же было, прощаем их непокорство! У конунга всегда только одно слово. Что еще?!
Нет, сначала все вроде бы пошло по задуманному. Я видел, и остальные видели: поличи, не объявляясь перед крепостью, в вечерних сумерках стаскивали своих убитых родичей с ратного поля. Верный сказанному, я приказал своим воинам не мешать им. Потом дикие провожали своих огнем. Развели за лесом такой кострище, что запах паленого мяса долетал даже до крепости.
Пусть провожают, решил я, проводы павших всегда учат живых покорности.
Но их старейшины и после этого не пришли ко мне с поклонами. Тогда я отправил несколько десятков воинов по их селам. Воины, возвращаясь, говорили мне, что в селах до сих пор нет никого, кроме древних стариков и старух, нарочно ищущих смерти. Так же как наши старики, устав от ветхости, своей волей шагают в море с высоких утесов.
В наказание мои воины разоряли их села. Ухватистые дети Одина тащили в общую казну все найденное в избах, гнали оставленный скот, коптили и солили впрок мясо, радостно катили бочонки с пивом и медовухой. Если так пойдет дальше, поличи вообще останутся без запасов на зиму, смеялись дружинники, будут клянчить ковш с пивом и корку хлеба под стенами крепости.
Впрочем, мне было не до смеха. Я видел, воины находили мало запасов. Значит, многое поличи унесли с собой. Мои герои, беспечные, как все дети моря и ветра, радовались добыче и предстоящим пирам, но я видел, впереди долгая зима. Одного я не видел — старейшин поличей, ползающих передо мной на коленях…
Дожидаясь остальных воинов, я ходил кругами по земляному валу нашей крепости, смотрел на чужую реку, чужие леса и холмы. Хорошая земля, щедрая. Но чужая. Мне было тревожно на сердце, словно вся эта земля смотрела на меня угрожающе. Я невольно вспоминал Ингвара Одно Ухо с его посмертным пророчеством. Может, и прав он… Может, сыновьям страны фиордов не стоит уходить далеко от моря, дарующего им свою буйную силу…
Я, Рагнар Большая Секира, — смелый воин, много раз доказавший это перед людьми и богами. Мне не нужно больше ничего доказывать, не нужно изображать себя храбрее самого Тюра Однорукого, отважнейшего из ассов, как делают это прыщавые юнцы в своем первом походе. Опытный морской конунг должен смотреть вперед намного дальше собственного копья. Сила воина видна в бою, сила конунга — после боев, когда дружина с богатой добычей возвращается из похода, помню, часто повторял мне старый Бьерн. Поэтому я не боюсь сознаться в своей внезапной тревоге, клевавшей меня за сердце, как голодная ворона — кусок украденного мяса.
Как-то вечером, меряя шагами вал, я даже надумал позвать Якоба-скальда, сведущего во всем таинственном, раскинуть с ним деревянные руны, заглянуть вперед через Море Грядущего. Потом оставил эту затею. Решил, пусть будет что будет. Воинов всегда поджидает впереди опасность, но только тот, кто встречает ее щитом и мечом, уходит дальше с победой, оставляя трусам огрызки добычи.
— Что, конунг, похоже, дикие не торопятся принести нам свою покорность? — спросил меня Харальд Резвый.
— Подождем, — коротко ответил я.
— Рагнар, дай мне три-четыре десятка воинов, и, клянусь последней рукой Тюра Отважного, я пригоню к тебе их старейшин древками копий! — влез в разговор Дюги Свирепый, который тоже околачивался неподалеку.
Мы с Харальдом не обратили на него внимания.
— А если дикие не вернутся? — спросил Резвый. — Если окончательно спрячутся в своих лесах? Что тогда, Рагнар? Река станет льдом, и деревянные кони не смогут унести нас отсюда. Зимы здесь не такие долгие, как у нас, но все равно суровые. А зимовать без припасов — что тогда останется от дружины?
Спросил он правильно, но мне не понравилось, как он спросил. Неужели он думает, что конунг упустит это из виду? И почему он все время стремится бежать впереди саней, катящихся под гору на железных полозьях? Может, решил, что пришла его пора стать конунгом? Клянусь бородою Одина, тогда он ошибся… Ярл Харальд еще слишком маленький петушок, чтобы кукарекать так громко!
Но я сдержал резкий ответ. Каждому нужно отвечать по его достоинству, давно уже понял я. Если старую клячу и подгоняют дубьем по крупу, то породистого скакуна хороший хозяин будет уговаривать лаской, даже если тот взбрыкивает и норовит его укусить…
— Если поличи откажутся нас кормить, мы начнем вылавливать их по лесам и самих разделывать на солонину, чтоб мне проглотить палицу Черного Сурта! — заявил Свирепый и громогласно захохотал над своей остротой.
Мы оба тоже усмехнулись беспечности воина.
— Если поличи окончательно спрячутся в лесах, то пусть сгниют там, если им нравится! — ответил я Харальду, переждав смех Дюги. — А мы под зиму перенесем наш стан в землю оличей. У князя Добружа достаточно данников, чтобы нам не думать о зимних запасах. Так, Харальд?
— Так, конунг, — подтвердил он. — Я просто спросил… У кого еще учиться смотреть вперед, как не у Рагнара Большая Секира? — добавил он, словно бы извиняясь.
Кивком головы я подтвердил, что понял его. Люди часто говорят много слов, чтобы скрыть свои настоящие мысли, учил меня когда-то Бьерн Пегий. Только мысли все равно не подчиняются им, выскальзывают между слов, как угри из ячеек сети. Нужно только внимательно слушать…
— А вот хватит ли у нас соли? — вдруг спросил Дюги, задумчиво наморщив брови и потирая лицо. Я знаю, с тех пор, как в земле франков на него выплеснули с крепостной стены ковш кипящей смолы, он часто потирает лицо, словно стряхивает невидимые крошки. Хорошо, только раскаленные капли задели ему лицо. Живой остался. Старая кожа сошла с опаленной щеки, наросла новая, но все ему кажется, будто чешется.
— Ты о чем? — не понял я.
— Если пустить всех поличей на солонину, я думаю, потребуется много соли, — озабоченно ответил воин. — Чтоб меня укусила своими вонючими зубами великанша Хель, соли может нам не хватить!
— Ты так думаешь? — Я тоже сделал вид, что озаботился ее недостачей.
Харальд ухмыльнулся, показывая сквозь заросли бороды крепкие зубы, острые и здоровые, как у молодого волчонка…
4
Весеня полз незаметно, как учили его когда-то старшие охотники, чтоб ни одна травинка не шелохнулась вокруг. Тут главное, помнил он, самому чувствовать себя невесомым и тихим, как утренний туман над лугами. Где можно — быстро прошмыгнуть мышью-полевкой, где опасно — пробираться медленно, как улита. Или сочиться змеей среди травяных зарослей. Чтобы те, за кем идешь по следу, сами видели то мышь, то змею, то улиту, а тебя не заметили…
А чем он не воин, обратно смотреть? И в сечу ходил, и рану получил! Только одно саднило внутри занозой — не убил никого пока. Как ни хвастайся перед парнями и девками, себя не обманешь. Не поразил врага, не намочил еще руки и лоб чужой кровью. А что за воин, который никого не убил? Ненастоящий все-таки, надо думать…
Десяток свеев, за которыми Весеня следил, уже уходили из села, взвалив на спину, прямо поверх надетых через плечо щитов, полотняные узлы с награбленным скарбом. Трое погнали в сторону крепости оставленный родичами скот. Весело, как обычно, пересмеивались между собой, журчали что-то на своем языке. Он давно заметил — свеям всегда все весело. Скалят зубы без перерыва, а потом, без перехода, так же быстро оскаливают мечи…
Странно это — вползать ужом в собственное село, знакомое до последней былинки, хорониться, как ворог, за орошенными колодами и бурьянными зарослями. Странно видеть, как в пустых, распахнутых настежь избах шарят кольчужные ратники, перетряхивают и топчут ногами всю хозяйственную утварь, выгоняют из загонов последний скот. Старая Естя, что по ветхости своей могла ходить, только опираясь на две клюки, выползла из избы, шумела на них, размахивая клюшками. Сильный, коренастый свей с рыжими волосами, заплетенными в четыре косички, Альрек Гвоздь, как они сами его называли, подошел к ней почти вплотную и долго слушал визгливую брань, щеря желтые зубы, которых, несмотря на молодость, оставалось мало во рту. Потом неожиданно разозлился, сказал что-то резкое, сильно ударил старую по голове краем щита. Старуха упала ему прямо под ноги и затихла брошенным тряпичным кулем.
Наблюдая, он вспоминал, как много лет назад Естя, уже старая, но еще крепкая, вытаскивала ему из ноги занозу-щепку. Как цепко держали ее темные жилистые пальцы, как весело смотрели на незадачливого несмышленыша серые глаза, как сильно и властно звучал голос, заговаривающий кровь на ране. А теперь стала совсем немощной. Даже в схрон не пошла, осталась помирать дома, сторожить скот и домовых духов. Сейчас лежала, раскидав руки и клюшки. Весеня отчетливо видел: под белыми, как зима, волосами вспухла и налилась на дряблой коже красная полоса. Край щита у свея был окован железом…
Это тоже надо было перетерпеть, не дать воли чувствам, смотреть на все безразличными глазами. Бывалые охотники всегда повторяли — когда следишь, ничего нельзя чувствовать, иначе сразу заметят. Будь хоть зверь, хоть человек — всегда насторожатся, когда смотришь прямо на них.
Лежа на траве, сам должен травою стать, лежа на камне — камнем. И в упор смотреть нельзя, скользи взглядом по сторонам, примечай все краешком глаз. Эту науку Весеня хорошо освоил, не зря сам Зеленя послал его наблюдать за свеями. Убить бы еще кого-нибудь, совсем стал бы воин…
Похоже, гневливый Перун, покровитель дел ратных, услышал его пожелание. Пока Весеня наблюдал, притаившись за густыми лопухами, все свей уже вышли из села, унося добычу. Остались только Альрек Гвоздь и еще один, совсем молодой свей по прозванию Птица, Весеня не помнил его имя. Стройный, как ясень, смешливый и непоседливый, тот действительно чем-то походил на птицу с карими, круглыми от постоянного любопытства глазами. Оба воина, видимо, самые жадные, все ходили со двора на двор, собирали какие-то деревянные поделки. Потом Гвоздь тоже взвалил на спину свой мешок, кинулся догонять остальных.
Птица остался. Крикнул что-то в спину Альреку, машущему ему рукой. Наверно, что сейчас догонит. Но не догонял. Стоял рядом со своим мешком, внимательно рассматривал массивную прялку с вырезанными на ней чудесными зверями, каких не бывает в лесу. Пробовал зачем-то ногтем узор. Весеня про себя подивился жадности свеев, собирающих даже то, что могут сделать своими руками. Или им леса мало вокруг?
Конечно, будь это страшный конунг или даже опытный воин Альрек, Весеня, наверное, не решился бы напасть. Но Птица казался совсем юным, может, даже моложе его. И лицо не страшное, чистое и гладкое, еще не раскрашенное ратными шрамами, говорящими о многих сражениях.
Можно попробовать… Главное — внезапно напасть, решил Весеня.
Юркнув за угол избы, Весеня замер, приготовил в руке длинный, в четыре пальца, нож. Сердце в груди громко бухало, и он боялся, что Птица услышит его раньше времени. Малый свей или старый — в лоб нападать все равно не стоило, он видел, как хитро свей умеют биться. А на нем даже худой кольчуги нет, все доспехи он снял, чтоб не мешали ползти и подкрадываться.
Весеня ждал.
А мгновения как будто растягивались. Сердце, отстукивая их, колотилось быстро, а они все тянулись и тянулись, как мокрые кожаные ремни… Но он терпеливо ждал, уговаривая дыхание не хрипеть, а сердце — не стучать громко, чтоб не услышал свей…
Птица наконец оставил прялку. Взвалив на себя мешок, бросился догонять своих. Выскочил из-за угла, столкнулся пос к носу. Только и успел, что округлить глаза еще больше. И тут же получил ножом по лицу.
С первого удара Весеня не попал в глаз, как он метил. Но острое лезвие вспахало щеку и нос. Не сразу, словно помедлив, из распластанного мяса брызнула кровь. Птица отшатнулся, ослепнув от боли, но даже не сообразил бросить мешок, только взвизгнул тонко, как слепой щенок-кутенок, которому наступили на лапу.
Свея он добил со второго удара. Длинный нож вошел в глаз легко и гладко, как в масло. Весеня сам удивился, как легко получилось — воткнуть нож.
Трясущимися руками, стараясь двигаться быстро, но запинаясь от этого еще больше, Весеня расстегнул, сорвал пряжку пояса, сдернул с упавшего тела ножны с мечом. Больше ничего не успел схватить, услышал, как свея снова окликнули. Показалось, пришлые ратники возвращаются за своим. Пригнувшись, Весеня юркнул между избами, кинулся со всех ног к окраине села…
Потом, задним умом, Весеня понял, если бы не мешок на плечах, ему бы не удалось так легко взять обученного бою свея. Птица и то почти успел отшатнуться, почти увернулся от его ножа. Потом, через время, Весеня испугался сделанного. Но это случилось потом, а пока он бежал, почти летел, по-медвежьи клонясь к земле, и даже не смотрел, есть ли за спиной погоня, заметили ли свей его проделку…
Руки цепко сжимали чужие ножны с мечом, а внутри все ликовало. Жаль, конечно, остальную ратную снасть не успел прихватить, испугался возиться… Но разве в этом дело? Он убил своего первого в жизни врага! Забрал его дорогое оружие! Он стал настоящим воином, защищающим род от напастей!
5
С утра пораньше волхв Ратень взялся тесать лесины. Давно хотел перебрать сруб сарая, а теперь руки дошли наконец.
Распалился — не остановишь. Играя силой, он резко, быстро вымахивал топором. Надсаживаясь, ворочал тяжелые бревна, словно сердился на что-то. Тутя-молчальник сунулся было помогать ему, но где там с его маломощностью. Еле увернувшись пару раз от деревянных хлыстов, молчальник понял, что лучше не лезть. Отошел, присел на корточки в отдалении, как обычно, отставив калечную ногу чуть в сторону. Встревоженно спросил глазами:
— Что с тобой, брат?
— Ничего…
— Плохо тебе? Случилось что? — продолжал молча допытываться Тутя.
— Ничего!
— Сказал бы, облегчил ум от ноши…
— Ничего, ничего, ничего…
Тутя посидел еще, покачал головой, потом пошел по своим делам. Знал, Ратень отойдет сердцем, сам расскажет. Он такой — вспыхнет, как огонь, нашумит, надымит выше макушек вековых сосен. Но и гаснет быстро, отходит, словно холодной ключевой водой окатили. Старый Олесь часто выговаривал Ратню, что тот не может смирить свой горячий нрав. А если нраву волю давать — он может далеко завести, не для волхва такая дорога, не для кудесника…
Когда-то старик Олесь часто рассказывал ученикам Ратню и Туте одну сказку про былое. Давно дело было, обычно начинал старый волхв, рассудить — так очень давно. Хотя что такое время, как не непрерывное вращение кола вокруг одного стержня, на который нанизан мир, поправлял старик сам себя. Трудолюбивый Дажьбог днями-ночами вращает гигантское коло силой рук и плеч своих, и от этого кажется, что оно течет. И, значит, если подумать еще, нет в мире вообще никакого времени. Ничего нет — ни прошлого, ни будущего, ни настоящего! Все это придумали люди, пытаясь скудным умом обхватить необъятность жизни вокруг. Есть вращение кола, а у круга, как известно, конца и начала никогда не бывает. Боги, в мудрости своей, знают про это и волхвам эту тайну открыли, так-то…
А дело было следующее, доселе невиданное. Однажды пришел на неизвестную речку не знакомый никому человек. Срубил избенку, поселился в ней и зажил там один-одинешенек. Живет себе и живет, никого не трогает, помощи у других не спрашивает. Так и живет один, словно без рода без племени…
Из тамошних родов, кто поближе, люди, конечно, интересовались: кто такой, откуда пришел и зачем поселился в чужой земле? И, раз любопытно, ходили посмотреть на него и спрос навести между делом. Так вот, ходили-то многие, уйдут — придут, а с чем возвратились — самим непонятно. Разводят потом руками, чешут затылки, вылавливая лишних телесных зверей, и каждый рассказывает про пришлого разное. Одним он виделся умудренным старцем, другим — дородным и сильным мужем в полном соку плодородия, третьим — легконогим юношей, еще не распушившим по груди бороду. Начнут между собой обсуждать — аж до лая доходит, всякий свое отстаивает. Остыв, сами себе удивляются. Одно и то же смотрели, а всякий разное видел. Как это может быть?
Дальше — больше. Про то, что умел этот человек, и вовсе стали басни рассказывать. Мол, по своей срочной надобности переходит он реку по воде, словно посуху. Может взлететь над землей выше самых высоких сосен, чтобы посмотреть окрест, может вылечить самую страшную лихоманку простым наложением рук. Подойдет, посмотрит, потрогает — и любые болячки как рукой снимет. А уж дичь какая или иная добыча — так сама ему в руки прыгает. А самые свирепые звери выходят из чащи и едят у него с ладони покорно. Да и сам он, когда возникает необходимость, может сказать птичье или звериное слово, удариться три раза о Сырую Мать и оборотиться в зверя или же в вольную птицу. Поскакать или полететь куда-нибудь. А куда — неизвестно, конечно. Кто его может понять, этого пришлого человека?
Еще любопытнее стало всем. Тогда люди собрались вместе, взяли страха ради топоры и мечи, снова к нему пошли. А он их встретил приветливо и обиды никому не сделал.
Тут все и открылось. Не простой человек оказался. Кудесник он.
Звали того человека Симон. И еще было у него второе, тайное имя, по которому его звали — Волхв. От этого его имени и речку назвали Волхв, и все волхвы, сведущие в таинствах, тоже берут начало от корня на этой реке…
Да, сильный был человек Симон, рассказывал старик. Жил в Яви, но и Навь, мир духов земных и водных, бестелесных теней и черных злыдней, видел и знал, как свою избу. Ни одна их каверза, ни одна пакость или насмешка не могли укрыться от его глаз, а говорил он с ними, как люди между собой говорят, и слушались его бестелесные сущности, и боялись, да…
Скоро не любопытства ради, а за дельным советом стал сбегаться к нему народ из местных родов. А он в вещем слове никому не отказывал. А уж если кому откажет, значит, плохи дела. Тот и сам уже понимает — хоть сейчас ложись-помирай, и все одно будет к сроку…
Да, могучий был человек Симон Волхв, мудрый и щедрый, как щедра на милости Сырая Мать, неторопливо рассказывал Олесь. Силой не чванился, пил, сколько подносили, ел, что пожалуют, а когда почувствовал, что начал стареть и скоро дух его устремится вверх, в светлый Ирий, разговаривать с богами о вечном, начал собирать вокруг себя способных юношей, кто на голову светел и духом пытлив. И сделал из них учеников себе, не различая, кто из какого рода. И передал им многие свои тайные знания и чарные мудрости. А когда совсем помирать собрался, дал ученикам наказ — возвращаться каждому к родичам. Но и там, среди своих, жить волхвами. Отстраивать священные капища в тайных местах, ставить чуры богов, чествовать их всяко и хранить промеж себя тайную мудрость, не допуская до нее случайных людей. Пусть, мол, живут среди родичей, но — наособицу, держат волховской устав, как дитя держится за грудь матери, так-то…
Да, многое колдовство Симон Волхв принес в Явь, подглядев его у сущностей Нави. Но больше того — подарил Волхв людям осознание того, что и смертный человек может выхватить из божественного огня искру мудрости для себя. А это — главное, что дороже всех тайных знаний!
С тех пор и повелись на земле волхвы, наставлял Олесь. Так и живут, как завещал Симон. Хоть и почитают свой исконный род, откуда произошли, но сами уже другие. Не только своему роду принадлежат, но и особой, волховской общине, где не по крови различают друг друга, по духу белому, светлому. И имеют вторые, тайные имена, нужные им для волшебных дел, но эту тайну хранят как зеницу ока.
А главное дело волхвов — толковать волю богов, чтоб другие поняли, и следить за происками неугомонного Чернобога с его подлой ратью. Чтобы зло не подкралось к роду неслышными, невидимыми шагами, чтоб какая ни есть лихоманка, порча или напасть не объявилась в селах. Опять же бесов, злыдней, переругов и прочую нечисть отпугивают чародейством, держат на расстоянии. Это — самое главное. А уж потом волхвы и житейские советы дают, и болячки лечат, и жертвы родичей принимают, и просьбы их доводят до слуха богов, чтоб кто попало не тревожил верхних своим нытьем. Без своих волхвов — всему роду пропасть, это понятно.
Так обычно заканчивал старик Олесь свою сказку…
Теперь Ратень вдруг и это вспомнил. И еще многое вспоминал, о многом думал, хватаясь то за бревна, то за топор, перекидывая из последних сил тупорылые комли, так что жилы на руках и спине натягивались, как тетива лука.
Волхв сам не понимал, с чего он вдруг озлился на работу, как на врага. Точнее, понимал, конечно, где-то в глубине — понимал. Просто не хотел признаваться в этом даже самому себе. Ворочал, тужился, пытаясь тяжелой работой угомить огромное тело, налить себя до предела каменной, неподъемной усталостью, от которой замолкают беспокойные, тревожные мысли.
Ох, дева-ведунья, растревожила она его…
* * *
Пока Ратень ворочал бревна, как сердитый медведь, провалившийся в бурелом, баба Шешня несколько раз прибегала смотреть. Громко, в голос, дивилась на такую силушку, пока волхв не цыкнул на нее построже. Тогда замолкла, отстала, помыкалась рядом и убралась с глаз. Ратня, с его боевыми шрамами на лице и на теле, насмешливым взглядом и острым словом на языке, она почему-то побаивалась больше, чем самого Олеся. Старому еще могла возразить по горячке, а этого сразу слушалась.
Шешня уже знала, что ее мужик Шкворя убит у крепости. Вместе с остальными погибшими родичами отправился в Ирий по дымной дороге. Услышав черную весть, баба заголосила как резаная, так что волхвам пришлось отпаивать ее особым, успокаивающим настоем. Впрочем, успокоилась быстро. На другой день уже ожила, замелькала вокруг капища, как обычно, находя себе дела там, где их нет, и громким, взвизгивающим голосом разговаривая сама с собой, если рядом не находилось других ушей. Мужик ее, догадывался Ратень, был из завалящих. Да и кто бы еще на нее польстился, на такую красу кобылиную? Разве что жеребец какой от дружинников князя Добружа…
«И когда она понесет дитя наконец, чтоб убралась подальше от святого места?» — думал он всякий раз, заслышав ее сорочью скороговорку. Надо же так довести, чтоб одним голосом раздражала…
По обычаю, бабы часто приходили на капище. Просили кудесников взять их не только из-за бесплодия. Многие, соединяясь с волхвами, отдавали себя богам таким образом. Чтобы те через волховское семя, через жаркий любовный пот влили в их будущее потомство частичку не человеческой, божественной силы. Волхвы никому не отказывали в мужском внимании, так положено исстари. Не сами ведь, не своим хотением, а волей богов проживают.
Может, когда-нибудь и Сельга придет к ним за этим, чтобы принять в себя частичку огня небесного, подумал Ратень. От этой мысли внизу живота сладко заныло. Волхв остановился над бревнами, шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, пытаясь долгим, глубоким дыханием отогнать от себя неуместные мысли.
Сельга…
Вчера волхвы долго разговаривали о ней. Закончив вечернюю трапезу, он, Ратень, начал этот разговор, остальные откликнулись.
А причина всему — Шешня. Чем-то она его опять разозлила, он уж и забыл чем. Наверно, как обычно, балаболила без меры и разума… Волхв только помнил, что строго цыкнул на нее в сердцах. Мол, есть же женщины, вон хоть Сельгу возьми — и посмотреть приятно, и послушать можно. Не трещит по пустякам без умолку, не разводит свары, как ворона над найденным куском мяса. Посмотрит — словно дорогим одарит, а слово скажет — так залюбуешься ее мыслями. Что же ты, мол, таким чудом-юдом долговолосым на свет родилась? А родилась — так помалкивала бы лучше, умней покажешься…
Крепко сказал, конечно, сам понимал. Любая баба, какая ни есть, не любит, когда перед ней хвалят другую, если ее саму при этом не похвалили вдвое. Кто не знает завистливость женской породы к красному слову?
Шешня, услышав, тут же замкнулась обидой. Даже замолкла на короткое время. А старый Олесь удивился такой резкости. Пристально посмотрел на него вещим взглядом, словно пытаясь через глаза заглянуть поглубже.
Ратень, скрывая смущение, отвернулся. Почесал шрам на лице, сделав озабоченный вид.
— Сельга, Сельга… — сказал старик тихо, как самому себе. — И что вы все с этой Сельгой носитесь? Девка как девка…
— Истину говоришь, отче, — тут же встряла Шешня. — Я вот и то дивлюсь. Все говорят — Сельга, Сельга… Она знает, она скажет… А что знает, что скажет? Откуда в ней ум-то возьмется при ее пустяковых годах? По весне вот, лопни мои глаза, вижу, сидит у берега, рубахи с песочком стирает. А песок берет от самого берега, вижу. А я ей говорю, ты же зайди поглубже, зачерпни оттуда. А она мне говорит, мол, не лезла б ты под руку. Я, значит, ей — под руку… А я ей говорю, ты же из глубины возьми, там песок чище. А она мне говорит, иди, куда шла. А я ей говорю, ты же слушай, что умные люди скажут. А она мне говорит…
Слушать ее можно до бесконечности. Но кому придет в голову такая странная охота?
— Сельга — видящая, Олесь. А те, кто видит скрытое от других, — это особые люди. Таких и среди волхвов — по пальцам пересчитать. А тут — девка малая, — молча, неслышно возразил Тутя на слова старика.
— Видящая, да… — проворчал Олесь. — Боги подарили ей дар, кто бы спорил. Боги иногда делают смертным неожиданные подарки. Только дары богов тяжелы. Непросто нести их по жизни не уронив, ох как непросто… Да!
— Своих избранников боги особенно привечают. И нам того же велят, — сказал Тутя.
— Привечают, — согласился Олесь. — Только по-своему. Даром нагрузят, а снести его сил не дают. Особая мудрость нужна, крепкая, зрелая сила, чтобы принимать тяжелые подарки богов. А есть она у нее? Не сломается ли? Боги, боги… Поди еще разбери, кого и почему они привечают… Иной вот и служит им, и себя не щадит, и святые законы Прави носит у самого сердца! — Старик повысил голос, словно начинал злиться. — А где благодарность богов? Где их внимание? А кому-то раз — и все даром, бери — не хочу… Да!
Шешня, понятно, не слышала слов Молчальника. Даже замолкла от удивления, открыла рот и округлила глаза. Ей показалось странным, что старик разговаривает сам с собой.
— Ты же сам говорил, Олесь, справедливость богов — иная, чем у людей. Долгая справедливость у них. Не хватает короткого срока человеческой жизни, чтобы понять ее до конца, — напомнил Ратень.
— Говорил, отче, — молчаливо подтвердил Тутя.
— Говорил, да… Я много чего говорил… — старик медленно, тяжело приподнялся, двумя руками опираясь на рогатый посох кудесника.
— Устал я! Спать пойду! — объявил он. Пошел не оглядываясь, медленно переставляя сморщенные босые ступни и крепко припадая на посох.
Старый уже, совсем старый, подумали одновременно Тутя и Ратень. На глазах ветшает Олесь. И умом как будто слабеть начал. Взялся вот ревновать Сельгу к вниманию родичей и к милости высших богов. Злится, как дитя малое, что раньше родичи к нему бегали за всяким советом, а теперь: «Сельга, Сельга… Она сказала. Она видела…» Обижается очень на это. А рассудить, ее не ревновать, наставить надо, поддержать умным и веским словом…
— Так, Тутя? — подумал один.
— Так, Ратень, все так, — молча ответил ему второй…
* * *
Устав наконец, взмокнув до горячего пота, Ратень присел отдохнуть тут же на бревна. Медленно остывал, всхрапывая частым дыханием перерубленного носа и запаленно поглядывая вокруг. Поблизости никого не было. Шешня и Тутя спрятались от его свирепства, а старый Олесь, по немощи, обычно коротал время на лежанке в избе, что притулилась на краю священной поляны.
Было тихо, спокойно, привычно шумела вокруг неторопливая лесная жизнь. Деревянные чуры высших бесстрастно смотрели на него строгими деревянными глазами. Словно спрашивали, чего он так расшумелся? Ратень усмехнулся сам себе. Понятно чего…
Шуршащий, посвистывающий полет стаи уток волхв услышал издалека. Глядя в небо, загадал посчитать. Если хорошее число выпадет, значит, будет все хорошо. Что хорошо? Да просто все…
Уток оказалось семь. Лучше числа и не бывает. Это обрадовало.
Знаки крутом, если приглядеться — везде знаки, понимал он. Боги, управляя миром, выстраивают все разумно, но это их разум, божественный и непонятный. Поэтому смертным зачастую трудно разобрать, что к чему…
Да, что говорить, по-иному видят с высоты боги, как взгляд птицы отличается, к примеру, от глаз муравья. Но, зная ограниченность ума людей, боги везде расставляют свои знаки-метки. Помогают таким образом понять себя. Крик совы, полет журавля, блеск зарницы за лесом, случайный удар, забирающий цветение жизни, разлив реки — все это связано между собой невидимой нитью. Но чтобы перебрать эти связи, разобраться в них, распутать, как запутавшуюся нить пряжи, нужно стать волхвом, открыть себе глаза на скрытую связь между разными, казалось бы, совсем разными случайностями. Он, Ратень, сызмальства задумывался о том, почему все происходит так, а не иначе. Вот и стал чародеем…
Сам он не помнил, понятное дело, но люди рассказывали: Ратень сразу родился большим и крепким. Мать, рожавши, умаялась чуть не до смерти. Два дня и две ночи рожала. Никак не могла вытолкнуть из чрева такое огромное чадо. За крепость его и назвали Ратнем. Мол, вырастет, будет роду защитник.
Он вырос. Стал высоким, сильным, любого мужика мог одной рукой на землю столкнуть. И стало ему тесно в суете простых, бесконечных забот. Ушел из рода посмотреть Явь. Нанялся к князю в дружину. Что искал? Он и сам тогда толком не понимал. Бродил в чужих землях, ходил с мечом и щитом по разным дорогам, глупый был, молодой, искал то — не знаю что, там — не знаю где сам.
Не нашел. И не мог найти. Потому что ни славы, ни злата-серебра, ни сытного куска и гладких девок-наложниц ему по-настоящему не хотелось. Понять хотелось — зачем он родился в Яви и для чего живет…
А истину не найти ногами. Истина — внутри каждого. Вся Явь умещается на одной ладони, нужно только научиться видеть ее с высоты, подобно богам или духам, объяснил ему потом старый, мудрый Олесь. Да, все так… Вот Сельга-красавица — от природы видящая, боги щедро одарили ее еще при рождении. Есть такие люди, встречаются иногда, как среди серых камней встречаются яркие слюдяные крапины. Их и учить ничему не надо, они от рождения словно бы испили от источника мудрости, что струится у корней Мирового Древа, куда нет доступа никому из людей.
При мыслях о Сельге она словно бы предстала перед ним вживую. Быстрая, тонкая, как натянутая тетива, фигура, вольный разброс темных волнистых волос, нежный румянец на смуглой коже, глубокая, как лесное озеро, синева глаз. Вот бы где утонуть… Вся его сила бурно устремилась в нижнюю, плодородную голову, которая тут же заворочалась под портами. Он тряхнул головой, силой отогнал от себя будоражащее видение. Кудесница, одно слово…
Ратень опять почесал давний шрам на лице, что всегда начинал зудеть при волнении. Чужой меч оставил его на память о прошлом. Чей был меч, бывший дружинник не помнил. Помнил, как падал на землю с залитым кровью лицом, ослепнув от неожиданной боли. Думал тогда — конец, больше не встать. Однако, хвала богам, до сих пор жив.
Да, разобрало его, понимал сам… Сказать кому — волхва околдовали! Смех один… Немолод ведь уже, больше трех десятков весен проводил по течению Реки Времени. По многим бабам проскакал галопом вдоль и поперек, еще будучи княжьим любимым воином. Разбросал свое семя по просторам Яви и сам натешился сладким огнем.
Да и не в этом дело! Теперь, будучи волхвом, Ратень хорошо знал, что такое тяга между мужиками и бабами. Игра семени, и ничего больше. Хмельной дурман, бурлящий в крови, чтоб сладко было дать свет новой жизни. Боги зажигают этот огонь, а гаснет он уже сам, как любой другой, оставляя после себя только пепел.
Все так, все он знает, но, обратно сказать, пробирает же! Хотел он ее, прекрасную деву с синими, как лесные озера, глазами, смерть как хотел…
Вот и сидит теперь, словно лесной кот перед запертой кладовой, на чужой кусок пирога облизывается. Думал это как будто в шутку, разбавляя горечь смешочками, но внутри все равно саднило…
Ой, бабы, семя аспидное, что делают с мужиками! Что хотят — то делают! Сколько ни постигай мудрость, ни учись держать в кулаке свои мысли и тело, а все равно просочатся водой. Придет такая, глянет и раскалит докрасна. И за что им богами такая власть дана?
По обычаям, оставшимся еще от заветов Симона Видящего, волхвы семей не имели. Их дом — капище, их семья — весь род волховской. Конечно, случается, что волхвы живут с постоянными бабами. Но это — редкость, это — против обычаев. Свою нижнюю силу волхв должен вверх поднимать, на умные мысли и тайное волшебство тратить, так положено.
Конечно, не посвяти он себя богам духом и телом, шиш бы Кутре без масла, а не красавицу Сельгу, вдруг решил Ратень с неожиданным озорством. Жидковат против нее этот мужик, видно с первого взгляда. Мужик хороший, честный, смелый, но — жидковат. Не телом, не доблестью — умом не потянет такую ношу. Тяжело им придется вместе. Не поймет он ее, как и она на него будет злиться за это непонимание… А он, Ратень, понял бы. И отбил бы, на прибывающий месяц не смотреть, отбил! Опутал бы словами и мыслями, увлек за собой, укрыл бы телом и духом, спрятал бы ото всех…
От сладких мыслей опять шевельнулась нижняя, непутевая голова. Впрочем, не в ней дело. Не только в ней…
Но — лучше не думать про это, одернул он сам себя в который раз. Он волхв. Никто не неволил, сам посвятил себя служению высшим. Получил от богов тайное имя Славич. А у богов подарки обратно не отбирают. Это они своей волей могут одарить, а могут и назад забрать. Людям не дана подобная власть… Так-то, как любит повторять старый Олесь.
Черная мысль подошла тихо, незаметно, ступая мягкими лапками, как лесной кот. А что, если Кутри не станет? Свей зарубят или еще что случится? А этому ведь и помочь можно, есть такое колдовство черное, наложишь его на человека, и недолго он проживет…
Подумал и сам тут же устыдился своих мыслей. Даже оглянулся украдкой: не подслушал ли кто? Он — белый волхв, а не черный колдун! Беречь должен, охранять, а не что другое! А случится… Всякое может случиться, конечно… Свей лютые, трудно с ними биться будет. Да еще жива ли останется дева-кудесница, тревожно ворохнулось сердце. Хоть бы оберегли ее родичи, защитили! Сам бы готов, хоть сейчас готов защитить ее, птицей бы полетел! Жаль, волхвам нельзя оружие в руки брать, за это боги отворачиваются от них навсегда… Так, знать, суждено ему…
«Или это боги послали новое испытание?» — вдруг мелькнула мысль. Надо же, додумался до чего, черное колдовство наводить! Совестно даже, подумать — и то совестно, люди за род встали, в сечу идут, а он им чего желает? Да, слаб человек, как ни крепить, а все равно слаб! Ратень сильно встряхнул головой, отгоняя вредину…
— Может, перекусишь чего, а, Ратень? Устал ведь, вон сколько наворочал! — Шешня вынырнула откуда-то сбоку. Занятый мыслями, он не заметил, как она появилась.
— Нет, не перекушу.
— А чего так?
— Пойдем в тень! — он пристально глянул на нее.
— Зачем это? — не поняла Шешня.
Ратень не часто жаловал ее мужским вниманием. Старый Олесь, в немощи своей, и то чаще. А в основном Тутя, конечно. Тот над ней пыхтел.
Но сейчас Ратень почувствовал — нет больше никакого терпения. Извел себя томлением, распалил горячими мыслями о красавице. Того и гляди, начнет терзать свое плодородие, как малолеток, спустит в порты разыгравшееся внутри семя. В такой горячке и Шешня сгодится.
— Зачем, зачем… — передразнил волхв. — Дите родить хочешь? Пошли ворожить телесами! Травки-то пила плодородные, что Олесь давал?
— Пила, пила! Да я — всегда… Я — одной ногой… — обрадованно всполошилась Шешня, заранее теребя одежку.
Могучая кожаная борона волхва тоже, как и тело, отличилась своими размерами и неистовством. От нее — особое удовольствие лону. Про это среди родичей многие бабы знали и другим рассказывали…
6
— Значит, так и сорвал меч? — переспросил Зеленя, довольно поглаживая белую бороду.
— Так и сорвал! — лихо подтвердил Весеня.
От внимания старших, от многих похвал и шумного одобрения родичей щеки его алели, а на глаза наворачивались неожиданные благодарные слезы. Первый раз принимал он такой почет. Смущался, конечно. Словно что-то мягкое, пушистое щекотало его внутри по самому сердцу. Умом понимал, не пристало бы мужчине и воину расплываться, словно девка слезливая. Муж крепкий, бывалый в боях, ломанный и пытанный судьбой и богами, одинаково бестрепетно принимает и горе и радость. Поэтому малый нарочно старался хмуриться. Как будто такие подвиги для него — обычное дело, сделал — и забыл уже. Чего вспоминать прожитое? На уме другое уже, новые заботы и новые замыслы… Но не очень-то получалось каменеть лицом. Рот против воли расплывался в широкую, радостную улыбку…
— А свей что?
— Свей-то как, неужто так и отдал?
— Свей, известно, с оружием и после смерти не расстаются, как же так? — не отставали родичи.
— Отдал, куда он денется! Только смотрит на меня жалобно и блеет, точно ягненок. Еще чуть, думаю, и точно упадет в ноги, начнет прощения просить. Так уж я напутал его… — приврал Весеня ради красоты разговора. — Ну, я, конечно, брови сдвинул построже, а тот и совсем сник, прямо бери его голыми руками…
Теперь ему самому казалось, что так все и было. Ну, почти так…
— Ну ты, паря, ври-ври, да не завирайся. Врать-то тоже надо с умом, — неожиданно ввернул ехидный, как змея, Велень.
— А чего? — вскинулся малый.
— А того! Чем же он на тебя смотрит, если ты ему нож и глаз воткнул? Так через нож и зыркает, что ли?
— Не, ну я же говорил, я же рассказывал! Сначала я, значит, встретил его лицом к лицу, увидел, вот как тебя вижу! Потом — глянул построже! А только потом уже начал с ним биться один на один, одолевать его ловкостью и железом… — начал многословно оправдываться Весеня, сам понимая, как безнадежно путается в объяснениях. — А второй-то! Второй глаз остался! Вот он им и смотрел! — нашелся наконец он.
Велень, слушая его, скривил живое, морщинистое лицо, сделал потешную гримасу. Зацокал языком, как сорока. Родичи, глядя на него, как обычно, заулыбались. Весеня окончательно смешался, чувствуя, что еще больше краснеет. Хотя, казалось, куда уж больше?
— Ладно тебе, Велень, не приставай. Не смущай парня! Он дело сделал, свея на нож взял, добыл себе в бою добрый меч, — сказал вдруг князь Кутря. — Чего тебе еще надо?
— Да я чего? Я — ничего…
— Ну и не мельтешись по-пустому!
Весеня горячо, благодарно глянул на нового князя. Вот человек! Сколько дорог прошел, сколько видел всякого на просторах Яви! Настоящий воин, бывалый, крепкий и рукой и сердцем. Родичи не зря говорят — за таким князем не пропадешь! Не зря даже Сельга, дева неописуемый красоты и невиданного ума, почтила его своим вниманием… Эх, немного не дождалась красавица, пока он, Весеня, в силу войдет…
— Меч хорош, конечно… Слоями кованный, — определил Творя-коваль, постукивая желтым заскорузлым ногтем по тусклому гладкому лезвию. Рука чужеземного мастера оставила на клинке знаки-руны, притягивающие к себе взгляд. — А закаливали его, надо думать, по-особому. У свейских мастеров, я слыхал, свои, родовые секреты есть. Оружие закаливают кровью и молоком. Что говорить, работа крепкая, худого слова не скажешь…
Отложив кожаные, украшенные непривычными узорами и деревянными вставками ножны, Творя внимательно осматривал чужой клинок. Ласкал, выглаживал руками, только что на зуб не пробовал. Рукоять, слоями оплетенную для удобства руки гладким ремешком, коваль даже на излом подергал. Но куда там!
Сам Творя мечи ковать не умел, надломанные, зазубренные править еще мог, а сделать заново — это особая работа, хитрая, не всякий кузнец за нее возьмется. Труд долгий, тщательный, не только умелые руки, еще и особое железо для него требуется, крепости и гибкости необычайной, и ил Весеня. Поэтому мечи покупались на торжищах за дорогую цену и передавались от отца к сыну. Мало было мечей у родичей, все больше топоры да дубовые палицы, окопанные железными полосами. А теперь у него свой есть. Ну чем он не воин?
Князь Кутря забрал у коваля драгоценный меч, вложил в ножны, протянул Весене.
— На, паря, владей. Твой по праву, раз честью, в бою добыл, — сказал он. — Смотри только, приноровись сперва, меч — штука хитрая, его нужно чувствовать до самого кончика. А иначе будешь махать, как палкой, да все зря, — добавил Кутря, уважительно, как равный равному, передавая Весене оружие.
За такого князя можно и в огонь и в воду кинуться, немедленно решил Весеня…
7
Я, Рагнар Большая Секира, устал ждать, пока глупые образумятся, а безглазые наконец прозреют. Пусть на моих ладонях вырастут волосы, пусть расцветут цветы на граните, пусть злобный Виндлони, Отец зимы, обнимется с добряком Свасудом, Отцом лета, если я не проявил больше терпения, чем может проявить победитель диких!
А потом терпение кончилось! Когда поличи после моих мирных слов зарезали Олава Птицу, когда я узнал, что все племя ушло вверх по реке, даже не думая нас кормить и поить долгой зимой, я понял, что тупых быков приводят в стойло, только продев им в ноздри кольцо. И я решил, что сделаю это!
Отобрав воинов числом больше сотни, я приказал им оседлать двух наших самых больших деревянных коней, мою «Птицу моря», оставшуюся от отца Рорика, и «Журавля», принадлежавшего Альву Железнобокому, ярлу Мальхауз-фиорда. Оставив в Рагнаргарде вместо себя ярла Харальда Резвого, я приказал отобранным воинам грести без отдыха и еды, пока не догоним племя. От реки они все равно далеко не уйдут, знал я. Со скотом и скарбом через камни и бурелом чащобы не полезешь, только вдоль пологого берега можно пройти. Куда им деться, догоним…
Мы были сильные и были злые. Хватит и сотни воинов, чтобы наказать непокорных, надумавших спасаться бегством, решил я.
Мои воины тоже громко возмущались вероломством поличей, что ушли всем племенем, бросив дома и пашни, назло нам. Когда мы многих из них нарочно оставили жить после сечи. На развод оставили, чтоб было кому растить зерно, пасти скот, варить пиво и квасить медовую брагу. Но они совсем дикие, эти поличи, понимали воины. Не знают благодарности, как голодные волки. Еще лесной князь Добруж предупреждал нас про этих людей.
Я помню, как князь, которому я поклялся служить легкой клятвой, не обнажив железа, не пролив крови, долго рассказывал мне о них. Что они совсем необузданные, дань платят слишком малую и живут слишком гордо. И если я, конунг, буду со своей дружиной не только охранять водный путь, но научу их покорности, то он, князь, останется мне за то благодарен.
Я помню, мы сидели с ним в его походном шатре, ели хлеб и пили густое, веселящее пиво.
— Ты знаешь, конунг, тяжело быть князем в этих лесах, — жаловался он мне, захмелев. — Вам, детям моря, вечным скитальцам по просторам Яви, живется легче. Вы приходите вместе с ветром, налетаете на своих легкокрылых ладьях и берете все, до чего успеваете дотянуться. Вам не нужно думать и выгадывать, сколько взять, а сколько оставить данникам, чтобы те не околели с голоду и не возмутились поборами. А ведь возмущаются, конунг, всегда возмущаются! Так и вижу по их тупым, коровьим глазам, сожрать готовы, когда забираешь у них свою, честно приговоренную дань! Тяжело, конунг, править здесь. Надоело мечом и страхом выцарапывать то, что причитается мне по праву! Да и много ли возьмешь со здешних нищих родов?
— Что же тебе мешает самому уйти в набег, князь? Дороги Мидгарда — это не сундуки скряги, что скрыты в погребах и заперты на запоры. Конечно, мечом добывать в чужих землях богатство и славу непросто. Нужно много мужества. Так ведь боги даруют удачу только тому, кто имеет его в достатке… — сказал я, скрывая в словах насмешку.
Князь дернул щекой, кривясь чуть заметно, но, хитрый, сделал вид, что не понял меня.
— А дружина! Всех одень, обуй, снаряди, накорми, напои… — невозмутимо продолжал перечислять князь свои заботы. — А как без крепкой дружины? То ли соседи нападут, то ли данники взбунтуются… Хвала богам, у меня в дружине много умелых воинов, известных доблестью и ратной выучкой… Никто из соседей не решается тревожить мои земли огнем и мечом. Перун-огнестрелый всегда дарует мне ратную удачу в битвах… И что получаю я в благодарность от своих же данников? Что, кроме злобных взглядов в спину?
Я понял, между делом расхваливая своих воинов, князь показывает зубы исподтишка, предупреждает меня, чтоб мои ратники не зарились на его богатый Юрич. Покивал головой, показывая, что понял его во всем. Зачем тревожить барана, пока не собираешься его стричь?
— Вот ты говоришь — в набег… Да я бы и сам рад, хвала плодородной богине Мокоши, есть еще сила в руках и спине. А как уйдешь? На кого бросишь земли? — жалобился князь. — Неправильно это будет. Пропадут они все без меня, перегрызутся между собой, как худые собаки…
— Неправильно, говоришь… Кто ходит только правильными путями — тот никогда не находит в жизни новых дорог! Так, князь? — сказал я то, что часто повторял мне отец, Рорик Гордый, знаменитый ярл и великий воин.
Князь тоже кивнул в ответ, подтверждая правоту умных слов. Разгладил коротко стриженную бороду и вислые, в рыжину, усы.
Я уже знал, князь Добруж, сын Добрыни, владетель гарда Юрича и всех окрестных земель, имеет славу одного из самых знатных и сильных владетелей среди лесных ярлов-князей. Поэтому я внимательно наблюдал за ним, пытаясь понять, что он за человек, этот князь, молва о богатстве и силе которого вышла далеко за пределы его угодий.
С первого взгляда он казался невидным мужчиной. Роста скорее маленького, чем большого, сложения — не крупного, костью — тонкий. Издалека он даже мог показаться подростком, еще не набравшим твердую, мужскую стать. Движения у него были быстрые, шаг стремительный, а в беге он, наверно, мог поспорить с самим Харальдом Резвым, пешим догоняющим лошадь. Вблизи он, конечно, уже не казался таким недомерком. Наоборот, оставлял впечатление бывалого воина, без трепета идущего на любую сечу. Его сухое, костистое лицо украшало несколько почетных боевых шрамов, а зеленовато-голубые глаза, похожие цветом на морскую волну, смотрели вокруг спокойно, спрятавшись за умным прищуром.
Еще князь Добруж был известен своей мужской неутомимостью. Жена, по здешним обычаям, была у него одна, зато для своих наложниц он выстроил уже несколько высоких бревенчатых теремов, и число их все увеличивалось. Как и количество его пащенков, бегающих по Юричу. Смазливых девок он собирал везде, не жалея ни монет, ни времени. Заманивал добром, покупал, крал или уводил силой. Его соседи всегда помнили, какой наилучший подарок князю, и дружинники его хорошо знали, что везти князю из дальних набегов. А он в ответ награждал их теми девками, которые самому надоели. Так что, кроме воинской рати, в гарде Юриче кормилась еще одна рать, визгливая и пищащая. Интересно, какие куски достаются его жене при таком изобилии вокруг князя сладкого мяса, помню, смеялись между собой мои воины.
Я уже знал, начало его владениям положил отец, князь Добрыня, который пришел с дружиной откуда-то из южных земель, взял приступом Юрич, зарубил предыдущего князя и сам сел на княжение. Потом, перед смертью, посадил на свое место любимого сына, которого отличал среди прочих за ум и ловкость. На княжьем троне молодой Добруж не растерялся, приказал перерезать всех своих братьев, чтоб не было больше охотников на его стол. После сделанного начал править спокойно.
Я знал, князь со своей дружиной давно уже расширил пределы отцовских угодий. Собирал дань с поличей, и с оличей, и с витичей, и с косинов, и даже с яминов, что жили совсем далеко. Все местные племена ходили у него в данниках. Богатый князь. И умный князь, не жалеет расходов на дружину, число которой доходило в обильные годы до двух сотен конных воинов и шести, а то и семи сотен пеших. Я и это уже узнал.
Крепкий князь, непросто будет расколоть его, как лесной орех, мечом отворить двери в его кладовые и закрома, прикидывал я в уме. Именно поэтому так внимательно смотрел на князя. Прикидывал, что за человек… Хитрый человек, опасный и коварный, как змея, притаившаяся под корягой… Такой может ждать долго, а чтобы укусить — выберет самое подходящее время и нападет со спины.
Конечно, как он ни оплетал меня словесами, я видел насквозь его мысли, причудливые и извилистые, как кубло на змеиной свадьбе. Его, скупого, видимо, давно заботило, что поличи платили малую дань, хотя могли бы давать гораздо больше. Но князь не хотел класть костьми ратников своей дружины в своих лесах, сражаясь со своими же данниками. Потому и призвал меня к себе на службу, понимал я. Разгорячившись от хмельного еще больше, он сказал мне прямо, мол, помоги мне, конунг Рагнар! Помоги научить непокорных почтению! А я, мол, не поскуплюсь вознаградить тебя и твоих ратников серебром!
Да, чужими руками всегда проще таскать горшки из огня… Я слушал и смотрел на него. Глаза у него скоро налились кровью от пива, на лбу и висках выступили толстые сиреневые прожилки, а сухие длинные пальцы без устали мяли мягкий хлеб. Все-таки жадный он, этот Добруж, думал я, глядя, как он сам разливает пиво по чарам, и слушая, как без устали вспоминает непокорство поличей. Настоящий правитель не должен быть таким жадным, чтобы на собственную скотину спускать свору чужих собак…
Играя словами, как умелый воин оружием, я, помнится, ответил ему, что мечи воинов не учат покорности, мечи поют песню смерти на поле брани. А чтобы загнать скотину в хлев, нужен не меч, а кнут пастуха. Или палка надсмотрщика, если речь идет о рабах. Но я обещал помочь ему. Научить диких чтить повелителя мечами, кнутами или палками, чем доведется…
Я обещал. Поэтому мы погнались за ними. Я опять приказал своим воинам не убивать всех, оставить для князя немного данников. Но они оказались еще вероломнее, чем мы думали!
8
Ранний рассвет начинался тихим, спокойным, развидневшееся небо казалось высоким и чистым до особой, захватывающей дух прозрачности. Затем Хорс явил миру свой золотой лик, высушил утреннюю росу, согрел Сырую Мать после ночной прохлады.
Потом незаметно все изменилось. С востока наползли чередой лохматые тучи, сплошь обложили небо, закрыли солнце. Пригнавший их гуляка-ветер, Стрибогов родич меньшой, пробежался по макушкам деревьев, прошумел в чащобе, шевельнул ветки, подернул серебряную гладь реки частой рябью. Вокруг сразу потемнело, словно перед грозой, птицы-птахи примолкли и притаились в листве деревьев.
Да, похоже, боги тоже волнуются за детей своих. Сама Илень-река тревожится в ожидании битвы. Ждет хищные ладьи свеев и беспокоится за родичей, что готовятся кровью разбавить ее текучие воды, думал Кутря, стоя на возвышенности, откуда далеко просматривалась водная гладь. Брызнул мелкий, чуть заметный дождь, и водяная пыль быстро намочила лица и щиты, брызгами легла на железо кольчуг и мечей. Потом так же внезапно дождик ушел.
Кутря ждал.
Когда-то вместе с воинами-вендами он так же медленно выжидал время, удобное для нападения, вспоминал Кутря. Теперь казалось, это было давно…
Дозорные, наблюдавшие с вершины Олень-горы за крепостью пришлых, уже прибежали, доложили князю, что свей силой больше сотни воинов погрузились на две самые большие ладьи. На веслах отправились догонять родичей, что ушли вдоль по берегу искать для житья другую, лучшую землю. Услышав их сбивчивое сообщение на два голоса, Кутря только покивал головой.
— Что делать дальше, князь? — спросил Весеня. Запалившись от бега, он блестел ясными глазами и перебирал ногами на месте. Похоже, не терпелось малому опробовать новый меч.
— Как это что? — удивился Кутря. — Дальше следить.
— Может, попробовать из луков их потревожить? — предложил Весеня.
— А зачем?
— Ну…
— Я сказал — следить!
Засаду родичей Кутря расположил в двух пеших переходах от крепости. Удобное место. Берега с обеих сторон крутые, обрывистые, непригодные для быстрой высадки железных ратников. Сразу от берегов начинался лес, где прятались теперь родичи.
Он не сомневался, что свей не дадут им так просто уйти. Да и князь Добруж не захочет остаться без своих данников, это тоже понятно. Если целый род откажется платить ему ежегодную подать, чем будет князь кормить своих бессчетных девок-наложниц, как станет содержать свою великую числом дружину?
Конечно, старые, и малые, и раненные родичи ушли, скот увели и скарб утащили на волокушах. Только далеко ли они уйдут таким ходом, со всем барахлом, если свей погонятся за родичами на быстрых веслах, заранее рассудил князь Кутря. Поэтому мужиков и парней, кто покрепче, Кутря оставил на реке, прикрывать отступ. Но в одну дружину сбивать не стал, рассеял по обоим берегам. Вдоль по руслу он приказал расставить большие луки, что способны стрелой длиною в копье перекрыть широкий Илень с одного края на другой. От больших стрел свеям не спрятаться, как от малых, на середине реки. Тяжелая стрела-копье везде достанет ладью. А самое главное, наконечники больших стрел были обмотаны ветошью, насквозь пропитанной черной кровью земли в смеси с толченой серой. Кутря сам пробовал опускать такой черный огонь в воду — и, диво, даже не гаснет, горит как ни в чем не бывало в воде. Даже, похоже, разгорается еще пуще. Правы оказались волхвы — черный огонь ничем нельзя потушить. Вот что значит кровь Сырой Матери вместе с желчью силача-великана, так и борются, порождая огонь! Будет для свеев нежданный подарок, а для их деревянных коней — горячая сбруя!
Сейчас ратники-родичи заранее жгли костры возле луков, запаливать негасимые стрелы. Пока — малые огни, чтоб не наследить в небе дымами, не предупредить свеев заранее о ловушке. Так что боги правильно послали им дождик и ветер, небесная вода сбивает дымы, а ветер — рассеивает. Боги, по всему видно, на их стороне, они всегда охотнее поддерживают сильных духом. Все так…
Ничего, повоюем еще, успокаивал себя князь. Родичам он приказал, если не удастся затея с черным огнем и свей не успеют сгореть, высадятся на берег плотной дружиной, — открытого боя не принимать. Уходить в леса, рассыпаться между деревьев горохом и путать следы. Сбор — в договоренном месте. Хватит, уже попробовали стенка на стенку ломить. Главное, пусть горят их ладьи, повторял Кутря. Любой ценой, любыми жертвами, но ладьи надо сжечь. От такого горя свей обезумеют, не сразу решатся двинуться дальше или вызвать подмогу из крепости, это наверняка. Сейчас самое важное — выиграть время, дать возможность уходящим родичам отойти подальше…
Вроде все предусмотрел? Как будто все, перебирал он в уме. И ратникам вместе проговорил урок, и отдельно собирал старейшин и бывалых, старших мужиков. Им особо, отдельно повторял снова, чтоб запомнили накрепко… Все равно тревожно, послушают ли, не распалятся ли чрезмерно от боевой горячки, теряя голову? Свей — не оличи и не витичи, их одной удалью не возьмешь. Вот конунгу Рагнару хорошо, вдруг подумал Кутря. Ему не нужно по много раз повторять приказы, свей сызмальства усваивают походный, военный уклад, когда слово старших в бою — закон для всех…
— Тревожишься, князь мой? — спросила Сельга.
— Есть маленько, — честно признался Кутря. — Так ведь не за себя, за других. Свей уж больно яростные и умелые…
— Трудно будет родичам с ними сладить — вот о чем тревожусь, — поспешил оправдаться он, чтоб чего не подумала.
— Когда не за себя, за всех — это еще тяжелее, я понимаю, — мягко сказала она. — Но на то ты теперь и князь, чтоб за других думать.
— Да уж…
Скосив глаза, Кутря глянул на нее сбоку и в очередной раз поразился ее красоте.
Густая волна волос из-под шлема, острые стрелы ресниц, мягкий подбородок прихвачен завязками шлема. На смуглых щеках — румянец волнения. Чтобы удобней шило носить доспехи, Сельга сменила длинную женскую рубаху на мужские порты. Казалась теперь совсем юношей, прекрасным, как сам Полель, сын богини-красавицы Лады, присушивающий друг к другу мужчин и женщин. Это была какая-то новая Сельга. Впрочем, она для него всегда новая, сколько раз ни смотри, остается только дивиться — новая и прекрасная по-другому…
Как он ее ни уговаривал уйти вместе с остальными бабами — ни в какую. Ну как ее уговоришь?! Теперь вот еще за нее тревожься, словно иных забот мало…
— Ничего, сладим, — уверенно сказала Сельга, глядя на реку.
— Думаешь? — обрадовался Кутря.
Она же видящая, раз говорит, значит, знает! А впрочем, кто его знает…
— Ты, главное, вот что… — нерешительно начал он.
— Что? — спросила она.
Улыбнулась лукаво или показалось? Вот бабы, любое серьезное дело — им улыбки да смех!
— В самую сечу не лезь, вот что! Сторонкой где-нибудь… Не женское это дело — с мужиками рубиться, да еще с такими отчаянными! Вот что!
— Беспокоишься за меня? — теперь она точно улыбалась.
— Не то слово… — ответил он. — Если с тобой что-нибудь случится — и мне не жить! Помни об этом!
— Ты тоже помни! Мне тоже без тебя жизни не будет, — просто сказала Сельга. И словно теплой, ласковой волной окатила сердце…
— Князь! Князь!!! — закричали издалека.
— Чего?!
— Свей!
Кутря глянул на реку. Две большие, черненные варом ладьи показались из-за излучины. Шли одна за другой, дружно, уверенно всплескивая длинными веслами. Клыкастые драконы носов смотрели вперед желтыми, презрительными глазами. Шли по чужой реке не гостями, как хозяева шли…
9
Я, Рагнар Большая Секира, расскажу всю правду, не скрывая своего позора и горя.
Меч — это сила, но ум сильнее меча, учил меня когда-то старый Бьерн Пегий. А хитрость часто оказывается сильнее ума, потому что всегда выбирает более легкую дорогу, огибающую все препятствия. Бойся хитрости, Рагнар, больше, чем меча и ума, часто говорил он. Прав оказался Пегий. Хитрость победила героев.
Эти волосатые люди, злобные, как лесные кошки, и коварные, как старые, седые медведи, подожгли наши драккары своим чародейством. Таким же темным и непонятным, как их чащобы. Большие горящие стрелы с обмотанными ветошью наконечниками огненным дождем полетели к нам с берега. Огромные стрелы, величиной с копья, словно их выпускали луки великанов Утгарда. Мы даже не поняли сначала, как у них хватает сил метать так далеко такие большие стрелы. Многие из них падали в воду, но их огонь и в воде не гас, растекался по поверхности темным пламенем. А те, что попадали в драккары, сильно, глубоко вгрызаясь в мягкое дерево, разбрызгивали огонь, как воду. И продолжали гореть, поджигая собой тела деревянных коней.
Сначала, не сообразив, воины привычно закрывались щитами. Смеялись над глупостью диких. Что нам их огонь, когда за бортами целая река! Воды у нас все равно больше, чем у них огня. Пусть кидают свои большие стрелы!
Презирая опасность, воины дружно черпали воду шлемами, поливали загоревшееся дерево. Но, оказалось, вода не тушит колдовского огня!
Или поличи заколдовали реку, чтоб вода перестала быть мокрой? Я не знаю. Никто не знал. Даже опытный скальд Якоб, сведущий в гадании и тайных заклинаниях, не мог сказать, как одолеть этот волшебный огонь. А он горел, разгорался, рос и поднимался на дереве, как буйная весенняя поросль на земляной крыше. И не было от него спасения, и тлело обожженное мясо у воинов, кого коснулся брызгами черный колдовской огонь…
Да, кровавые слезы текли по щекам моим, когда я видел, как горит «Птица моря»! Много дорог прошли мы с деревянным братом, драккар носил по водным дорогам Мидгарда еще моего отца, Рорика Гордого, не обрадовавшего врагов своим стоном, когда деревянный кол рвал ему внутренности. Если бы дикие жгли мои внутренности, я бы тоже молчал! Но горел драккар!
Мои отважные воины, покорители морей и народов, невзирая на летящие с берега стрелы, презирая боль от ожогов и едкий дым, слепящий глаза, неустанно черпали воду, выкрикивали заклинания и призывали на помощь богов. Но, казалось, боги отвернулись от нас! Черный огонь лесных колдунов только разгорался все пуще и пуще, смеялся над нами, издевался длинными языками пламени. И скоро уже гулял по податливому, как женское тело, дереву от носа до кормового весла!
Только теперь я сообразил, что опасно промедлил, предаваясь горю и борясь с колдовским огнем. Нужно было идти на веслах к берегу и высаживаться на твердую землю.
Поздно подумал! Румы — места для гребцов — уже дымились, да и сами весла, испятнанные огнем, горели, ломались, теряя упругую силу.
— Заколдованы! Заколдованы! Будь они прокляты, лесные колдуны! Их огонь не гаснет! — в смятении кричали бесстрашные воины. Ибо дети Одина хоть и презирают страх, но смятение ведомо им, как и остальным смертным.
Я видел, как Дюги Свирепый, впав в белую ярость от вида гибнущих деревянных коней, отбросил в реку шлем, полный воды, и, выхватив меч, принялся рубить огонь, как врага. Тело драккара в щепки разлеталось под его ударами и, чудилось мне, глухо стонало от горя. Но огонь продолжал издеваться и скоро заплясал на его мече, как на дереве, обжигая огромные руки, умеющие сражаться любым оружием. Ел глаза дымом и нос — запахом паленого мяса.
Тогда Свирепый не выдержал. Скинул тяжелую, не дающую плавать кольчугу, сорвал с себя наручи и поножи, зажал в зубах свой второй меч и бросился в воду, рыча от ярости. Поплыл к берегу быстро, как большой тюлень, удирающий от охотников. Стрелы поличей, и большие и малые, летели ему навстречу и встречали его. Но могучий воин продолжал плыть, оставляя за собой красные кровяные следы, как оставляет их рыба-кит, уходящая от охотников через волны после неловко брошенных копий…
Я, Рагнар Большая Секира, видел, как это было. Я смотрел вокруг и отчетливо, до мельчайших подробностей видел, как посреди полноводной реки горели драккары и воины. Никогда мне не забыть эту горестную картину! Я все еще не находил в себе сил расстаться с «Птицей моря», которая, погибая, трещала и стонала теперь от огненной боли. И мой дух стонал и корчился вместе с драккаром, потому что стоны о погибающем друге не делают воину бесчестья!
Обожженный, истыканный стрелами, как еж колючками, красный от крови Дюги все-таки выбрался, выполз на берег с мечом в зубах. Рванулся вверх по обрыву, цепляясь за ветки. Он уже не рычал, только хрипел, но оставался все таким же неукротимым. Размахивая мечом с силой героя, он рубил перед собой кусты и деревья. Видимо, не разбирал уже, где притаился враг. Еще много стрел вонзилось в него, прежде чем храбрый воин упал и больше не смог подняться, скатился вниз брошенной тушей падали. Ушел по дороге к Одину, Отцу Павших, не побежденный людьми и сломленный только коварным колдовством чужеземцев. Пусть валькирии, доставляющие умерших прямо к воротам Вальгирд, главным воротам пиршественного чертога Валгаллы, поддержат его под локти, если его израненное тело не сможет идти само. Да будет так!
Многие мои воины прыгали теперь в воду вслед за Дюги. Скидывая броню и взяв с собой только легкое оружие, потому что даже самый сильный воин не способен плыть в железной броне, покорители морей плыли к берегу.
Но речная вода диких поличей тоже была против них. Многие плыли, да немногие выплывали. Поличи стреляли часто, метко, и длинными стрелами, и короткими, и метали камни кожаными пращами. Хотя мои опытные дружинники, привычные к воде, как к суше, часто ныряли, спасаясь от летящих градом стрел и камней, но люди — не рыбы, они не могут вечно плыть под водой. Выныривая, чтобы набрать воздуха, воины находили свою смерть и тонули, оставляя реке свою кровь, которую неторопливо уносило течением. Те, что добирались до берега, сражались, как подобает, но их было мало, а поличей, притаившихся, как злые осы, по обоим берегам реки, было много. Число им — тьма, как казалось мне. Моих воинов, почти безоружных, они убивали стрелами, кидали копья и легкие дротики, а потом накидывались на раненых кучами, как голодные собаки накидываются стаей на раненного насмерть вепря. Пусть раненый вепрь все еще грозен, но стая все равно растерзает его…
Я видел! И жалел, что не ослеп раньше этого дня! Потому что не мог побежать по воде на врагов, не мог облиться черной кровью коварных! Не мог зубами вцепиться в их теплое дымящееся мясо! Не мог вытягивать через распоротый живот их кишки и рвать на части, смеясь от радости!
— «Птица моря» сгорит! Надо прыгать в воду, конунг! Клянусь мечом Одина, мы больше не можем ничего сделать! — сказал мне Якоб-скальд, державший тлеющее кормовое весло и сжимавший зубы от боли ожогов. Давний шрам сохранял усмешку на его лице, но в темных глазах плескались, как волны в штормовом море, боль и гнев. Он продолжал вести «Птицу моря» посередине реки.
— Куда прыгать?! Чтобы найти смерть в воде?! — закричал я, не помня себя от обиды и гнева.
— Но ведь мы еще живы, Рагнар! Может, боги помогут нам спастись! — сказал старый воин, не теряющий головы. — Посмотри на «Журавля» Альва! Хочешь ли ты такого конца?!
Щурясь сквозь дым, я увидел — «Журавль», более слабый своим деревянным телом, уже почти выгорел. Им больше никто не правил, течение сносило его к берегу, где скалились и махали оружием лесные люди.
Отважный Альв Железный Бок, не пожелавший расстаться со своим деревянным братом, привязавший себя к носовой фигуре, чтоб случайно не упасть в воду, тоже сгорел. Чернел на носу мешком углей. Они все сгорели, кто оставался на «Журавле», не пожелав умирать в воде, как лягушки. Ушли с огнем по последней дороге славы. Их крики, приветствовавшие смерть, еще звучали у меня в ушах, как запоздавшее эхо. Те, кто спрыгнул, еще погибали в воде или на берегу, отбиваясь от наседавших врагов. Некоторые, показалось мне, пробились через воющую стаю лесовиков и скрылись в чаще, но я не заметил, кто…
Якоб выплеснул мне в лицо воду из шлема, и вода эта тоже показалась мне теплой. Я чувствовал, мои волосы уже трещат от жара, а борода обгорела до подбородка.
Я вздрогнул и оторвался взглядом от горестного зрелища. Я наконец очнулся, вспомнил, что я воин и конунг. Оглядел тех немногих, что еще оставались со мной на горящем драккаре. Да, надо плыть! Да, мы еще живы! Горе воину, проигравшему сражение, но можно проиграть сражение и выиграть войну, учил меня старый Бьерн. Это наука конунгов.
— Мы поплывем, — сказал я всем воинам. — Только не к берегу. Поплывем по течению, посередине реки, и пусть помогут нам боги!
Скинув кольчугу, сбросив шлем и остальную броню, привязав за спину верную секиру Фьери, я прыгнул в воду.
После огня вода ударила меня холодом, приятно остужая обожженное тело. Все прыгали за мной, кто еще мог ходить.
Я забыл, что у поличей было много челнов…
* * *
Я не знаю, конечно, смертные могут только догадываться, как будет в день Рагнаради, когда рог Хеймдалля, златозубого стража богов, позовет героев на последнюю битву. Когда вода смешается с воздухом, а огонь — с водой. Когда из Муспелля выплывет гигантский корабль Нагльфари, построенный из неостриженных ногтей мертвецов, где кормовое весло будет держать сам Локи Коварный, вырвавшийся из Утгарда.
Я знаю, сам Один должен умереть в день Рагнаради, и еще многие храбрые воины встретят смерть грудью. Так же, как встречали мы ее на реке Илень, когда поличи в своих челнах догоняли нас и топили, как ястребы уток. Рубили мечами, кололи копьями, доставали стрелами и дротиками героев, беззащитных в воде. Мы все ныряли, спасаясь от них, но все меньше нас выныривало на поверхность. Много крови текло в этот день по реке. Наверно, больше, чем самой воды.
Но я, Рагнар Большая Секира, ушел от врагов. Уплыл рыбой, убежал выдрой, ускользнул змеей в камыши.
Я — великий воин! Меня жгли огнем, но я не сгорел. Меня топили в воде, но я не тонул. В меня пускали стрелы, но они не втыкались. Поднырнув под челн, догнавший меня, я раскачал и опрокинул его. Воткнул нож в чье-то мягкое тело, оказавшееся рядом. Снова нырнул под воду, затаив дыхание так надолго, что перед глазами замелькали прозрачные червяки.
Так я и плыл, выныривая на мгновение, и снова плыл, оставаясь глубоко под водой…
