Часть 3
РУНЫ УДАЧИ
1
Я, Рагнар Однорукий, ярл и морской конунг, взял со своей дружиной на меч богатый гард Юрич!
Это была славная битва! Великие подвиги совершили в тот день дети Одина, Бога Ратей! Тем, кто вернется назад из набега, будет чем похвалиться за пиршественным столом, напоминая богам и людям о своих заслугах!
Я знаю, пройдет многое и многое время, но сладкоречивые скальды все так же будут воспевать заслуги ярла и конунга Харальда Резвого, что со своей малой дружиной открыл и удержал ворота гарда до подхода нашего войска; Почти треть его ратников полегла перед воротами, грудью встретив сладкую смерть в бою! Думаю, эйнхерии за столом Одина в этот день громко стучали чарами и кубками, в нетерпении чествовать новых героев и побратимов.
Потом, когда брали гард, ворвавшись за стены, отличились и другие воины, совершая подвиги, достойные самих ассов.
Я сам видел, как Агни Сильный, неистовый, как медведь-подранок, сломал в сече два меча подряд. В одиночку бился с пятерыми ратниками, четверых зарубил, а пятому откусил нос и свернул шею пустыми руками. Потом, когда победители загоном ловили и брали девок в княжьем девичнике, Сильный, говорят, еще больше, чем ратной доблестью, выделился мужским неистовством, имея их одну за другой, не считая. Но этого я уже сам не видел…
Зато я видел, как Нафни Сорвиголова, скинув кольчугу, змеей вскарабкался по стене Толстой башни, сбросил сверху веревку и бился там один против нескольких, пока на верхнюю площадку башни не взобрались остальные. Видел, как ярл Харальд Резвый пешим догнал скачущего всадника, вскочил сзади на круп коня и убил его прямо на лошадиной холке. Видел, как Олаф Трехпалый одним ударом секиры развалил точно напополам доспешного воина. Теперь его, видимо, назовут Двухпалым. В горячке боя ему снесли половину уха и третий из оставшихся пальцев. Даже удивительно, если вдуматься, почему боги, щадя героя, так неблагосклонны к его левой руке?
Я видел, как Якоб-скальд с двумя десятками воинов разбежались с бревном-тараном и с маху проломили ворота княжеского дворца, хотя на них сверху градом сыпались стрелы и камни. Как ярл Тунни Молотобоец, славный силой рук, поднял на копье вражеского воеводу и нес его перед собой, как стяг, пока древко не сломалось от визжащей тяжести. Как ярл Дюри Толстый, тяжелый и крепкий, как гранитный валун, спрыгнул прямо с крыши на двух врагов, одному сразу сломал хребет своим весом, а второму вырвал горловое яблоко, вцепившись зубами, привыкшими перекусывать даже толстые кости…
Скажу сразу, всех подвигов и не перечислить! Многие воины прославили себя в этот великий день, когда гордые стены Юрича склонились перед нашей силой, а боги любовались сверху на реки крови, что текли по деревянным улицам, как вода! Я сам рубился со многими и убил, наверное, не меньше десятка, так что мой меч стал зазубренным, как хребет рыбы, а щит слоился лохмотьями, как изодранная в гневе рубаха…
Не могу сказать плохо, они доблестно бились за свой гард, эти лесные люди! Известно, говорить о противнике плохо — это значит принижать собственную победу. Почти сотня сынов фиордов ушли в Асгард с узких улиц и утоптанных площадей Юрича, посчитали мы потом мертвых. Вдвое, а то и втрое большее число получили тяжелые раны, от которых кто-нибудь тоже умрет по чести, как положено воину на дороге славы…
Но, главное, мы взяли сильный гард со всеми его богатствами, порубили и разогнали дружину князя! Из горожан, прятавшихся от сечи по дворам и клетям, тоже, наверное, уцелела едва половина.
Нет, как я приказывал воинам перед битвой, мы не стали жечь деревянный гард. И людям князя не дали его поджечь, когда те, поняв свое окончательное поражение, пытались отомстить нам хотя бы огнем. Мои воины, бросая сражаться, даже тушили разгорающиеся пожары, следили, чтоб огонь не слизал будущую добычу, перекинувшись на соседние стены. Как я и хотел раньше, Юрич достался нам целиком, со всеми его строениями и богатствами. Руны удачи, обещавшие яростную битву и славную победу, не обманули нас!
Да, великий удался день… Одину, Отцу Побед, и остальным ассам, собравшись на хмельную вечернюю трапезу, будет что обсудить за столом и над чем повеселиться всласть…
2
— Мне рассказали, ты был доверенным человеком князя, так, Затень? — спросил конунг Рагнар.
Харальд Резвый, стоявший рядом, быстро перевел вопрос с языка свеонов.
На просторном красном крыльце княжьего терема больше никого не было. Стоя перед ярлами на коленях со связанными за спиной руками, Затень настороженно косился то на одного, то на другого. Заглядывая снизу каждому в рот, пытался угадать, что спрашивает один, и отчетливее расслышать, что переводит второй.
Одни и те же мысли тупо и горько крутились в голове у пленного. Харальд, гадюка, жаба, змей подколодный, предал все-таки… Говорил он князю, еще когда говорил… Так оно и случилось… Только б не пытали больше! И так уже места живого нет на теле, самая малая жилочка тетивой натянулась от боли… Только бы не пытали…
С высокого крыльца было видно, как притих, притаился покоренный Юрич. Уцелевшие жители попрятались, как мыши, по подвалам и погребам, не иначе… Дома и дворы казались брошенными, обезлюдевшими, словно вымершими От лихоманки. Только протяжно мычала неухоженная скотина в хлевах, кудахтали куры, ища поклевку, да вооруженные свей, многочисленные, как муравьи, бродили по улицам, заходя во все двери или вышибая окна, чтобы заглянуть в дома. Тоже, как куры, высматривали любую, малую поживу. Победители…
Впрочем, Затень почти не оглядывался на город, не до того было. Что город, что горожане, сам едва жив, дышит через раз на третий… Да и то надолго ли?
Воин понимал, каков сейчас его вид. Без слез не взглянуть, не отворотившись. Глаза от побоев заплыли узкими щелочками, еще недавно красивое, холеное, любовно крашенное лицо стало бесформенным и пухлым, как подушка наложницы, чувствовал он. Кроме льняных портов, другой одежды на нем не осталось. Сытое, белое тело пошло от многих ударов иссиня-желтыми пятнами, широкие рубцы на плечах и спине мелко кровоточили и саднили, как обожженные. Передние зубы ему уже выбили, и он постоянно шлепал расплющенными, как лепешки, губами, словно проверял это. И не хотел, а губы сами нарочно цеплялись за острые осколки зубов, раздражались болью. Твердая корка крови запеклась на лице, стягивая кожу. Смотрел он теперь только одним глазом, правым. Левый, совсем заплывший, постоянно точил слезу, крупными каплями скатывающуюся по щеке. Глаз, замутненный ею, как окно слюдой, похоже, больше ничего не видел…
Жалко себя! Был ведь и в почете, и в силе, холил себя, ходил в дорогом, красовался впереди дружины… Ох, мама-мамочка…
Огромный и однорукий конунг Рагнар, скривив шею, смотрел на пленного сверху вниз холодными глазами цвета зимнего моря. Дрожь пробирала от этих глаз, пристальных и немигающих, как у змеи. Ох, свей, ох, лютые, тоскливо и безнадежно стучало в голове у Затеня… Ох, пропал пропадом… Говорить заставляют… Эти заставят, конечно, эти из камня сок выжмут, из дерева — плач… Одна беда — рассказать им нечего!
Харальд Резвый, почти на голову ниже однорукого, но такой же опасный и страшный, издевательски ухмылялся рядом. Он стоя покачивался от Многодневного хмеля, шумевшего в голове неумолкаемой музыкой. Как и остальные воины фиордов, что теперь и во сне не трезвели, торжествуя победу. Шатались сейчас вокруг, поодиноче и толпами снося бесконечную добычу на двор перед красным крыльцом, где оба конунга допрашивали пленного…
Подняв на меч город, объединенная дружина своих и чужих свеонов пировала без просыпу два дня и две ночи, радуясь победе и встрече, без меры отпивая и подъедая запасы из княжьих клетей и подвалов, без разбора сбивая запоры с закромов в богатых домах, знал Затень. Только на третий день, слегка протрезвев, свей взялись брать и подсчитывать добычу, стаскивая подряд все ценное или приглянувшееся из домов, теремов и палат. Дорогие ткани и платья, пушистые меха, дешевые деревянные поделки, оружие, простое и богатое, украшенное самоцветами и золотыми насечками, походные припасы, кошели с деньгами, чушки заготовленного железа, заплесневелые бочонки ценного вина из теплых земель, колоды с медом, грубые, небеленые холсты — все это и все остальное найденное огромными кучами валилось прямо на землю, в пыль и грязь посреди княжеского двора, на общее обозрение воинов. Все брали, что под руку подвернется, и ценное, и простое. Ох, хозяева…
— Был доверенным отроком князя, так, Затень?! — повторил Рагнар.
Пленный в ответ мелко закивал головой — не поймешь, отрицал или соглашался.
— Так или нет?! Говори!
Затень испуганно стрельнул единственным целым глазом на Рагнара, потом на Харальда. Хотелось выть от отчаяния, биться об эти доски, рухнуть сквозь них куда подальше… А лучше — провалиться хоть ненадолго в спасительное беспамятство. Или, еще лучше, умереть, сдохнуть скорее, чтоб больше не трогали…
Когда его били и пинали ногами, он скоро переставал это чувствовать, валясь навзничь, как куль с рухлядью. Но когда свей начинали надрезать кожу на спине, прихватывая ее кузнечными клещами и сдирая кусками, натирая потом раны солью, боль приходила снова, втрое, вчетверо, вдесятеро против прежней. Так что он заходился от собственного безнадежного крика. Даже сдохнуть и то не дадут… За что, боги?!
Князь, князь… Хитрый князь, верткий… Не привелось князю мучиться… Повезло ему! Сбежал через подземный ход, выводящий в укромное место вдалеке от крепостных стен. Он, Затень, тоже знал про тайный ход. Но не успел сбежать…
Тогда, три дня назад, сражаясь у княжеского дворца и оставшись один, Затень бросил меч перед свеями, откинул щит, встал на колени, закрывая руками голову. Понадеялся уцелеть. Хоть пленным, рабом, но жить дальше, жить… А теперь… Выпытывая княжеские секреты схрона с золотом и серебром, свей ломали и мучили отрока уже третий день. Изломанного, обессиленного, отливали водой, кидали в подвал, отлежаться на гнилой соломе. Потом снова тащили и снова мучили.
А что он знал-то? Да ничего… Теперь ему уже и жить не хотелось. С какого-то момента все равно стало, даже до облегчения, до странного, непонятного самому спокойствия. Понял, почувствовал — все равно не выжить… Теперь хоть бы добили поскорее, не терзали больше…
— Я все скажу… — невнятно пробормотал Затень, роняя голову.
— Что?! — переспросил Харальд.
— Скажу…
— Тогда говори!
— Там, в подвале, под теремом… Потайной лаз там… Добруж через него ушел… Еще один ход есть… Колодец за конюшнями, камнем выложен, там, не доходя до воды, тоже лаз, от него тоже ход потайной, он потом с первым смыкается…
Резвый, кривляясь лицом от насмешки, перевел.
— Это ты уже говорил, — напомнил Однорукий. — Да это я и без тебя узнал бы. Мои воины сами обнаружили потайные ходы, когда обшаривали подвалы, не найдя князя среди убитых. Поняли, как твой князь убежал из гарда. Как трус убежал, вместо того чтобы умереть с почетом… Зато они не нашли богатой казны князя! Где его золото, где серебро и драгоценные камни?! Где захоронена княжеская казна?! Скажешь?!
— Говори! — Резвый коротко, но больно ударил его носком сапога по саднящей ране.
Затень замотал головой, замычал от отчаяния:
— Не знаю… Этого не скажу… Не знаю потому что… Знал бы — сказал… Пощадите… Добейте…
— Может, ты и не знаешь… А вдруг знаешь? — насмешливо спросил Харальд.
— Ты же был у князя доверенным отроком или нет? Кому еще знать? — снова спросил конунг Рагнар.
— Говори! — ярл Харальд еще раз пнул его.
— Да не знаю я! — Затень закричал, но тут же подавился соленой кровавой слюной. От неожиданного крика раздробленные зубы, словно проснувшись, полыхнули болью, остро отозвавшейся в голове. — Говорю же — не знаю… Хоть родителями могу поклясться, хоть гневом богов — не знаю, — добавил он тише. — Доверенным был, да… Бегал у него на посылках… Только князь Добруж никому не доверял, он такой…
— Это ты уже говорил… — монотонно, как кукушка кукует, повторял Однорукий.
— Говори! — зло пинал его Харальд.
— Была казна, да… Воины про нее толковали… Слышал, знаю, была… Князь скопил много золота и серебра… А где схоронил — не знаю про то… Князь не настолько мне верил… — быстро, стараясь опередить очередной пинок, бормотал Затень. — Схоронил, наверное, где-нибудь… Может, в подвалах закопал, там ищите…
— Это ты уже говорил…
— Говори!
— Гневом богов клянусь, родителями, проклятием рода…
— Говори!
— Да не знаю я… Ничего не знаю… Убейте лучше…
3
Со стороны могло показаться, что, переводя речи пленного, ярл Харальд постоянно ухмыляется. Впрочем, он не смеялся. Лишь кривил губы от презрения, глядя на ползающего на коленях наушника, извивающегося сейчас перед ними, как червяк под лопатой.
Сколько терся княжий любимец возле свеонов, подслушивал, подсматривал, только что не в нужную дырку заглядывал, а чужой говор так и не выучил, думал ярл между делом. Значит — дурак. Не только трус и хорек, но и дурак в придачу… Меч бросил, рассказывали воины, щит бросил… Не раненым, в беспамятстве, взят, сам сдался… Настоящий воин умер бы в бою со славой, ушел бы духом в свой Ирий, а не мучился сейчас пленом… Сам виноват!
Теперь вот допрашивай его, допрашивай — да все без толку. Заладил одно — князь ушел через лаз, куда — не знаю. Казна княжеская была, где — не знаю. О потаенных схронах с сокровищами слушать слышал, а ведать не ведаю… И опять все сначала, меняй рыбий хвост за медную пряжку…
Переглянувшись с одноруким конунгом поверх головы Затеня, Харальд покивал Рагнару. Пожалуй, не врет пленный, подтвердил глазами. Добруж — точно, никому не верил, хитрый князь. А этому слизняку тем более. Кому, как не князю, знать ему цену? Конечно, этот мог подсмотреть, подслушать, он такой… Но если бы знал — уже сказал бы давно. Не все крепкие воины выдерживают, когда у них режут ремни из спины, натирая раны, для живости языка, крупной солью. А этот — и говорить не о чем, не воин, так… Стоит ли время тратить?
Рагнар понял его без слов. Соглашаясь, коротко передернул плечами, отчего большая лохматая голова качнулась на искривленной шее. Рубанул перед собой единственной рукой, показывая, что ему и самому надоело допрашивать княжьего человека, слыша от него без конца одно и то же.
Харальд, больше не сдерживаясь, ударил Затеня ногой в висок со всей силы. Тот мешком повалился на бок, потеряв сознание.
— Перерезать ему глотку? — предложил Харальд, положив руку на нож на поясе.
Рагнар немного подумал. Пригладил вислые, с проблесками рыжины, усы и светлую бороду, сильно отросшую за время викинга.
— Не надо, — сказал он. — Придет в себя, испытаем напоследок огнем на сухих дровах, чтоб не угорел от дыма. На костре, когда дрова только разгораются и пламя начинает поджаривать пятки, многие, бывает, вспоминают самое тайное…
Харальд согласно убрал руку. Сжечь так сжечь, тоже хорошо. Достойная смерть для княжьего соглядатая — сгореть заживо. По доблести и честь воздается, так говорят в земле фиордов. Ох, жалко, что князь ушел! Хитрый князь, умный, жадный… Вот кто мог бы все рассказать…
Снова слившись дружинами, Харальд Резвый без возражений признал Рагнара Однорукого конунгом над собой и своими воинами. Спокойно уступил главенство Победителю Великана, признавая его славу, старшинство и ратную дальновидность. Одно он не собирался уступать Рагнару — княжий стол Юрича…
Однорукий конунг, оказывается, тоже был намерен сесть здешним князем, собирать с диких племен изобильную дань, с удивлением узнал Харальд. Выходит, боги сразу двум ярлам вложили в голову одинаковый замысел. Рагнар умный, конечно, лесной великан оставил его без руки в земле поличей, но не повредил голову. Однорукий не хуже его видит все выгоды здешнего княжения… Впрочем, еще будет время подумать, как решить это, размышлял теперь Харальд. Два знатных воина всегда найдут способ решить между собой спорный вопрос, к чести обоих…
Но это пока не к спеху.
4
Когда Затень пришел в себя, то даже застонал от досады и вернувшейся боли. Жив, значит… Опять жить, опять мучиться… Сколько можно-то, светлые боги?!
Потом он обнаружил, что привязан стоймя к вкопанному в землю бревну, а под ним… Ох, мама-мамочка! Прямо под ногами, подпирая пятки, сложено кострище с перекладом из сухой соломы! Лютые бородатые свей скалят из-под шлемов свои щербатые зубы, играют мечами на поясах, мнут раскрасневшиеся, опухшие от хмеля лица, дышат терпким густым перегаром. Оживленно балаболят по-своему, радуясь предстоящей забаве…
— Очнулся? — спросил конунг Рагнар.
Резвый перевел.
Очнулся… И сам не рад…
Затень молчал. А что тут скажешь?
— Послушай меня в последний раз, — сказал Однорукий. — Сейчас, когда мои воины зажгут твой костер, у тебя еще будет время вспомнить, где зарыта княжеская казна. Если успеешь вспомнить — останешься живым, даю слово конунга. Я даже отпущу тебя за стены гарда… Только не советую раздумывать слишком долго…
Резвый перевел.
Затень молчал.
В последний раз, да… Странное, вязкое оцепенение… Даже чудно подумать, вот сейчас он жив, дышит, смотрит вокруг единственным уцелевшим глазом, а пройдет еще немного времени, совсем немного — и конец. Не останется его в Яви, только дух устремится в небо…
Как это так, что его не будет? Просто как-то, слишком просто… Жить сложно, а умирать — просто, оказывается…
— Поджигай! — махнул рукой конунг, истолковав его молчание как упрямство.
Два с вея тут же подскочили с горящими факелами, сунули их поглубже в солому. Та сразу занялась, затрещала огнем, заструилась сизым, ударившим в ноздри дымом.
Затень молчал.
Мелькала где-то в глубине мысль — крикнуть, подать голос, сказать свеям, что вспомнил, знает, покажет место княжьего схрона… Правда, потом, когда не найдут золота-серебра, еще пуще озлятся, еще сильнее начнут пытать-мучить… Стоит ли тянуть? Сил уже не осталось, совсем не осталось, чтобы тянуть, выпили силу-живу, выцедили по капле, вот что…
Затень молчал. Тоскливо, безразлично смотрел перед собой и мало что видел. Или дым начал застилать?
Пророчество! Он внезапно, отчетливо вспомнил старое пророчество лесной ведуньи-красавицы о его смерти. Ярко, до мельчайших подробностей, до сочного запаха, вспомнил ее гибкое и гладкое, как оказалось, еще девственное тело. Почувствовал на миг прежнее, обжигающее желание… Сельга, кажется, странное такое имя… Сгоришь, говорила, сожгут лютой казнью. Старался не вспоминать потом. Совсем, казалось, забыл, а вспомнил… Три лета прошло… И ведь жгут же! Напророчила, поличанка-колдунья!
Огонь уже поднимался, гудел внизу, языки пламени начинали облизывать его нестерпимыми, режущими прикосновениями. Боль накатывалась, поднималась снизу, как огненный шар, вбирала его в себя…
Затень уже ничего не помнил, ни о чем не думал, только строгие, синие глаза смотрели в упор, маячили впереди… Взял ее тело, почтил вниманием дикую, и вот…
Напророчила! Наворожила!
Будь ты проклята, колдунья!
— Проклята! Проклята! Проклята! — кричал он, не помня себя, не слыша своего голоса…
5
Свеоны так и не поняли, кого проклинал Затень, захлебываясь огнем и дымом, перед тем как сгоревшие веревки отпустили тело и он рухнул в огонь, корчась и разбрызгивая вокруг искры и угли.
Впрочем, какая разница, кого он проклял? Это молодые, неопытные дренги впечатлились смертным проклятием, долго гадали — кого? Бывалые воины только посмеивались:
«Проклятия, спрашиваете? Да, предсмертные проклятия часто исполняются, это многие видели своими глазами…»
Так рассказывал Якоб-скальд, сведущий не только в поэзии, но и в колдовстве, молодым воинам, снова собравшимся за пиршественным столом. Но чьи проклятия — вот в чем вопрос, напоминал он. Вот, мол, что надо смотреть в первую очередь — кто проклинает. А как иначе? В стране фиордов даже дети знают — боязливый воин презираем при жизни, и после смерти его берут себе в вечное рабство злобные великаны из сумрачного Утгарда, куда не заглядывает свет солнца, рассуждал скальд, снова взяв в руки хмельную чару. И здесь, в лесных землях, местные боги тоже не привечают трусов, не находят им места в их верхнем мире Ирии. Отправляют на терзание в подземелья их Злебога-лютош, где негасимый огонь пылает среди кромешной ночи. Он, старый скальд, знает местный уклад. Здесь — так..
Конечно, у всякого народа свои обычаи, разные боги по-разному пасут свои человеческие стада, повторял скальд для назидания молодым. Те из воинов, кто много ходил по водным дорогам Мидгарда, видели своими глазами и подтвердят его слова, сколько народов живет под солнцем и насколько они все разные… Но все-таки даже у непохожих народов трусость — одинаково тяжкая провинность перед богами. Наверное, нет большей вины, чем стать трусом. Туда, где забывают об этом, где начинают ставить рабскую жизнь выше храброй смерти в бою, приходит горе…
Нет, боги не будут слушать того, кого даже люди презирали еще при жизни, разгорячась, подтверждал Якоб, для убедительности прихлопывая стол кулаком. Известно, проклятие труса — как укус одряхлевшей змеи, растерявшей от старости весь свой яд, не несет в себе силы. Боги пропускают его мимо ушей, и людям наказали не обращать внимания.
Сидевшие рядом морщинистые, седоусые воины, изрубленные во многих сечах, многозначительно, понимающе кивали его словам и неторопливо прихлебывали хмельное. Молодые, слушая разгорячившегося скальда, перемигивались и пересмеивались по обычному пустоумию. Опять, мол, скальд все о том же начал, потянул за свою привычную лямку наставлений. О чем его ни спроси, он всегда начинает учить жизни, такой нрав…
Да, назидательность стариков всегда кажется молодым нудной и нескончаемой, как серая осенняя морось, думал конунг Рагнар, уперев единственный локоть в дощатый стол и наблюдая за ними. Равно как и старикам молодая резвость всегда представляется легкомыслием… Почему все-таки так устроили боги? Даже воины из одной дружины, сражающиеся бок о бок и гребущие рядом, плохо понимают друг друга сквозь разницу в возрасте. Может, боги нарочно так сделали, чтобы им самим было спокойнее наверху? Чтобы каждое новое поколение не могло сговориться против них с предыдущими… Нет, что-то не то лезет в голову…
Он не додумал мысль. Вдруг почувствовал, что голова сама клонится все ниже к доскам стола, того и гляди воткнется лбом в блюдо с мясом, остывшим уже давно. Рагнар на всякий случай отодвинул блюдо. Крепче уперся единственным локтем в стол.
Затянувшийся, многодневный пир утомил конунга. Глаза закрывались сами собой, а изнутри поднималась тухлая отрыжка с привкусом гнилых яиц. Голова гудела, брюхо пучило, а голос осип от бесконечных разговоров и громких чествований. Ни говорить больше не хотелось, ни пить, ни есть…
Понятно, что воинов, празднующих такую великую победу, не прервать. Если конунг начнет вставать между воинами и бочонками с крепким пивом, недолго продержится его власть, это он давно понял. Наука конунга — быть во всем во главе, идти вместе со всеми, а не против всех, рассказывал ему, еще молодому, дядька Бьерн. Учил понимать, когда можно приказывать, а когда лучше не перечить дружной вольнице…
Встряхнувшись, Рагнар сильно размял ладонью горящее от выпитого и съеденного лицо. Пойти на двор, вылить на голову ведро холодной воды?
Конунг и Победитель Великана хмелел редко, мог влить в себя много, но сейчас и его разобрало. Забыл меру от радости взятия гарда. Мысли еще не совсем путались, но уже плыли без всякого направления, как деревянный конь, заблудившийся в густом, прибрежном тумане. Большая победа… А княжескую казну так и не нашли… Это досадно… И Харальд Резвый, видишь, тоже нацелился стать здешним князем… Храбрый воин и умный одновременно, что редко бывает… Харальд тоже молод и нетерпелив в желаниях… Жалко будет его убивать… А как иначе?
Рагнар сильно, рывком, поднялся. Пошатываясь, цеплялся за стол рукой. Вылить ведро… Убить Харальда… Нет, лучше два ведра… Ладно, потом… А что потом, убить или вылить?
Отойдя на несколько шагов, он не удержался, рухнул как подкошенный лицом в солому, предусмотрительно расстеленную по изукрашенным княжьим покоям, сладко чмокнул и заливисто захрапел…
Больше половины пирующих тоже спали, не снимая кольчуг, раскинувшись прямо вдоль стен и столов. Те, кто уже проспался по второму-третьему разу, открывали глаза, вставали, снова подсаживались к кубкам, чарам, тяжелым бочонкам и заморским точеным кувшинам, продолжали трудное и долгое торжество…
«О, слава! О, доблесть! О, радость!» — запел Якоб-скальд, когда пенное пиво окончательно разгорячило кровь, разгоняя похмельную муть в голове. Воины, кто услышал его, оживились. Песням прославленного скальда одинаково охотно внимали и старые, и молодые…
6
Агни Сильный полз по земле, а казалось ему — пробирается по высокой крыше терема. И не просто ползет. Старается удержаться на ней, цепляется изо всех сил длинными пальцами, чтоб не сдул его ураганный ветер, не сбросили вниз шатающиеся стены…
Откуда ветер? Почему буря? Отчего эта крыша качается, как деревянный конь на штормовых волнах? Кто же строит дома, чтоб они качались? Все тут неправильно, в этих лесах, все не по уму!
Давно он так не напивался…
О, слава! О, радость! Жизнь воина — яростные бои и лихие нескончаемые пиры! Смерть воина — новые бои и новые пиры за столом у Одина, Бога Павших! Вот где его счастье, где веселье и радость!
Эти висы из хвалебного флокка, что долго пел за столом Якоб-скальд, так и засели в голове. Монотонно, нараспев, крутились в голове висы, цепляясь одна за другую и повторяясь бесконечным эхом. Правильные висы, мудрые. Счастье и радость — вот удел воина!
Агни полз. Потом почувствовал — проваливается куда-то. Сердце, перестав стучать, замерло, и он сжался, как еж, ожидая сильного удара о землю. Долго ждал… Что, уже земля? Опять полз. Земля, конечно, земля… Сырая, прохладная, надежная. А где же дом, где крыша? Как это он упал и сам не заметил?
Болела голова…
А почему болит?! Почему сейчас-то болит?! Разве мало хмельного влил он в пересохшую глотку?! Заливал ведь и пиво, и медовую брагу, и заморские, кисло-сладкие вина, вяжущие язык. Много дней и ночей заливал. Падал, просыпался и опять пил, черпая ковшом и шлемом. Ничего не жалел, все для нее, все для головы…
Опять болит, подлая…
Агни начинал не на шутку злиться. Полз и рычал. Полз и свирепел все больше и больше.
Нет, его не проведешь просто так! Он, Агни, умный, медведя за корову не купит! Тоже нашли над кем шутки шутить, думал он, обращаясь неизвестно к кому. Он — знатный воин, великий воин, давно уже прославивший себя в дальних викингах. Он бы и сейчас прославил, еще больше прославил, вот только встать, найти меч почему-то не удается! Руки, его сильные руки, способные гнуть железо, как ивовые прутья, почему-то не держат, дрожат и подламываются…
Один! Тор! Тюр! Фрейр! Уль! Где вы, боги?! На помощь!
Ага! Понятно! Вот они… Вот они, где притаились…
Змеи!!!
Он ясно, отчетливо увидел их совсем рядом. Ишь сползаются…
Много змей! Теперь понятно…
И здесь догнали! Приползли за ним в викинг из земли фиордов! Не ждал, не хотел, а они приползли… Окружают… Шуршат… Свиваются вокруг черными удушающими кольцами… Сейчас задушат…
А вот вам всем!
Там их рубил и здесь порубит!
Собрав последние силы, вскочив, кинувшись вперед яростным рывком, Агни со всего маху ударился головой о бревенчатую стену. Воины, пировавшие внутри, даже за гомоном стола услышали этот удар, покачнувший сруб. Выбежали смотреть…
Молодой Ингви Хвост рассказывал потом много раз подряд всем желающим слушать, как вышел на двор по малой нужде. Видел силача, ползающего на карачках вдоль сваленных жердей, как будто потерял что-то. Может, и потерял, подумал еще… А потом знаменитый воин вдруг заорал так неожиданно, громко и страшно, что он, Ингви, обмочился враз, успев стянуть порты только наполовину. А затем Сильный вскочил как ужаленный и, продолжая орать, вдруг бросился на стену, как бык на развевающуюся тряпку. Если бы не шлем, точно бы разнес голову на ошметки, вот диво-то… И с чего он решил с бревнами головой бодаться? Поди пойми…
Агни тем временем валялся в беспамятстве под стеной.
Пощупали, что живой, и решили его не трогать. Спит, наверное, герой, утомившись обильным, многодневным пиром, решили те, кто еще мог ходить и соображать. Это бывает, конечно… С героями сплошь и рядом бывает…
Жизнь воина — яростные бои и лихие нескончаемые пиры! Вот где его счастье, где веселье и радость…
7
Убегая от Юрича, князь Добруж беспрестанно погонял и людей, и коней. Только и разрешал, что соскочить размять затекшие ноги, наскоро кинуть кусок на зуб или по нужде отбежать. И опять — вперед и вперед, сжимая зубы, понукая коней, нитью разматывая за собой тропу. Словно не только от свеев, от собственной тени хотел убежать…
Если рассудить, большой надобности торопиться не было. Пришлые их не преследовали. Может, в горячке и сутолоке уличной битвы даже не обратили внимания, как князь с десятком отборных людей и двумя любимыми сыновьями Добрыней и Илюсой мечами проложили себе дорогу в подвалы, толковали между собой уцелевшие ратники. Уж точно не заметили, как выбрались беглецы через лаз на берег Иленя. Заметили бы, не отпустили так просто, это понятно…
Потом спохватятся, конечно, куда делся князь. Только ищи в чистом поле вчерашнего ветра, так говорят! Поди изловчись, поймай нынешним днем вчерашнюю утицу…
Ратники, остывающие после кровавой сечи, невесело пересмеивались между собой. Хоть в этом могли позлорадствовать над победителями, остервенев от неожиданного и жестокого поражения.
Ушли… На берегу их ждали челны, заблаговременно притопленные в камышах. Еще дальше по реке — конная подстава со снаряжением и припасами. Оставалось только сесть на коней и уходить, куда глаза глядят…
Умный князь! Заранее позаботился обо всем, крутили головами воины, видишь ты — и это предусмотрел! Нет, с таким князем не пропадешь все-таки! Хотя и сдали город, бросили свое, нажитое, бежали…
Впрочем, на это уже воля богов. Отвернулись, значит, боги, не помогли, не выручили. Понятно, когда свеи-наемники предали, открыли ворота города, впустили своих, тут уж было не удержать стены, оставалось только рубиться на улицах. Последнее дело, конечно! Свеоны — лютые, яростные, умелые в рати. А у князя умелых воинов и пары сотен не набралось бы. Остальным — только числом давить, собирали войско с бору по сосенке…
Вот и просрали град!
Впрочем, теперь-то что говорить вслед… И такое бывает…
Все ратники, бежавшие с князем, были из отборных. Все — воины опытные, выросшие на ратных дворах, нашедшие свою судьбу в дружных воинских семьях. И победы видели, и поражения, и жизнь их терла с песочком, как быстрая вода — голыши на стремнине. И Лихо Одноглазое за спиной ходило, дышало в затылок смрадом и нечистью, и холодные, как лед, темные глаза Мары-смерти смотрели в упор. Всякое видели… Знали, сегодня — так, отвернулась удача, а завтра, глядишь, опять улыбнется. Случается…
Удел воина — идти до конца, а где он, конец, где последняя сеча, где полные чары, провожающие тебя на огненную дорогу, про это знает только Перун, покровитель ратей, да старая Мокошь, заранее спрядающая судьбу каждому…
Трясясь на жесткой холке коня, прикрытой попоной, Добруж искоса поглядывал на свое воинство. Не дрогнул ли кто, не усомнился ли в нем?
Вроде нет… Утомленные непрерывным движением, испятнанные мелкими ранами, теперь прихваченными тряпицами, мужики задремывали прямо на спинах коней, клонясь головами к холкам. Потом вскидывались, переговаривались негромко, опять ехали молча и опять задремывали. Только бряцала броня и оружие да кони всхрапывали, сбиваясь с ноги, спотыкаясь на неровных тропках, проложенных зверьем сквозь дремучий лес…
К князю ратники не обращались, даже не спрашивали ничего. Понимали его тяжелые думы. И так вон губы в кровь искусал, бороду на клочки выщипал. Глаза враз запали, лицо осунулось, скулы как будто одеревенели. Поди сунься под горячую руку…
Сыновья тоже не осмеливались тревожить отца.
Добруж молчал. Хотя глаз не закрывал ни на миг. Стоит закрыть, начать проваливаться в баюкающую дрему — и сразу перед глазами яростная сшибка мечей, треск ломающихся щитов и копий, раненые, убитые, падающие… И поверх всего — ухмыляющиеся лица свеев, злобно, неудержимо набегающих на город, на его кровное, нажитое владение, как рой хищных ос слетается на оставленный мед… Точно осы, быстрые, опасные, не знающие жалости и сомнений… Теперь, наверное, одни головешки остались от Юрича, думал князь.
Десяток воинов пробивались с князем к подземному ходу. Шесть — вышли из города. Сам — седьмой. Да двое сынов-подростков. Высокий, широкоплечий, неторопливый, весь в деда статью и костью Добрыня, почти совсем мужик, уже и первый пух бороды пробивается на щеках. И Илюса, моложе годами, щуплее телом, но духом, пожалуй, горячее брата…
Вот и все, что осталось ему от могучей дружины, от крепких стен, от богатого Юрича, полного воинов и людей, и холопей, и девок… Вся жизнь, вся слава и могущество пеплом по ветру… Впору самому завыть, как воет перед смертью одинокий и больной волк-бирюк..
Позор, конечно… Позор и бесчестье…
Непонятно как-то все получилось… Откуда только взялась под стенами дружина Рагнара, как не заметили, почему не уследили, тупо и мучительно размышлял князь. Вроде навскидку все было предусмотрено до мелочей. Большая дружина Однорукого ушла в набег на южные земли, малая дружина Резвого была заперта в крепостных стенах надежно, как зерно в амбаре… Между собой они не сносились, он за этим следил особо. Однако нашлись, прогрызли дыру… Не зря говорят, свей — как крысы в подполе, и при пустых стенах поживу найдут. Ох, люди-люди… Едят друг друга, жрут и жрут поедом, когда ж только наедятся!
Умом Добруж понимал, что думать об этом сейчас — только себя травить, бередить свежую, еще не схватившуюся коркой рану. Теперь ему, князю, надо вперед смотреть, решать, что делать дальше. Куда подаваться сейчас, как потом брать назад княжий стол, когда свеоны схлынут… Но сердце щемило, а мысли упорно топтались на одном месте, возвращались к бесславному поражению, изводили горькой досадой на жизнь, на людей и богов, что одинаково его предали. Обида, стоящая комком у горла, застилала глаза, мешала мысли в жидкую кашу, и думать о чем-нибудь другом сил пока не было…
Что делать дальше, он не знал.
* * *
Князь Добруж объявил большой привал только вечером, на второй день пути, когда кони и люди одинаково шатались от усталости. Велел слезать с коней, располагаться на ночевку, разводить огонь, готовить горячее варево. Далеко ушли, мол, теперь не догонят, даже если идет кто по следу…
Ночью князь долго не мог уснуть. Тело, изломанное быстрой дорогой, гудело, и усталость вроде смыкала глаза. Вот-вот, казалось, заснет, забудется. А чуть задремлет, и опять вскидывается, словно сонный дух Баюнок, приласкав, тут же отталкивает.
Позор… Бесчестье… Обида…
Сколько может человек пережевывать беду? Бесконечно, наверное… Это радость люди хлебают быстро. Скоро, слишком скоро насыщаются ею от пуза и перестают ее чувствовать, думал князь. А горький кусок — он долгий, тягучий. Накрепко пристает к зубам, как смола…
Князь так и проворочался на попоне, остро пахнущей лошадиным потом, почти до рассвета. Филин ухал в чаще, казалось князю — насмехается над ним филин. Слепая ночная бабочка устремилась на свет костра, задела крылом — опять обида внутри. Почему раньше не задевала, когда был в силе и славе? Обнаглела?
Добруж уснул только к утру. Неожиданно провалился в глухой, без видений сон, как в колодезный сруб без дна. Сон стал спасением…
Князь проснулся, когда почувствовал, что его будят, осторожно потряхивая за плечо. Добрыня, старшенький, напоминал отцу, что солнце встает, путь уже развиднелся, а значит, пора.
На коня князь вскочил, пересиливая себя. Вроде спал, но как будто и не отдохнул совсем. И тело ломит, и в голове словно старая рухлядь слежалась гнилым, осклизлым комком. Вот если бы случилось во сне умереть, без боли, без мук, без кровавых судорог, мрачно подумал князь, хорошо было бы… Но боги и этого счастья не подарили… Отвернулись…
Они опять двигались сквозь бескрайний лес, бродом пересекли две небольшие речушки. За второй по команде князя повернули на восход солнца.
Добруж, погоняя коня впереди всех, смотрел вокруг.
День удался на славу. Золотой Хорс обильно облил Сырую Мать своим щедрым светом. Капли росы дрожали на траве и деревьях, высыхая под его лучами. Беззаботные, вездесущие птахи чирикали и свиристели на разные голоса. Обычная, летняя жара еще не набрала свою пыльную, томящую силу, и все вокруг было чистым, свежим, словно умытым до блеска студеной ключевой водой. В прозрачной синеве неба нежились редкие легкие облачка, мгновениями застилая солнце мягкими тенями и снова отплывая от огненного глаза, словно Хорс смаргивал их одним движением лучистых ресниц. От этих переливов теней и света казалось, будто сами верхние боги поглядывают с небес на землю, любопытствуя, как там поживает незадачливый князь, куда теперь спешат его усталые люди, утомленные бегством и прибитые поражением…
Прибитые?
Нет, хватит!
Теперь, окончательно проснувшись на лошадиной спине, глядя на окружающую беззаботность, князь и сам воспрянул духом. В голове наконец прояснилось, едкая обида отступила от сердца, Добруж начал думать как князь и воин, а не как заполошная баба, квохчущая над разбитым горшком с теплым варевом.
Прибитые…
Пусть! Зато за одного битого меняют трех небитых и неученых, так говорят торговые гости, нахваливая продажных холопов. Главное — боги оставили ему жизнь! И сам ушел от ярости свеев, и старших сынов увел. Или это не подарок богов, если подумать?! Гард, власть, дружина, сокровища — все это наживное… Сыны — вот главное его достояние, в них потечет дальше по Реке Времен его кровь… И хоть он часто забывал об этом, боги напомнили…
Боги, боги… Причудливы их дела, бесконечно извилистое переплетение судеб, что путает старая Мокошь узловатыми своими руками. И воля богов в жизни человека, если сравнить — как правило-весло на быстрине, которое, кажется порой, только мешает в руках, путает движение челна, уносимого стремительным рокотом течения. Спорить с волей богов, что класть весло поперек течения — так и перевернуться недолго. А не станешь спорить, отдашься течению, смотришь потом — и выровнялся челн, пристал к берегу, где вроде бы и пристать невозможно. Волей богов пристал!
Теперь, когда муть в голове осела, князь снова начал думать быстро и остро, как он привык. Да, взяли город, да, развеяли его рать, как труху по ветру. Но уцелел он сам, уцелели старшие сыновья, наследники и продолжатели. И княжеская казна, богатая сокровищница, начатая еще отцом Добрыней, тоже схоронена в надежном месте. Не докопаются до нее, тут нужно место знать и тайный вход…
Словом, первым делом — спрятаться, переждать, пересидеть свеонов. Пусть натешатся победой, надуются хмелем и славой и уйдут со своей добычей. Тогда вторым делом — собрать новое войско. Свей не могли всех перебить, наверняка остатки дружины рассеялись сейчас по лесам и дальним угодьям. Этих он соберет… Да и новых воинов наймет, золото-серебро есть — значит, и рать будет. Князь Ермань, толстобрюхий и алчущий, давно уже зарится на его южные земли, можно будет отдать их ему, а взамен спросить ратников. Осмелеет слишком, начнет упираться брюхом, изгаляться словами, кричать, что землю он и сам сможет взять, — пообещать серебра вдобавок. На серебро жадный князь точно клюнет, оно ему дороже земель. А что сегодня дано, завтра можно и назад забрать, усмехался Добруж. Главное — снова стать во главе сильного войска, отстроить город, опять сесть хозяином, а не гостем в своих угодьях, собирать дань с родов и подати с речных дорог… А что, и при отце Добрыне такое случалось — приходили конные, бритолобые и вислоусые россы, брали и жгли Юрич. Он, Добруж, тогда малым был, а помнит, как бежали и как потом возвращались. Заново все отстраивали. Ан до сих пор стоял град… Теперь, значит, ему на судьбу легло такое же — начать все заново…
Итак, спрятаться, переждать — первое дело…
* * *
Спрятаться… Легко сказать! Свей, не получив казну Юрича, будут его искать, размышлял Добруж уже обстоятельно и спокойно, без вчерашнего отчаяния. Значит, на известные заставы ему хода нет, там догонят, это понятно… Отсидеться у родов-данников тоже не выйдет — выдадут. Они все злы на него за постоянное выжимание дани. Еще того и гляди сами убьют за старые обиды… Значит, нужно место особое, где бы его и искать не додумались…
Впрочем, где ему прятаться, князь уже понял. Он не зря приказал повернуть коней за второй речушкой. Знал теперь, куда держать путь. Конечно! На черное капище, к старому Яремю, с которым когда-то, в молодую пору, приятельствовал. Там можно будет отсидеться. Там точно никто не найдет. Потаенное место.
Про черное капище, это гнездо лесных колдунов, волхвов Чернобога Злобного, многие слышали, да никто не знает, где оно. Пожалуй, он один знает! Так получилось. Черный Яремь хоть и сидел далеко на севере, в глухих лесах, а с ним, князем и владетелем, тайно поддерживал связь. Сносились посланиями и несколько раз встречались по надобности. Пригождались друг другу…
А почему бы и нет?! Уж если белые боги обидели, не дали победы, обрекли на отступ, не будет беды и у черных спросить подмоги, рассуждал Добруж. Пусть страшно с черными связываться, пробегает все-таки холодок по спине, но он — князь, с князей другой спрос, давно уже понял он. Долго думал и сам себя убедил в этом. Князь, владетель — всегда стоит между черным и белым. Как бы ни твердили иное белые волхвы, запугивающие своей Правью, а у того, кому боги вручают право повелевать другими, — такая судьба, выходит, между добром и злом колом вертеться. Сами боги вручили ему власть — так сами пусть не пеняют…
Заметив, что князь повеселел, заблестел глазами, как прежде, дружинники тоже приободрились. Даже кони, казалось, ожили под всадниками, тверже, бодрей топтали Сырую Мать.
Поживем еще, повоюем…
8
— Князь! Князь!
— Ну, чего тебе? — пробурчал Кутря, не открывая глаз.
— Конные, князь! Конные верхи идут! Сам видел, своими глазами! — голосил Весеня, задыхаясь от торопливости.
— Где? Что? Много? — вскинулся князь, поднимая голову.
Парень подумал, посчитал в уме, озабоченно загибая пальцы на обеих руках.
— Да с десяток, пожалуй, будет, — сказал он наконец.
Кутря ошалело тряс головой, сидя перед ним враспояску. Никак не мог проснуться.
Ночью не спал почти, ворочался, а тут — надо же, разморило в тени, как косой срезало, словно объевшегося медведя, что засыпает прямо посреди лакомого малинника. Только голову приклонил, и скосило… И сны-то все такие хорошие, светлые… Сельгу видел, сына Любеню видел, сам он вместе с ними был. Они, все трое, радовались чему-то. Сельга смеялась громко, звонко, открыто, смотрела на него, как прежде, веселыми, ласковыми глазами, отливающими густой синевой глубоких лесных озер. И маленький Любеня ей вторил. Глядя снизу вверх на родителей, цепляясь за мамку, так и заходился тоненьким голоском, счастливо закидывая головку и показывая белые, ровные зубки.
Такой сон — век бы смотрел, не просыпаясь…
А может, еще и наладится все? Может, хороший сон в руку ляжет? Ну, баба, ну, перебесится передком, возвращались привычные тягучие мысли… Так он потерпит, он вообще терпеливый. Судьба научила и образумила. Многое пришлось терпеть… Не зря же ему во сне так радостно, легко было, как давно не случалось. Может, боги послали видение, чтобы его ободрить? Ведь может быть?
— Князь, князь… Да ты слышишь иль нет, чего говорю? — напомнил о себе Весеня.
Кутря, забыв за нахлынувшими думами, что его разбудило, глянул на него недоуменно. Рослый парень, стоя перед ним, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, терзал рукоять свейского меча на поясе.
Воин… По примеру, подсмотренному у свейских дружинников, малый и на ночь не снимал с рубахи кожаный панцирь. Так и маялся ночами на своей лежанке, позвякивая железом. Пропах по жаре, как тягловая скотина-лошадь после долгого бега, духом шибал, хоть щитом от него закрывайся. Свеи-то, между прочим, хоть не снимают брони, зато моются и в погоду и в непогоду, в чистоте себя держат…
— Конные, князь! С десяток будет!
— Да слышу я, слышу…
Кутря, окончательно просыпаясь от прилипчивого, полуденного сна, размял руками лицо. Скользнул взглядом по окрестным холмам, густо покрытым лесной, непролазной порослью, по тяжелой, гранитной россыпи валунов, по чистому, жаркому небу. Вспомнил, как они далеко от дома, какой ведут поиск, подобрался, проснулся окончательно.
— Так… — сказал он. — А Талга где? Он вроде с тобой был?
— Так там он, Талга! За конными следит! — торопливо объяснил Весеня округляя озорные голубые глаза. — Мы с ним дозором рыскали, как ты велел. Ну, обратно сказать, притомились уже. Вдруг, смотрим — едут! Смотрим — конные, при оружии! Ну, я — к вам белкой! А он остался, дальше следит…
— Так!
Кутря оглянулся на остальных мужиков, что вольно посапывали неподалеку, тоже отдыхая привалом. Кое-кто, услышав их разговор, уже начали просыпаться, поднимали в их сторону лохматые головы, поворачивали бессмысленные от дремы лица.
Сейчас его ратных отроков в их временном становище тоже оставалось не больше десятка. Не великая рать, конечно. Остальные еще с утра ушли лощиной в другую сторону, князь сам их послал поискать следы черного капища за дальними холмами, у края болот. К вечеру, пожалуй, только вернутся, прикинул князь. Некстати, оказывается…
Кутря поднялся на колени, начал накидывать на себя кольчугу, брошенную рядом. Перетянулся поясом с мечом и ножом, прицепил на пояс нагревшийся на жаре шлем, надел через плечо лук и колчан.
— Ладно, поднимай мужиков, — приказал он Весене. — Пойдем посмотрим, кто там верхи бежит, что за звери такие…
* * *
Из-за малого числа подкрадывались к чужакам осторожно.
Подходя, заметили сначала Талгу-охотника. Его островерхая шапка торчала меж кустов валуном. Превратившись в неподвижный камень, талагаец следил за пришлыми сверху, с холма. И не таился вроде, просто сидел на корточках, а не знать, так и не заметишь, мельком подумал Кутря. Камень и камень, вон их валом вокруг… Все-таки бестолковые талагайцы — мастера добычу выслеживать, этого не отнять…
Конных оказалось девять человек. Ехали неторопливо, шагом, как ездят на затяжных перегонах. Все в хорошей броне, в полной воинской сбруе, при оружии и щитах. Но оружие и броня, по всему видно, после сечи. И кони хорошие, крепкие, только усталые очень, пена так и капает с лоснящихся, отощавших боков, скапливаясь в пахах.
Издалека, видно, путь держат, шепотом переговаривались мужики. Кто такие, с кем рубились и откуда их только занесло в эти безлюдные земли? Или прячутся от кого?
Когда подобрались поближе, хоронясь за деревьями, даже онемели от изумления.
Князь Добруж! Точно — он!
Сам ехал впереди, насупленный, мрачный, как ворон на зимнем морозе. Чуть заметно шевелил впалыми губами, словно разговаривал сам с собой… Те из родичей, кто встречал его раньше, сразу узнали это надменное, потертое летами лицо над щуплой подростковой статью. Такого забудешь…
По неслышному приказу Кутри парни так же незаметно подались назад. Таясь, перебегая на полусогнутых, словно выслеживая зверье, карабкались на крутой холм. Вниз, с другой стороны, посыпались уже быстрее — откровенно бежали. Пока конные будут огибать неспешным шагом коней долгий, пологий склон, можно будет приготовиться к встрече, сесть в засаду, напасть, сразу сообразил Кутря, подгоняя людей.
Князь Добруж! Вот кого посылает судьба в их руки, лихорадочно думал он. Жадный князь, подлый, вымогал богатую дань, презрев собственные прежние договоры, насылал свеев на их прежние земли! Сколько родичей волей его полегло, не сосчитать! Вот когда привела судьба к встрече… Такую добычу взять — еще не тот почет от рода получишь… И Сельга поймет наконец…
Родичи, оживившись, так и чесали ногами.
— Что надумал, князь? Рубиться будем? — спросил Весеня, догоняя Кутрю на склоне.
— Возьмем их, — коротко сказал Кутря, на ходу отдуваясь.
Весеня, не ответив, семенил рядом. Князь удивленно покосился на него.
— Чего молчишь? Или не рад сече? — спросил он.
Парень внезапно остановился. Кутря от неожиданности запнулся, чуть не упал. Тоже встал, обернулся к нему. Остальные, оглядываясь на них, начали сбавлять ход, собираясь вокруг.
— Рад, не рад… — проворчал Весеня. — Не в том дело, князь. Их вон, поди посмотри, девять воинов. Да все крепкие, отборные, один другого страшнее. Все о конь, в доспехах, при полном оружии. А нас не больше, и оружия почти нет, только мечи вон, топоры да луки… Кольчуги — и те вон у тебя да у меня! Остальные в становище оставили, — добавил едко. — Как нападать будем?
— Так… И что — не нападать теперь? Спустить Добружу старые обиды? Пусть, мол, куда хочет, туда и гуляет, так получается? — неожиданно разозлился Кутря, напирая горлом.
— Да не о том речь… — Весеня досадливо поморщился, поскреб мягкую бородку. — Сам же всегда всех учил — не торопиться через голову прыгать! Остальных дождемся, тогда и нападем всей силой. Тогда наверняка возьмем князя!
— А уйдет? — сбавил голос Кутря.
Парень прав, конечно! Не торопиться бы…
— А куда он уйдет с собственного следа? О конь идут, девять коней такую дорогу натопчут — слепой по следу пройдет… Соединимся с остальными, догоним, тогда нападем, — сказал Весеня.
Родичи вокруг, прислушиваясь к его словам, начинали согласно кивать.
— Нет, нельзя ждать… Уйдут, уйдут… — несколько раз повторил князь.
Весеня, глянув на него, даже поразился сквозившему в глазах нетерпению. Словно не прежний, рассудительный Кутря, словно другой человек, как подменили… Может, порча какая в нем поселилась? То-то он, Весеня, замечал давно…
В общем-то парень прав, думал про себя Кутря. Собраться со всеми силами, тогда уж напасть, так-то бы по уму… Княжьи отборные дружинники сражаются не хуже свеев, тоже умелые. Да и сам Добруж, говорят, как с мечом в руке родился, опытный воин, бывалый…
Но он ре мог ждать. Умом понимал, что надо бы, а сердцем никак не хотел. Ярилось сердце, накипело болью, и эту боль нужно было на кого-нибудь выплеснуть. Вот хоть на Добружа-владетеля, раз вовремя под руку подвернулся!
Напасть как есть, крутились в голове мысли, проявить себя в сече… Надо же, всегда осаживал Весеню от излишней лихости, а теперь, наоборот, подначить придется… Умнеть начал парень, воином становится… Но! Заслужить почет… Доказать ей… Нет, нельзя ждать! Он просто не может, не выдержит, он устал ждать… Если бы кто знал, как он устал ждать!
— Или боишься, паря? — вдруг спросил князь, хитро прищуриваясь.
От неожиданной обиды Весеня даже задохнулся.
— Я?! Я — боюсь?! Да я — первый!.. — сразу разгорячился он.
— Так, мужики! — веско, как князь, сказал Кутря, обращаясь сразу ко всем. — Ждать невместно, когда такая добыча сама в руки плывет. Пока остальных соберем, пока то да се… Уйдет, как малек сквозь бредень! А кто, как не мы, за старые обиды отомстит, за убитых родичей кровью отплатит?!
Отроки вокруг, слушая его, снова закивали, соглашаясь теперь уже с князем. Если за старые обиды, за убитых родичей — это понятно…
Эх-ма, такой хороший сон перебили, опять вспомнил Кутря.
— А ну, пошли!
— Двинулись…
— А что?! Пошли, пошли, мужики…
— Ан и мы небось не хуже княжьих дружинников! Небось найдем, как встретить гостей! — загудели остальные, зло, по-особому оживляясь перед кровавой сечей…
9
Волхв Ратень подходил к брошенному капищу тихо, почти неслышно. С тех пор как разогнал талагайцев, волхв больше не был на святом месте. Сначала сил не находилось, потом — желания.
Теперь вдруг решился. В одночасье собрался и отправился прямо в лес, никому не сказавшись. И чем ближе подходил к знакомым местам, тем осторожнее ступал по Сырой Матери, не задев лишний раз торчащих корней, не потревожив ветки на дереве.
Не таился, не от кого тут было таиться, просто само так получалось. Не осторожничал, скорее просто бережно нес в груди горе прощания. Начал подходить ближе — и заново заболело оно внутри, как рана, которую разбередили неосторожными прикосновениями. Чем ближе, тем отчетливее болела невидимая рана, тем яснее вспоминал волхв хромоногого Тутю, близкого и родного, как брата, маленького, звонкоголосого Сванечку, любимого, как сына-последыша… Давно, казалось, все было, и одновременно — так недавно, словно вчера… Вольно им было умереть, улететь в Ирий духами! А ему каково без них остаться?
Хоть и не шли ноги, но пришел все-таки потихоньку.
Одни боги знают, что Ратень ожидал увидеть на святой поляне. Сам он точно не знал, даже не загадывал. Пепелище, разор, опрокинутый частокол? Поваленные, посеченные талагайскими топорами чуры, кровавые лужи, над которыми стаями кружат жирные мухи? Едкий дух застарелого палева, все еще клубящегося сизыми дымами?
Да, если бы нашел такое, не удивился бы…
А не было ничего! В том-то и дело, что ничего не было!
Как стояло раньше святое капище, так и теперь стояло. Златоликий Хорс, не обращая внимания на редкие вялые облачка, в полную силу лил сверху щедрое обильное тепло лета. Чертил своими лучами причудливые фигуры между стволами деревьев, ярко высвечивал открытые проплешины и саму поляну, пытался заглянуть под нижние, густые ветви молодых елей, скрывающих своим мохнатым покровом мокрую грибную прель.
Все как прежде… Жужжали над травой хлопотливые мошки, стрекотали на разные голоса лесные птахи, глухим, неразборчивым шумом переговаривались между собой смолистые сосны, качая высокими кронами. И чуры все так же невозмутимо, пристально смотрели поверх глубокими деревянными глазницами.
Тишина, безлюдье, покой… Словно и лесу вокруг, и богам в небе нет никакого дела до того зла, что здесь случилось. Было, мол, и быльем поросло! Что вечным богам до мелких человечьих дрязг?
Это удивило даже. Шел как на могилу, а глянул — и следа нет…
Ратень вдруг подумал, что, найди он пепелище и разорение, стало бы легче… А стало бы?
Конечно, сообразил он, талагайцы наверняка приходили еще раз, забрали своих раненых и убитых. Да и родичи, вспомнил он, рассказывали, что наведывались сюда, прибрали Тутю и Сваню-маленького, устроили им положенное огненное погребение, пока он сам плавал в горячке по Красной реке. Остальные раны, значит, Сыра Земля сама заровняла. Оставшуюся кровь дождями смыло, вдавленные следы травой поросли… Да, Сырая Мать недолго держит раны на своем теле, подумал волхв. Если б не так, быть бы ей всей израненной…
Впрочем, на самом святилище что-то ощутимо смердело, почувствовал Ратень еще издали. Он подошел поближе, как положено, первым делом отдал хвалу богам. Осмотрелся. Ожидал увидеть человеческие останки, а нашел только дохлую лису, расклеванную птицами до клочков рыжей шерсти. Она-то, плутовка, как сюда попала?
Собрав вонючие, студенистые куски падали, Ратень отнес их подальше в лес, выкинул. Вернулся, хотел сполоснуть испачканные руки в родничке, но пожалел ухоженный ключик, отер о траву. Присел на корточки возле святилища, задумался тяжело.
Все было как прежде… И в то же время по-другому, чувствовал он волховским чутьем. Вроде все на месте, и чуры, и жертвенники, и их изба с приоткрытой, чуть покосившейся дверью, и водяной ключик, журчащий в бревенчатом срубе. Даже брошенная жердина, которой он, как помнил, гонял талагайцев, по-прежнему валялась поперек поляны. Судя по засекам и темным выщербинам на дереве — хорошо гонял.
Так, да не так! Словами объяснить трудно, но словно чего-то главного не хватало теперь. Словно мертвое все стало. Будто сила-жива отсюда ушла, светлые духи улетели без возврата и обещания. На таком месте больше не захочется богов славить. Разве что передохнуть, оправиться, водицы испить и дальше пойти. Обычная поляна, обычный родник…
Нет, не зря нашел падаль, понял Ратень. Знак это! То-то он сразу удивился, почему боги не откликнулись на его хвалу. Даже не промолчали — не услышали. Высокие чуры и не глянули на него, пусто таращили деревянные глаза в никуда. Словно и не было уже здесь богов, что оживляют дерево £воим вниманием. Ушли боги, покинули оскверненное место… И духов Тути и Свани больше нет поблизости, уж их бы он сразу учуял. В светлом Ирии теперь старый и малый, без него вкушают сладость и прохладу небесную.
Тихо и пусто стало на бывшей святой поляне, слишком тихо и слишком пусто. Только он один и остался, как зверь, что долго и тоскливо кружит возле своей разоренной норы, из которой похитили детенышей.
Один… Последний…
* * *
Сидел волхв долго. Молча поминал нескладного и всепонимающего Тутю, ласкового, проказливого, всегда веселого по ребячьему недомыслию мальца Сванечку, старого, умудренного годами Олеся, сгоревшего еще на Илене. Конечно, поличи — все родичи, но эти роднее родных, это семья была… Без них словно осиротел…
Ратень медлил, хотя уже знал, догадывался, что ему надлежит сделать.
Наконец решился. Упруго, рывком вскочил на ноги, сразу заторопился, словно боялся передумать в последний миг. Забежал в избу, не обращая внимания на беспорядок и звериные следы на полу. Разом вывалил на пол два ларя, в которых волхвы хранили все самое ценное. Еще удивился мельком, почему талы, любопытные до всего, не тронули их. Свои-то, понятно, не решатся лезть в волховские дела… Впрочем, и талы, наверное, не решились. Побоялись гневить чужих богов после его кровавого отпора. По следам и калу видно, набезобразничало здесь уже лесное зверье, люди бы по-другому тронули…
Без разбора покидав в большой полотняный мешок все самое ценное: узелочки со снадобьями, дощи с древними письменами, особые чары для разного волшебства, заговоренные обереги, редкие корни, волхв вынес мешок наружу. Увесистый получился, кряхтел, когда взваливал на спину.
Потом вернулся в избу, нашел топор под лавкой, где и оставил когда-то. Поигрывая им в руке, как боевым железом, двинулся к чурам. Постоял, примерился, тряхнул головой и начал подрубать первого из идолов, сильно вымахивая топором и мстительно вгрызаясь лезвием в дерево.
Конечно, можно было поджечь негодные, омертвелые чуры прямо на месте, вместе с избой. Но стало жалко лес, по такой суши огонь непременно бы перекинулся. И, если уж совсем честно, руки зудели, просились на разрушительную работу.
Ратень быстро валил чуры — одну за другой, без разбора, подрубая низ топором и крепко упираясь отощавшим, непривычно костлявым плечом. Рубил и словно бы намекал богам: вот, мол, смотрите сверху, как бывает! Хоть вы и оставили неудачные чуры, обошли их своим вниманием и защитой, но вот что случается, коли так…
Вот, вот и вот, беспрестанно повторял он про себя, краем глаз замечая, как разлетаются под его ударами свежие желтые щепки.
Вот, вот и вот! Вот и с богами такое бывает, не только с людьми, вот, смотрите! Не впрямую, конечно, мстил богам, не бросал вызов в небо, но намекал, не без этого…
Разыгравшись силой, Ратень быстро свалил все чуры, сложил их в плотную, дровяную поленницу. От нетерпения руки тряслись, пришлось долго чиркать железом по кремню, высекая огненные искры на сухой трут. Наконец трут задымился, пошел красными искорками. Подкладывая сухую траву и берестяные щепки, волхв раздул тоненький язычок огня, дал ему набрать силу, поджег чуры. Огонь скоро загулял по дереву.
Ратень, остывая духом, сидел рядом, смотрел на разгорающийся костер, слушал его потрескивающее гудение. Думал, вспоминал…
* * *
Каждый человек, поучал его когда-то старый Олесь, живет в Яви так, будто не умрет никогда, будто чувствует себя бессмертным, как сами боги. Есть у людей такое свойство — чувствовать собственное бессмертие, которое передалось им от богов-создателей, не иначе… Ну а умрет потом человек своим сроком, судьбой отпущенным, — словно и не жил совсем. И ветры развеют прах, и память постепенно погаснет, и самые славные деяния забудутся, ибо новые люди будут помнить новое, что ближе им и понятнее. Другая жизнь станет звенеть вокруг…
— Так или нет? — спрашивал старик.
— Так, так, отче… — соглашался, помнилось, он, молодой Ратень.
— Верно, именно так кажется на первый взгляд, — втолковывал ему старый волхв. — И от таких мыслей у многих происходит смущение ума. Потому что это — простые мысли, понятные всякому дурню. Из тех мыслей, что лежат на поверхности, как ряска на чистой воде. Люди ведь как рассуждают — если все прах и тлен, то зачем же все остальное? Зачем служить добру, если злом достигаешь большего, зачем честь, если бесчестье хитрее и изворотливее? Страх перед законами Прави удерживает их, конечно, от пакости, но и он не всегда может удержать. Если все время смотреть себе под ноги — неба не увидишь, так говорят, да. Так или нет? — спрашивал, перебивая сам себя, старик.
— Так, так, отче…
— Хорошо, так, — кивал старый. — Теперь следи дальше, Ратень, за моей мыслью… Сама жизнь богов — тоже вечная борьба между черным и белым, между Небом и Подземельем, между Добром и Злом. Значит, кажется на первый взгляд, и то, и другое — одинаково сильное, раз все время борются, да… А все — тлен, а зло — проще добра, понятнее, подлость, себялюбие — ближе к человеческой сути, это всегда было известно… Так на какую сторону захочется человеку стать? Где ему будет легче и слаще? Понимаешь теперь, почему так много зла вокруг?
Ратень кивал, понимая.
— Так о чем это я? — опять спрашивал Олесь.
— О чем, отче?
— А все о том же, — наставительно продолжал старый волхв, — о главном тебе толкую! О том, что боги и духи предков не зря выделяют волхвов наособицу. Именно волхвы, как дозорные, следят, чтобы не погрязли роды человеческие в мрази и гнуси, чтобы законы светлых богов не только в Прави, но и в Яви светили… Вот и учу я тебя быть волхвом, а не простым человеком. Потому как главное для волхва — учиться видеть лес за деревьями, горы за пригорками, важное за неважным, большое за малым, да… Не первым взглядом смотреть и не вторым тоже — в самую суть вещей проникать, да…
— Прости, отче, не пойму что-то… Что важное, что неважное? Запутался, прости…
— Не поймешь — скажу по-другому. Не все то легкое, что легким кажется, запомни это! Законы Прави открыты перед людьми богами, чтобы те равняли свою жизнь по ним, не иначе. А вот почему это нужно делать, почему важно соблюдать божественные законы — здесь надо о смерти вспомнить. О ней тебе и толкую. Именно она, Мара-смерть, богиня с волосами цвета воронова пера, лицом белее, чем снег, и глазами холоднее, чем лед, косит людей. Но почему ее часто называют прекрасной? Сами люди и называют. Как думаешь?
Молодой Ратень, застигнутый врасплох вопросом, лишь растерянно качал головой… Теперь вспоминал, как старый Олесь, пришлепывая слова своим обычным даканьем, долго рассказывал ему, что лишь немногим еще при жизни дано по-настоящему заглянуть за предел собственной смерти. Не от других услышать, а самому ощутить, прочувствовать не умом, а сердцем, как бесконечна жизнь, это вечное вращение кола. И как сам человек бесконечен в этом вращении. И как привлекателен свет небесный, и как непроглядна, безнадежна подземная тьма… Там, за пределом смерти, многое становится видным, очень многое… Узришь божественный свет, тьмы не захочется! Вот тут и важно будет, как ты прожил жизнь. Захочешь в свет — а поздно будет! Во тьму тебя! Хоть локти кусай, хоть волосы на себе рви, а поздно, не приблизиться тебе к свету, да…
— Так или нет?
— Так, отче…
— Вот хоть взять самость человеческую, — рассуждал старик, — возлюбленное всяким его «Я». Волхвы, к примеру, знают, как оно, «Я», перемалывается в жерновах смерти, сливается с остальными духами в светлом Ирии. Понимают, что не жалко его, потому как, теряя одно, меньшее, обретаешь другое, большее, какое отсюда, снизу, и представить трудно. А ведь рассказать кому — одно это уже испугает. Сразу многим страшно станет, цепляются они за свое «Я», как за главную ценность, словно действительно чего-то стоят… А какая им цена, если разобраться? Да никакая! За что они так трясутся? Да ни за что! Головешка гнилая — вся их цена, да… Так или нет?
— Так, наверное…
— Почему, ты думаешь, — спрашивал Олесь, — испокон веков не принято провожать горем умерших, а надлежит веселиться, пить хмельное и водить хороводы? Чтоб не задерживать дух на последней дороге, цепляясь за него стенаниями? Чтоб не привлекать зло, которое кусало бы его за пятки на пути вверх? Нет, и это важно, конечно… Но важнее показать, напомнить оставшимся, что смерть — такой же праздник, как и рождение. Именно так, да… Ты вот сейчас сказал мне «наверное». Не просто же так, а? Это тоже «Я» твое, самость в тебе взыграла…
— Да я…
— А что ты? Ты теперь волхв, — говорил Олесь молодому Ратню, — вот и думай об этом. Учись думать. И не только думать! Не только рассудком, сердцем проникай в суть, иначе никак… Не зелья, не снадобья, не заклинания, тайны жизни и смерти — вот главная наука волхвов! Когда начнешь понимать эту науку — и остальное становится ясным и видным, как зерно на ладони… Запомни мои слова и на носу себе заруби ради памяти: поймешь тайну жизни и смерти — все на свете поймешь!
Тогда, вспоминал теперь Ратень, он слушал старого и понимал вроде бы. Кивал, соглашался, запоминал слова. А смысл их все равно как будто скользил мимо…
Сейчас, Сидя на покинутом, заброшенном богами капище, глядя на востер из мстительно срубленных идолов, он, Ратень, волхв Славич по второму, тайному имени, начинал, кажется, догадываться, что имел в виду старый кудесник, толкуя ему, молодому, о сокровенном…
И рыжий огонь все веселее, все радостнее плясал на дереве, и ему самому становилось спокойнее и легче…
Нет, это, конечно, не новость, что смерти нет как нет, думал Ратень, глядя на веселые языки пламени, облизывающие опозоренные чуры. Диво в том, что ум человеческий никак не может по-настоящему ухватить эту мысль во всей ее необъятности! Слишком большая мысль, чтобы ухватить ее запросто, божественная мысль…
Вот о чем рассказывал ему старик-волхв многие лета назад…
