Часть 2
КРАСНАЯ РЕКА
1
Я, Рагнар Однорукий, ярл и морской конунг, сын ярла и морского конунга Рорика Гордого, расскажу, как наши деревянные кони побежали по морскому полю в восточную страну Гардарику, где лесные гарды разбросаны вдоль полноводных рек.
Великой силой пошли мы в набег к дикарям. Пятнадцать драконов выгибали крутые шеи среди плещущих волн, больше восьми сотен воинов с оружием и припасами несли они на своих крепких спинах, скользя по гребням гладко, как санки по ледяным горкам. Два легких ледунга было среди наших драконов, числом весел в шестнадцать и восемнадцать, три скайда — один на двадцать четыре весла, два других — на двадцать восемь весел. Остальные наши морские драконы были могучими драккарами, на каждом из которых число весел больше тридцати двух.
И боги выполнили, что обещали нам на гадании, послав удачливые руны Туре, Рейд и Рейд. Поход оказался веселым и легким, как и предсказывали вещие руны. Великан Эгир, властитель глубин, скользких рыб и холодных гадов, гостеприимно расстелил перед нами море, как на почетном конце стола расстилают перед дорогими гостями атласные и шелковые покровы. Попутный западный ветер Вестри провожал нас всю первую половину пути, исправно подталкивая паруса в спину.
Когда знакомые очертания земли финнов встали перед носами наших морских птиц, тянущихся гусиным строем одна за другой, мы пристали к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды.
Воины быстро выскакивали на белесый песок, и молодые дренги, к общему хохоту, сразу начали падать, вставать и снова валиться, как после многих чар крепкого пива или выдержанной ягодной браги. Опытные воины давно знают: после долгого плавания странно чувствовать под ногами твердый берег, который не качается и не рыскает на волне. Тело не сразу привыкает к этому, нужно переждать какое-то время, прежде чем шагать, как обычно.
Здесь я отдал приказ набрать воды в пересохшие бочки, но не нападать на финнов с мечом и огнем, а снова грузиться на корабли и повернуть их носы на юг.
Воины зароптали сначала. Всем хотелось рубить финнов и брать их добро. Агни Сильный, неистовый, как всегда, кричал громче всех и клялся, что готов плыть в одиночку на любой случайной доске, лишь бы быстрей добраться до хмельного пива, толстомясых красавиц и богатой добычи. Я видел, многие слушают и одобряют его слова.
Ярлы Дюри Толстый, Энунд Большое Ухо и Тунни Молотобоец тоже удивились моему решению.
— Конунг, зачем плыть еще куда-то, когда дымы от чужих деревень уже виднеются над верхушками прибрежных сосен? — недоуменно спросил меня Дюри Толстый, круглый, как хлебная лепешка, тяжелый, как два человека одновременно, но плотно сбитый и стремительный движениями.
Конечно, в таком объемистом животе, как он носит, помещается огромный дух, там найдется много место для храбрости, посмеивались между собой дружинники. Впрочем, тихо, чтобы их не услышал обидчивый ярл.
— Я не понимаю, Рагнар, неужели мы так и уйдем от их берегов, не обнажив мечи? Неужели позволим им думать, что они стали сильные, а мы ослабели? — поддержал его длинный ярл Энунд Большое Ухо, способный расслышать писк комара на дальнем болоте. Прижав к земле свои красные лопоухие уши, Энунд мог издалека определить сколько народа проходит стороной и куда они направляются.
— Однорукий, это неправильно, — сказал вслед за ними Тунни Молотобоец. — Наши дружины, проходя мимо, всегда нападали на финнов, а потом — на куршей… Или сначала на куршей, а потом — на финнов, эстов, ливов и других тоже, кто окажется рядом, — добавил он, немного подумав. — Почему сейчас ты решил по-другому?
Невысокий, крепкий, как прибрежный утес, Тунни был молод, но уже известен во фиордах силой рук и тонкостью кузнечной работы. Я тоже когда-то учился благородному железному ремеслу, забаве могучего Тора, Защитника Богов. Когда был при двух руках, мог легко сковать нож или выправить зазубренный меч. Но так искусно вытягивать хитрые цепочки из золотой проволоки, украшать причудливым узором серебряные подвески или терпеливо выплетать тонкие кольца непробиваемых, многослойных кольчуг, как это делает Молотобоец, я не умел никогда. Будь его ум столь же изощренным, как руки, стать бы ему великим конунгом, не раз думал я.
Воины тоже, вслед за своими ярлами, недовольно загудели. Столпившись вокруг, они внимательно слушали наш разговор.
Я понимал, что они все хотят напасть на финнов, размять кости сечей, взять рабов и добычу. Дни за днями болтаться по воле волн, питаться солониной и вонючей водой, не видя пива и женщин, надоедает даже при самом благоприятном ветре. Но я сумел рассудительным словом обуздать жадность ярлов и нетерпение воинов.
— Кто ходит только правильными путями, тот никогда не находит для себя новых дорог, — напомнил я то, что любил повторять мой отец, ярл Рорик Гордый. Теперь, становясь все старше, я тоже часто вспоминал их. — Можно ли сосчитать, сколько ратных дружин, направляющихся на восток и на юг, проходит мимо берегов финнов? А кто вспомнит, сколько добра остается на берегу после храбрецов, проходящих мимо? Что искать там теперь, кроме рыбных костей и смрада от былых пожарищ? Зачем тратить силу, собирая чужие объедки, когда впереди изобильные восточные земли?
Ярлы и их опытные кормчие, ведающие не только ветра, очертания берегов, скрытые течения и тайны приливов, но и причудливые изгибы жизни, а также бывалые хольды поняли меня сразу.
Не унимались только самые яростные, вроде Агни Сильного, которым было безразлично, с кем и за что сражаться. Бряцали оружием и отпрашивались у меня добежать хотя бы до ближайшей деревни, взять пива и привести женщин. Чтобы убедить этих, я повел разговор по-иному. Для начала еще раз напомнил, что путь наш лежит на восток, именно там боги посулили удачу. А в землях финнов они ничего нам не обещали. Кто настолько безумен, что готов спорить с самими ассами, презирая обещанное богами и стремясь схватить, что попадется?! Кто готов, пусть выйдет сначала меч на меч против своего конунга! Потому что я, конунг Рагнар, пойду туда, куда послали нас боги, не останавливаясь в пути, и остальных поведу за собой, пока жив.
Я говорил, а сам по очереди смотрел на каждого из недовольных. Видел уже, не найдется таких, кто будет сражаться за пиво и финских баб.
Я, впрочем, заранее знал, что не найдется. Конечно, я не боюсь поединщиков, правая рука, хвала однорукому Тюру, стала еще сильнее, с тех пор как умерла левая. Я, Рагнар, Победитель Великана, убил семнадцать доблестных воинов в поединках на равном оружии. И это — кроме врагов, которых в набегах убивал, не считая. Мне не нужно лишний раз доказывать свою доблесть, она воспета скальдами и известна всякому. Но лишняя сеча среди своих в викинге ни к чему.
Если конунгу приходится обнажать меч против его же дружинников — значит, он плохой конгунг. Опытный вождь должен знать твердо: когда ратники начинают проявлять непокорство, нельзя говорить со всеми вместе, потому что вместе все люди считают себя очень сильными. А нужно говорить с толпой словно с каждым в отдельности, как будто каждому поодиночке грозить вызовом, глядя глаза в глаза. Разделить толпу, а не превращать ее в единое стадо, сильное в своем тесном галопе, — вот в чем хитрость. К тому же никогда не лишне напомнить, на чьей стороне пребывают боги. Это против конунга и ярлов можно роптать, но кто о трех головах решится перед дальним походом сердить ассов дурными словами? Все это хитрая наука конунгов…
Набравши пресной воды, мы снова устремились в море. И боги дали знак, что я прав. Скоро волей Ньерди Бога-морехода ветер тоже сменился. Теперь южный Судри поспешил нашим парусам на подмогу, словно соревнуясь в ловкости со своим западным побратимом. Воинам опять редко приходилось брать в руки тяжелые весла. Они ели, спали, развалившись на смоленых досках наших деревянных коней, и восхищались, что их конунг видит дальше, чем остальные. Боги тоже подтверждают это своим вниманием. А морской конунг, к которому благоволят боги, приведет свою дружину к богатству и славе через любую пучину, это так…
Легким оказался морской переход, совсем легким. К берегу мы пристали у устья лесной реки, памятной мне еще по прошлому походу. Дальше, вверх по течению, нужно было подниматься на веслах. В предчувствии скорой добычи ратники охотно расселись по румам, дружно заплескали сосновыми веслами. Впереди начиналась восточная земля Гардарика…
* * *
Много дней шли мы на веслах по речной тропе. Иногда удавалось поймать ветер и поставить парус, но здесь, в этих дремучих лесных чащобах, привольным ветрам негде было разгуляться. Скоро воинам опять приходилось складывать паруса, убирать мачты и садиться на румы. Несколько раз мы проходили мимо разных селений, и воины снова просили меня напасть. Но я опять уговорил их не тратить силу на малое, когда впереди большое.
Наконец мы достигли угодий князя Добружа, одного из самых богатых и знатных в этих краях. Сидя в своем укрепленном гарде Юриче на берегу широкой Идень-реки, он собирал богатую дань со всех окрестных племен. Этот лесной князь, похожий фигурой на тонкокостного мальчишку, а на лице носивший почетные шрамы от многих сеч, был хитрый, жадный и умный. Я до сих пор помнил, как цепко ощупывали меня его серо-зеленые, похожие цветом на морскую волну глаза, когда мы встречались с ним три зимы назад. Он — опасный противник. Но тем почетнее будет победа!
Еще в ту далекую пору появился у меня замысел, про который я не говорил никому. Потом, долгими зимами, коротая время в тишине родного Ранг-фиорда, я успел обг думать его еще лучше, и нашел свою затею осуществимой. Именно за этим привел я сюда с берега фиордов великую силу. Именно она поможет мне стать самым первым и богатым среди всех морских конунгов, заглядывал я далеко вперед.
Впрочем, я и сейчас пока не рассказывал другим своих мыслей. Известно, рассказывать вперед содеянного далекие замыслы — значит привлекать к ним внимание злобных сил, которые обязательно постараются все испортить еще вначале. Только побратим Якоб-скальд, что держал сейчас кормовое весло на моем новом драккаре «Птица моря», почти такой же опытный и мудрый, как дядька Бьерн, знал о них и заранее усмехался в черную курчавую бороду.
* * *
— А может, ты думаешь, что видишь перед собой Одина Всеотца, а, Нафни Сорвиголова? Раз ты уже такой мертвый, что по тебе справили тризну на берегу реки? — весело спросил я Нафни Сорвиголову, молодого ратника Харальда Резвого.
Нафни, не отрываясь от куска вяленого мяса, замотал головой, не прекращая хрустящей работы зубов. Потом вцепился в корчагу с пивом, начал заливать в себя через край, журча, как падающий с горы ручей. Пиво обильно лилось ему в рот, двумя струями стекая на нагрудник кольчуги. Наконец он оторвался от корчаги и перевел дух. От обильных еды и питья шустрые голубые глаза гонца замерли и окостенели. С трудом переведя глаза на меня, Сорвиголова чуть прижмурился и звонко, вкусно рыгнул. Нутром поприветствовал божество пьянящего хмеля.
С удовольствием глядя на него, ярлы и хольды вокруг тоже засмеялись моим словам…
Еще вчера они постоянно теребили меня, спрашивая, чего мы ждем. Почему наша рать остановилась в этом тихом месте на песчаном плесе Илясы, притоке Иленя, как вкопанная, ограбив только несколько случайных деревень по пути, порубив тех, кто не сопротивлялся, и разбогатев лишь копченым, подгнившим мясом и кислым пивом, похожим на свиную бурду?
— Не слишком ли богатую добычу мы взяли, конунг? — наперебой ехидничали ярлы со своими старшими воинами. — Когда начнем грузить добычу, придется смотреть, как бы днища деревянных коней не проломились от тяжести!
Только Агни Сильный и такие же, как он, отчаянные выпивохи были довольны. Дорвавшись до хмельного, хлебали его в три горла разом и были согласны ждать. Похоже, если придется простоять дольше, Агни снова начнет видеть змей за каждым кустом…
На этот раз мне с трудом удавалось удерживать ярлов и их дружинников здесь, на границе угодий Добружа, как голодных волков, почуявших вкус свежатины, трудно удерживать от нападения. Понимая это, я неустанно и терпеливо объяснял им, что жду сообщения от Харальда Резвого, служащего у князя. Он не мог не услышать о нашем появлении. Здесь, в лесу, много незаметных глаз и ушей. Наверняка уже донесли князю о дружине свеонов. Значит, и Харальд узнал. А раз так, Резвый обязательно должен дать весточку о себе, даже если люди князя, опасаясь предательства, следят за его ратниками в оба глаза. Харальд умный, он придумает, как снестись со мной незаметно, был уверен я.
И вот наконец я дождался. Сорвиголова, еле живой от усталости, прибежал к нашему стану с приветом Харальда.
Ай да Резвый! Вон что выдумал, теперь восхищались ярлы, узнав от молодого воина, как все было.
Прослышав о том, что сыны фиордов опять появились неподалеку от его владений, хитрый князь отослал Харальда с его ратниками добрать с оличей недостачу дани. Дело было неспешное, могло подождать, хотя понятно, зачем князь отослал наемную дружину подальше. Мало того, отправил с ним десяток своих дружинников. Якобы на подмогу, а на самом деле следить, чтобы Харальд не сносился с нами. Князь хоть и взял с Резвого еще одну клятву в верности, но все равно до конца не верил ему, решил удалить его ратников подальше от гарда Юрича. Но и ссориться с Харальдом понапрасну ему не хотелось, это тоже понятно. Семь десятков опытных в сече, хорошо вооруженных воинов Резвого, способных к тому же быстро передвигаться по рекам на двух своих деревянных конях, были важной частью его разношерстого лесного войска.
Думаю, мы вместе с Харальдом еще посмеемся этому при нашей встрече. Хитрый князь, а перехитрил сам себя. Пока я искал путей, как мне тайно связаться с Харальдом, князь сам подсказал Резвому этот путь. А Харальд, почти такой же умный, как я, не замедлил воспользоваться подсказкой. Когда-нибудь он тоже станет великим конунгом, этот Резвый.
Повинуясь князю, он без спора ушел из Юрича и отправился на своих птицах вниз по реке Илень, в землю оличей. Сейчас, узнали мы от молодого Нафни, Харальд с ратниками тормошили оличей, всегда торгующихся во весь голос из-за каждой облезлой беличьей шкурки, а десяток отроков князя во главе с княжьим доверенным человеком Затенем помогали им и одновременно приглядывали за свеонами.
Только зря, конечно. Самое важное эти княжьи глаза все равно просмотрели. Вышло так, что по пути Сорвиголова решил пробежаться по плещущим веслам скайда «Волк», но не преуспел в этой мужественной забаве, соскользнул ногами, сорвался, ударился о весла и утонул. Его искали, ныряли за ним, но найти не смогли. Видимо, духи Илень-реки сразу забрали его себе, затянули утопленника в кипучие водовороты, решили все.
Чтобы проводить его как положено, а главное, чтоб никто из княжьих людей не усомнился в смерти Сорвиголовы, дружина Резвого даже пристала к берегу и справила тризну по утопшему воину, пустив по реке деревянный кораблик, на котором его дух якобы отправится во владения Одина. Я представляю, как будет хохотать Бог Ратей, увидев перед собой пустой кораблик и догадавшись о нашей затее…
Теперь этот утопленник сидел перед нами и жрал со стола все подряд без продыху. Семь дней и ночей Нафни пробирался по лесу к нашему становищу, почти не останавливаясь в своем быстром шаге, на ходу питаясь ягодами и кореньями. Проголодался, конечно, как волк в долгом зимнем беге.
А мы все смеялись выдумке Харальда, резвого не только ногами, но и умом. Находчивый ярл все-таки нашел способ тайно снестись со мной, отправив с известием воина, которого княжеские соглядатаи посчитали мертвым.
* * *
Разумеется, я, Рагнар Однорукий, знаменитый воин, конунг и ярл, не боялся княжьих ратников. Можно было взять Юрич простым наскоком, как предлагали нетерпеливые ярлы. Доблестный путь, но не умный. Его рать, да еще спрятанная за толстыми, высокими стенами, все-таки была грозной силой, многие храбрецы уйдут к Одину, прежде чем мы овладеем стенами и княжьей крепостью-кромлем, начнем разорять богатый гард, убивать мужчин и брать женщин. К тому же, узнав заранее о движении нашей дружины, хитрый Добруж может призвать на подмогу рати из племен своих данников. Я знаю, у него запасено достаточно богатств, чтобы соблазнить их на сечу. Все эти витичи, оличи и прочие дикари охотно пойдут воевать со свеонами, потому что мы сильные и они боятся нас. Тогда у князя станет много войска.
Нет, не правы ярлы, полагающиеся лишь на меч да бревно-таран. Буйный вепрь тоже несется по лесу, не разбирая дороги и не боясь никого, но хитрый медведь не встает у него на пути, заходит сбоку, опрокидывает и тогда убивает. В этих лесах нужно тоже воевать по-другому, не одной силой пробивать стены, хитростью просочиться в них, понял я уже давно, когда три зимы назад болтался на дне драккара с переломанными костями, спеленатый, как грудной ребенок. А теперь твердо знал, как нужно брать гнездо князя, не теряя своих людей. Каждый лишний доблестный меч еще понадобится мне в этом лесном краю, потому что задумал я дело великое.
Я, морской конунг Рагнар Однорукий, Победитель Великана, сам решил сесть на княжение в Юриче. Сам себя решил объявить князем и собирать с дикарей богатую дань, обильно пополняя свою сокровищницу в родном фиорде!
Я до сих пор помню, как впервые открыл мой замысел побратиму Якобу, долгой зимой греясь с ним у открытого огня очага.
— Да, это ты ловко придумал, Рагнар, — сказал, выслушав меня, Якоб, знающий про жизнь многое. — Я всегда знал, что твой ум смотрит много дальше полета стрелы… Только воины фиордов не захотят переселяться в этот лесной край, где деревья закрывают солнце и не слышен голос далекого моря. Сесть на трон лесного конунга можно, конечно. Чего тут хитрого? Взять Юрич приступом, прирезать князя и самому сесть на его место… Но как ты потом удержишь владения, не имея воинов?
— Зачем им переселяться? — ответил я. — Я тоже не собираюсь жить в Гардарике подолгу, прячась среди деревьев, как лесной тролль, и не чувствуя на губах вкуса соленых волн. Клянусь неутомимыми лажами Уля-асса, я уже все продумал. Можно держать в гарде Юриче крепкую дружину, которая будет собирать дань и менять дружинников, когда те устанут от леса. Наши деревянные кони быстро натопчут дорогу туда и обратно. А за службу ратники будут получать столько, сколько привозили бы из опасных набегов. Или еще больше, тамошние края богатые, хватит добра на всех. Кто из воинов откажется от легкой поживы? У нас, в земле фиордов, никто не платит дань ярлам, дети фиордов слишком свободны для этого, а здесь дикие привыкли платить. Вот и пусть платят мне, как раньше — своим князьям. Только мне они начнут платить больше, я думаю — сумею их убедить в том… Так, Якоб?
Старый воин-скальд ухмыльнулся и покивал, свесив острый хищный нос над чашей с подогретым пивом. Шумно, со вкусом дохлебал ее до конца. Снова взялся за глиняный кувшин, подлив в чаши себе и мне. Рабынь-прислужниц я отослал в тот вечер, чтоб не подслушивали разговоры хозяев.
— Думаю, — продолжил я, — собирая постоянную дань, можно разбогатеть больше, чем от набегов, когда хватаешь кусок добычи и уходишь дальше. Буду ярлом на родных берегах и тамошним князем одновременно. Так, Якоб? Будешь моим наместником в Гардарике, пока не подрастут сыновья Рорик и Альв?
Скальд покрутил головой и надолго задумался. Задумчиво теребил бороду, чесал шрам от угла рта до уха, перебирал на груди массивное золотое ожерелье ленточного плетения, которое венчало изображение Слейпнира-скользящего, восьминогого коня Одина.
— Клянусь повозкой Тора Громоподобного, может получиться, очень даже может… А почему я? — вдруг спросил он. — Есть у тебя воины и помоложе.
— А почему нет? Ты — мой побратим, с тобой мы соединили кровь в чаше, ты измерил веслами и ногами далекие пути во многие страны, знаешь не только наш воинский порядок, но и ратные уловки других народов. Ты, я знаю, не потеряешь голову в упоении сечи и не позволишь провести себя… Да, у меня есть воины моложе, но кто сказал, что они будут так же преданны и рассудительны?
Скальд не торопился ответить.
— Я уже немолод, Рагнар, — наконец сказал он. — Когда-то, ты знаешь, у меня был дом и была жена. Жена умерла от родильной горячки, так и не родив никого, пока я был в дальнем викинге. Я больше не возвращался туда, откуда когда-то уходил молодым и счастливым, прижав к себе на прощание златоволосую Хельду… Помнишь, Рагнар, я как-то рассказывал тебе, с каждой прожитой зимой она делается все прекраснее и моложе в моей памяти. Наверное, потому что сам я старею… А дом… Не знаю, наверно, время сровняло его стены с землей. В одном я точно уверен — я туда не вернусь… Когда-то я мечтал стать знаменитым скальдом, чтобы мои драпы и флокки звучали по всему побережью. Это тоже не получилось: мальчишка Домар, что погиб три зимы назад в землях поличей, за ночь мог сочинить больше вис, чем я — за год. Теперь, когда его кости сгнили, а дух давно пирует за столом Одина, я могу признать — он был поэт, а я так и остался простым рифмоплетом… Сейчас я служу тебе, Рагнар, и Ранг-фиорд стал моим домом. Если будет на то воля богов, останется им до последней дороги к Одину… У меня больше ничего нет…
— Это значит, что ты согласен? — уточнил я.
— Я согласен. Да.
Из-за давнего шрама, приподнимающего угол рта, морщинистое лицо старого скальда всегда словно усмехалось, но тут оно усмехнулось еще шире, показав все желтые осколки зубов, сломанных в битвах и сточенных жестким мясом на многих побережьях юга и севера.
— Клянусь железными рукавицами Громоголосого Тора, ты задумал великое дело, это так… Конунг Рагнар всегда смотрит вдаль поверх голов, — продолжил он нараспев, подняв голос, будто начиная хвалебную драпу. — У великих воинов всегда великие замыслы. Я думаю, он смотрит еще дальше, чем говорит… Рагнар Неистовый осуществит свои замыслы, а старый Якоб-скальд оставит потомкам печную память о его делах! Потомки будут вспоминать дела конунга, слушая песни скальда… Да будет так!
Он понял меня, мой давний побратим-скальд, понял даже то, что я недосказал ему. Я помню, как мы долго пили крепкое пиво у жаркого огня в тот вечер, чокались чарами, переглядывались и разговаривали больше глазами, чем языком. Великим замыслам приличествует великая сдержанность…
Потом… Кто знает? Имея большое богатство, можно собрать большую дружину не из сотен, а из тысяч доблестных, посадив их на десятки деревянных птиц. Такому каравану, конечно, будет тесно у берегов страны фиордов. Но зачем месить воду у берегов, наступая на головы трески и сельди? В море, пастбище ската, пролегает достаточно путей. Есть где расправить весла над шапками волн!
Прав скальд, была у меня еще одна затаенная мысль. Старые песни рассказывают, когда-то в наших краях было не так много свободных ярлов и морских конунгов, как сейчас. А был один конунг, старший над всеми, из рода Инглингов, который правил страной Свитьод. Почему бы полей богов не вернуться старым временам? Если собрать нсех храбрецов-свеонов в один кулак, весь Мидгард вздрогнет от такой рати. А Один станет самым великим из всех богов, повелителем не только среди свеонов, данов, гаутов и других племен земли фиордов, но и в каждом укромном уголке Мидгарда.
Почему бы Одину не помочь мне в таких начинаниях, размышлял я, раз они ведут к его славе? Если Мидгард и так принадлежит нам, не пора ли окончательно взять его в свои руки? Пусть не я, пусть мои храбрые сыновья Рорик и Альв или даже их сыновья поведут за собой бесчисленные дружины, сметая на пути города и народы. Зато потом они сядут у огня в тихом месте и вспомнят Рагнара Однорукого, положившего начало всему. И я сверху, на почетном месте среди героев за столом Одина, буду наблюдать за ними и радоваться их завоеваниям… И прославленные герои будут поднимать в мою честь чары с хмельным молоком божественной козы Хедрун, сразу пьянящим голову, но не оставляющим после себя жажду наутро, и говорить мне: «Слава тебе, конунг Рагнар! Внизу ты оставил о себе долгую и кровавую память!»
…Да, в тот вечер мы с побратимом Якобом долго пили крепкое пиво, и бессчетные табуны деревянных коней, просевших от добычи на три доски бортов, но резво бегущих вдаль по морскому полю, виделись нам все отчетливее!
* * *
— Слушай меня внимательно, Сорвиголова, и запоминай все крепко, — сказал я Нафни вечером, когда воин наелся и выспался.
— Я слушаю, конунг!
— Теперь ты пойдешь обратно к Харальду Резвому. Ярл Энунд Большое Ухо, способный видеть ушами издалека, проводит тебя с пятью воинами, чтоб ничего не случилось. Плохо, когда мертвецы умирают во второй раз, не так ли? — Я усмехнулся.
Веселый Нафни, глядя на меня, тоже оскалил молодые зубы, крепкие и желтые, как у волчонка.
— Ты уже знаешь эти леса, покажешь, как им быстрее и незаметнее добраться до дружины Харальда. Потом они будут дожидаться тебя в укромном месте, а ты проберешься к Резвому, но тоже тайно, чтоб не увидел никто из чужих. Сам сообразишь, как это лучше сделать… А Харальду скажешь вот что… Скажешь, мол, я, конунг Рагнар, дам знать князю Добружу, что иду со своей дружиной набегом на южные земли. Князь пропустит меня мимо Юрича, я знаю, он не захочет ссориться с нашей силой. Тогда, миновав его гард, мы уйдем на морских конях вниз по реке. Но уйдем мы не навсегда. Где княжеские соглядатаи от нас отстанут, там остановимся становищем и будем ждать. А Харальд со своими воинами пусть возвращается в Юрич, и служит князю дальше, словно ничего не случилось. Потом, когда я подам ему знак, пусть нападает со своими воинами на княжеских ратников и открывает ворота гарда. Скажи, пусть укрепится со всей своей силой в одном месте, у ворот гарда, что смотрят на Илень-реку, откроет их и держит открытыми, пока мы не подойдем на подмогу. Ты все запомнил?
Нафни старательно кивнул головой. Шевелил губами, запоминая мои слова.
— А какой это будет знак, Рагнар? Тот, что вы вернулись и на подходе, — спросил он, немного подумав.
Дельный вопрос, я не зря говорил, что этот молодой воин умеет думать…
— Передай Резвому, он поймет, — сказал я. — Передай ему, пусть не дает воинам напиваться по вечерам допьяна, держит их наготове и каждое утро, на рассвете, смотрит гуда, где восходит солнце. Оттуда он увидит мой знак, его нельзя будет не увидеть. Чтобы сигнал был понятным, я сожгу какую-нибудь из деревень князя. Ты все понял?
— Я понял, конунг. Я передам.
— Повтори, — приказал ему я.
Сорвиголова безошибочно повторил все, что от меня слышал. Все правильно, он толковый малый, из тех, кто умеет не только рубиться, но и думать. Нет, Харальд не зря выбрал его своим посланником…
— Я передам, конунг, если буду жив, — еще раз сказал он.
— Нужно, чтобы был! От тебя зависит успех всего нашего набега, помни об этом. Да и зачем тебе умирать снова, когда все пиво уже выпили на первой тризне?
Нафни закинул голову и расхохотался задорным молодым смехом. Да, в его годы жизнь еще кажется бесконечной, а все стрелы летят в других, мельком подумал я, глядя на его беззаботное веселье.
Почему так странно устроен мир? Мальчишке кажется, что он растет бесконечно долго, тянется вслед за старшими и силится сравниться с ними. Но не успеет он выпить до дна чашу молодости, распробовать ее на языке, как особое, терпкое вино из-за моря, и уже чувствует, что начинает стареть… Боги-ассы, всегда обновляющие свою жизнь молодильными яблоками, конечно, не знают таких забот…
2
Кутря видел, родичи разошлись не на шутку. Как один готовы хоть сейчас рубить талагайцев. А попадись им под руку далекие талалайцы или таламайцы — и тем бы до кучи не унести голов на плечах.
Забросив обычные дела и быстро, привычно подготовив к походу ратную снасть, мужики от нетерпения взялись за пиво и сурицу и хвалились друг перед другом бойкими речами и острым оружием.
Только кого рубить — вот в чем вопрос. Высланные князем пятерки отроков, молодых бойцов, неустанно рыскали дозорами по лесу, как стаи подросших волчат рыщут за добычей по осени даже не от голода — от избытка буйной, игривой силы. Но только следы от талов и находили. Вытоптанные поляны, остывшие угли, обглоданные добела; кости да старый навоз кучами — все, что осталось в лесу от талагайских стойбищ.
Конечно, ушли, испугались кровавой расплаты, понимав ли родичи. Их кожаные избы легкие, можно унести на плечах сразу со всем добром. Сами небось теперь боятся того, что сделали. Они — коварные, зато мы — бойкие, распалялись родичи. Мы, мол, и с оличами секлись, и с витичами, и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи, и две ладьи свеев на Илень-реке утопили, как гнилые колоды. Как нас не испугаться, обязательно испугаешься, соглашались все. Да и могучий волхв Ратень, бывший когда-то из первых поединщиков князя Добружа, хорошо помял талагайскую рать на святой поляне. Мало небось никому не показалось. Вот и спрятались талы, дрожат в своих схронах от страха и ненависти. Никак не найти…
А кто виноват, получается? Как это кто?! Ясно кто — походный князь Кутря, кто же еще! Играть железом — так он силен, спору нет, а где дело, получается? Почему его отроки до сих пор не нашли талагайские схроны? Князь есть, а где победа, где отрубленные головы проклятых врагов, сохнущие в траве, как шляпки грибов, сбитые с ножек?!
Распалились, конечно…
Кутря не только видел, спиной чувствовал на себе яростные взгляды, подогретые хмельным пойлом, что текло теперь, как вторая Лага-река. Даже старейшины при: встрече начинали покрякивать многозначительно. Мол, что же ты, князь, назвался князем, так веди родичей в горячую сечу. Конечно, старые заслуги за тобой, никто не спорит, но старое, как известно, быстро быльем порастает. Самый уважаемый из старейшин, Зеленя, мудрый старик, еще удерживал остальных от недовольства и лая, но чувствовалось, что и это не за горами.
Кутря всегда знал: родичи распояшутся, разойдутся, сами себе не рады будут потом, когда вместе с хмелем уйдет из головы пена ярости. Но это потом! А пока, в горячке, могут и пустыми руками дров наломать на три зимы разом, это давно известно.
По правде сказать, ему было обидно и горько. И за себя, и за старые свои заслуги, и за людскую неблагодарность, что, как сорная трава в огороде, прорастает, не зная меры, и забивает все…
А что, разве не так?! Да провались оно! Плюнуть на все, думал он, уйти в лесной поиск вместе со всеми отроками, которые заглядывают ему в рот, как вожаку недомерки. А там — или пропасть в чащобе, или найти талов, вернуться с победой, славой заткнуть раззявые рты. И гори все огнем, пусть родичи гомонят друг на друга до хрипоты, если им обязательно надо кого-нибудь виноватить!
Несколько раз он не выдерживал горьких мыслей, срывался с места, принимался метаться по избе, кидал в котомку припасы, гремел оружием. Один раз совсем уже собрался в поход. Удержала его только Сельга.
— Никак собрался куда, князюшка? И далеко ли путь лежит, если не тайна? — насмешливо спросила она, блеснув пронзительными синими глазами.
Кутря, скакавший стремительным лягушачьим галопом от клети с припасами до стены, где висело оружие, приостановился, глянул на нее искоса.
— Нешто сама не знаешь? Талов искать пойду вместе с отроками, — пробурчал он.
— А где искать-то? — не унималась жена.
— В лесу, понятно где!
— Понятно… Только лес большой, его и за десять жизней не обыскать. В какую сторону поведешь людей, князь?
— На север можно, — ответил Кутря, немного подумав.
— Можно и на север, — согласилась Сельга. — А также, подскажу тебе, можно на юг, на восток или, допустим, на запад… Отчего бы и не туда, а, князь, если идти некуда?
Кутря, схватившийся было за кожаный колчан со стрелами, в сердцах швырнул его на пол. Стрелы мелко брякнули, и маленький Любеня, обрадовавшись новой забаве, деловито направился к ним на своих ковыляющих ножках. Кутря со всей злости хлопнул себя по ляжке, и малый тут же повторил жест отца, но неудачно, слишком сильно хлопнул. Тут же свалился на попу и заревел от неожиданности и обиды. Сельга, наблюдая за ними, прикусила губу, чтоб не рассмеяться.
Кутря ошалело повел глазами вокруг. Ее веселье его совсем доконало. Вот язва-баба, бывают же такие язвы! И не сказала ведь ничего особенного, а словно в поганом ведре сполоснула, хочешь — утирайся, хочешь — так облизывайся… Он кинул на пол заодно и котомку, отчего Любеня тут же прекратил реветь и пришел в восторг, рысью выскочил из избы, громко, для характера, хлопнув дверью. Пробежал по двору несколько кругов, плюхнулся задом на земляную завалинку, застыл на месте. Пальцы от возбуждения мелко подрагивали.
Некоторое время спустя Сельга тоже вышла, присела рядом. Неожиданно и ласково погладила его по голове, как малого. Потом неторопливо поискала у него в волосах, невесомо и бережно касаясь тонкими пальцами.
Кутря, сопя, покосился на нее. Язва-баба, конечно! Но где еще такую найдешь…
Сначала он еще пофыркал, отворачиваясь, потом не устоял против ласки, повернулся к ней, положил голову на плечо. Успокаивался.
— Что делать-то, милая? — спросил он еще через некоторое время.
— Ждать, князь.
— А если невмоготу?
— Тогда через невмоготу…
Опять, что ли, посмеивается над ним, покосился на нее Кутря. Лицо вроде серьезное, а глаза лукавые, хитрющие такие глазищи…
— Ждать, ждать… — проворчал он, так и не поняв. — А чего ждать?
— А того, что случится.
— А если ничего не случится? Родичи вон от злости готовы бревна грызть. Распалились на рать, теперь не удержишь. Хоть сам против них с мечом выходи, чтобы остудить…
— Случится, — сказала Сельга. — Так не бывает, чтоб ничего не случалось, всегда что-нибудь случается… А родичи… Кипят, конечно. Ну да пусть кипят, пар выходит, а варево остается. На то ты и князь, чтобы удерживать неразумных от лишней рубки. Это даже хорошо, что талы спрятались, меньше ляжет между родами крови, легче будет мириться заново.
— Думаешь, придется мириться? — удивился Кутря.
— Думаю… А может, знаю. Непросто все это, не из прихоти напали талы на капище, не своей волей, я это чувствую… А понять не могу пока. Словно бродит рядом какая-то иная, злая сила. Нет, не талы со своим сонным, ленивым Ягилой, тут другое. Плохая, злобная сила притаилась где-то рядом, грозит роду скрытно, исподтишка, ни лица не высовывает. И Велес показывал мне знак Чернобога… Вот где истинная забота… Понять надо, прежде чем воевать…
В избе вдруг раздался грохот.
Оба кинулись внутрь. Оказалось, Любеня по примеру отца бросает на пол все, что в силах поднять, и весело, громко кричит. Сельга, скорая на расправу, тут же нашлепала его по попе. Крик немедленно перешел в рев…
3
Случилось так, как и предсказывала Сельга. Нашлась пропавшая баба Шешня. Сама вышла к селу из леса, усталая, исхудавшая, но довольная.
Отомстила за сына, оказывается.
На поясе Шешня несла отрезанную голову охотника Музги, подвешенную за жесткие длинные волосы. Усохшая голова охотника скалила редкие темные зубы, таращилась открытыми, но невидящими глазами и пахла падалью. Все собаки в селе, почуяв такую приманку еще издали, сбежались смотреть на нее и тявкали на разные голоса, выпрашивая подачку. Потом и родичи заметили Шешню.
Новости, которые принесла баба вместе с отрезанной головой, удивили всех еще больше. А тех, кто поразумнее, да поопытнее, озадачили. Что за черные люди, про которых рассказывал ей Музга перед смертью, назвавшиеся поличами, свирепствовали в угодьях талов? Никто из известных, далеких и близких родов не носит черного, это все знают. Черное — темный цвет, любимый цвет Чернобога, противный верхним богам. Разве что тайные колдуны, злые волхвы, что поклоняются не верхней Прави, а нижнему Злу, — те носят… Люди знают, есть такие. Лютый князь Добруж, владетель земель на Илене, рассказывали, особо привечал черных, якшался с ними по своим тайным княжьим делам. Про это слышали многие родичи. Молодежь долгими зимними ночами любила пугать друг друга баснями про черных волхвов, что оборачиваются разным вредным зверьем, подкрадываются незаметно к селениям и пакостят где только могут…
В старых угодьях черных волхвов найти было нелегко, конечно, разве что случайно встретить. Но ведь где-то жили они, откуда-то приходили, соображали родичи. А здесь — места новые, глухие, необжитые. Где еще спрятаться черному злу, как не подальше от людей? Может, и сидят где-то неподалеку, притаилось в здешних краях осиное гнездо, черное капище богов Зла.
Тем же вечером, собравшись на толковище перед костром, старики, хранители родовых устоев, долго судили и рядили. Старейшины, думающие за всех, были напуганы, Если черные волхвы рядом — тогда беда! С ними рядом спокойной жизни не будет…
Что делать? Опять сниматься с обжитых мест, снова уходить кочевьем? Ведь только-только обжились…
Что делать?!
Извести их надо, как в старину изводили, первым рассудил мудрый Зеленя. Он, мол, еще сам молодым был, а помнит, как тогдашние старики рассказывали. Черного колдуна, изловив, надо первым делом связать крепко-накрепко, чтобы пальцем единым пошевелить не мог. Иначе наведет порчу — потом не обрадуешься. Второе дело — закопать его живым поглубже в землю. И третье — развести над этим местом огненное палево, чтоб не выбрался невзначай змеей или, скажем, червем. Вот тогда он точно умрет…
Да, извести — это сказать легко, возражали другие. Черных волхвов еще попробуй найди, они свои капища прячут лучше, чем иные родовые схроны запрятаны. Колдовской силой отводят от них случайных людей. Да и кто кого изведет, если задуматься, черные волхвы — они сильные… Это молодые, что еще не хлебали горького варева из горшка Лиха Одноглазого, могут самонадеянно полагаться на меч и щит. А им, старым, хорошо известно, что встречаются напасти пострашнее сечи. И сила — посильнее железа! Против самого Чернобога выступать — встревожишься! Он мстительный, и волхвы его такими же вырастают. Перед ними вся лесная и водная нечисть травою стелется, по как! Черного волхва, рассказывают, когда убиваешь — он все одно перед тобой извернется и укусит тебя кутним, ядовитым зубом. Убьешь — и погибнешь вслед, столько в них яду. А если сразу погибнуть не суждено, все одно — черное колдовство повиснет на тебе невидимым грузом, будет гнуть к земле и подтачивать изнутри. Так люди говорят, а люди зря ничего не скажут…
Что делать, как быть?
Как это что, снова первым додумался Зеленя-старейшина. А Сельга-провидица, говорящая с богами бестрепетно, а могучий волхв Ратень, который пока до сих пор не помер?! И вдруг еще не помрет, хотя и доходит от красной горячки, одолевающей его после многочисленных ран. Они на что?! У кого спрашивать, если не у них? Кому может быть ведомо лучше, где искать и как одолеть Зло?
4
Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, князь рода поличей, расскажу, как я отправился к талагайцам. Пошел без оружия и один, чтобы найти их и говорить с ними.
Так решили старейшины — попробовать договориться, прежде чем выходить на сечу, если талы окажутся слишком яростными и упрямыми.
Они приговорили, а я — настоял на том. Пока старейшины, напуганные вестью про черных волхвов, чесали затылки и гладили седые бороды, я, как князь, напомнил им, что всякой заботе — свой черед. Колдуны — от них никуда не денешься, мол, захочешь, да не избавишься, будет еще время подумать, что делать. А талы — забота первая. Они соседи наши, с соседом ссориться — все равно что ждать ножа в спину, это известно. Если они, получается, сами не виноваты в своем свирепстве, околдовали их черные, оплели, как душитель-вьюн, значит, надо идти, мириться с ними. А потом уже все остальное… Так, что ли?
— Все так, князь, все правильно! Зрелые слова говоришь, без гнева смотришь вперед, — кивали мне старики.
После этого я сам вызвался пойти на опасную службу. Кому, как не военному князю, держать ответ и наводить спрос перед талагайскими старейшинами?
— Пусть будет так, — сказали мне старики. — Иди к талам, князь Кутря. На тебя тут одна надежа…
— Так суждено, и так будет! — сказал я, поклонившись старейшинам, поблагодарив их за почетное поручение говорить от лица всего рода.
Нужно было идти…
Конечно, услышав про такое решение старших, молодежь начала горячиться, доказывала, что обида все равно остается обидой, сначала надо порубить талагайцев, отомстить за кровь, а дальше уже мириться с ними. Мол, когда силу покажем — мириться будет куда легче!
Но старейшины веским словом остудили отчаянного Весеню и всех, кто голосил вместе с ним. Попросту пригрозили выпороть каждого, кто силен на горло. Известно, на толковище мудрый стариковский шепот звучит громче молодого крика.
Нет, не талы виноваты в том, что случилось, указал бойким рассудительный муж Зеленя, согнутый плечами, но не умом. И нашей вины здесь нет. И, выходит, нет смысла рубиться с талами, затевать распрю надолго и рушить выгодную меховую мену. Это черные волхвы, жрецы Чернобога, затеяли между нами свару. Пусть талы возвращаются на привычные места стойбищ, как и прежде, несут родичам дорогие меха в обмен на поделки.
Все правильно! Как без мехов? С чем отправим челны на торжище, рассудили остальные старейшины, на что будем покупать ячмень и пшеницу, которые плохо растут в здешних краях? Как жить будем, из чего начнем варить пиво, если зерна не хватит?
Порубить и данью их обязать, пусть задаром несут меха, тут же в горячке предложил Весеня и долго потом отбивался со всех сторон от насмешек. Эко, паря, говорили ему, ну, придумал ты от большой головы! Долго думал, небось ночами не спал, все ворочался от избытка ума! Талов и так днем с огнем не найти в лесу, а положить им дань — и углей от костров не отыщешь. Тоже выискался великан Вертигора, который гору поднял, а что делать с ней дальше — не подумал. Так и надорвал пуп, пока держал, соображал, куда кинуть…
И Сельга согласилась. Сказала, правильно решили на толковище, по уму рассудили, а не по сердцу. Не за мухами нужно гоняться, когда осиное гнездо под самой притолокой повисло. А она, понятно, сквозь землю видит, когда захочет. Вот так и выпало мне идти с миром…
— Пойти, найти — легко сказать, — поделился я с Сельгой заботой. — А как их найдешь? Отроки вон сколько по лесу рыскали, и то ничего не нашли. А они — быстрые.
Она, краса моя, смотрела на меня встревоженными, внимательными глазами. Но пересилила себя, не стала переливать из пустого в порожнее суетливую бабью тревогу, рассыпая ее вокруг бесцельной трескотней слов. Характер у нее, конечно, любому мужику впору, даром, что баба… Сельга ответила мне коротко:
— А ты их не ищи, их не нужно искать.
— Как так?
— Начнешь искать — поймаешь лишь ветер за длинный хвост. Они тебя сами найдут. Увидят, что ты пришел один и без оружия, и найдут. Как бабу Шешню нашел охотник Музга… На свою голову, — добавила она и чуть заметно, через силу, улыбнулась мне.
Потом, потискав напоследок маленького Любеню, я ушел не оглядываясь, чтоб невзначай не потянуть за собой в дорогу Лихо Одноглазое и прочую нечисть.
Не оглядывался, но знал, она долго провожала меня глазами, моя Сельга…
* * *
Два дня я бродил по лесу наугад, питаясь запасами из котомки. Ждал, когда их охотники, чуткие и осторожные, как зверье, сами объявятся.
И они объявились. Я, конечно, не Сельга, что видит, вдоль и поперек времен, но тоже лесом вскормлен и выпоен. Уже на второй день я почувствовал, как из-за ветвей; за мной наблюдают внимательные глаза. Это было тревожное чувство. И взгляд недобрый, прицеливающийся. Словно кто-то большой, страшный подвесил тебя на нитке над бездной и теперь размышляет — перерезать ее или так оставить. Неуютное чувство, от которого по спине пробегают тревожные мураши…
Несколько раз я останавливался и говорил на их языке, глядя между деревьев, что пришел к ним не воевать, а мириться. Хочу, мол, встретиться с их старейшинами, потому что принес для них разные вести, над которыми нужно вместе думать у костра совета. Ветки отвечали мне чуть заметным покачиванием, но дальше этого дело не шло.
Охотники талагайцев напали на меня на третий день. Я давно ждал этого момента, но все равно пропустил его. Они разом обрушились на меня сверху, подкатились снизу, кусались, царапались, крутили руки и ноги, накидывали, ремни. Я не сопротивлялся, но они все равно сражались со мной. Затем, спутав по рукам и ногам, талагайцы потянули меня куда-то, наполовину волочили, на вторую — несли. По дороге много раз останавливались, пинали меня, плевались, мелко, но больно кололи костяными наконечниками копий, обидно скалились, по-своему поливая меня поносными словами.
Я терпел и не пытался сопротивляться. Молчал, как положено мужчине и воину. А что было делать?
* * *
Светлая, летняя ночь легла на Сырую Мать серым мглистым покровом. Сквозь лохмотья туч пробивались иногда редкие блеклые звезды, но быстро скрывались за небесной завесой. Месяц изнутри высвечивал тучи желтым, и от этого их вид казался тревожным.
Настроение у меня тоже было тревожное. Я стоял на своих ногах, но со связанными руками, ждал решения старейшин талов.
На поляне, плешью залегшей среди далекого, незнакомого леса, было шумно, суетливо и бестолково, как всегда бывает в стойбищах талагайцев. Послушать их — так все одно не разобрать ничего, каждый что-то свое толкует, а что толкуют, небось и сами не понимают.
Бестолковый народ все-таки, думал я уже в который раз. В лесу тише зверя ходят, а на стойбищах гомон как дым висит.
Сейчас суеты вокруг было еще больше, чем обычно. Шаман Кирга сильно и часто бил в большой бубен, нараспев подвывая вслед глухим кожаным ударам. Закатывал глаза, так что виднелись одни белки, значит, разговаривал со своим Ягилой. Талагайцы тоже говорили все разом, перебивая друг друга в крик, размахивая руками и щелкая друг на друга зубами. Со стороны и не понять, кто из них старейшины, — никому никакого почтения не видно. Все одинаково грязные, закопченные, смуглые, в лохматых шкурах и больших островерхих шапках. По разговору — точно не видно. Услышав слово, каждый из талагайцев тут же начинает возражать в ответ, даже не дослушав до конца речь, не разобрав, к чему это слово сказано. От этого возле их костра совета всегда происходит великий шум. Его у них всегда больше, чем рассудительных, взвешенных приговоров, такой обычай. Бабы, дети и собаки теснились за спинами мужиков и, понятно, не держали рты на запоре, добавляя свою писклявую и рычащую бестолковщину.
Я ждал, пока они устанут орать, но их глотки казались неутомимыми. На что я хорошо понимал талагайскую речь, но тоже ничего разобрать Не мог. Как они только сами себя понимают — не перестаешь удивляться!
Шаман Кирга неожиданно перестал стучать и выть, вернул на место зрачки, глянул вокруг. Глазки у него были маленькие, заплывшие. Хитро, умно блестели на полном лице, покрытом коричневыми ветвистыми бородавками даже по носу. Богатые бородавки, обильно наградил его их Ягила этими жабьими украшениями… Одежа шамана из пушистых дорогих шкур была густо увешана звериными хвостами, понятными и непонятными костями, причудливыми деревянными фигурками, монетами и еще разной всячиной.
От неожиданности все вокруг тоже замолчали, недоуменно оглядываясь один на другого. Наступившая тишина даже зазвенела в ушах.
Потом шаман заговорил, и ни у кого не хватило смелости перебить его. А может, просто сил на ор уже не осталось. Вот как бывает, когда советуются сразу скопом, мелькнуло у меня в голове, свое мнение есть у каждого, зато решает только один. Впрочем, я давно знал, что голос шамана самый тяжелый у костра совета. Теперь лишний раз убедился.
— Кутря, князь поличей, пришел к нам в одиночку и без оружия. Это понятно. Значит, храбрый князь, — говорил Кирга, и талагайцы слушали его на удивление внимательно. Даже их собаки, похожие на волков, перестали лязгать на соседок зубами и выкусывать блох из шерсти. Только шумно дышали, косясь на него влажными темными глазами и высунув розовые языки. — Князь рассказал нам про черных шаманов, которые враги и лесным людям, и поличам. Это понятно. Только кто их видел, этих черных шаманов?
— Маленький Тозья видел, — напомнил кто-то из за чужих спин и тут же получил по заслугам.
Шаман засопел свирепо, снова закатил зрачки под веки. Потом выкатил обратно и подробно рассказал, что случается с теми, кто перебивает оглашение воли Ягилы.
— Ай-яй, Ягила не щадит таких и не милует! На носу у них вырастают красные прыщи, на языке — болючие гнойники, а внутри поселяется холодная, скользкая и черная жаба. И никак эту жабу не прокормить, все, что в рот входит, она съедает сама, вот оно как! И тогда, конечно, болтун умирает от голодных судорог. Ай, Ягила, ты могуч и безжалостен к тем, у кого слишком длинные языки!
Слушая шамана, я про себя усмехнулся, прикусив губу. Если их бог Ягила так безжалостен к болтунам, почему род талагайцев все еще существует в Яви, невольно подумалось мне. Значит, не так безжалостен…
Но больше никто Киргу не перебивал. Черной жабы внутри себя все талы боялись так же сильно, как ломотного духа или красной змеи, перекусывающей изнутри спину.
— Кто видел этих черных шаманов? — продолжил он. — Кто знает, откуда они пришли и зачем? Маленький Тозья видел, но где сейчас маленький Тозья? Охотится в богатых угодьях Ягилы, вот он где! Пусть его добыча будет обильной, а огонь в его новом чуме никогда не гаснет…
Не забывая про черную, ненасытную жабу, остальные талагайцы помянули Тозью сдержанными кивками.
— Я, Кирга, скажу так, — без помех продолжал шаман. — Князь Кутря пришел к нам как смелый воин. Он рассказал нам, что у нас общий враг. Пусть так Может, князь действительно говорит правду. Я не знаю… Пусть бог Ягила рассудит нас. Пусть князь сразится с лучшим из наших воинов на топорах и веревках, как это водится по нашим обычаям, а мы посмотрим, кому Ягила подарит победу. Если наш воин одолеет его, значит, его кровь нужна нашим мертвым, чтоб им было не так обидно. Если нет, значит, Ягила хочет, чтоб закончилась между нами вражда. Но, я думаю, силач Яши справится с пришлым князем… Наши духи обрадуются чужой крови…
Шаман Кирга хитро прищурился. Его и без того узкие глазки стали совсем как щелочки. Хитрый шаман… Я так и не понял, он за то, чтобы мириться с нами или наоборот. Никто этого не понял. Потом он всегда сможет сослаться на волю богов и повернуть свои слова в любую сторону. Талагайцы потом будут галдеть, что шаман, как всегда, оказался прав. А в чем прав? Может, именно так нужно управлять людьми — гнуть по-своему, и чтоб каждый при этом думал, что гнется оно в его сторону. Очень хитрый шаман… Может, в его бородавках обитает такая хитрость?
Талы разом и одобрительно загалдели. Поляна снопа словно бы полыхнула разноголосым гомоном. Думаю, долго хранить молчание им было тяжко, несмотря на всех жаб, взятых вместе с лягушками.
Значит, все-таки поединок, подумал я. Пусть так…
5
Волхв Ратень чувствовал — он плывет по реке. И даже не сам плывет. Быстрое, безостановочное течение несет его, подхватив, а он лишь сучит руками и ногами, беспомощно барахтается в его струях, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь вглубь.
Все так… Несет… Только сама река какая-то необычная. Густая, вязкая, багряного оттенка крови. И такая же, как кровь, горячая. А необычнее всего — чем глубже затягивает его течение, тем горячее ему становится. Пучина красных вод не приносит желанной прохлады, наоборот, жжет огнем, засыпает раскаленным пеплом лицо, корчит тело свирепой судорогой. Ближе к поверхности реки еще ничего, можно вздохнуть, а там, в глубине, — только кипяток и огонь.
Он и барахтался, чтобы быть поближе к поверхности, боролся с затягивающим течением насколько хватало сил. Знал, чувствовал, стоит ему занырнуть поглубже, отдаться течению без борьбы, и все, конец, больше никогда не выскочить на поверхность…
Выныривая, пробиваясь наверх что было сил, волхв иногда слышал над собой женские голоса. Гнилостная лихорадка… Красная горячка… Синюшный огонь… Эти слова, слышал он, часто повторяли два женских голоса, старый и молодой.
Голоса, впрочем, звучали глухо, неотчетливо, словно сквозь туман доносились. Он едва понимал их. Да и не пытался ничего понять, разобрать, чьи это голоса и о чем они говорят. Наоборот, только сердился, что они сбивают его, мешают собраться с силами. И снова тонул, и опять ничего не слышал…
Потом все сразу, одним моментом, переменилось. Поток, затягивающий его в безысходную глубину, словно разжал горячие пальцы, повернул струи в другую сторону. Ратень почувствовал, чья-то крепкая, добрая рука удержала его на поверхности, не дала окончательно погрузиться в огненную глубину и там сгореть без остатка…
Чья рука? Он тогда не думал об этом. Он опять плыл. Но уже легко, вольно, приятно, расправив сведенное тело и не чувствуя его тяжести.
Так можно было плыть. Так хорошо было плыть. Так бы и плыл бесконечно, отдыхая после горячей борьбы…
Зато начались иные странности. Теперь, скользя по тонкому лезвию между жизнью и смертью и уже понимая это, он вдруг начал смотреть чужими глазами и вспоминать чужой памятью. И видел перед собой места незнакомые и людей, которых никогда не встречал. А видел он перед собой незнакомую неширокую речку Волхов под низким северным небом, крутобокие гранитные валуны и разлапистые корнями сосны вдоль берегов. И самого Симона Волхва, древнего прародителя волховства, сидящего на берегу реки, увидел ясно, отчетливо, словно стоял в двух шагах.
Симон был уже старым, седым головою и бородой, лицом строгий, обветренный до копчености, но глазами, светло-карими, с яркой прозеленью, молодой и веселый. Впрочем, сейчас в этих глазах, блестящих под белыми, взлохмаченными бровями, веселья было немного. Строгости и укоризны — куда больше.
Укоризна была понятна. Симон ничего не говорил ему ни явно, ни скрытно, просто смотрел так пронзительно, что все его мысли были слышны. Мол, что же ты, волхв Ратень, не сдержал себя, поддался гневу, не как кудесник, как обычный воин, сражаться пошел? Разве дело это? Разве этому учил тебя старый Олесь?
— Виноват, отче…
— Виноват. Это так, — на неслышимом языке подтвердил Симон Волхв. — А в чем виноват, сам-то знаешь? Тогда скажи…
— Гневу поддался, отче… Чужие жизни забрал… Нарушил волховской обычай… Так не нарочно же! Сам не пойму, как случилось… — бормотал Ратень.
— Нет, не понял еще… Тогда я скажу. Дело ведь не в том, малый, нарочно убивал ты талов или же нет! Люди всегда убивают друг друга по делу или без дела, по-другому и не бывает, — качал седой головой Симон. — Тут иное. Отняв их жизни в горячей обиде и оставив свою, ты, Ратень, нарушил себе судьбу. Тутя умер, и Сваня умер, и ты должен был умереть вместе с ними… А ты нарушил… Это уже вина для волхва! За это ты должен наказать сам себя, не дожидаясь другой, верхней расплаты, что приносят боги.
— Виноват, отче…
— Ты сам пойми… — продолжал Симон. — Будь ты воин, как прежде, и разговора не было бы: воин за кровь почет принимает. Но ведь ты, малый, сам захотел для себя другой доли, сам ее выбрал. Сам просил богов поднять тебя над другими, подарить тебе ум и глаза чародея, который больше понимает про жизнь и видит дальше. Сам! А чем больше дают тебе боги, тем строже спрашивают не только за каждое действо, но и за всякое малое хотенье, запомни это. Теперь терпеть тебе… Потому что с волка спрашивается по-волчьи, с человека — по-человечески, а с кудесника — по другим канонам, так-то…
Чувствуя себя маленьким, нашкодившим исподтишка ребенком, Ратень не спорил. Только ниже, как в детстве перед отцом, наклонял голову и прятал глаза. И духом, и телом готов был на любое, самое жестокое искупление. Только прикажи, отче…
Симон, конечно, без труда прочитал его мысли, словно начертанные острым на деревянной доще. Еще раз покачал взлохмаченной головой, пристально посмотрел на него, прищурив глаз, словно прицеливаясь.
— Ладно, живи пока, Ратень, — сказал-подумал Симон, задумчиво прикрывая веки. — Сослужишь службу… Сможешь, сослужишь — значит, быть по сему, пусть все идет как идет! Значит, в этом предначертание, такую пряжу соткала на твою жизнь богиня Мокошь… А служба такая — найти Зло там, где его не видно, выкурить оттуда, где оно притаилось, и извести вместе с корнем, чтоб никогда больше не проросло. В этом и будет твое искупление, малый… Искупишь — снова станешь самим собой, опять начнешь говорить с богами, смело глядя глаза в глаза, так-то… Это мое последнее слово!
Ратень собирался задать ему еще много вопросов. Что искать, где искать, как поступить, найдя? Да и какое из зол имел в виду Волхв, когда зла кругом — словно лягушек в болоте, что квакают с каждой кочки…
Не успел спросить. Ничего не успел. Яркий, отчетливый лик Симона начал таять, подергиваться мутной, белесой дымкой, Волхов-река плеснула водой до неба, взметнула его, закружила, понесла стремительным журчащим потоком и вдруг, сразу, выплюнула на поверхность, к белому свету.
Старая Мотря тоже оказалась рядом. Ласково улыбалась ему всеми морщинами, показывала коричневые, стесанные до корней зубы. Поднесла ему чашу с густым пахучим питьем. Но он не в силах был даже поднять голову, чтобы приложиться губами. Они обе поняли это, сами в четыре руки приподняли его тяжелое тело, вдоволь напоили охлажденным варевом.
Потом он без всякого перехода провалился в сладкий, ничем не замутненный сон, спокойный и безмятежный, как у малых детей.
6
Сельга, пошатываясь, отошла от его лежанки. Она чувствовала себя такой усталой, словно в одиночку таскала по широкому полю тяжелую деревянную борону. Почти на ощупь добралась до своей лежанки, упала пластом, прикрыла глаза.
Старая Мотря, понимая, каково это — вот так, напрямую, отдавать свою силу-живу в помощь умирающему, захлопотала теперь над ней. Присела рядом, мягко гладила по голове. По себе знала, ее приемная дочь чувствует себя сейчас, как зерно, что пропустили через каменные жернова. Тяжко брать на себя чужие болячки.
— Выживет волхв, теперь точно выживет, — сказала Сельга, не открывая глаз. — Крепок же, однако, мужик…
— Что ж, когда-то он тебя спас, подарив кольчугу… Теперь ты ему отплатила, — напомнила старая. — Всю силу, поди, отдала, девонька? — посочувствовала ей Мотря.
— Нет, не всю, — сказала Сельга через некоторое время. — Я помогла только, удержала сначала, а дальше там началось другое, непонятное мне. Иная сила колесом ходила… Видела только реку, а что за река, откуда? Не поняла… Не пустили меня туда. Словно руками, как малую, взяли и в сторону отодвинули…
— Понятно, у волхвов свои таинства, — сказала Мотря.
— Это да…
Старая Мотря продолжала успокаивающе гладить ее. Она знала, в Яви много таинственного. Сельга по молодому задору этого не понимает, ей от избытка игривой силы кажется пока, что в Яви человеку доступно все. Но к некоторым тайнам лучше не прикасаться, чтоб не опалиться их охранным огнем, так-то…
7
Кутре казалось — все вокруг соскочило со своих мест и понеслось вскачь. Рыжий костер замелькал яркими пятнами, бледная луна, подныривая под тучи, заплясала в небе, круглые лица талов расплывчато сновали кругом, разевая от любопытства рты и блестя белками. Даже звуки: гомон, лай, крики, бубен шамана, сдержанный, тревожный шорох ночного леса — слышалось ему, тоже не стояли на месте, сплетались в один нескончаемый, кружащийся хоровод звуков.
Но отчетливее всего Кутря слышал громкое, хриплое дыхание своего противника, талагайского силача Яши. Отчетливо видел его широкоскулое коротконосое лицо с оскалом неровных коричневых зубов и узкими, как надрезы, темными глазами, блестящими от ярости и возбуждения. Его низкое, широкое, плотное тело, по пояс голое, лоснилось от пота и сочилось кровью из двух неглубоких ран на груди и на ребрах.
Свое собственное запаленное дыхание, горячие, быстрые удары сердца он тоже хорошо слышал. Крепок оказался талагайский силач. Неутомимо крутился вокруг столба, одной рукой придерживая длинный, шагов на десять, ремень, за который был привязан, а второй помахивая легким костяным топориком. Сильно, твердо топтали Сырую Мать его толстые, как бревна, короткие ноги, и не было в них усталости.
Кутря был привязан к тому же столбу на таком же ремне. Он и сам уже был ранен. Рваный шрам пропахал грудь, сорвал лоскут кожи и капал кровью на землю.
Дважды они сходились вплотную, хлестались на острых, как косы, топориках. Теперь дальше кружились, долго кружились, бесконечно долго… Эх, меч бы в руку или железный топор с его увесистой, надежной тяжестью — больше было бы проку… А с этой костью что сделаешь? Разве что обглодать ее…
Кутря, опытный в ратном деле, понял уже — в бою на топорах и ремнях важно не только видеть противника, стараясь зацепить его невесомой костью. За своим ремнем, одним концом привязанным к междоусобному столбу, а вторым — к поясу, тоже нужно следить, придерживая его свободной рукой. Главное — чтоб самому не намотаться на столб, не застыть возле него, как муха, влипающая с налета в смолу, не лишить себя свободы движений.
Но и Яши, опытный в таких поединках, хорошо знал про это. Умело, короткими перебежками влево-вправо, угрожал ему с разных сторон. Близко, под удар, впрочем, теперь тоже не приближался, талагаец тоже увидел, как быстро может рубиться князь поличей. Он — влево, Кутря — вправо, Кутря — влево, Яши справа забегает… И опять все сначала до бесконечности…
Талы, сгрудившиеся вокруг вместе с женщинами и собаками, жадно смотрели, разражались поощрительными криками на каждое движение бойцов. Радовались долгому и любопытному зрелищу. Князь больше не обращал на них внимания, да и Яши перестал откликаться на выкрики родичей, перестал бахвалиться и пугать противника гортанными звуками, как делал это вначале. Вправо — влево, вперед — назад, глаза в глаза…
Эх, меч бы в руку да щит в другую…
Долго кружатся, очень долго…
А что бы сделала Сельга на его месте, какой бы совет подала? Она, разумница, всегда все по-своему делает, и от этого у нее всегда получается неожиданно…
Эта шальная, быстрая мысль вдруг мелькнула краем крыла, пока глаза наблюдали за Яши, а ноги безостановочно месили землю.
Влево-вправо… По-прежнему капает на землю кровь, уходит вместе с ней сила-жива…
— Обмани его, конечно же, обмани! — Кутря словно вживую услышал ее грудной, чуть глуховатый голос. — Прикинься слабым, хороший мой! Сильные люди всегда охотно принимают на веру чужую слабость! Обмани…
Вправо-влево… А почему бы и нет?
Кутря вдруг запнулся на ходу, зашатался, упал на спину, выронил из ослабевших пальцев топорик.
Яши, взревев от радости, немедленно кинулся на него.
Еще ближе, еще… Князь совсем близко увидел перед собой его перекошенный криком рот и блестящие глаза, предвкушающие победу. Отчетливо разглядел занесенный над головой топорик, почувствовал жаркий и острый, звериный запах потного тела.
Пора! Не вставая, Кутря двумя ногами ударил его ниже пояса. Богатырь словно переломился пополам в собственном наскоке, теперь он покатился по земле, путаясь в своем ремне. Кутря моментально вскочил, кинулся вслед за ним, захлестнул ремнем, уж не разобрать чьим, его тугую, толстую шею, уперся коленом в мокрую, широкую спину, обеими руками сжимая удавку.
Яши с перехлестанным горлом даже не успел вскрикнуть. Только забился под ним, сильно, быстро, как отчаянно бьется вытащенная из воды крупная рыба. Чуть не скинул его с себя. Но Кутря цепко держал скользкую кожу ремня, натягивая ее все сильнее, чувствуя, как каменеют от усилия руки, как тугой ремень до крови прорезает кожу на пальцах…
Талагаец наконец перестал дергаться. Затих и обмяк. Терпко, густо запах свежим навозом.
Обделался богатырь перед смертью, понял князь. С тем, кого душат, это часто бывает.
Значит, все…
Кутря не сразу разжал свои сведенные усилием пальцы. Свалился с его неподвижного тела, отполз в сторону на четвереньках, тяжело перевалился на корточки. Сил, чтобы встать в полный рост, у него уже не осталось. Так и сидел, отдыхая…
Талагайцы, пораженные таким невиданным доселе боем, примолкли. Только смотрели на него во все глаза, цокали языками от удивления и крутили головами в меховых островерхих шапках.
Ай-яй-яй, Ягила! Значит, такая воля твоя — подарить победу пришлому князю… Кто может знать заранее волю богов?
