Было уже за полночь, когда лесовики и дружинники князя тарусского вышли к окраине села. Дул холодный, пронизывающий ветер. В призрачном свете клонящейся к закату луны дивными казались очертания полуразрушенных изб — ордынцы разбирали их на дрова для костров. Чуть в стороне виднелись многочисленные татарские юрты.

— Где полон? — спросил атаман у Клепы.

— Вон, гляди! Видишь: две избы цельных, а за ними загон большой, где раньше свиней держали. Теперь там пленники. Свиней ордынцы в амбар загнали и сожгли…

Рядились недолго. Первыми, направляясь в обход села, скрылись в лесу дружинники Владимира. Одновременно исчез в темноте Клепа с тарусскими крестьянами. Остальные во главе с Гордеем и порубежниками стали пробираться к избам. Едва они добрались до них, как ночную тишину прорезали громкие крики, конский топот, свист, и тотчас послышались вопли, звон оружия, ржание лошадей.

Сунув меч под мышку, атаман заложил пальцы в рот, оглушительно свистнул и бросился вперед. Следом, стараясь поспеть за вожаком, с возгласами «Слава! Слава!..» бежали станичники.

С вечера Епишка и трое других воров, служившие поводырями у ордынцев, бражничали в уцелевшей избе на дальней окраине села. Попивая белый и красный мед и крепкую брагу, истово хвалились друг перед дружкой. Сказывали, сколько ясыря обнаружили, вытряхивали из мешков награбленное и пожалованное татарскими десятниками добро: сермяжные зипуны и овчины, медные чарки и ковши, оловянные тарелки и ложки. День выдался для предателей на редкость удачным. Чуть ли не сотню тарусских мужиков, баб, ребятишек постарше привели благодаря им крымцы в дворцовое село.

Угомонились поздно. Улеглись, кто на лавках, а кто прямо на полу, и вскоре от храпа, казалось, задрожали стены избы. Около полуночи Епишка проснулся, его душил кашель, болела сухоточная грудь. Кряхтя, поднялся, вышел по нужде на двор, бранясь, долго и мучительно отплевывался. Возвратившись, улегся на лавку, поплотнее закутался в овчину. Сквозь дрему услыхал отдаленный шум, накрылся с головой. Но, когда рядом с избой раздался свист и конский топот, мигом соскочил с лавки, подбежал к волоковому оконцу, ударом кулака продырявил его и сразу увидел…

Возле ордынских юрт скачут всадники, мечутся пешие. Оттуда доносились крики и вопли. Недоуменно таращась, рябой некоторое время стоял у оконца. Решив, что на село напали враждебные шуракальцам, другие татары, Епишка бросился к двери. Перекрестившись, осторожно приоткрыл ее, испуганно осмотрелся. Вблизи никого не было. Бросившись на землю, ужом заскользил к лесу. О своих дружках, что остались в избе, даже не вспомнил. Прижимаясь к земле, полз по дорожной пыли, навозным кучам, продирался через кустарник. Неподалеку кто-то кричал, кто-то сшибался, кого-то преследовали, убивали, а он, не осмеливаясь даже повернуть голову, все полз и полз к близкому уже лесу. Может, и на сей раз ушел бы, если б конь одного из тарусцев, почуяв его, не захрапел испуганно. Станичник выругался, замахнулся на Епишку копьем, но раздумал и подозвал скакавшего рядом Василька. Лежащего заставили подняться с земли, осветили факелом и с ходу опознали рябого…

Рассветало. Повсюду лежали трупы погибших в схватке. Прикрывая лицо руками, Епишка шел в окружении разъяренных мужиков и баб, которых станичники освободили из полона в дворцовом селе. Со всех сторон на него сыпались брань, плевки и удары. Когда вора подвели к атаману, тот сразу его даже не признал. Заплеванный, в лохмотьях, с исцарапанным, разбитым в кровь лицом, стоял он перед своими бывшими сподвижниками из лесной ватаги, но голову не опускал, буравил Гордея злым, ненавидящим взглядом. Вскоре туда же приволокли и остальных пойманных предателей. Яркий свет факелов осветил их окровавленные лица, ежащиеся от страха фигуры.

— Попался, иуда! — приблизившись к рябому, сказал Клепа, замахнулся, но не ударил, сплюнув, отошел в сторону.

— О нем говорил? — спросил Василько у Федора.

Тот молча кивнул, однако ждать расправы не стал, раздвигая плечом толпу, выбрался из круга.

— Аль не чаял свидеться? Ан, гляди, пришлось? — вертясь возле Епишки, любопытствовал швец. — Ай-ая-ай!.. Запамятовал, должно, присказку: любишь гостить — люби и к себе звать? Запамятовал? А?.. Вот тебе, чтоб не запамятовал! — с необычной для него злостью выкрикнул он и ткнул рябого в бок большими портновскими ножницами.

— Погоди! — отстранил Митрошку атаман, он тяжело дышал от едва сдерживаемого яростного желания самому расправиться с Епишкой.

«Какой лютой казни предать отступника и вора?.. Колесовать, содрать с живого шкуру?.. Пусть лучше люди скажут!» — решил наконец он.

— Эй, молодцы! — зазвучал над селом его громовой бас. — Ведом ли вам сей иуда?

Ответом были гневные выкрики.

— Вы еще не все, должно, знаете! В Серпухове он с дружками не меньше, чем на Тарусчине, беды учинили. Привели в монастырь…

Договорить Гордей не успел: люди бросились на предателей.

Ночной налет на дворцовое село закончился удачно. Спящие ордынцы были застигнуты врасплох. Мало кому из них удалось бежать, большинство было перебито. Свыше тридцати тарусских мужиков присоединились к станице. Теперь в ней насчитывалось свыше семидесяти человек, из которых две дюжины были на лошадях. Среди освобожденных из полона оказался отец Федора и Марийки, Данило — высокий, еще крепкий старик с бритой бородой и длинной седой прядью волос на голове, заправленной за ухо. Его необычный вид и одежда — широченные штаны и большая баранья шапка, которую он держал в руке, — привлекли к нему внимание станичников. Клепа, Сенька и другие тарусские мужики сразу узнали деда Данилу. Вместе с ними он сидел в загоне и был осведомлен о готовящейся засаде лесовиков. Когда татары, отбирая ясырь для угона в Орду, оставили его и еще четырех-пятерых мужиков постарше в селе, он успел передать Клепе нож. В пути часть пленников незаметно для сторожевых надрезали веревки, которыми были связаны их руки, и это спасло многих.

Радость захлестнула освобожденных людей. Еще сегодня их держали в свином загоне, голодных, измученных свалившимися бедами. Большинство из них потеряли близких, видели, как горели их дома. Никто и не надеялся, что снова будет на воле…

Зашумело веселье. Князь Владимир, не гордясь, уселся на почетном месте во главе огромного, наспех сколоченного из бревен стола. Следом разместились дружинники и лесовики. Кто-то затянул удалую песню. Загудели дудки, застучали бубны, образовался круг.

Гордей поначалу все тревожился: не напали бы ордынцы. Несколько раз вставал из-за стола, обходил сторожевых. Но постепенно и у него на душе становилось спокойно и весело. Повернувшись к Владимиру, который сидел рядом, спросил с улыбкой:

— Так что, княже, доброе дело у нас получилось, не правда ли?

Тот, бросив на него взгляд исподлобья, лишь кивнул молча.

Но атаман будто не заметил неприязни в его глазах, придвинулся поближе и вдруг предложил:

— Может, княже, и дальше будем вместе бить ордынцев? Я готов со своими молодцами хоть сейчас под твое начало стать. Будем людей тарусских из полона вызволять, не дадим врагам житья!

— Нет уж, сие для меня негоже: в лесах хорониться, с деревьев, по-разбойничьи нападать… — покачал головой Владимир, а в глазах его снова мелькнуло отчуждение.

Гордей вспыхнул, взгляд его зауглился, брови нахмурил; сказал с обидой:

— Я, княже, не на промысел разбойный тебя зову! Зову биться за люд и землю нашу!

— Если уж биться с татарами, то в открытую, в чистом поле, потому к Волоку Ламскому решил идти! — отрезал князь.

— А нас что ж не кличешь?

— Вас?.. — удивился тот. — Чего ж мне звать вас? Вы станица вольная, захотите в Волок прийти, найдете дорогу.

Атаман еще больше нахмурился, отвернулся. Он явно был огорчен отказом Владимира, и были на то веские причины. Налил себе полный ковш меда, залпом осушил его… и вдруг встретился глазами с Марийкой. Она переоделась в синий шелковый сарафан и расстегайку и сидела неподалеку возле своего отца Данилы. Гордею стало жарко, да не от выпитого меда, а от ее светло-синих глаз. Марийка бросила на него призывный взгляд, неожиданно поднялась и, пробравшись через толпу зрителей, вошла в круг, пустилась в пляс. И — о диво!.. — Митрошка даже рот раскрыл от удивления: атаман пошел вслед и стал лихо отплясывать с нею.