— Слава Богу, спасся!.. — торопливо перекрестившись, пробормотал порубежник; снял шлем, вытер рукавом кафтана мокрый лоб. Только теперь, когда опасность миновала, почувствовал, как колотится, казалось, выпрыгивает из груди сердце. И тут же подумал радостно:

«Ушел все-таки от окаянных, ушел! А ведь едва не полонили враги, тогда бы снова прощай, воля, теперь уже, должно, до самой смерти!..»

Мальчонкой Василька угнали во вражий полон. На всю жизнь остался в памяти тот страшный день… Окраина Тарусы, курная бревенчатая изба, отец, мать, малолетние сестренки-близнецы. Во дворе росли лук, репа, капуста, огурцы, у избы несколько яблонь, кусты крыжовника, черемухи, малины. Двор их отличался от других ладным высоким забором, тяжелыми дубовыми воротами да умело сработанным, ярко расписанным петушком вместо обычного конька на крыше избы. Отец Василька Сысой был искусным плотником, без работы не сидел, в доме был достаток, держали лошадь, двух коров, коз, свиней, птицу…

В один из погожих июльских вечеров, когда заходящее солнце расцветило багрянцем воды Оки и зажгло розовым огнем белые облачка на небе, Василько, которому шел восьмой годок, играл во дворе с Пронькой, соседским однолеткой-мальчишкой. Сысой и его младший брат Олекса плотничали — строили надпогребницу. Мать куховарила в избе, исподволь приглядывая за грудняками, что спали в подвешенной к потолку люльке. Сладко пахло истомленным жарой разнотравьем и хвоей, и на душе у детей и взрослых было спокойно и счастливо…

Ордынцы появились изгоном, как снег на голову среди ясного дня. Скрытно переправившись через Оку в нескольких верстах от города, с ревом и завыванием неслись по улочкам Тарусы. Вламывались во дворы, хватали мужиков, баб, детишек постарше, вмиг связав, бросали их поперек седел или приторачивали к запасным лошадям и мчались дальше. Татарский чамбул был невелик, с полсотни всадников. Опасаясь дружинников, стоявших на подворье удельного князя тарусского Ивана Константиновича, похватав добычу, развернули коней и подались назад в Дикое поле.

Завидев крымцев, Олекса успел перемахнуть через забор в дубраву. Схватили Сысоя и мальцов, в избу, стоявшую за огородом, вломиться татарам уже было недосуг — десятник-онбаев засвистел в дудку, давая наказ уходить…

Узнав, что Сысой — плотник, ордынцы с выгодой продали его купцу, направлявшемуся в стольный город Орды Сарай. А тот на радостях прикупил по дешевке и мальчишек. Плотники и столяры высоко ценились, золотоордынские ханы начали строить флот на Волге, и каждый умелец был нужен дозарезу.

В Сарае, расположенном в верхнем течении Ахтубы, пленников поселили на окраине города в маленькой землянке. Рядом стояло еще несколько таких же лачуг, в них жили ремесленные люди со своими семьями. Другие землянки были побольше, со стенами, укрепленными сырцовым кирпичом. Там обитали одинокие рабы. Со временем Василько и Пронька стали частыми гостями обездоленных, а потом им и вовсе пришлось туда переселиться. Спали на гнилой соломе прямо на земляном полу. В отличие от семейных землянок, где были печи, здесь в холодное время согревались жаровнями. Рабов кормили впроголодь, одевали в лохмотья, трудились они от зари до зари под охраной надсмотрщиков, на ночь их запирали в землянках и сторожили. Многие невольники, изнуренные тяжким трудом и болезнями, погибали.

Положение Сысоя, как и других ремесленников, было полегче, но участь Василька и Проньки оставалась тяжкой и безысходной: до самой смерти им предстояло быть рабами. Первое время Сысой очень тосковал по дому, по жене и дочерям, вынашивал мечту о побеге, допытывался у других пленников, как найти дорогу домой. Но уж слишком далеко завезли их, попробуй миновать ордынские заслоны, когда на руках твоих двое ребятишек. И в конце концов он смирился. Ему с мальцами нужна была хозяйка в убогом жилище, и спустя год Сысой женился на такой же обездоленной рабыне из Рязани.

Время шло, семья Сысоя увеличивалась, рождались дети, Василько и Пронька взрослели, ютиться всем в тесной землянке становилось невмоготу. Сысою, который, благодаря своему великому умельству строить корабли, превратился из раба в полузависимого от хозяина, было дозволено заложить себе дом. В безлесной, выжженной солнцем степи не росло ни деревца. Пришлось чуть ли не год возводить жилье из сырцового кирпича. Строились на хозяйской земле, там же, где за высоким глинобитным дувалом располагались землянки рабов. Дом вышел на славу, не хуже, чем у самого Салчея.

Старики-соседи, знавшие жадный, завистливый нрав хозяина, предупреждали Сысоя, чтоб не слишком усердствовал, но тот не внял их советам, и вскоре пришлось ему пожалеть горько. Когда дом был готов, Салчей несколько раз обошел вокруг строения, прищелкивая языком, качал чалмой на шарообразной голове, приговаривал:

— Карош дом, якши дом. Мне нравится, Сысойка, очень нравится. Ты, наверное, хочешь подарить его мне? А? Хочешь? Ха-ха-ха!.. — И при этом жирные щеки хозяина тряслись в едком смешке.

Сысой в оцепенении молчал, потом стал просить его, клялся, что построит для него другой дом, но хозяин был неумолим. Тогда Сысой решил идти просить защиты у православного епископа сарского Матвея. В Сарае, где было много русских невольников, куда приезжали торговать русские купцы и являлись по ханскому вызову русские князья, еще в 1261 году было образовано православное епископство. Матвей посочувствовал Сысою, однако заступиться не мог, да и не захотел. Пришлось Васильку и Проньке перебираться в соседнюю землянку — невольничье общежитие. Отрокам уже шел шестнадцатый год, полуголодное существование и тяжкий труд не могли не сказаться — оба были худющими, все ребра наперечет.

В том же году в Сарай приехал великий князь Московский Дмитрий Иванович. Между ним и Михайлом Тверским по-прежнему шла тяжба за великое княжество Владимирское. Князь Дмитрий привез большую дань, которую собрал не только в своем, но и в удельных княжествах, зависимых от Москвы. Он преподнес богатые подарки Мамаю, ханам и ханшам и даже выкупил за десять тысяч серебряных рублей сына Михаилы Тверского Ивана, которого держали заложником в Орде. Поездка в Сарай оказалась успешной, Мамай подтвердил, что ярлык на Владимир принадлежит Москве.

С той поры Василько и Пронька потеряли покой и вовсе. Дмитрий Иванович жил в Сарае чуть не с полгода. Отроки часто видели, как он в сопровождении князя Андрея Ростовского, ближних бояр и княжеских дружинников проезжает из своего жилища в ханский дворец Аттука Таша. Московские воины в шлемах с высокими шишаками, в темных кафтанах на крепких, ухоженных конях настолько завладели воображением отроков, что ни о чем другом, кроме как о бегстве из ненавистного Сарая, они не могли думать.

В Орде проживало много русских невольников. Одних захватили во время набегов, другие попали в рабство за долги, третьих продавали сами же русские князья, угонявшие «вражеское» население при междоусобицах, были и такие, которых приводили новгородские разбойники-ушкуйники. Все они мечтали возвратиться на Русь, но это удавалось немногим. Иногда выкупали пленников князья, чтобы заселить свои пустующие земли, иногда — купцы. Но убежать и добраться до родной земли было делом почти невозможным. Надеяться на то, что их кто-то выкупит, отрокам не приходилось — случаи эти в последние годы были очень редкими. На побег они тоже не решались. И тогда Василько предложил Проньке вступить наемниками в ордынское войско, чтобы потом перебежать к своим. Наемничество в Орде водилось. Во время Батыева нашествия и сразу после него русских, как и другой покоренный люд, враги насильно заставляли служить в своих полчищах. Но теперь, спустя сто с лишним лет, это стало делом добровольным. Увы, Василько и Пронька были рабами, Салчей запросил за них столько, что вербовщики отказались…

Отрокам, однако, в конце концов повезло. Когда Василько и Сопрон стали, подобно отцу, умельцами в корабельном плотницком деле, Салчей взял их с собой в Булгары. Отправились туда на недавно построенном ими струге. Правители Булгар Асан и Меметхан, получив дозволение от Мамая, задумали сооружать в своем городе ладьи и струги. Но едва Салчей с корабелами приплыл в Булгары, город неожиданно осадили московские полки под началом воеводы князя Дмитрия Боброка-Волынца. Под стенами произошла битва, Асан и Меметхан были разгромлены, москвичи захватили город. Среди пленников, освобожденных из неволи, были Василько и Сопрон. Они утаили, что хорошо знают плотницкое и столярное ремесло. Годы полуголодного рабского существования ожесточили их, они жаждали отомстить за муки в Орде. Москва готовилась к схваткам с ордынцами, впереди была Куликовская битва. Парни умели ездить верхом (отроками Салчей часто посылал их в степь пасти свои стада), они отменно владели саблями и луками (пастухам нередко приходилось обороняться и от четвероногих, и от двуногих хищников), наконец, хорошо знали татарский язык. Вот и взяли обоих в великокняжью дружину…

В Тарусу Василько и Сопрон попали уже после Куликовской битвы. Вместе с московскими ратями и полками других русских земель против Мамая выступили дружина и ополчение тарусского князя Ивана Константиновича. Большая часть тарусцев погибла, сражаясь на Куликовом поле. Узнав, что Василько и Сопрон — тарусцы, сын павшего князя тарусского Константин уговорил великого князя Дмитрия Донского отпустить их на отчую землю.

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Василька и Сопрона угнали в Орду. За эти годы Таруса подвергалась набегам крымчаков и золотоордынцев, мор неоднократно опустошал тарусскую землю. На том месте, где стояли когда-то избы родителей Василька и Сопрона, воздвигли монастырь, огороженный высокой дубовой стеной. Ни монахи, ни жившие теперь вокруг обители монастырские трудники ничего не знали о судьбе матери Василька и его сестер, не нашел своих родителей и Сопрон. И все же они остались на Тарусчине, вступили в дружину нового тарусского князя Константина и пошли служить дозорными на порубежье…

Василько уже изрядно углубился в ночной лес, но продолжал ехать, почти на ощупь пробираясь между могучими дубами в густых зарослях подлеска. По мере того как порубежник удалялся от острога, он успокаивался, исчез страх, овладевший было им, что снова попадет в полон к татарам…

«Лишь Божья воля помогла спастись!» — обрадованно думал Василько, но его все больше разбирала усталость, туманилась голова, слипались веки.

«Надо остановитья и отдохнуть», — борясь со сном, думал он, и вдруг насторожился: ордынский конь под ним неожиданно всхрапнул, замотал головой. «Конь явно кого-то учуял!» — мелькнула догадка; остановил жеребца, прислушался.

Ночную тишину дубравы не нарушал ни один подозрительный звук, конь, казалось, тоже успокоился… «Должно, почудилось ему что-то», — решил порубежник и снова расслабился, захотелось спать еще больше. Василько уже хотел спешиться, но вдруг кто-то набросился на него сзади, стащил с коня и повалил на землю. Он пытался вырваться, однако нападавший был сильнее, к тому же ему на помощь подоспели другие. Обезоруженный и связанный по рукам и ногам порубежник лежал на траве; рот ему заткнули кляпом.

«Господи, опять не уберегся!..» Его охватило неистовое отчаяние; тщетно стараясь освободиться, он стал судорожно извиваться в траве.

Кто-то наступил ему на грудь огромным сапожищем, придавил к земле, да так, что кольчуга больно врезалась в грудь. Василько застонал.

— Вишь, какой ярый! — прогудел над ним кто-то.

— А ты прижми его покрепче, чтоб аж кишки вылезли! — громко рассмеялся другой.

Василько вначале даже не понял, на каком языке говорят мучители — от неожиданности, от страха русский и татарский перемешались в голове. Но уже в следующее мгновение к нему вернулась способность мыслить, догадался, что попал к своим…

«Свои не свои, но русские!..» — И надежда снова овладела его сердцем. Видать, лесные тати захватили. И то слава Богу, лучше смерть от душегубцев, чем клятый татарский полон!..»

— Зажги-ка, Никитка, факел! — приказал грубый голос, и Василько тут же почувствовал, что ногу наконец сняли с его груди. — Поглядим, кого поймали! — молвил он, склонившись над пленником. — Вроде бы не татарин… — недоуменно протянул он.

— А конь-то?

— Мало ли чего.

Порубежник напряженно прислушивался к их разговору, теперь ему даже казалось, что он слышит знакомые голоса.

— Что так долго, Никитка?

— Сейчас!

Раздались удары кресала, потянуло запахом тлеющего трута. Факел вспыхнул.

— И вправду, наш! — удивленно воскликнул Никитка, поднося огонь поближе. — Да это ж наш старшой по дозору.

Василько глядел на лица обступивших его, и все больше радовался. Вокруг стояли порубежники из острога, а огромный сапожище, который только что наступал ему на грудь, принадлежал его названому брату Проньке.

«Пленника» с ходу развязали, вынули изо рта кляп. В ответ на его ругань кмети в смятении только качали головами, другие прятали усмешки в бороду. Больше всех сокрушался Пронька, громко вздыхал, приговаривал:

— А ну, вдарь меня, Василько, вдарь дурня! Надо же, не познал братца… — И подставлял тому для удара свое крупное, густо заросшее усами и бородой лицо.

Наконец утихомирились. Час был поздний, и все, кроме дозорных, улеглись на ночлег в лесу.

Василько проснулся рано, лишь начинало светать. Словно каменные столбы, вырисовывались могучие лесные великаны-дубы, на которых не шевелился ни один листок. Все вокруг казалось таким величавым, надежным, что, может быть, впервые за долгие годы в душе воина ненадолго воцарился покой. Так бывало в далеком детстве, когда, проснувшись поутру, затаишься и через полуприкрытые веки наблюдаешь за хлопочущей в избе матерью…

Василько чувствовал себя почти счастливым, даже размечтался, что как хорошо было бы отличиться в сражениях, чтобы тарусский князь Константин наградил его серебром, а тогда он сумел бы выкупить из ордынского рабства отца, его жену, что заменила ему с Пронькой мать, своих сводных братиков и сестричек, родившихся в неволе. Понадобится много серебра, но он за верную службу получит его. А потом станет строить с отцом и Пронькой ладьи и струги для князя. И впервые почувствовал, что его потянуло к мирному житью-бытью.

Просыпались кмети, шли к речке умываться и поить лошадей. Почти все порубежники сберегли своих коней и оружие, но многие были без щитов и шлемов, а некоторые даже ранены. Отряд состоял из остатков двух сторожевых станиц, дозоривших в степи, и тех, которым удалось спастись после схватки с татарами при обороне острога.

Сопрон поведал Васильку, что схватка с татарами произошла вблизи стен крепостцы. Обе станицы — та, что возвращалась из дозора, и та, что шла ей на смену, — встретились недалеко от переправы через Упу. Крымчаки Бека Хаджи вынырнули из тумана, густой пеленой окутавшего утреннюю степь, словно с неба свалились. Закипела битва. Врагов было много больше, чем порубежников. Теснимые ордынцами, они стали отходить к Упе, чтобы перейти вброд обмелевшую степную речку. Если б не туман, вряд ли бы им удалось пробиться к острогу. Крымцы не собирались нападать на крепость, но, когда по наказу острожного воеводы были открыты ворота, чтобы впустить своих, они на их плечах ворвались внутрь укрепления. Дюжинам двум порубежников удалось отбиться и скрыться в лесу. Позже к ним присоединились еще несколько человек, ускакавших ранее в степь.

Начальным над собой воины признали Василька, он был единственным из уцелевших десятников. Отряд решил пробираться в Тарусу, чтобы присоединиться к дружине князя Константина.