Пролог

Вечернюю тишину, царившую на глухой лесной поляне, затерянной среди приграничной лесостепи, нарушили необычные звуки. Заворчав, попятился в кусты малинника лакомившийся сладкой ягодой небольшой бурый медведь. Рысь, дремавшая в развилке старого дуба, встрепенулась и настороженно уставилась в глубину леса. Оттуда доносился пугающий шум: людской говор, собачий лай, скрип колес, мычание коров и ржание лошадей…

А вскоре на лесную поляну в сопровождении полдюжины мужиков выехали несколько телег; одни с перевязанным веревками скарбом, другие с бабами и детишками. Потом появилось небольшое стадо под присмотром могучих псов, шести южнорусских белых овчарок.

Шедший впереди рослый, худощавый старик в долгополом зипуне велел всем остановиться, спросил:

— Кажись, тут, Фролко?

— Место то самое, тятя, — ответил молодой мужик. — Тут в прошлом годе мы с тобой были.

— Верно, Фролко, оно и есть! — согласно кивнул старый крестьянин. И, обращаясь к остальным, добавил приказным голосом:

— Располагайся! Тут заночуем!

Люди принялись за дело. Распрягли лошадей, сняли с телег нехитрый крестьянский скарб, потом развели костры. По команде Фрола собаки быстро согнали вместе разбредшееся было стадо. Бабы приготовили поесть и, покормив, уложили спать ребятишек. Перекусив, мужики и бабы, постелив кто что горазд, улеглись и сами. И вскоре поляна огласилась храпом усталых людей.

Только старому Ивану Гону, главе большого семейства, не спалось. Он долго ходил вокруг стана, присматривался и прислушивался, словно опасаясь чего-то, таившегося в этих чужих местах. Но все было тихо и спокойно…

Наконец он тоже, сморенный дальней дорогой, хлопотами и волнением, улегся и заснул.

Ему пригрезился странный и страшный сон… Будто идет он проезжей дорогой, а вокруг поля да поля. Только подумал: «Чьи же они, поля эти? Почему людей на них не видать?..» — как перед ним вдруг оказались трое. Один в черное одет, другой в тканях заморских, серебром блестит, третий золотыми украшениями сверкает.

Обступили Ивана, кричат:

— Наша это земля, поля наши! Иди к нам, сирота! Царствие небесное, сладкую жизнь обещают.

— Не надо мне вашего, — говорит Гон. — Я туда пойду! — И на лес показывает.

— Да куда ж ты пойдешь? Куда?! — кричат те, за зипун его хватают, уговаривают: — У тебя, опричь топора, ничего нет. А там земля вековым древом поросла, ты ее под пашню не поднимешь!..

Но не слушает их старый крестьянин, отстранил с дороги, идет к лесу.

— Не пущать его! — вопит тот, что в черном.

— Воротить! — кричит в заморское одетый. А третий подбоченился, хохочет:

— Ха-ха! Пущай идет. Все одно от меня не уйдет. Моя земля всюду!

«Ба! Да сие ж знакомцы все! — мелькнуло вдруг в голове старика. — В злате князь Тарусский Константин Иваныч. В сребре Курной, боярин. В черном игумен Алексинской обители Никон». Старик оглянулся — получше присмотреться хотел… Но что это?! Исчезли знакомцы, а по дороге, размахивая саблями, трое татар за ним гонятся…

И тут Иван проснулся. Светало. Кряхтя, поднялся с земли, потер затекшую руку. Потом истово перекрестился… «К чему сон такой злой причудился? Тьфу, тьфу, тьфу!..»

В стане переселенцев все еще спали, коровы и козы полулежали на траве, кони дремали стоя. Только овчарки, завидев хозяина, подбежали к нему, виляя хвостами.

«Господи! Милости твоей прошу, дабы высказал ты ее нам в новом месте!» — подумал старик, направляясь к журчащему неподалеку ручью, чтобы напиться…

Раньше Гоны жили неподалеку от Тарусы, в деревне о три двора. С каждым годом становилась беднее удельная Тарусская земля. Платить надо было всем: Орде — дань, князю, боярам, монастырям — оброк. Свободные крестьяне нищали и разорялись, теряли имущество и землю, превращались в холопов. С южных рубежей набегали степняки, кочевавшие в Крыму и Диком поле. Пограбят, сожгут все, полонят тех, кто не успел укрыться в лесных дебрях и болотных топях, и тогда прощай, родная сторона. С соседних Верхне-Окских княжеств, захваченных литовцами Ольгерда, приходили одетые в звериные шкуры воины, бесчинствовали своим чередом…

До Гоновой деревни, правда, враги пока не добирались. Стояла она в лесу среди болот, попасть туда можно было лишь по тропкам. Зато тиуны хорошо знали дорогу. Князь требовал своего, и, если нечего было взять у соседей Гонов, не смотрели: урожайный год или нет, часто отбирали последнее. Невмоготу становилось от поборов. Скудная земля родила плохо. Жили впроголодь, но терпели. Старый Гон не хотел уходить с насиженного места, где были похоронены деды и прадеды, где прожито много лет с женой, родившей ему четырех парней и трех девок. Старший сын, бобыль, погиб с тарусским князем Иваном Константиновичем на поле Куликовом, остальные были женаты, а дочери, кроме меньшей, Любаши, замужем. Так уж сложилось, что все остались жить с отцом. Построили избы и завели свое хозяйство. Не довелось подруге Ивана Гона, Марфе, увидеть внуков: умерла за месяц до рождения первого. Овдовев, Гон, и так не больно разговорчивый, замолчал вовсе. Редко появлялась на его морщинистом лице улыбка, только когда брал на руки малыша.

Однажды сын Гона Вавила принес из Тарусы недобрые вести. Встретил он на торжище знакомого княжьего человека, который поведал ему, что слышал-де ненароком, будто их деревню новый князь Константин пожаловал боярину Курному. Опечалила эта новость Гонов. Боярская вотчина примыкала к княжеским землям. Гоны знали, как тяжело живется крестьянам Курного. Боярин был жаден, со стариной не считался, заставлял отдавать половину урожая. На беду Гонов, слух подтвердился, и они оказались под Курным. Волость-община, в которую входило еще несколько соседних деревень, распалась. Теперь за крестьян стало некому заступиться. Когда боярские сборщики в третий раз за год пришли брать оброк, старый Гон не выдержал: решил искать счастья на новом месте. Взял с собой младшего сына Фролку и направился на полдень разведать, куда бы перебраться. Они дошли до рубежей Тарусского княжества, где им приглянулась большая лесная поляна неподалеку от ручья. Место было глухое, со всех сторон его окружали леса и болота. Дальше начинались земли Тульского, Рязанского и Елецкого княжеств. Они исподволь разорялись мелкими кочевыми ордами степняков, но до тарусских пределов татары в последнее время обычно не добирались.

Старый Гон рассказал родне об этом месте. После долгих раздумий, колебаний и споров Гоны решили переселяться.

Тяжелая работа предстояла крестьянам. Надо было построить новую деревню, расчистить поляну от густых зарослей кустарника, расширить ее под пашню и огороды, выжечь и выкорчевать десятки вековых дубов и елей. Но мысль о том, что они избавились от лихих боярских поборов и, как новоселы, могут шесть лет не платить оброк тарусским князьям, поднимала их дух и силы. Только вот рабочих рук не хватало. Мужиков, вместе с Сенькой, семеро, да баб шестеро. Сыновья Гона — тощий, долговязый, весь в отца, Вавила и такой же рослый, но поплотнее, с широким добродушным лицом Любим — принялись за постройку амбара. Срубили два десятка елей, вырыли неглубокие канавы и стали класть сруб, соединяя бревна в замок. Остальные Гоны, наметив рубежи поля, вырубили вдоль них деревья, чтобы ненароком не случился пожар, когда жечь лес начнут. Надрываясь вместе со своими низкорослыми лошаденками, стали оттаскивать дубовые и еловые колоды в лес. Бабы расчищали от кустарника поляну, засыпали ямы, ровняли бугры. Ребятишкам постарше доверено было присматривать за малышами и пасти скот.

Прошли недели. Ночи становились длиннее, по утрам мерцал под лучами осеннего солнца иней. В опустевшем лесу не стало слышно птиц…

«Уже до осеннего Юрия недолго, а не срубили ни одной избы», — беспокоились люди. Особенно тревожились бабы: как жить с детишками в шалашах, когда настанут морозы?!. Они наседали на мужиков, а те отмалчивались — не хотели идти наперекор старому Гону, да и сами понимали: пока сухо и не приморозило землю, за день можно сделать больше, чем потом за три. Так изо дня на день и откладывали…

Холода наступили внезапно. Утро выдалось тихое, солнечное, но к полудню небо затянуло тяжелыми тучами. Задул резкий, порывистый ветер. Раскачивал деревья, срывал с дубов и лип последние листья. А ночью случилась беда: на деревню напали волки…

Сторожить с вечера довелось Антипке, мужу старшей дочери Гона Степаниды, угрюмому, желчному мужику. Его заросшее черной бородой скуластое лицо, хмурый взгляд исподлобья вызывали у Гонов отчуждение. Антипка: не любил тестя и не скрывал этого. Переселился на новое место против своей воли по настоянию Степаниды. До женитьбы Антипка со старшим братом Егоркой жили в дворцовом селе тарусских князей. Но, когда брат, спасаясь от лютой казни, бежал невесть куда, не уберегся oт княжьей мести и Антипка: потерял хозяйство, едва не попал в холопы. Пришлось ему идти к Гонам примаком. И хоть прошло уже много лет, его гордая натура не могла смириться с тем, что он должен во всем повиноваться тестю…

Закутавшись в овчину, Антипка смотрел на огонь в костре, который под порывами ветра мечется из стороны в сторону, рассыпая вокруг искры. От усталости глаза у него слипались. Чтобы не заснуть, он тер их кулаками, заставлял себя вставать и обходить лагерь. Но стоило мужику присесть, как его опять начинало клонить ко сну…

Его разбудил яростный лай собак и тревожный рев скотины. Схватив рогатину, мужик бросился на шум. По земле катались двухцветные клубки: светлые собаки, темные волки. Хищников было больше, и они одолевали. Антипка не стал звать Гонов.

«Попрекать станут, заснул, мол, лучше самолично управлюсь!..»

Ему удалось прибить рогатиной несколько хищников. Увлеченный схваткой, он не чувствовал опасности. А тем временем матерый вожак, задушив собаку, прижался к земле и не спускал горящих желтых глаз с метавшегося по поляне человека. Когда тот оказался рядом, прыгнул на него, навалился со спины всем своим немалым весом, сбил мужика с ног…

Разбуженные шумом Гоны отбили Антипку. Он был без сознания…

Волчье нашествие дорого обошлось Гонам. Антипку спасли, но он надолго выбыл из строя. Из пятерых собак осталась в живых одна, остальных загрызли хищники. Сорвавшись с привязи, убежали и сгинули в лесу лошадь Вавилы, несколько коров и коз. Это еще больше усугубило тяжелую жизнь переселенцев.

Но все же спустя несколько дней Гоны наконец заложили первый сруб под жилье. На месте порога будущей избы старый Гон зарыл кусок железа от сломанной сохи. Утоптав над ним землю, прошептал: «Дай, Господи, нам здоровья на многие годы, чтобы ничто нам не вредило, как не вредит сему железу, чтобы крепки были, как сие железо, люди, кои через него переступать будут!»

К зиме несколько изб были построены. По обычаю, на веревке подвесили мертвую сороку, чтобы нечистая сила уцепилась за нее, а не навредила животным, кое-как разместили скотинку по избам. Топилось по-черному, и дым стелился низко, ел глаза, но это для крестьян было делом привычным: любишь тепло — терпи дым. Стали выздоравливать простуженные ребятишки. Двух, правда, не уберегли. И вырыли в дальнем конце поляны первые могилки с белыми стругаными крестами. Погоревали родители и старый Гон, прослезились тетки, заугрюмились дядья, да что делать, дай волю боли — сам помрешь раньше смерти… И снова рубили, жгли деревья, корчевали пни. Торопились, пока не ударили морозы, когда и прутика не вырвешь из скованной холодом земли.

Короткие зимние дни быстро сменяли друг друга. Вставали задолго до рассвета. Над спящим лесом не успевал еще заняться день, а на поляне уже стучали топоры, стлался дым, ржали лошади, раздавались громкие голоса людей. Кончали работу при свете костров, разгонявших темень, когда от усталости деревенели ноги, а топоры начинали дрожать в руках. Но лес отступал все дальше и дальше.

За трудами и заботами незаметно пришла весна. Отжурчала ручьями от талого снега, отшумела буйными грозами, осыпалась белыми лепестками диких яблонь и груш, одела в темно-зеленый убор дубы и липы. А когда возвратились в родные края птицы и, отстроив гнезда, вывели птенцов, на месте тихой, затерянной среди глухих лесов и непроходимых болот поляны раскинулась новая деревня с огородами и пашней.