Рязань
1
На высоком берегу Оки, поднятая земляным валом, вросла в землю тыном и сторожевыми башнями, сложенными из вековых кряжистых дубов, Рязань. Вниз к реке, узкими улочками и черными курными избами, сползал посад. У пристани тоже, что и в самом городе на Сокольей горе, располагался торг, ныне пустовавший, ибо весь народ рязанский собрался у соборной церкви Успения Богородицы на площади.
Как только смолк сполошный колокол, подвешенный возле церкви к бревенчатым стропилам звонницы, из церкви в окружении священников, одетых в золоченые ризы с серебряными крестами в руках, показался епископ Арсений. Пройдя по паперти, он широкими взмахами руки осенил толпу горожан животворящим крестом Господним.
На каменное возвышение близ вечевого колокола поднялся боярин Ермила. Был он знатен богатством, дородностью великой и могучим голосом. Отмахав на три стороны поклоны, боярин, будто сполошный колокол, прогудел в толпу:
— Православные! Собрались мы ноне под сенью креста Успения Богородицы, дабы решить дело благостное: доколе под дланью Всеволодовой ходить нам; доколе вместо князей наших, томящихся в порубе володимирском, в голоде и холоде, кормить Ярослава со дружиною?
Подивились рязанцы смелым речам боярина, зароптали. Слова ложились на возделанную почву: не единожды они слышали подобные речи из уст бояр, старост и самого епископа Арсения. А тут еще объявился в городе двоюродный брат пронского князя Михаила Изяслав Владимирович. Смущал он речами своими рязанцев, подталкивая к непокорству. И сегодня, как только закончил говорить боярин Ермила, на возвышение поднялся Изяслав. Тряхнув черными как смоль кудрями, он возопил:
— Народ честной, рязанский! Пришло время не просить, но требовать! Вернуть князей в Рязань с их женами и детьми! Разве то не дело?!
— Мы крест целовали Ярославу! — выкрикнул кто-то из толпы.
Изяслав услышал это и тут же нашелся с ответом:
— Своей ли волею целовали вы крест на верность? Нет! Не вы Ярослава позвали на княжение. Всеволод посадил вам своего сына. — И, помолчав, он многозначительно добавил: — Решитесь на дело святое, вам в том князь пронский подпорой будет. Крест в том целую. Верьте мне!
Изяслава сменил на возвышении сын боярина Савелия. Вошедши в зрелые лета, он не утратил молодецкого задора и потому, ударивши куньей шапкой о каменную плиту помоста, задиристо выкрикнул:
— Имать князя Ярослава и людишек его, в поруб сына Всеволодова! И послать письмо володимирскому князю: мол, ты нам князей, мы же сына твово тебе в здравии возвернем.
— Верно!
— Припомним великому князю Липицу и Колокшу! — раздались одобрительные выкрики рязанцев.
Видя, что все больше и больше появляется охотников до драки, епископ Арсений поднял руку, призывая ко вниманию.
— Православные, дети Господня! — дрожащим от охватившей его немощи голосом выкрикнул епископ. — Одумайтесь! Великий грех ляжет на вас, ибо нарушите клятву святую!
— Новгородцы не единожды целовали крест, а потом изгоняли князей неугодных, — перебивая Арсения, прогудел боярин Ермила. — Возвернем рязанцев, и грех простится.
— Великий князь в силу вошел. Дружину имеет немалую, не простит, коли Ярославу обиды чинить будете, — настаивал на своем Арсений. — Да и здесь, в детинце, у Ярослава три сотни воев. Крови прольется немало, — и простерши руку в сторону Фотьянова столпа, где, раздвигая плечами сгрудившихся рязанцев, два десятка воинов освобождали проход Ярославу Всеволодовичу, епископ прокричал: — Да вот и он сам, легок на помине.
Девятнадцатилетний князь, одетый в парчовый дорогой кафтан, в развевающемся на плечах малиновом плаще, широко шагал по образованному усилиями воинов проходу. Его светлые волосы волнами растекались из-под маленькой шапочки-кутафейки и, подхваченные боковым ветром, заслоняли ему лицо. Ярослав всякий раз отбрасывал их кивком головы, ловя при этом на себе недобрые взгляды рязанцев. Взойдя на паперть соборной церкви, он принял благословение Арсения и, повернувшись лицом к гудящему народу, строго спросил:
— Почто без моего дозволения сполох подняли? Может, ворог у ворот града?
Лицо Ярослава стало под стать плащу, а ноздри затрепетали, что у породистой лошади.
На возвышение, поддерживаемый под руки двумя отроками, поднялся боярин Мирон. Поклонившись поясно народу, притихшему при его появлении, князю Ярославу и перекрестившись на кресты собора, он негромко проговорил:
— Прости, государь, что без ведома твоего народ собрался. Испокон веку дела Рязань миром решала, и князья наши нам не перечили, а с народом шли…
— Откель ему знать, безбородому-то, пушок еще на губах, а туда же, «без моего дозволения!» — выкрикнул кто-то из толпы, и рязанцы зашлись хохотом.
Ярослав насупил брови и, повернувшись к тысяцкому рязанской дружины Афанасию Дробышу, приказал:
— Имать насмешника!
— Как же его отыщешь, государь, — улыбаясь, развел руками тысяцкий. — Вона толпища-то какая, вся Рязань здесь. Поди, разберись, кто голос подал.
Ответ Афанасия вызвал новую волну смеха.
— Глянь, мужики, князь-то что красна-девица перед суженым краснеет, — раздался голос. Ему вторил другой, такой же игривый и занозистый:
— Не корзно , а сарафан малиновый ему впору!
— Волосы под кику , и хоть сейчас на осклепище !
Ярослав, видя хохочущие лица мужиков, ухмыляющихся в бороды бояр и старост, с трудом сдерживая ярость, подал знак воинам охраны. Те, стоя у паперти полукругом, придвинулись ближе к князю и обнажили мечи.
Смех разом прекратился.
— Почто без моего на то дозволения сполох подняли? — все так же спокойно, не повышая голоса, повторил свой вопрос Ярослав Всеволодович.
— Ты нам не князь! И дозволения нам твоего не надобно! — прогудел боярин Ермила. — Роман и Святослав князья нам. Отец твой, Всеволод, их в железах держит, и нам тебя след в железа взять!
Толпа угрожающе загудела.
К Ярославу приблизился епископ Арсений. Став чуть справа от князя, он тихо произнес:
— Может, тебе в соборе укрыться? Народ недоброе замыслил.
— Управлюсь, — холодно ответил Ярослав и решительно тряхнул головой. Подняв руку вверх, он провел ею из стороны в сторону, и тут же из-за двора купца Захария, выходящего высоким тыном на площадь, конно по трое в ряд показались дружинники княжеские. Разрезая толпу горожан на две части, давя зазевавшихся копытами, они быстро продвинулись к паперти церкви, образуя широкий проход, по которому князь Ярослав не спеша, с достоинством, покинул площадь.
Глядя на удаляющегося князя, Арсений в раздумье произнес:
— Молод Ярослав, а норов перенял отцовский. Упаси нас, Господь, от гнева Всеволодова.
Епископ перекрестился и, повернувшись, медленно вошел в распахнутые двери соборной церкви Успения Богородицы.
2
Ночь воцарилась над Рязанью. Страсти, кипевшие днем на соборной площади, потихоньку улеглись, и рязанский люд, умаявшийся в делах и спорах, мирно почивал: кто на лавках, а кто и в мягких постелях. Только сторожа на башнях да дружинники князя Ярослава бдили, опасаясь: одни — незваных гостей с Дикого поля, другие — ретивых хозяев, грозивших мечом и цепями.
В доме боярина Ермилы — гости. Но не слышно шумного веселья и перезвона гуслей, да и вечерняя трапеза скромна. Не для пира сошлись на боярском дворе лучшие градские люди, а для тайного совета. За длинным дубовым столом и вдоль стен не по чину, а кто когда приходил, расселись по лавкам бояре, старосты, кое-кто из служилых, а также самые именитые купцы. Освещенные колеблющимся светом свечей, сидели молча, тяжело, шумно вздыхая и покряхтывая. Начало тайного совета затягивалось.
Наконец, сопровождаемый хозяином дома боярином Ермилой, в светлицу вошел князь Изяслав Владимирович. Порывисто пройдя к единственно стоявшему во главе стола креслу, он торжественно произнес:
— Помолясь, приступим.
Пошевелив коротко губами, он нарочито громко начал:
— Не пристало нам под щенком Всеволодовым ходить. Всегда Рязань особливо стояла. Никто ею не помыкал. Так ли?
— Так, батюшка!
— Верно, верно говоришь! — донеслось в ответ.
— Издавна повелось, что на великий стол киевские князья садились, им-то не грех старшинствовать. Да тут Андрей, за ним и Всеволод возомнили себя князьями великими. Всю Белую Русь под себя подмяли, теперь и к южным землям подбираются. Сынов-то у Всеволода аж шестеро, всем удел дай. А внуки пойдут, им тоже удел дай на кормление. Вот и подумайте: не паутину ли Всеволод плетет, дабы опутать ею все земли? Ни вам, ни князьям вашим нет места в княжестве Володимирском, потому-то они в железах, а скоро и вам черед.
Зашумели, возмущаясь, бояре, загалдели купцы, закудахтали, точно куры, согнанные с насеста.
— Да как же так, Господи?
— Неужто изведет под корень род князей рязанских?!
— Где же заступника-то сыскать от такого песиглавца ?
Изяслав молчал, давая высказаться другим, выхватывая взглядом и отмечая для себя особо ретивых.
— Собрать дружину, черниговцев позвать, а попервой имать выкормыша княжеского — Ярослава, — прогудел он.
— Как имать, как? — перекрикивая всех, завопил кто-то из старост. — Ярослав в детинце, на стрельнях дружинники!
— Петуха красного подпустить, володимирцы сами выйдут из-за заборала , — предложил купец Евсей, торговавший хлебом и рыбой.
— Совсем глузда лишился, по вые бы тебе надавать, — замахнулся на купца тысяцкий Афанасий Дробыш. — Град спалить хочешь?
До полуночи спорили лучшие градские люди. Предлагали разное, но сошлись в одном: немедля ехать к пронскому князю Михаилу за помощью; созывать большую дружину; на всех дорогах, идущих от Рязани, поставить заставы и имать посыльщиков княжеских, а до поры до времени затаиться и ждать ответа из Пронска. К князю Михаилу надлежало ехать боярину Ермиле и Афанасию Дробышу. С ними возвращался в Пронск и князь Изяслав Владимирович.
Уж за полночь, а княжеский терем светится окнами, словно в праздник. Двор также залит светом факелов. Ржут лошади, звенят оружием и доспехами дружинники. Ярослав Всеволодович среди воинов. Он возбужден, щеки его горят, в глазах мечутся веселые озорные огоньки. Вся эта суета ему в радость.
— Уехал ли посыльщик в Володимир? — остановив воеводу Лудара, спросил Ярослав.
— Уехал, князь, как ты велел, еще засветло, — нехотя ответил Лудар, ибо князь спрашивал его об этом уже в третий раз.
— Надо бы в Новгород, к Святославу, тож человека направить. Ему хоч тринадцать всего, да с ним боярин Михаил — муж зрелый и в ратном деле сведущ.
— Как скажешь, князь. Ежели надо, пошлем, — согласился воевода.
— Да нет, повременим малость. А что, бояре все собрались?
— Володимирские, что с тобой пришли, в тереме. И жены их, и дети, и челядинцы — все здесь.
— А ты съестной припас оглядел? На сколь хватит, коли в осаде быть нам?
— Не успел, прости, князь, нерадивого, — потупил взор воевода.
— Эко ты! — покачал головой Ярослав. — В осаде вода и еда — первейшее дело. Пойди проверь, — строго приказал князь и уже на ходу крикнул: — Я — в стрельню. Погляжу на град, тихо ли.
— Вот неугомонный, — крякнул в бороду, досадуя на князя, Лудар и, оглядев двор, расположившихся на нем дружинников и вооружавшихся владимирских бояр и их слуг, заметил, что к сражению готовятся. «Да не осмелятся рязанцы супротив великого князя пойти, время не то», — подумал воевода. Постояв еще немного у коновязи, поразмышлял о житье многотрудном в граде Рязани и направился осматривать кладовые. Знал Лудар, что молодой князь ничего не забывает.
Ярослав, освещая путь факелом, по скрипучей лестнице поднялся на смотровую площадку башни. Ветер яростно рванул полы кафтана, плаща, разметал волосы. Пламя факела затрепетало и погасло.
— Надо было маслом напитать, — донеслось из темноты. — Березовые-то факела в тихую ночь хороши.
— Сколь вас? — спросил Ярослав, осторожно ставя ноги на прогибающийся под его тяжестью настил.
— Я, князь, Степан Городецкий и дружок мой Филька, — подал голос один из дружинников.
— Ты со мной в Переяславле был? — припоминая имя, спросил Ярослав.
— Был, княже.
— Оттуда нас выгнали и отсели норовят. Устоим ли?
— А то как же! — бодро ответил Степан. — Там-то князь Всеволод Чермный супротив нас стоял, а здесь бояре. Они токмо горло драть здоровы. Князья-то их все у батюшки твоего в порубе сидят.
— То-то и оно, что не все. В толпе я приметил ноне князя Изяслава. А он — вой знатный.
Помолчали.
— А что, в граде спокойно ли? — спросил Ярослав.
— Тихо. Сторожа токмо колотушками балуют. Будь в надеже, государь, коли что, мы мигом сполох поднимем.
Ярослав, укрываясь плащом от порывов ледяного ветра, еще раз оглядел спящий город и осторожно спустился со сторожевой башни.
Князь тихонько вошел в спальню, осторожно прикрыл дверь. Полумрак скрывал очертания ложа и разведенного в стороны полога. Ярослав устало опустился на лебяжью перину, утопая в ней.
— Спишь ли? — спросил он, и неожиданно из дальнего темного угла донесся ответ:
— Тебя ожидаю, государь.
Откинув медвежью шкуру, из глубокого кресла выпорхнула молодая княгиня. Сделав пять-шесть шагов, она стремительно обвила руками шею князя, прильнула к нему горячим худеньким тельцем. И хотя ей было семнадцать, глянулась она намного моложе. За год супружеской жизни Ярослав не раз отмечал для себя, глядя на молодую жену: «Отроковица ! Истая отроковица! Ей бы в куклы играть да с подружками хороводы водить!»
Привезенная из половецких степей, дочь хана Юрия Кончаковича явилась залогом дружбы между вечными непримиримыми врагами — Русью и Диким полем.
Когда Ярослав впервые увидел ханскую дочь в богатом пестром наряде, шароварах и под легким белым покрывалом, такую маленькую, худенькую, заморскую птичку с огромными испуганными, черными, чуть раскосыми глазищами, то удивление и жалость заполнили его сердце. Приняв жену как неизбежность, Ярослав поначалу чурался молчаливой княжны, со временем попривык, а через полгода и полюбил свою скуластую половчанку.
— Ты чего же не ложилась? А если бы я до утра не пришел? — с теплотой, на которую только был способен, спросил князь.
— Ждала бы до утра.
— А коли до самого вечера…
— Ждала бы столько, сколько ты пришел, — ответила она, на что Ярослав рассмеялся.
— Не «сколько ты пришел», а пока бы ты не пришел, — поправил он свою жену.
Ханской дочери язык русов давался с трудом, и потому она чаще молчала, но ее глаза, горячие и ласковые руки были красноречивее любых слов.
— Ты встревожен. Беда пришла? — заглядывая Ярославу в глаза, тихо спросила княжна.
— Беды особой нет. Бояре люд рязанский в смуту вводят, супротив меня народ поднять хотят.
— Какие они, — покачала головой княжна. — Таких отец мой сек саблями, а очень плохих за ноги к лошади, — показала она руками, будто вяжет узел, — и пускали в поле. — Помолчав, добавила: — Позови отца моего. Он порубит плохих бояр.
— Нет. Не хочу крови.
— Хан любит кровь врагов своих, когда она стекает с его меча.
— Но я не хан, а русский князь.
— Урусски кенязи не раз звали наших воинов против врагов своих. Кенязь Рюрик звал ханов на Киев, и сегодня еще в Переславле половецкие воины.
— В Переяславле, — поправил Ярослав жену. — Ты верно говоришь: половцы в граде том, но надолго ли? Отец с этим мириться не будет. Переяславль теперь наш — володимирский, — уверенно произнес молодой князь и, заметив, что жена дрожит, строго приказал: — Немедля в постель! Озябла ведь. Вона трясца берет, того и гляди зубами застучишь. А с боярами управимся, не тревожься. Коли не сами, так великий князь поможет.
3
Всеволод Юрьевич не повел войско в Рязань. Он стал лагерем в виду города на берегу Оки, отправив воеводу своего к Ярославу и боярам рязанским с приказом: явиться в полдень на ряды . Поставлен был только шатер великого князя, дружинники же владимирские расположились на склоне взгорка и в перелеске, спускавшемся к реке. Сколько было воинов у Всеволода, рязанцам видно не было, и оттого суда княжеского они не испугались. Отправляя бояр и выборных от мастеровых и купцов на ряды, горожане напутствовали:
— Не уступайте!
— Держитесь своего!
— Князей ослобоните! На что нам приблудные-то!
Среди важно выступавших на княжеский суд рязанцев шел в окружении священников епископ Арсений. Под тяжестью золоченой ризы, отягощенный толстой золотой цепью, на которой висела панагия , он, опираясь на посох, с трудом переставлял ноги. Перед выходом из города Арсений пытался еще раз призвать паству к смирению, повиниться великому князю, но рязанцы не захотели слушать епископа.
Следом за выборными из ворот города в сопровождении двух десятков воинов выехал Ярослав. Обогнав шествие рязанцев, он первым прибыл к княжескому шатру и, спешившись, попал в крепкие объятия братьев — Константина и Юрия.
Старший брат, высокий и строгий, как монах, хотя и был рад встрече, вел себя сдержанно и радости не выказал.
Юрий же, тиская Ярослава крепкими ручищами, забросал его вопросами:
— Здрав ли? Как женушка твоя, поздорова ли? Что содеялось в Рязани? Чем люд рязанский прогневил? — и, не давая ответить, тут же рассказывал сам: — Брат Владимир просился с нами, да отец не взял: мал еще. Бояре твои с тобой, а дружина где же?
— В граде оставил, в воротах.
— Почто в воротах? — тряхнул кудрями Юрий. — Воротных сторожей разве нет?
— Есть. От них и поставил дружину, дабы за стенами градскими не укрылись бунташные.
— Есть и такие?
— Вон сколь, — кивнул Ярослав в сторону приближающихся рязанцев, — да и в самом граде осталось немало. — И, сокрушенно махнув рукой, спросил в свою очередь: — А как батюшка? Здоров ли?
— Великий князь в здравии, — тихо ответил Константин. — По весне занедужил как-то, да потом выправился.
Ярослав, отстранившись от Юрия, повернулся к старшему брату. Всмотревшись в его худощавое, землистого цвета лицо, участливо спросил:
— Сам-то ты здоров ли? Вона как глаза запали…
— Все в руках божьих, — так же тихо ответил Константин. Рядом со своими крепкими, розовощекими, жизнерадостными братьями он выглядел изнуренным, усталым, словно точила его какая-то внутренняя, неведомая болезнь. Узкое лицо Константина, обрамленное редкой бородой клинышком, глубоко посаженные глаза, тонкий нос с горбинкой и резкая черточка, делившая сросшиеся брови, дышали внутренним покоем и умиротворением. Будто пришел он в этот грешный мир сторонним наблюдателем: без радостей, желаний и страстей.
— А что батюшка, в шатре? — забеспокоился Ярослав. — Не терпится обнять родителя.
— Тебе нельзя в шатер! — предостерегающе поднял руку Константин. — Не забывай, кто ты, и говорить с тобой великий князь будет не как с сыном, а как с удельным князем. О том и напомнить велел.
Ярослав понимающе кивнул и нехотя отошел к приехавшим вместе с ним боярам.
Между тем рязанские выборные подошли ближе. Встретил их боярин Зарок и указал место, где им надлежало быть в ожидании суда княжеского.
В полдень из шатра вышел великий князь. Кинув взгляд на Ярослава, он указал ему на скамью, стоявшую слева, сам же сел в высокое резное кресло. Оглядев выборных рязанцев, Всеволод спросил:
— С чем пришли, бояре?
Из толпы выступил бородатый дородный мужик. Придерживая окладистую бороду, поклонился поясно и, крякнув в кулак, зычно произнес:
— Вины на нас нет, государь, а потому говорить пришли о наболевшем: доколе держать в неволе князей наших будешь?
— Не о том речь! — прервал боярина Всеволод. — Помолчи! Говори ты, князь, — кивнул он Ярославу.
Тот встал, не спеша поправил висевший на поясе меч и громко произнес:
— Винюсь пред тобой, великий князь, что допустил в земле рязанской смуту, непокорство и предательство. Не углядел сговора бояр с князьями пронскими, не пресек предательство сие в самом начале. А они, — указал Ярослав перстом на толпу выборных, — смутили рязанцев на бунт супротив меня, великий князь, над Рязанью тобой поставленного.
Ярослав говорил долго, приводя примеры, называя имена… И с каждым новым деянием, содеянным, по словам Ярослава, рязанцами, Всеволод Юрьевич все больше мрачнел.
— Так, говорите, нет вины на вас? — возвысил великий князь голос, недобро поглядывая на выборных. — Где же ты, праведник, заступник земли рязанской? Арсений! Отзовись! — выкрикнул Всеволод Юрьевич. — Кажи свой лик! Ответствуй! Верно ли сказывал князь Ярослав? Может, напраслину возвел на Рязань?
Арсений, поддерживаемый под локоть одним из священников, вышел вперед. Перекрестившись, он тихо проговорил:
— Бог милостив и нас, великий князь, призывал к милосердию.
Перекрестившись еще раз, он отступил и смешался с толпой рязанцев.
— И это все? — удивился Всеволод. — Бояре рязанские, ответствуйте: прав ли князь Ярослав?
Бояре, возмущаясь услышанным и перебивая друг друга, принялись доказывать свою правду. Речи их были дерзостны, требования непомерны и оскорбительны, но великий князь терпеливо выслушал всех. После чего он встал, обвел взглядом рязанских послов, воинов дружины, своих сыновей и медленно, выделяя каждое слово, произнес:
— Воля моя такова: этих, — кивнул он в сторону выборных, — заковать в железа и отвести в стольный град Володимир; злых и виновных в измене имать, пытать и казнить; мужиков рязанских с женками и детьми, со всем скарбом из града вывести и направить на жилье в города володимирские, суздальские, ростовские; град же мятежный предать огню! — И, помолчав многозначительно, в нависшей тишине добавил: — А кто воле моей воспротивится, сечь головы немедля!
4
Содрогнулась Рязань от криков и стонов, заалела кровью людской, запылала избами и теремами. Дружинники князя Всеволода врывались в дома, а кто запирался, то выламывали двери и выгоняли жителей из теплого жилья на холод, а потом, как скотину бессловесную, гнали из города в поле.
Княжичи в сопровождении десятка конных гридей с трудом продвигались к соборной площади по заполненной бредущими горожанами улице. Константин, взирая на разливное людское горе, тяжело вздыхал и часто крестился, Юрий же, пораженный решением отца и свершаемым на его глазах, лишь все больше мрачнел и нервно покусывал ус. Следовавший за княжичами Роман шумно сопел и недовольно бухтел себе под нос:
— Зачем же так строго? Наказать надо непременно за непослушание, но город пожечь — это не по-христиански!
Потянуло гарью.
— Торопятся дружинники исполнить волю князя. Усердствуют не в меру. Того и гляди, людей пожгут, — осуждающе покачал головой Константин и, обернувшись к одному из гридей, приказал: — Скачи вперед, передай: пока рязанцы города не покинули, домов не жечь!
Из приземистого терема выскочила дородная баба с узлами и целым выводком детишек. Упав в воротах на землю, она заголосила:
— Ой, боженьки, что деется-то! Из родимого дома изгоняют! За что, за какую такую провинность? Детушки мои горемычные, куда мне таперича с вами, сиротами? Токмо во сыру землю!
Признав в завывавшей бабе жену купца Никиты Стогуда, проходивший мимо дружинник князя Всеволода прикрикнул на нее:
— Тю, оглашенная! Криком своим детишек перепугала. Вона как глазенками рыщут. Твой-то Никита где?
— Загинул муж мой! В железа, говорят, володимирский князь выборных заковал, и мой також с ними! Говорила я ему, упертому, сиди дома! Нет! Правды пошел искать! Вон она, правда, из теплого дома голым да босым на улицу!
— Молчи, глупая! — замахнулся древком копья на купчиху дружинник. — Не вводи в грех! Мне не пристало бунташные речи твои слушать!
— А мне все едино теперь: не ты, так другой порешит, — обреченно махнула рукой баба и заголосила еще громче. Ей вторили перепуганные дети.
— Ты лучше загодя себя не хорони, а ступай с выводком своим за город, в поле. Там тиуны княжеские на жилье определяют: кого в Суздаль, кого в Москву, кого в Ростов… Поспеши, там и Никита твой, видел его.
Подхватив на руки младшенького, купчиха заторопилась к городским воротам, за ней потянулись и остальные пятеро: мал мала меньше, ничего не понимающие, перепуганные вусмерть.
— Эко батюшка как круто обошелся с рязанцами, — не выдержал Юрий. — Одних они с нами кровей, одной веры. Что скажешь на это, Константин? — склонился к седлу брата Юрий. — Не половцы же там какие-нибудь — свои.
— Князь на то великим прозывается, что ум ему великий даден, и потому дела нам его неведомы. Не терзайся понапрасну, батюшка знает, что делает, — откликнулся Константин и, привлеченный шумом, доносившимся из-за высокого тына, предложил: — Точно побоище какое, поглядим?
Всадники въехали в распахнутые ворота. На просторном дворе черноволосый, ладно скроенный, высокий мужик увесистой дубиной отбивался от наседавших на него четверых дружинников. Двое, с распластанными головами, в крови, лежали у его ног. Да и сам он, истекающий кровью от множества ран, еле держался на ногах. Отброшенный ударом дубины, один из дружинников, растирая по лицу льющуюся из разбитого носа кровь, кричал своим товарищам:
— Петро, ты его копьем наддай! Видишь, мечом не достать. Проткни его, лешака черного!
Видно, въезжающие во двор всадники на какое-то мгновение отвлекли обороняющегося, и он не углядел, что стоявший слева и чуть позади от него дружинник, отложив меч, поднял с земли копье. Нанесенный удар был настолько сильным, что, пробив грудь чернобородого, копье вошло в столб высокого резного крыльца, а мужик, выпустив из рук свое грозное оружие, повалился замертво на землю.
— Что за побоище вы здесь учинили? — спрыгнув с лошади, властно спросил Юрий.
Один из дружинников, еще горячий от схватки и потому тяжело дышащий, хрипло, с придыхом ответил:
— Волю княжескую исполняли, а этот, — указал он мечом на поверженного мужика, — за дубину… и ну охаживать. Петра с Тюхой ухайдокал, и Первуну тож крепко досталось.
— Женка его — истая ведьма, под стать мужу своему, за нож… и на Фрола. Еле отбился, — добавил другой дружинник, кивая на здоровенного рыжеволосого мужика.
Тот, осклабясь, подтвердил:
— Пришлось сабелькой махнуть. Развалил аж до самой…
Дружинники зашлись хохотом.
— Не верь им, князь. Напраслину на моих матушку с батюшкой возводят, — раздался звонкий от возмущения голос, и из-за спин дружинников выступила черноволосая невысокая девушка лет пятнадцати. Словно угольями обожгла она Юрия своими огромными, омытыми слезами, черными глазищами. Негодуя, она выкрикнула: — Убивцы вы, нелюди! За что матушку загубили? А батюшку? Ответствуйте! Не мне, князю своему правду говорите! И что мной позабавиться хотели…
— Ах ты, волчья утроба! Кикимора болотная! — взревел рыжебородый дружинник и, выхватив саблю, замахнулся ею для удара, но Юрий в самый последний момент подставил свой меч, и удар пришелся не по девичьей голове, а вскользь, лишь на излете зацепил плечо. Девушка, ойкнув, повалилась княжичу под ноги.
Из-за спины княжича выскользнул Роман и, не дав девушке коснуться земли, подхватил ее на руки.
Спешился и Константин. Осмотрев девичье плечо, он сказал:
— Рана неглубокая, но, ежели не стянуть порез, истечет девка кровью. Неси-ко ты ее, Роман, к княжескому шатру. Найдешь там деда Пантелея. Он лекарь знатный, поможет, — и, повернувшись к дружинникам, строго спросил: — Говорите правду, не то на пытку пошлю. Почто мужика с бабой загубили?
Дружинники стояли потупясь, с ноги на ногу перетаптываясь.
— Ты, — ткнул перстом Константин в рыжеволосого.
Мужик вздрогнул и, помычав, нараспев произнес:
— Так мы же токмо волю княжескую…
— С пытки все расскажешь! — пригрозил, в свою очередь, Юрий.
— Я и так все расскажу. Эка невидаль, мужика с бабой зарубили. Сколь их ноне поляжет, не счесть. А этого, — скосил глаза рыжий на чернобородого, — ты и сам, князь, видел. Он двоих наших положил, ну как его опосля этого жить оставить. А с бабой… В походе первое дело, как град возьмем, бабам подолы задрать. А тут входим в избу… никого. Прошли в ложницу, женка в постели лежит. Может, занедужила или еще по какой иной причине, не ведаю. А сама ладная, чернявенькая, базенькая . Кровушка у мужиков и взыграла. Баба-дура кричать начала, тут и мужик ее объявился. Петра-то он враз пришиб, кулаком, а Тюху апосля. Его же, Тюхиной саблей, и зарубил. Потом схватил мужиков за хребты и, как котов шкодливых, вышвырнул из избы. А его женку я посек саблей. Она-то как из-под Тюхи вывернулась да одежонку кой-какую накинула на себя, тут же за нож и на меня… Ну, я и махнул. Девку же мы не трогали. Вот те крест, — торопливо перекрестился красномордый. — Может, кто другой хотел с ней позабавиться, но мы ее не видели. Правду говорю.
— Зачем же тогда загубить ее хотел? — спросил Юрий.
Мужик замолчал, замялся и, не найдя ответа, развел руками:
— Не ведаю, по злобе, наверное.
Константин осуждающе оглядел мужиков, еще раз бросил взгляд на убитых и, перекрестясь, тихо произнес:
— Господи, упокой их души грешные, — и уже громче закончил: — А что до вас, мужики, то не мне, а великому князю решать: по злому умыслу ли иль случайно вы кровь ноне пролили.
Взмахом руки Константин показал, чтобы дружинники удалились с глаз долой. После чего заметил брату:
— А знаешь, Юрий, глядя на это, — показал он на убитых мужиков, — я все больше убеждаюсь в правоте ромейских мыслителей: дай волю человеку, и все низменное всплывает в нем.
— Да, но ромеи воспевали свободу, — возразил Юрий. — Я не так много времени провожу за книгами, как ты, но читал, что ромеи, имея рабов, больше всего ценили свободу.
— Ценили, — согласился Константин, — из-за боязни стать рабами. Дело-то в другом: ромейские законы давали свободному человеку право распоряжаться жизнью раба! А в Рязани великий князь дал это право своим дружинникам. Они решают: противится ли воле княжеской рязанец или нет, жить ему или умереть.
— Уж больно мудрено ты говоришь, брат, по-книжному. Я же одно знаю верно: токмо князь вправе живота лишить. Ему богом такая власть дадена. И хватит об этом, — решительно тряхнул кудрями Юрий, — поехали дале.
На дворе князя Романа царила деловая суета. С десяток подвод загружалось княжеским добром, ржали выводимые из конюшен лошади. Зная, что великий князь разрешил рязанцам брать с собой только то, что можно унести в руках, Юрий удивился увиденному. Наехав на двух мужиков, тащивших тяжелый, окованный железом ларь, он строго спросил:
— Чьи люди? Почто добро волочите?
Мужики, признав во всаднике княжича, с готовностью ответили:
— Князя Олега Владимировича люди. По его воле здесь. Великий князь Всеволод разрешил ему разорить гнездо Глебовичей, князей Романа и Святослава. Сами-то они во Владимире, в порубе маются. Вот мы и радеем.
— Это надо же! — покачал головой Юрий и, обращаясь к Константину, спросил: — Тебе неведомо, почто отец Олегу благоволит? Три года тому градом Пронском наградил, ноне рязанских князей добро отдал…
— Думается мне, что великий князь держит подле себя Олега и Глеба Владимировичей, чтобы при случае выставить их супротив рязанских князей, — медленно, подбирая слова, ответил старший брат.
— Так Глеб с Олегом тоже князья рязанские. Отдал бы отец Рязанскую землю им в кормление и не знал забот.
— Не все то мед, что сладко, — улыбнулся Константин. — Великий князь, может, и рад бы был так сделать, да захотят ли рязанцы князей-предателей над собой. Ярослав и года не удержался в Рязани, а этим-то живо головы бы свернули. Особливо князю Олегу. Видимо, вскорости сие и случится, уж больно князь Всеволод Чермный хочет добраться до него, помститься за пленение и чинимые унижения его дочери — жене князя пронского Михаила. А вот и сам князь Олег, легок на помине, — кивнул Константин в сторону вышедшего на высокое крыльцо княжеского терема приземистого, дородного мужика в малиновом кафтане. Уперев руки в бока и выпятив внушительных размеров живот, он с явным удовольствием наблюдал за работой челяди. Заметив княжичей, Олег помахал им рукой.
— Поехали отсель, — предложил Юрий брату. — Уж больно смердит!
Город пылал. Огонь играючи перекидывался от одной избы к другой, взлетал вверх по башенкам теремов, лизал купола и кресты церквей. Черные хлопья, кружась, падали на плечи и головы, забивались в распахнутые, орущие рты рязанцев, покрывали слоем залитое кровью место скорой казни виновных в бунте мужиков.
Великий князь был угрюм, сердце его болезненно ныло, затрудняя дыхание. Обернувшись к стоявшим позади него сыновьям, он тихо произнес:
— Не радуюсь я принижению врага своего, а плачу вместе с Рязанской землей, скорблю по убиенным, но иного пути усмирения смуты не вижу. Когда время придет и меня призовет Господь пред очи свои, хочу вам оставить княжество Володимирское великим и спокойным. О том радею, проливая кровь людскую. — И уже тише добавил: — Бог мне в том судья.
— Прости, великий князь, что не ко времени, — склонив голову на грудь, замер перед Всеволодом Кузьма Ратьшич. — Прислал мя воевода Степан Здилович. Дозволь слово молвить?
Князь разрешающе кивнул.
— Многие рязанцы своеволием ушли в Белогород, что недалече от Рязани, и заперлись там за градскими воротами.
Всеволод удивленно вскинул брови:
— С моей волей не считаться! Да как они посмели?!
Князь побледнел и, смахнув со лба капельки пота, неожиданно осевшим глухим голосом приказал:
— Город сжечь!
