Глава четвертая
ОСТРЫЕ ОЩУЩЕНИЯ
Тиходонская область, поселок Кузяевка, 16 часов, трасса местами покрыта льдом.
Комплекс областной психбольницы располагался в семнадцати километрах от Тиходонска, в Кузяевке. С годами название поселка превратилось в имя нарицательное, и в обыденную речь тиходонцев прочно вошли двусмысленные обороты типа: «Ему уже давно место в Кузяевке», «По тебе Кузяевка плачет», «Ты что, из Кузяевки вернулся?»
В разгар борьбы с диссидентами эта шутка имела зловещий оттенок. Потому что все они считались психическими больными и без лишней шумихи и судебной волокиты попадали на первый этаж режимного блока, где подвергались лечению без ограничения срока, до полного выздоровления. Старший лейтенант, капитан, а в последнее время майор Ходаков курировал кузяевский комплекс, он-то и определял – выздоровел пациент или еще нет.
Ворота были открыты настежь, Ходаков беспрепятственно проехал во двор, подивившись невиданному ослаблению порядка. Слева, за глухим, обнесенным колючей проволокой забором виднелись верхние этажи режимного блока. Сейчас здесь остались только проходящие экспертизу подследственные: убийцы, поджигатели, насильники, растлители малолетних.
Оставив машину на служебной стоянке, он мимо наркологической клиники прошел к длинному трехэтажному зданию, часть которого занимала кафедра Тиходонского мединститута, а часть – отделение острых психозов. Там же располагалась и администрация больницы. Стены здания недавно были выкрашены в грязно-желтый цвет, на окнах, как и повсюду, металлические решетки. Внутри помещение изрезано запертыми дверями. Пахло пылью, сыростью и человеческим горем.
По обшарпанной лестнице Ходаков поднялся на второй этаж. В отсек администрации дверь была открыта. Вытертая до тканой основы дорожка из красного ковролина, горшки с пожухшими цветами в проволочных подставках, мятые шторы на окнах, стенд с фотографиями лучших врачей, стенная газета «За разум!» – все осталось, как много лет назад. Ходакову показалось, что и номер газеты все тот же.
В приемной главврача стучала на машинке молоденькая девчушка. Нечаев и раньше подбирал в секретари студенточек, а потом несколько лет опекал их и, как сам говорил, «воспитывал». Курирующий опер должен выявлять слабости обслуживаемого контингента, поэтому Ходаков знал, где, как и какими способами главврач «воспитывал» своих подопечных.
– Вы родственник? – Девчушка вскинула большие серые глаза с длинными ресницами.
– Да.
Родственники считались в клинике самыми бесправными людьми после больных, только более надоедливыми.
– Сегодня неприемный день, – тонкие пальчики вновь забегали по клавишам.
– Леонида Порфирьевича, – добавил бывший куратор.
Казенный отпечаток на миловидном личике мгновенно растаял.
– Очень приятно. Как о вас доложить?
Он назвался. Девчушка повернулась к переговорному устройству.
– Леонид Порфирьевич, к вам Ходаков...
Либо главный стоял за дверью, но как он тогда ответил на вызов интерфона... Либо он вскочил и бегом бросился встречать гостя. Потому что дверь распахнулась мгновенно.
– Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Василий Иванович! – с подчеркнутой радостью пропел он, как будто Ходаков все прошедшие годы оставался действующим куратором. Вот что такое старая закалка...
Ходаков пожал почтительно протянутую руку.
– Здравствуйте, не менее дорогой Леонид Порфирьевич! Вы почти не изменились...
Это было не правдой. Нечаев изрядно потолстел, заметно постарел, а главное – утратил импозантность профессионального жуира. Обычный седой дядечка пенсионного возраста. Скоро у него появятся проблемы с «воспитанницами». Если уже не появились.
– Раздевайтесь, проходите. – Главврач принял сырое пальто и повесил в платяной шкаф рядом со своим.
– Присаживайтесь, рассказывайте, – добродушно бубнил Нечаев. – Какими судьбами в наши края, что хорошего в жизни?
– Да вот, ехал мимо, решил заглянуть. – Ходаков опустился в мягкое кресло. В отличие от остальных увиденных им помещений кабинет главного производил впечатление полного благополучия и процветания. Стандартная офисная мебель: огромный стол, приставной столик, пара кресел на колесиках, два глубоких для отдыха, широкий раскладной диван, мебельная стенка с телевизором и видеомагнитофоном.
– Это хорошо, правильно сделали, – кивнул Нечаев, как будто ни с того ни с сего съехать с трассы, чтобы поздороваться после пяти лет отсутствия, считалось в порядке вещей.
– У меня небольшое дело... – Ходаков дружелюбно улыбнулся. – Я же сейчас работаю в банке...
– Да, да, я слышал...
– К нам обратился клиент за крупным кредитом. А у него в свое время были серьезные проблемы с головой. Встал вопрос: можно ли иметь с ним дело? И я решил навести справки у вас, потому что он здесь лечился.
– А-а-а... – Леонид Порфирьевич перевел дух. – Хотите выпить?
Он успокоился, расслабился и сейчас лихорадочно искал предлог отказать. Что тут странного? Обычное дело... Вначале решил, что пришли по его душу, – мало ли какие неприятности могут выплыть из прошлого... А раз нет – зачем нарываться? Доступ в архивы психбольницы закрыт строго-настрого: здесь можно такого компромата накопать! И на таких людей!
– Выпить? – переспросил Ходаков. Опера «бывшими» не бывают. – Спиртику?
– Почему спиртику? И водочка есть, и коньяк, и виски...
– Да это я так, историю одну вспомнил, – Ходаков улыбнулся и покрутил головой. – Забавная история, как анекдот можно рассказывать.
– Интересно, – Нечаев тоже улыбнулся и, потянувшись к стенке, открыл дверцу бара. Вспыхнувший свет подсветил янтарное содержимое замысловатых бутылок.
– Работал я как-то с одним инженером, а он, оказывается, голубой. Я ему говорю: что ж ты к врачу не пойдешь, вылечился бы, стал нормальным мужиком. А он отвечает: да ходил я к психиатру, только хуже вышло... Почему ж хуже? Да потому... Рассказал я ему все, а тот сразу дверь на щеколду запер, достал спирт и говорит: это дело не страшное, многие со своим полом спят, и ничего, давай спиртику выпьем... Кончилось тем, что он меня прямо на кушетке и отжарил. А я решил: раз так, значит, так пусть и будет...
Ходаков приглашающе рассмеялся, но главный его не поддержал и с мрачным видом закрыл бар. В глазах его вновь появилась настороженность.
– Фамилия нашего клиента Лапин, зовут Сергей Иванович, год рождения 1964-й, попал к вам в сентябре девяносто первого. Вот его фотография.
Он протянул прямоугольник шесть на девять, принесенный Лапиным для личного дела.
Леонид Порфирьевич нацепил на переносицу узкие, для чтения, очки без оправы, повертел в пальцах фотокарточку.
– Нет, не припомню такого... Сейчас позвоню, чтобы нашли историю...
Он снял трубку.
– Люда, поищи карточку на Лапина Сергея Ивановича. Поступил к нам в сентябре девяносто первого года. Записала? Срочно, я жду у телефона.
Нечаев еще раз посмотрел на фотокарточку, снял очки, погрыз стальную дужку.
– Вряд ли она сохранилась после того пожара...
Ему явно не хотелось вспоминать сырую ноябрьскую ночь. Еще больше этого не хотелось Ходакову. Потому что главный только создал условия, а поджигал регистратуру и архив лично он. Соучастие в преступлении, вот как это называется. Правда, тогда это называлось по-другому: специальная операция. Он успел вовремя – через три дня явилась комиссия по расследованию злоупотреблений КГБ, но фактов использования психиатрии в карательных целях обнаружить не удалось, только пепел...
Телефонная трубка ожила, главный с минуту послушал.
– Хорошо, нет так нет.
И, будто извиняясь, развел руками. Все складывалось наилучшим образом: он сделал все, что мог, и не его вина, если документы сжег сам уважаемый Василий Иванович.
– А если у Зои спросить?
Ходаков хорошо знал кузяевскую «кухню» и попал в точку. Заведующая отделением помнит своих больных лучше, чем главврач.
– Действительно, – Нечаев набрал короткий номер. – Зоя Васильевна, зайдите ко мне.
Сердце Ходакова учащенно забилось. Через несколько минут на пороге возникла блондинка лет сорока пяти, в наброшенном поверх брючного костюма белом халате. Броский, но с чувством меры макияж, тонкие полукружья бровей, миндалевидные, чуть раскосые глаза, подобранная стройная фигура.
Зоя Васильевна Белова, кандидат медицинских наук, заведующая отделением психической реабилитации, агент областного УКГБ в 1981-1992 годах, оперативный псевдоним Лиса, состояла на связи у оперуполномоченного Ходакова, после увольнения последнего из органов поддерживать доверительные отношения отказалась, исключена из числа негласных сотрудников в мае 1992 года.
Но Нечаев, как, впрочем, и все остальные, знал ее только в первых трех ипостасях.
– Видите, кто к нам пришел? Узнаете?
Сердце колотилось, как в семьдесят девятом, в Степнянске, во время массовых беспорядков, когда разъяренная толпа принялась обыскивать подозрительного чужака, а удостоверение было в носке, а на столбах уже висели головами вниз два «проколовшихся» милиционера.
Карие глаза в упор рассматривали бывшего курирующего офицера. В оперативном общении он имел прозвище Кедр.
– Узнаю...
– У Василия Ивановича есть вопросы по одному нашему бывшему пациенту.
Как там его фамилия...
– Лапин, – хрипло произнес Ходаков.
Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не мог бы объяснить – почему. У них не было неисполненных обязательств друг перед другом, не было скандалов при расставании, не было взаимных упреков и оскорблений.
Просто тринадцать лет не вычеркиваются из жизни бесследно.
Зоя Васильевна не отводила взгляда, и его замешательство усиливалось.
Пять лет большой срок, и он не знал, жива Лиса или нет. И про то, что Кедр жив, он тоже узнал минуту назад.
– Тогда, может быть, пройдем ко мне?
Будто катапульта выбросила его из кресла. Он сдерживался изо всех сил, следил за мимикой, голосом, движениями, чтобы не допустить суетливости, не проявить растерянности, не выказать владеющих им чувств. Скомканно попрощался с Леонидом Порфирьевичем, сгреб в охапку пальто и шапку, механически кивнул девчушке в приемной и пришел в себя, когда они остались наедине.
– Давненько не виделись, – заметила между прочим Зоя Васильевна и заняла свое место за столом. – Так что вас конкретно интересует?
Ходаков протянул фотокарточку, зацепился взглядом за ее руки – крепкие пальцы с ярко-красным маникюром, он любил такой цвет, особенно на пальцах ног... С принуждением отвел взгляд, осмотрелся. Маленький кабинет, стены в обоях, на окне шторы – видно, из дома принесла, обычный канцелярский стол, два стула, книжный шкаф, набитый какими-то папками, сейф. Больше рассматривать было нечего, и он вернулся к исходной точке.
Пальцы чуть подрагивали, мышцы лица напряжены, морщинок прибавилось, особенно вокруг рта, но это ровно никакого значения не имело.
– Кажется, я его припоминаю... Как, говорите, фамилия?
– Лапин.
– Точно, я его и вела, – Зоя Васильевна протянула снимок обратно. На миг их пальцы встретились, Ходакова будто ударило током.
– Его привезли с вокзала, только приехал и будто бы попал под машину... Никаких следов аварии, ни кровоподтеков, ни переломов, ни ссадин, просто потеря памяти. В кармане нашли справку: он действительно попал под машину, но за пять месяцев до этого, в Москве, лечился в Склифе...
Переломы ребер, закрытая травма черепа, амнезия. Скорей всего здесь он просто потерял сознание, а в «скорую» позвонили, что сбила машина, так и пошло...
– Он что, совсем ничего не помнил? – У профессионала дело всегда берет верх над чувствами: хотя кровь бурлила и будоражила сознание, сейчас перед Ходаковым сидел лечащий врач Лапина. Но сквозь холодный облик врача то и дело проглядывал теплый образ любимой некогда женщины. – Что-то же он говорил, может, были необычные действия, странные поступки...
– У них у всех странные поступки. И у этого... На второй или третий день его ведут в рентгенкабинет, навстречу идет наш доктор, этот Лапин бросается на него и вырывает портфель...
Зоя Васильевна сидела прямо, говорила деловито и официально. Расстегнутый халат открывал строгий темный жакет с блестящими пуговицами. А воображение и память открывали все остальное... Матовые покатые плечи, чуть выступающие ключицы, родинку в форме звездочки, округлые, чуть отвисающие груди с высоко расположенными сосками, подтянутый, почти без жира живот, неглубокую выемку пупка, явно выраженную благодаря широким бедрам талию...
– Портфель? – переспросил Ходаков. – Какой портфель?
– Обычный черный «дипломат», далеко не новый. На него тут же налетели санитары, но он расшвырял их как котят. А ты ведь знаешь наших санитаров...
– Интересно! – Он даже не обратил внимания на проскользнувшее «ты». – А сколько их было? Он применял какие-нибудь специальные приемы?
– Кто его знает, что он применял. Но человек трех раскидал.
– А дальше?
То, что было дальше, закрывал стол, но он видел и сквозь дерево: густые черные волосы на лобке, плотно сдвинутые гладкие бедра, округлые коленки, красивые икры, не худые и не слишком полные, в самый раз. На внутренней поверхности росли редкие короткие волосы, раньше она брила ноги только летом, да когда стала спать с ним – регулярно, как обстоит дело сейчас, он не знал, но представил чуть отросшую милую и смешно колющуюся щетинку...
– Дальше? Открыл портфель, заглянул и вытряхнул все на пол.
– И что там было?
– Что там может быть... Доктор заступал на сутки и нес обычный набор: бутерброды, книжка, ну еще, может быть, пиво или минералка... А он вывалил все под ноги. Правда, потом сразу успокоился, и санитары взяли свое...
– Били?
– Наверняка. Но аккуратно. Во всяком случае, последующий рентген травм не обнаружил. Кстати, и московских тоже. И ребра целы, и на черепе никаких следов... Наши удивлялись – не волшебники же в этом Склифе, костные мозоли в местах сращивания должны остаться! Да и еще одна странность... Хирург обнаружил на бедре старые шрамы, здорово похожие на сквозные пулевые ранения...
– Вот так? – вскинулся Ходаков.
Зоя Васильевна кивнула.
– Причем очень мастерски зашитые. Ни следов швов, ни проколов от скобок... Это не обычная хирургия... Очень квалифицированная и дорогая работа. И вообще в своей прежней жизни он был не бедным человеком.
– Почему?
– Самый верный показатель жизненного уровня – состояние полости рта.
Стоматолог отметил стопроцентную санацию. И еще – очень качественные и дорогие пломбы. Такие ставят за рубежом или в очень элитных московских клиниках.
– Загадка на загадке, – пробормотал Кедр. Сейчас он отвлекся от мыслей о Зоином теле. – Какой же диагноз вы ему поставили?
– Картина была очень смазанной и туманной. Его консультировал профессор Рубинштейн, он считал, что дело не в травме, просто сложный случай шизофрении.
– Почему сложный?
– Яков Наумович владел гипнозом и использовал его для лечения. Это очень эффективный метод, он мало распространен потому, что нет настоящих гипнотизеров... Профессор часто добивался хороших результатов, но тут у него ничего не вышло. Он был очень раздосадован и сказал, что пациента уже лечили гипнозом, причем в сочетании с психотропными препаратами.
– А можно поговорить с профессором?
– Можно, – Зоя Васильевна улыбнулась. – Но для этого надо поехать в Соединенные Штаты Америки, город Сан-Диего. Яков Наумович уже три года там. Говорят, обзавелся приличной практикой.
Она подняла руки, сомкнула кисти в замок и потянулась.
– Устала за целый день. А тут еще дурацкие расспросы. Ты мог все узнать прямо в сентябре девяносто первого. Когда он лечился, ты мотался сюда каждый день.
Ходаков всмотрелся в женщину, которая и сейчас казалась ему самой красивой и привлекательной. Да? Или ему показалось?
– Ты же помнишь, что тогда было? Путч, разгон партии, угрозы нашей конторе... К тому же тогда меня это не интересовало.
– А теперь интересует? И вы поедете в Америку, товарищ Кедр?
Да, точно. Перед ним сидела Лиса.
По действовавшим инструкциям оперативный псевдоним агенту выбирает курирующий, офицер. И наоборот. Он дал Зое псевдо за шалые, чуть раскосые лисьи глаза. А она назвала его Кедром. Потом как-то объяснила: ты стройный и красивый, как кедр.
Вообще-то инструкция запрещает спать с агентессами. Но в жизни это правило часто нарушается, причем нарушители объясняют свои действия исключительно интересами службы: углубляется психологический контакт, возрастает степень доверительности, повышается искренность. С одной стороны, это так, но с другой – появляется и масса сложностей: ревность, обиды, подозрения... Это не идет на пользу работе. Но он тогда ни о чем не думал. Просто что-то привлекло в лице и фигуре молодого врача, а может, сыграли роль более глубокие факторы: какие-то запахи, флюиды, биоволны... У них закрутилось в семьдесят девятом, а завербовал он ее только через два года, для отчетности, потому что любую информацию и услуги она готова была предоставлять и так. Ради него. И подписку дала ради него, а игра в конспирацию только обостряла любовную игру. Правда, он помог в карьере: нажал на нужные рычаги при защите диссертации, да и назначению на должность поспособствовал. Она бы и сама пробилась, баба умная, толковая, только спать бы пришлось со многими. А так только с ним. Но можно ли считать, что они квиты?
– Замуж больше не вышла?
– Вышла. Но ненадолго.
Она встала, прошлась взад-вперед, сняла халат.
– Надо собираться, скоро автобус до города.
– Я тебя отвезу.
Ее реакция на это предложение многое определяла, поэтому он превратился в слух.
– Прекрасно. Тогда нет проблем...
С чем нет проблем, Зоя не сказала, но он истолковал сам и, шагнув к двери, повернул круглую ручку допотопного замка. Спиной он напряженно ждал возражений или какой-нибудь ироничной реплики, перечеркивающей его намерения. Но ничего такого не последовало. Он повернулся. Лиса смотрела на него своим особым взглядом, всегда предшествующим близости и возбуждающим больше, чем даже последующее обнажение тела.
– Иди ко мне...
Они и так стояли почти рядом, но, слившись в поцелуе, настолько тесно прижались друг к другу, что даже сквозь одежду ощущали каждую складочку и жар кожи партнера. И все же одежда была лишней. Он нащупал сбоку застежку и расстегнул «молнию», рывком приспустил широкие дамские брюки, погладил обтянутые скользким прохладным нейлоном бедра, потом скользнул под резинку колготок, оттянул трусики и теперь гладил чуть шероховатую теплую кожу ягодиц, запускал средний палец в расщелину между ними, ласково поглаживая круговыми движениями твердую воронку сфинктера... Походная обстановка, а главное, отсутствие воды не располагали к более глубоким исследованиям, но вообще-то у них не было запретных мест и недопустимых действий, потому что любое доставляло острое наслаждение обоим.
Скользящим круговым движением он обогнул тело, жадно вцепился в густые волосы, нырнул вниз и уже указательным пальцем раздвинул влажные складки. Зоя очень долго заводилась, у нее был отодвинутый оргазм, и самые первые разы он приходил к финишу в одиночестве, что его немало смущало. Желание подарить ей радость подсказало выход, и он успешно применил куннилингус, после чего всегда начинал с него или им заканчивал, но реже, потому что в столь специфическом виде любви движущей силой должно служить возбуждение еще не удовлетворенного желания.
Зоя тоже не оставалась пассивной: мягкая рука расстегнула ширинку, нашла дорогу среди многочисленных складок одежды и обхватила напряженную плоть.
– Давай скорей! – приседая, Кедр рванул вниз все, что успел захватить, и как капустные листья спустил и брюки, и трусики, и колготки – сомкнутые пока ноги белели словно обнаженная сердцевина. Непреодолимым препятствием оказались ботиночки на шнуровке, вынужденно остановленный Ходаков пока прижался губами к жестким волосам и провел языком там, где соединялись гладкие бедра.
– Подожди...
Пошарив на столе, Зоя сбросила какие-то бумаги, чтобы босой не наступать на пол, быстро разулась и сама стащила все одежки. Оба знали, что последует за этим, поэтому она села на край стола и приняла нужную позу, а он зарылся лицом в нежные складки, ощущая языком чуть солоноватую плоть. Еще тринадцать лет назад его удивляло, что, застигнутая врасплох, без предварительной подготовки, Зоя ничем не пахла даже в самых укромных и требующих постоянной гигиены местах. После напряженного рабочего дня, без ванны, оказавшись на разложенных сиденьях автомобиля, она пахла так, будто только что вышла из бани. Иногда ему казалось, что от вульвы исходит слабый лекарственный оттенок, но он списывал это на ошибку восприятия, вызванную подсознательными ассоциациями: больница – врач – запах лекарств. Но сейчас вновь почудились те же медицинские оттенки, и все время, пока он подводил Зою к пику ощущений, наваждение не проходило.
Наконец она застонала на выдохе – раз, второй, третий, распластанное тело напряглось, бедра сильно сдавили голову, он удвоил усилия, продлевая состояние блаженства, но она постепенно успокаивалась, расслаблялась и наконец совершенно обычным голосом сказала:
– Теперь давай ты...
Зою нельзя было назвать страстной женщиной, и Кедр не мог внятно объяснить, что же так притягивало и, как выяснилось, продолжает притягивать его к ней, но сейчас, забросив белые босые ноги на плечи и соединившись с ней самой напряженной и обостренно-чувствительной частью тела, он забыл и про банк, и про Лапина, и про Тахира, и вообще про все на свете. Она лежала не шевелясь и смотрела в потолок, в сумерках лисьи глаза то ли загадочно, то ли вызывающе блестели. Чего-то не хватало, раньше его не смущала любая обстановка, но сейчас нужен был какой-то дополнительный раздражитель, еще один компонент секса, который спустил бы туго взведенную пружину.
– Почему у тебя там лекарствами пахнет? – тяжело дыша, спросил он неожиданно для самого себя.
Зоя не удивилась.
– Я, когда хожу писать, смачиваю фурацилином тряпочку и все промываю.
Столь неприлично-откровенный ответ сыграл роль необходимого компонента, и вся накопившаяся мужская тяжесть Кедра упругими толчками вырвалась наружу. Почувствовав финал, Зоя подыграла ему, несколькими движениями таза способствуя окончательному облегчению.
Через двадцать минут сотрудник «Тихпромбанка» Василий Иванович Ходаков и заведующая отделением психической реабилитации Зоя Васильевна Белова прошли на автостоянку, сели в приземистую красную «Мазду» и выехали с территории. Режимный блок и другие корпуса кузяевской клиники равнодушно смотрели им вслед.
9 февраля, вечер. В гостинице пятнадцать градусов выше ноля.
А Лапин несколько часов просидел у окна, оцепенело глядя на заснеженное, пустынное Задонье. На четырнадцатом этаже было холодно – сильный порывистый ветер проникал сквозь большие окна в металлических, неплотно подогнанных рамах, выдувая чахлое тепло маломощных плоских батарей. Номер был вполне заурядным, хотя стоил двести шестьдесят тысяч в сутки.
Если не есть и не пить, он сможет прожить здесь около десяти дней.
Жизнь сделала очередной поворот, будто испытывая его на прочность. Он вспомнил распростертые в темном подъезде трупы, запах свежей крови, и его снова чуть не вырвало. Сейчас его обязательно ищет милиция, хотя бы как свидетеля. А он может показаться вполне подходящим и для того, чтобы повесить на него это дело. Неудачник, без денег, без работы, без друзей и родственников... И какое-то напряжение вокруг – переплетение случайностей, несуразностей, совпадений, ошибок и несчастий.
Сейчас ему было ясно одно – все дело в какой-то страшной тайне, связанной с ним, Лапиным. У него что-то не в порядке с головой, но за последние дни он изменился: всплеск животного ужаса перед грохочущим трамваем и сегодняшнее потрясение сдвинули какие-то пласты сознания... Он стал по-другому думать, по-другому видеть окружающий мир, вспоминать прошлое. Ведь решение снять номер в «Интуристе» еще пару дней назад не пришло бы ему в голову... А разве смог бы он придушить Мелешина, да еще так ловко, дерзко обойтись с Тонькой, поставив ее на место. И эта привычка к дорогим вещам, хорошей кухне – откуда она?
Что там говорил этот профессор? Что его гипнотизировали, и не раз. Но он этого не помнит. И армию плохо помнит. А подмосковный завод помнит не правильно! Потому что то рабочее место, те блоки, которые он регулировал, на самом деле эти, с «триста первого»! А та девушка, чье лицо вспоминается иногда, – так это Верка, монтажница, которую он чуть не трахнул еще до армии! Как так может быть? И эти то ли видения, то ли сны... Чьи они? Как можно видеть то, чего никогда не знал? Да еще не один раз, а постоянно! Может, с ним что-то сделали в армии? Например, подсадили кусочек чужого мозга... Но тогда должны быть швы... Он в который раз ощупал голову. Нет никаких швов! И следов аварии нет, а если его так здорово трахнуло, что мозги перевернулись – должно же что-то остаться!
Ясно одно: завтра надо идти к врачу. Найти хорошего доктора, как тот профессор, может, к нему и вернуться... Все дело в башке, вылечится – и все изменится. А нет – так и будет притягивать к себе несчастья... А это кто такой? Лапин достал визитную карточку искавшего его в детдоме человека. «Бачурин Евгений Петрович»... Ни должности, ни места работы... Неужели такой известный? И куча телефонов. Позвонить, спросить, чего ему надо? Лапин прислушался к своим ощущениям. Нет, пока не стоит. Вот Алексею Ивановичу позвонить можно. Но не из номера...
У этажной он купил пару жетонов, автомат находился на лестничной площадке – удобно, никто не подслушает. Кафельный пол с баночкой для окурков и разбросанными вокруг «бычками» – богатством по меркам далекого детдомовского детства. Но Сергей никогда не курил, пробовал несколько раз, когда угощали старшие мальчишки, и никакого удовольствия не получил. Да и дядя Леша, с которого он втайне старался брать пример, не увлекался этим делом.
Дядя Леша вспоминался огромным и сильным добряком с густыми рыжими, зачесанными на пробор волосами. Он забирал Сережу в тоскливые длинные вечера, водил на каток и в кино, катал на плечах, причем все это видели, что было очень важно. «Брат, старший брат», – шептались в казенных коридорах и неуютных спальнях, отчаянно завидуя счастливцу. Когда окрестная шпана в очередной раз пришла бить детдомовцев и нарвалась на дядю Лешу, он шуганул ее так, что набеги на много лет прекратились.
А однажды рыжий великан притащил огромную корзину невиданных в то время бананов, и Сережа целую неделю чувствовал себя именинником.
Мальчик тоже думал, что это родственник – брат или дядя, и втайне надеялся, что когда-нибудь он заберет его к себе. Очень хотелось спросить об этом самого дядю Лешу, но гордость не позволяла. Лапин презирал детдомовские привычки: постоянно выпрашивать что-то, требовать равной дележки чужих подарков, проситься к кому-нибудь в семью. Хотя случались моменты, и он с удивительной остротой понимал, что ничем не отличается от этой вечно голодной, пронырливой и постоянно недовольной братии.
С тех пор прошло тридцать лет, треть века.
Чувствуя удары сердца, набрал шесть цифр. Сейчас пять, рабочее время.
Да и вообще, Мария Петровна сказала – круглосуточно. Не успел закончиться первый гудок, как трубку сняли.
– Дежурный, – холодно произнес официальный голос.
– Мне Алексея Ивановича.
– Куда вы звоните? – В голосе появились нотки раздражения.
– В КГБ, – пошел ва-банк Лапин.
– КГБ уже давно нет, – но раздражение сменилось пониманием. – А как фамилия этого Алексея Ивановича?
– Не знаю. Он работал давно, в семидесятых годах.
– Подождите минутку, – чувствовалось, что дежурный прикрыл трубку ладонью, но слышимость почти не уменьшилась. – Звонит какой-то человек, спрашивает КГБ, называет Алексея Ивановича. Говорит, работал в семидесятых. Да нет, вроде трезвый.
– Может, агент кого-то из стариков? – отозвался другой голос. – Вышел из тюрьмы, вернулся с Севера, хочет восстановиться. Пусть подходит, поговорим.
– Вы слушаете? – Теперь дежурный был предельно любезен. – По всей вероятности, ваш знакомый уже на пенсии. Но это ничего, подходите, с вами поговорит другой сотрудник. Вы знаете, где мы расположены?
– Знаю, – ответил Лапин и повесил трубку. По крайней мере в одном Мария Петровна не соврала. Значит, с большой долей вероятности, не соврала и в другом.
Ночью ему снился обычный человеческий сон, впервые за эти годы. Просторная, хорошо обставленная квартира, голубой экран телевизора, большое арочное окно, за ним зимние сумерки, круглый, как шапито, выход метро, красная, подрагивающая разрядами буква М бросает блики на рвущуюся внутрь толпу, делающую здание похожим уже не на цирк, а на осажденную крепостную башню. Почему же привязался этот образ? Потому что в квартале справа находится настоящий цирк? Или просто даже на расстоянии ощущается атмосфера праздника, ожидание феерических чудес, свойственных цирковому действу?
На тротуарах толчея, люди куда-то спешат, в руках у всех коробки, свертки, авоськи... Прямо под окнами длинная очередь к лотку с апельсинами. Слева очередь в магазин «Океан». «СССР – страна очередей», – провернулась в мозгу идеологически невыдержанная фраза. Если бы ее услышал товарищ Павлов, он был бы очень недоволен. Потому что отдельные недостатки нельзя обобщать и выдавать за общую картину. Частности – одно, а закономерности – совсем другое.
Впрочем, сейчас ему не до идеологии, не до товарища Павлова и даже не до марксистско-ленинского учения. Мелкими глотками он потягивает виски из пузатого, шуршащего льдом бокала. Своеобразный запах мокрого ячменя, мягкая крепость, двойное послевкусие... Квадратная бутылка с черной этикеткой стоит под рукой на подоконнике, в советских магазинах такие не продаются. Приятная расслабленность, нежно скользящее по пищеводу тепло, редкая умиротворенность. Но не от виски, а от предвкушения чего-то прекрасного...
Звонок в дверь, высокая гибкая девушка в красивой серой шубе с искрящимися снежинками в густых волосах приникает к нему всем телом, передавая мороз последнего вечера года.
– Почему ты без шапки?
– Чтоб красивей было...
Холодные, в сладкой помаде губы, тонкая талия, пахнущие апельсинами пальцы. Белый овал лица, длинный узкий нос, зеленые глаза, милая ямочка на подбородке... Он знает, что девушку зовут Маша, она его тоже любит и у них все хорошо...
Характерные для сна рваные кадры, будто склеили узкопленочную ленту: сервированный на двоих стол, высокие бокалы и маленькие пузатые рюмки, Маша ставит свечу в полый ажурный шар из глины, в углубление сверху капает из маленького черного пузырька с надписью «Erotica-Mix», добавляет воды и зажигает фитиль... Звонко сходятся высокие бокалы, кружит голову пряный аромат, узкая кисть у самого лица.
– За нас с тобой! Этот год должен стать для нас счастливым!
На голубом экране появляются цифры: 1991...
Кафель, затемненное зеркало, свежее махровое полотенце, белая ванна, заполненная высокой пеной, из пены выглядывает только Машино лицо, потом она поднимает ногу с оттянутыми пальчиками, выше, выше, пена мешает рассмотреть самое главное, и снова тот же томительный волнующий аромат – вот стоит на раковине черный флакончик и Маша капнула в воду несколько дегтярных капель, теперь все ее тело, каждая складочка кожи будет пахнуть возбуждающей свежестью, он делает шаг вперед, но невидимая преграда появляется между ним и Машей, и на ней проступают роковые цифры: единица, девятка, снова девятка, опять единица... И есть в этой зеркальной отраженности какой-то скрытый кабалистический смысл...
Москва, 10 февраля 1997 года, утро, минус пятнадцать.
Никто и никогда не анализировал зависимость продолжительности жизни от занимаемого в ней места. Иначе получилась бы удивительная картина: ответственные работники, не щадившие себя на важных партийно-государственных постах и самоотверженно сжигавшие сердца и нервы на благо родного государства, благополучно доживают до преклонных лет, в то время, как работяг, спокойненько отбывавших урочные часы под благожелательным надзором профсоюза и уверенно ожидающих давно обещанную квартиру, начинают относить на погост уже с пятидесяти, а к семидесяти, как правило, перетаскивают всех.
Генерал-лейтенант в отставке Иван Иванович Сергеев в свои семьдесят три выглядел вполне бодрым и деятельным. С квартирой у него никогда проблем не было, а последние сорок лет генерал проживал в строго номенклатурном доме на Тверской, фасад которого украшали мемориальные таблички в честь бывших жильцов.
Часов в восемь ему позвонили из Совета ветеранов КГБ СССР и сообщили, что умер генерал-полковник Бондаревский.
– Жалко Виктора Сергеевича, хороший был мужик, хотя и крутой, – вздохнул он. – Сколько мы с ним проработали, сколько операций провели...
Да ты его помнишь!
– А как же, – поддержала Катерина Ефановна, верная подруга уже пятьдесят лет и отставной майор КГБ. – Серьезный дядечка.
После завтрака Сергеев истово читал газеты, делал пометки карандашом, этим он занимался всю жизнь, только раньше вместо газет ложились на стол шифрограммы со всех концов света, оперативные отчеты, обзоры, меморандумы и аналитические справки. Да и резолюции он тогда накладывал посерьезней, не сравнить с нынешними для Кати: «Вырезать», «В альбом N1», «В альбом N2», «В корзину», «К чертовой матери!» Сердитые резолюции полагались статьям о сближении с Западом, об ограничении разведывательной деятельности или контроле над ней.
Сейчас на второй полосе «Известий» Иван Иванович нашел маленькое сообщение о смерти в Англии на восемьдесят пятом году жизни видного деятеля лейбористской партии Гордона Колдуэлла и пришел в сильнейшее возбуждение.
– Что делается, Катерина, что делается! – восклицал он, расхаживая взад-вперед по просторному кабинету и размахивая газетой. – Почти в один день с Виктором Сергеевичем! Надо же, какое совпадение...
Поскольку Катерина Ефановна не обозначила понимания важности проблемы, он приблизил заметку к ее лицу.
– Знаешь, кто это? Это Бен, наш агент! Второй человек в правительстве Великобритании! С пятьдесят первого по восемьдесят второй год работал на нас, потом утратил разведвозможности... А в шестьдесят девятом чуть не провалился: «сгорели» Птицы, державшие с ним связь, и мы с Бондаревским разрабатывали операцию прикрытия! И сохранили Бена! Правда, Том и Лиз тоже молодцы, не назвали его, да и вообще никого не назвали... Но и мы выполнили их условия!
– Ты у меня молодец! – вполне искренне похвалила генерала боевая подруга.
Тиходонск, 10 февраля 1997 года, утро, минус шесть. Криминалитет среднего звена.
Ночью шел пушистый, крупными хлопьями снег, город замело, медлительная коммунхозовская техника неспешно расчищала проспект Маркса. Так было всегда, потому что раньше на нем располагался обком партии, а теперь городская администрация. Менее значительные улицы очистят через неделю или месяц, а окраинные не трогают вообще: по зиме укатаются, а по весне растают.
Западный поселок не составлял исключения, сугробы сделали непроезжими узкие улочки, только у крутых особняков рабы большими лопатами расчищают площадки, чтобы можно было распахнуть ворота и выкатить соответствующий погоде вездеход.
Но в Тоннельном переулке снегоуборочная машина работала с шести утра, и самосвалы подходили один за другим, так что к восьми часам половина дороги была очищена полностью, после чего самосвалы исчезли, а передвижной транспортер медленно покатил по другим неотложным делам.
По случайному стечению обстоятельств или по другим причинам проложенная в снегу дорога дошла до огромного трехэтажного дома, выстроенного в виде буквы П и отгороженного с открытого конца высоким кирпичным забором. С внутренней стороны вдоль верхнего края забора тянулась на изоляторах проволока системы «Кактус», точь-в-точь такой, как в «Тихпромбанке». А вот обзорные телекамеры по углам были лучше, чем в банке, потому что охраняли они не какие-то там сотни миллионов, а жизнь Эльхана Тахирова.
Рядом жили друзья и сподвижники: слева Кондратьев, справа Гуссейнов, сзади Керимов, напротив Садыков. Да и весь переулок, от дома до магистрали, заселили их люди, а скоро и остальных переселят, чтобы только свои вокруг! Когда пальцы в кулаке, удар сильнее. Уже сейчас здесь просто так не погуляешь: подойдет кто-то из ребят, спросит, к кому идешь да зачем, объяснит, что машины оставлять нельзя и вообще, вести себя надо тихо и скромно. Так и ведут, не только в Тоннельном, но и в прилегающих районах давно прекратились всякие безобразия – ни краж, ни хулиганства, ни разбоев. Население довольно, если Тахир выставится на выборах, здесь за него точно проголосуют.
Эльхан позавтракал вместе с женой, он строгих кавказских обычаев не придерживался, тем более женился недавно и молодая не успела надоесть.
Взял ее, как принято, из манекенщиц, на конкурсе красоты присмотрел, который сам же и спонсировал. Утром ел он мало, по-европейски – яичницу, сыр, бутерброд с маслом и чай. Именно чай, а не кофе, причем из армуды – национального стаканчика грушевидной формы, в котором и вкус, и цвет, и запах, и температура лучше сохраняются. По крайней мере, считается так.
После завтрака спустился в гостевой зал, здесь уже Кондратьев с Гуссейновым в нарды играют да закусывают – что захотят, то им прислуга и принесет. Сашка больше рыбу любит, Гуссейн молочное: творог, сыр-мыр, домашнюю простоквашу.
– Как дела? – Эльхан поздоровался с друзьями за руку, махнул, чтоб и ему чаю принесли, гостям уважение оказать.
– Юмашев наш микрофон расколол, – сообщил Кондратьев, который отвечал за безопасность. – Услышали только, что не понравились ему твои предложения.
Гуссейн Гуссейнов захихикал: кому понравится, когда все отбирают?
– Что собираются делать?
Кондратьев презрительно скривился.
– Лыкова подключить, УВД, ФСБ, с Хондачевым объединиться и бойкот тебе объявить.
Тахир коротко рассмеялся над чужой глупостью.
– Вот видишь! А ты говорил – войну начнут! Что еще?
– Мы же новых людей отслеживаем, – продолжил Кондратьев. – И вот такая странная фигура появилась...
Он положил на стол несколько фотографий. Лапин в разорванном пальто и облезлой шапке, рот идиотски приоткрыт. То же самое, только рот закрыт, а рядом советник Юмашева по технической безопасности Терещенко. То же самое, только другой ракурс.
– Где они такое чучело взяли? – с детской непосредственностью спросил Гуссейн.
Тахиров внимательно рассматривал снимки.
– Похоже, из зоны вытащили...
– Таким он зашел, а вот таким вышел, – Кондратьев выложил еще пару глянцевых прямоугольников. В дубленке и шапке Терещенко Лапин имел совсем другой вид.
– Точно, из зоны вытащили, – повторил Тахиров. – Одели, накормили, денег дали... А вот что поручили?
Ответа не последовало.
– Может, это и есть твой мокрушник-чистодел?
– Да нет! – уверенно сказал Кондратьев. – Ты на него посмотри... К тому же я показал кое-кому, никто его не знает.
– Ладно. Кончили с ними...
Тахиров хотел еще что-то спросить, но сдержался.
– Иди, Гуссейн, готовь машину. Скоро поедем.
И лишь когда тот вышел, задал свой вопрос:
– Что по Барже?
Кондратьев усмехнулся.
– Заглотнули глухо! Ищут Рубена с Суреном, еще какого-то ханыгу к ним пристегнули, тоже ищут...
– Ну пускай ищут... Как Биток?
– Суетится, пытается выйти в верховые. Ну да посмотрим... Если сейчас не развалятся, можно повторить... Но мне кажется, Биток под нас подведет. У него не такой гонор, как у Баржи.
– А менты поверили?
– Не знаю, надо поинтересоваться.
– Поинтересуемся... А в чем проблема со Степнянском?
– Там казаки что-то затевают. Хотят рынок под себя взять и вообще прут внаглую...
– Давай, выезжай туда, поговори со Степаном... Пусть он забьет стрелку с ними, разберись. Сразу стрельбы не надо, постарайся по-хорошему все объяснить. А если не поймут, пошлем Клима с бригадой... Ясно?
– Ясно. Тогда я сейчас и поеду. Дорога такая – только к обеду доберусь...
Оперсостав.
Утро – пора совещаний. Пока все на местах, пока ясная голова, пока можно скорректировать планы на день, дать или получить задания и установки, – словом, самое удобное время.
В этот день в Тиходонске проводилось не менее тысячи или десятка тысяч совещаний – разного уровня и степени важности. Точную статистику их не определит никто, потому что если оперативка по снегоуборке в городской администрации несомненно заслуживает включения в отчетность, то обсуждение грабителями Сизым и Мишкой планов расправы с зажавшим общий полтинник Генкой – вряд ли.
Между этими, полярными по значимости (хотя вряд ли Генка согласится с тем, что затронутая подельниками тема является маловажной) совещаниями располагалось великое множество других.
В Центральном райотделе личный состав уголовного розыска обсуждал нераскрытые убийства.
– Похоже, что между расстрелом в «Якоре» и двумя трупами на Мануфактурном, 8 имеется связь, – грузноватый подполковник Савушкин – замнач райотдела по оперативной работе, он же начальник криминальной милиции, обвел усталыми, с красными прожилками глазами тесно набившихся в кабинет молодых, изрядно затурканных жизнью парней.
Самым старшим среди них, как по возрасту – тридцать два, так и по стажу работы – девять лет, был начальник УР майор Рожков. Он кивнул и неожиданно тонким голосом сказал:
– Кто-то целенаправленно мочит речпортовских. По «Якорю» у нас есть информация, там вроде двое армян замешаны – Рубен Саркисян и Сурен Манукян. Хотя...
Рожков вздохнул.
– Источники темные, попытался проверить – ничего не вышло. Скорей это не информация, а слух. И сами эти двое не что-то особенное... Серьезных связей нет, собрали десятка два земляков и пытались «держать шишку» на Богатяновке. Низший уровень организации. Честно говоря, не думаю, что они способны устроить в «Якоре» эту заварушку. Может, Тахир?
Замнач поморщился как от зубной боли.
– Ему-то зачем?
– По финансовой линии он давно подобрал порт под себя, а по остальным – Баржа сильно противился. Если принять эту версию, ничего удивительного в способе расправы нет.
– Это не версия, а фантазии, – нехотя произнес Савушкин. – Какие у тебя данные? Никаких? То-то. Лучше скажи, вы с этими... Саркисяном и его дружком работали?
– Никак найти не можем. Как сквозь землю провалились.
– А что по Мануфактурному?
– Ничего не знаю. Как Семка с братом там оказались, чего хотели, кто их кончил – полная темнота.
– Там способ специфический, – вмешался капитан Макаров. – Молоток и шило. Мясня... В разборках так не бывает.
– Это точно, – согласился Савушкин. – А где этот мужик из адреса? Как его... Лапин? Он же крутился вокруг?
– Лапин, – подтвердил Рожков. – Тоже пропал. Дома не ночевал, с работы накануне уволился. Сожительница его в окно видела, уже после шума и криков. Сунулся в подъезд и убежал.
– Может, его на это дело примерить? – задумчиво, как бы советуясь, спросил Макаров. – Сожительница все что угодно наговорит.
Рожков покачал головой.
– Не тот человек. Я навел справки через участкового. Задроченный работяга, после аварии, крыша набекрень, кличка Чокнутый, смирный... Да и других каких-то соседи раньше видели. Двое, похоже блатные. Но примет точно никто не дал.
– Вот что, – веско начал Савушкин, и Рожков замолчал. – Этого Лапина надо опросить. Может, знает что, может, запомнил кого... Он же сразу подошел, значит, с этими двумя встретился. Думаю, он побегает, успокоится и вернется домой как миленький. Куда ему деваться?
– Точно, некуда, – высказался рыжий молодой опер, почти совсем мальчишка.
Рожков усмехнулся.
– Вот и давай, Петруша, сгоняй в адрес и оставь повестку. Да предупреди сожительницу, чтоб он не испугался... Знаешь этих трекнутых!
Криминалитет низшего звена.
В «Речном» проходило повторное совещание, столь же печальное, как и предыдущее.
– Говорил я тебе – надо больше мест брать, – орал Питон, чтобы все оценили его мудрость и предусмотрительность. – А теперь что?
– Ты ж про Хомута говорил, – защищался Угол. – А он и сейчас живой.
Доктора говорят, организм крепкий, может выкарабкаться...
– А Семена с братом куда? Всегда надо запас иметь!
– Под живых запасать, что ли? – угрюмо удивился Угол. – Тогда нам надо каждому по месту и гробу!
– Вы тут лаетесь, а я ведь за малым с ними не лег! – возбужденно просипел Коляша. Он сорвал голос вчера ночью, когда группировка трясла всю Богатяновку. – Остался бы ожидать, и – готовьте ящик! Бр-р-р-р!
Он передернулся и налил полстакана водки.
– Давайте помянем братков...
Они, морщась, выпили водку, закусили жареным мясом. В сосредоточенной тишине мощные челюсти перемалывали горячие упругие ломти.
– Не верю, что это он их сделал, – процедил Биток. – Чтобы таких ребят как свиней разделать, целая бригада нужна...
Он чувствовал, что бразды правления выскальзывают из рук. Еще одна неудача – и пацаны начнут разбегаться.
– Может, и была бригада... Может, они с Рубеном пришли, – вконец разволновался Коляша, ибо выходило, что он все перепутал и просто отправил ребят на смерть. – Ты посмотри, что получается: если он ни при чем, Семен взял бы его спокойно и привез к нам. Так ведь? А раз такое дело вышло, значит, он не в стороне стоял! Ну, так или нет, скажите свое слово!
– Вообще складно, – вымолвил Угол.
– Мне тоже кажется, – кивнул Питон.
– Рубен с шилом?
– Ну, может, не Рубен, мы же его дел не знаем...
– Ладно! – Биток хлопнул ладонью по столу. – Чокнутого искать по всему городу! Найдем, под утюг положим и про все расспросим.
На том и порешили.
Бывшие комитетчики и нынешние банкиры.
И в «Тихпромбанке» рабочий день начался с совещания. Проходило оно в узком кругу, только председатель и Ходаков с Митяевым. Отсутствие Тимохина бросалось в глаза, но Юмашев пояснил, что тот позвонил и предупредил о болезни.
– До двух ночи работали, – сообщил Митяев. – В кабинетах точно ничего нет, а подсобные помещения надо перепроверить.
– Хорошо, – чувствовалось, что Юмашевым владеет скрытое напряжение. – А что в Кузяевке?
Ходаков подробно доложил о деловой части своей поездки.
– И каковы выводы?
Ходаков помолчал.
– Надеюсь, вы не считаете меня идиотом?
От удивления Юмашев на миг даже избавился от охватившей его скованности.
– А в чем дело?
Ходаков прямо глянул ему в глаза, как человек, твердо уверенный в своей правоте.
– Да в том, что Лапин работает не на Тахира! И он никогда не попадал под машину! И никакой он не психбольной! Он из наших! Или, может, из военных, это дела не меняет! Легендированная биография, блокировка сознания, а появился он в Тиходонске второго сентября девяносто первого года!
Когда я сжигал кузяевский архив, все прятали концы в воду, консервировали агентуру! Когда московские бонзы выпрыгивали с балконов один за другим!
Ходаков постепенно поднимался и теперь стоял, выкрикивая каждую фразу в полный голос, будто вколачивал гвозди в сознание собеседников.
– Он – один из осколков того катаклизма, когда все полетело в тартарары! Когда я это понял, стало все ясно и с тестированием, и с проверкой на полиграфе, и со всем остальным! Причем вокруг него и сейчас варится нехорошая каша: Шиян и Колосов не застали его дома! Знаете почему? В подъезде, рядом с его квартирой, кто-то распластовал двух вооруженных бандитов!
Василий Иванович опомнился и внезапно замолчал.
– Простите, – уже обычным голосом сказал он. – Лапин такая же жертва, как мы все, только его вдобавок лишили разума. А мы еще хотим впарить ему несовершенную кражу! – И совсем тихо добавил:
– А мне его искренне жаль.
Оставшись в одиночестве, Юмашев в очередной раз посмотрел на часы.
Если все идет по плану, еще рано ждать сообщений. Но, если Тахир раскусил замысел, сообщение может последовать в любой момент. Причем в такой форме, что не обрадуешься.
Он распорядился всей смене охраны получить автоматы, удвоил посты на главном входе и во дворе, посадил ребят в машины на подъезде к банку.
Это было все, что он мог сейчас сделать. Но в минуты нервного ожидания надо чем-то себя занять, и Юмашев принялся обдумывать то, что сказал ему Ходаков.
Это было очень невероятно, но тем не менее походило на правду. Во всяком случае, эта версия все объясняет. А невероятность... Он сам профинансировал немало совершенно невероятных проектов, которые успешно превращались в реальность. Кстати... Может быть, именно Лапина и искал Бачурин! Иначе с чего бы он приезжал в Тиходонск без всякого дела? А ведь и здесь все сходится: если Лапин действительно такой парень, то они с Бачуриным и Куракиным трудились в одном муравейнике. А сейчас почти все перебрались из того муравейника в «Консорциум». Интересно, очень интересно... Кто же дал ему задание установить микрофон? Ну что ж, спросим...
Раньше аппаратов высокочастотной связи в Тиходонске было пять: в обкоме партии, облисполкоме, УВД, У КГБ и у командующего округом. Сейчас ВЧ-связь имелась и у банкира Юмашева, который в отличие от выскочек «новой волны» и того же Тахирова прекрасно понимал ее преимущества.
Через пару минут он напрямую соединился с Куракиным. Слышимость была прекрасной.
– Здравствуй, Михаил Анатольевич, – дружелюбно поздоровался Юмашев.
– Что-нибудь случилось? – насторожился тот, очевидно связав звонок с сегодняшней акцией.
– Да нет, еще рано, – успокоил его банкир. – Я просто хотел спросить: зачем ты заслал ко мне своего Лапина?
На секунду наступила леденящая тишина, Юмашев ощутил, как человек на другом конце провода превратился в сгусток жидкого кислорода с температурой минус сто восемьдесят градусов по Цельсию.
– Откуда ты узнал про него? – страшным шепотом спросил Куракин. Он знал, что эта связь не прослушивается, но инстинктивно понизил голос. – Неужели Бачурин? Я его...
Все сходилось.
– Да нет, Бачурин ничего не сказал, темнил, темнил и ни с чем уехал.
Мне сам Лапин рассказал.
Если бы Юмашев стал просто расспрашивать, кто такой Лапин, никакого ответа он бы не получил. Во всяком случае, правдивого ответа. Но, если резать по живому, можно добиться поразительных результатов.
– Что он тебе рассказал?!
– Все. Или почти все.
– Так он пробил блокаду?! – В каждом вопросе Куракина чувствовалось напряжение и ужас.
– Мы ему помогли, – сказал банкир. – С помощью полиграфа, гипноза и кое-каких препаратов.
Снова наступила тишина.
– Ты там живой? – поинтересовался Юмашев.
– Куда он дел бриллианты?! На три миллиарда долларов! Куда он их спрятал, сука?!
– А они твои, что ли?
Куракин взорвался.
– Это он думает, что они ничьи! Раз все развалилось, сменилась эпоха, то кейс с камешками спокойно лежит на дороге, поднимай кто хочет! Но ты же знаешь: ничейных денег не бывает! И я тебе советую: забудь все, что слышал! Выкинь из головы глупые мысли! Кто пойдет по этой дорожке, найдет только одно!
Чувствительная связь донесла вздох, другой. Куракин переводил дух.
– У меня даже сердце схватило, сейчас возьму валидол...
После короткой паузы он заговорил снова.
– Володя, ты же неглупый человек и не станешь делать таких ошибок.
Там только одно – верная смерть, ничего больше. Послушай меня: возьми нашего друга и засади его в какой-нибудь подвал с крепкой дверью, приставь хорошую охрану. Имей в виду, он очень опасен! Чрезвычайно опасен! А потом, когда все кончится и мои ребята освободятся, ты меня понял? Передай его им. Пусть контролируют его во время пересидки, а когда волна спадет, помоги отправить его ко мне! Нет, я не буду ждать, я прилечу сегодня!
– Во-первых, сегодня не ко времени. Представляешь, что тут сейчас начнется?
– Плевать!
– А во-вторых, его у меня нет. Он скрылся.
Трубка специальной связи взорвалась отборными ругательствами. Юмашев осторожно отключил линию и долго сидел в прострации, оцепенело глядя перед собой. Услышанное так поразило его, что он даже забыл про главное дело сегодняшнего дня.
Лапин решил не голодать. Он посчитал, что если не отовариваться в «Европе А» и обедать без излишеств, то денег ему хватит на пять-шесть дней, даже если он останется в «Интуристе». За это время следовало определиться, как жить дальше. Несколько раз где-то на задворках сознания мелькала мысль – об Антонине и Димке, но сейчас они казались ему совершенно посторонними людьми, а квартира на Мануфактурном, 8 – убогой лачугой. Это было частью проходящей болезни.
Утро ему понравилось, пушистый снег поднимал настроение, он долго гулял в прилегающем к гостинице парке, оставляя на пустынных аллеях четкие отпечатки своих ботинок. Идея о лечении сейчас не казалась такой привлекательной: скорее всего любой врач, к которому он обратится, направит его к психиатру. Но придумать лучший вариант не удавалось. Пойти туда, куда он вчера звонил? Большое серое здание длиной в квартал, со строгими вывесками, та, которая ему нужна, – последняя. Они найдут Алексея Ивановича или поднимут архивные документы, но не для того, чтобы вылечить его или рассказать ему правду, а для того, чтобы определить, что с ним делать. И Бог его знает, к какому выводу придут.
Нет, надо шустрить самому... И начать с самого начала. С рождения. В архиве наверняка имеются записи о родителях... По этому следу он и отправится...
Областной загс располагался на углу Соборного и Индустриальной в большом красном здании из древнего кирпича. Архив находился на четвертом этаже, и, поднимаясь по высокой крутой лестнице со стертыми мраморными ступенями, Лапин надеялся, что сегодня приемный день. Ему повезло. В просторной высоченной комнате толклось около десятка посетителей: мужчина и женщина преклонных лет, две пары среднего возраста и три подростка.
Неизвестно почему, но Лапин понял, что это одна семья. Они что-то оживленно обсуждали приглушенными голосами, а при виде постороннего замолчали совсем. У окошечка в деревянной перегородке, далеко не доходящей до потолка, а потому производящей впечатление бутафорской, интересы семейства представляла полная женщина, судя по всему, самая напористая и энергичная.
– Вы поймите, это простая ошибка, тогда не правильно записали национальность и отчество, никто не возражал... Время было такое, многие скрывали... – настойчиво убеждала она невидимого собеседника. – Вот паспорт, возьмите, посмотрите... Нет, нет, там все написано...
Она толкала руку с распухшим паспортом в окошко, оттуда ее выталкивали обратно.
– Я говорил, не надо затеваться, – вздохнул пожилой мужчина, но на него зашипели сразу несколько домочадцев.
– Что «не надо», сейчас все так делают! – вызверилась неряшливо одетая дама с изможденным лицом неудачницы. – Как Горские уезжали? А Филиновы?
– Дед отстал от жизни, – снисходительно бросил мальчишка Димкиного возраста. – Что им стоит переписать? Кто проверять будет?
– Т-с-с-с, – предостерегла разошедшихся родственников старушка. – Раз дети так решили...
– Если здесь им нет счастья, откуда оно там появится? – буркнул дед и отвернулся.
Между тем борьба у окошечка завершилась победой напористой толстухи.
Паспорт исчез за перегородкой и тут же вернулся обратно. Лапину показалось, что он похудел.
– Давайте заявления! – махнула рукой победительница и сунула в окошко несколько криво написанных бумаг. – Большое вам спасибо. Завтра я могу одна прийти? Очень хорошо, до завтра.
С важным видом она горделиво направилась к выходу, притихшее семейство потянулось за ней. Димкин сверстник счастливо улыбался и подмигивал брату.
Лапин сунулся к окошечку. Там сидела миловидная женщина лет тридцати пяти, и вид у нее был довольно кислый.
– Мне бы выписку о рождении, – чувствуя, как колотится сердце, Лапин протянул свой паспорт, остро ощущая его тоньшину и безынтересность для служащей архива.
– Что, тоже на выезд? – недоброжелательно спросила та.
– Нет... Я детдомовский, родителей ищу, – почему-то виновато пояснил Сергей.
– А-а-а... – помягчела женщина. – Это другое дело... В последнее время никто никого не ищет, все норовят химию навести...
Она взяла паспорт.
– Шестьдесят четвертого года, первого июня?
– Да, – сглотнул Сергей. Он сильно волновался, ему казалось, что в этом неуютном помещении, с доносящимся из хранилища запахом архивной пыли решается его судьба.
– А что я вам скажу? Их фамилию, имя, отчество? Так это в метрике есть... Разве что адрес...
– У меня и метрики нету, – пояснил Лапин. – Может, в детдоме затеряли, может, еще где... Я даже их имен не знаю...
Сочувственно покрутив головой, женщина скрылась за маленькой обшарпанной дверцей. Время тянулось медленно, и он неоднократно смотрел на часы. В комнату зашли две пестро одетые цыганки – молодая и постарше.
Они бойко говорили на своем языке и нетерпеливо толкали Лапина в спину.
Потом появилась симпатичная девушка с бланком официального запроса в руках. Он ждал уже сорок минут. Предчувствие чего-то неприятного вызывало тошноту.
– Эгей, хозяйка! – звонко крикнула молодая цыганка. – Куда пропала?
Люди ждут!
Но прошло еще минут пятнадцать, пока обшарпанная дверь открылась снова. Теперь у миловидной женщины вид был не кислый, а какой-то растерянный.
– Очень странно, – сказала она, возвращая паспорт. – Записи о вашем рождении нет вообще. Ни первого июня, ни первого июля, ни первого мая, ни первого августа. Ни в какой другой месяц и число. Я просмотрела книгу за весь год и вас не нашла.
– И что это значит? – тихо спросил Лапин.
– Не знаю. Я никогда раньше не сталкивалась с такими случаями. Если верить книгам учета, то вы не появлялись на свет.
– Но я же – вот он! – словно оправдываясь, сказал он и для убедительности ткнул себя в грудь. – Вы же меня видите?
– Вижу. Но официально вы не существуете. Это очень странная история.
Очень странная! – многозначительно повторила женщина.
– Слушай, иди домой, раз такой странный, – старшая цыганка навалилась грудью и оттерла Лапина от окошка. – Дорогая, я ее без роддома родила, никаких документов нет, потому паспорт не дают, что надо делать?
Словно во сне Лапин спустился по наклонным скользким ступеням. Голова казалась пустой, в ушах звенел невидимый камертон. Сейчас он не видел ни улицы, ни прохожих, ни автомобилей. В таком состоянии идти было нельзя, и он, стряхнув снег со скамейки в Лермонтовском сквере, долго сидел на холодных досках, что, по утверждению врачей-урологов, крайне вредно для здоровья. Но, продрогнув, он понемногу пришел в себя. Внимание восстановилось и звон исчез, голова наполнилась роем тревожных обрывочных мыслей, разобраться в которых он не мог, да и не хотел.
Медленным прогулочным шагом Лапин двинулся по Бульварному проспекту.
Снова пошел снег, закружилась поземка. Пораженный внезапной мыслью, он остановился и посмотрел назад. Нет, за ним тянулась отчетливая полоска следов.
Тошнота сменилась чувством голода. Лапин свернул по Богатому, дошел до Маркса и подошел к «Маленькому Парижу». Кафе открывалось в одиннадцать, часы показывали полдвенадцатого, но внутри никого не было, только откуда-то из глубины слышалась нерусская речь. Пройдя на голоса. Лапин обнаружил, что Ашот с Самвелом разгружают "Москвич – пирожок, затаскивая через черный ход коробки, свертки, мешки и распределяя – что в холодильник, что в кладовку, что в подсобку за баром.
– Вам помочь? – предложил он и, не дожидаясь ответа, схватил ящик с коньяком, занес в помещение и по указанию Ашота поставил под стойку бара. Потом перетащил две коробки с пивом. Работа отвлекала, и напряжение отпустило.
– Вон ту гадость возьми, – попросил Самвел, указывая на большую плетеную корзину, в которой что-то шевелилось и шелестело. – Я к ним и прикасаться не хочу.
Сергей откинул мешковину. Корзину наполняли крупные вялые раки.
– Смотри ты! – удивился он. – Я думал, они сейчас не ловятся.
– У нашего шефа все ловится! – засмеялся Ашот. – Про Великана слышал?
Он и тебя поймает, если понадобится...
На вытянутых руках Лапин занес корзину. Самвел попятился.
– Как же ты их готовить будешь?
– Ашот сварит...
– А подавать?
– Тогда же они не живые...
Потом Лапин перенес все остальное, потому что неожиданная подмога полностью нейтрализовала активность персонала, оба парня просто смотрели, как он выполняет их работу. На миг Лапину стало обидно, но он тут же взял себя в руки – в конце концов, они не друзья и не братья, а ему носить тяжести не составляло никакого труда.
Когда он закончил, Ашот благодарно хлопнул его по плечу.
– Молодец, брат, помог... Завтракать будешь? Могу яиц сварить...
Бесплатно!
Лапин кивнул. Помыв руки, он сел в один из кабинетов, выбрав самый маленький, со столом человек на шесть. Полированное дерево, обитые гобеленом стены, бархатные сиденья создавали впечатление дорогого уюта. Задернутая тяжелая портьера наглухо отгораживала от основного зала, производя эффект полной уединенности. Наверное, здесь хорошо обедать с любимой женщиной. Такой, как Маша из ночного сна. Или даже с самой Машей.
– Кайфуешь, брат? – отдернул штору Самвел. – Кайфуй, все равно никого нет...
Он поставил на стол поднос с яйцами, маслом, хлебом, чашечкой кофе, крохотной рюмочкой коньяка и ушел, привычным жестом задвинув портьеру.
Сергей с аппетитом принялся за еду.
* * *
Тахиров выехал из дома около десяти. Бирюзовый «Мерседес-600» тяжело выкатился из распахнутых слугой ворот на расчищенную специально для него улицу. Вел машину Гуссейн Гуссейнов – к обслуживанию своей персоны Эльхан допускал исключительно близких людей, что неоднократно спасало ему жизнь. Рядом с водителем сидел Мехман Садыков – помощник, референт и второй, после Кондратьева, главный телохранитель. Сам Тахир удобно развалился на широком заднем сиденье.
Сзади двигался черный джип «Чероки», который Кондратьев обычно под завязку набивал охраной. Сам Тахир этого не любил: если захотят грохнуть – все равно грохнут. Лучшая защита – авторитет. А авторитет у него был... Сегодня в джипе сидели трое – вполне достаточно, а еще троих он отослал с Кондратьевым, там дело по-всякому может повернуться. Но, как бы ни повернулось, все равно он выйдет победителем. Человек судит обо всем по меркам собственного опыта, а до сих пор Тахир всегда выходил победителем. Он думал, что так будет вечно.
Собственно говоря, думал он о другом. Жена стала слишком часто уходить из дома – то в магазин, то к маме, то к портнихе, то в парикмахерскую... Может, ничего за этим нет, а может, что-то и есть. Хотя он приставил к Анжеле (настоящее имя Аня, но так красивее) женщину-телохранителя, да и шофер всегда с ними, но люди есть люди, они всегда могут договориться. Надо ее перепроверить, послать ребят, пусть посмотрят со стороны... А с другой стороны – слухи пойдут: Тахир жене не доверяет, что-то, значит, нечисто... Черт его знает, как лучше сделать...
На Магистральной улице к ним пристроился «хвост» – неприметный обледенелый «жигуль» с помятыми проржавевшими крыльями, но форсированным движком, позволяющим в условиях зимнего города не отстать от «Мерседеса». Тимохин умело вел наблюдение и не приближался близко, оставляя между собой и преследуемыми две-три машины. К тому же обшарпанный автомобиль обычно не привлекает внимания, потому что привыкшая к крутым тачкам братва и опасности ожидает от крутых тачек.
– Слышь, Эльхан, – Гуссейн вывел хозяина из размышлений. – Великан в «Маленький Париж» двух армян взял... Работают, сволочи, деньги загребают...
– А чего они тебе сделали?
– Как «чего»? Брата в Карабахе убили!
– Именно эти?
– Какая разница, какие! Выгнать их надо к шайтану! Пусть у армян работают!
– А азербайджанцы у тебя на их место есть?
– Найдем, да!
– Значит, их выгнать и точку закрыть, пока ты своих искать будешь? А потом Кондрата погоним, да? А потом меня? Найдешь чистокровного мусульманина!
– Зачем так говорить? – обиделся Гуссейн. – Разве можно тебя с какими-то армяшками сравнивать? Да и против Кондрата я ничего не имею. Хотя...
Он переглянулся с Мехманом, тот кивнул.
– Я, конечно, ничего не хочу сказать, но он больше русаков поддерживает. Ребята жаловались: если смешанной группой пошли на дело, те больше получают. Несправедливо.
– Я тоже слышал, да! – подтвердил Садыков.
Тахиров прикрыл глаза. Старая песня. Свои считают, что он дал первому помощнику и компаньону слишком большие полномочия. Потому Кондрата не любят. Но это хорошо. Значит, не сговорятся за его спиной!
– Как работают, так и получают, – ответил он. – Национальность тут значения не имеет.
Гуссейн и Мехман недовольно замолчали. Уловив их настроение, Тахиров хлопнул Гуссейна по спине.
– Подожди немного. Скоро русаки сами начнут армян мочить. А мы будем в стороне стоять.
– Пусть услышит тебя Аллах, – набожно закатил глаза Гуссейн.
Юмашев дал Тимохину японскую рацию размером с сотовый телефон. Она имела связь только с одним таким же аппаратом и работала на частоте, не используемой ни государством, ни организациями, ни отдельными гражданами из-за технических препятствий. Вторая рация имелась у старшего группы спецов. Тимохин не знал, сколько их, как они выглядят и где находятся.
Пропустив машины Тахирова, он нажал клавишу вызова и назвал марки, номера автомобилей и количество находящихся в них людей: «В „мерее“ трое, в джипе видел двоих, есть ли сзади, не рассмотрел».
– Вас понял, – сказал невидимый собеседник и отключился. Этот ответ выказал как минимум два важных обстоятельства: привычку к переговорам по радиосвязи и безразличие к количеству противников. Впрочем, ничего другого Тимохин и не ожидал.
Вначале Тахиров поехал на Лысую гору, где встретился с главным городским архитектором и долго ходил с ним между покосившимися развалюхами, выстроенными еще в тридцатые годы и сразу после войны. В некоторых жили люди, они с тревогой смотрели на группу важных господ, расхаживающих по их улицам и явно решающих их дальнейшую судьбу. Но они Эльхана не интересовали – пьянь, босота, порасселяются по освобождающимся коммуналкам, еще и рады будут. А деньгам, выделенным из городского бюджета на отселение, найдется другое применение. Правда, нужен полностью свой банк, но скоро он у него будет.
Вернувшись в машину, он приказал ехать в офис, расположенный в бывшем здании горкома партии.
– Тогда я выйду на Богатом? – спросил Садыков. – У меня встреча с Шипулиным из РУОПа. Сегодня у него «получка». Да и есть несколько дел...
– Это тот, кого мы продвигаем? И как получается?
– Неплохо. Старший опер, недавно майора получил. В этом году учиться поедет на два года, все уже договорено. А после академии сразу в гору пойдет.
– А что там в «Якоре» вышло? Так и не узнали? – В голосе Эльхана проскользнули напряженные нотки.
– Говорят, армяне ребят побили, – злорадно сообщил Гуссейн. – Рубен какой-то с дружками.
– Это все слухи. Точно что-нибудь известно?
– Ничего, – ответил Мехман.
– Вот у Шипулина и спросим. Назначай ему стрелку в «Маленьком Париже» через полчаса. Великан сказал, там раки будут. Да на армян заодно посмотрим. Правда, Гуссейн?
Водитель молчал.
– Не обижайся, – Тахиров хлопнул его по напряженной спине. – Если хоть небольшую ошибку допустят: стол пивом обольют, салфетку уронят, посмотрят не так, я их тут же выгоняю!
Поскольку Гуссейн не выразил восторга, Тахиров добавил:
– И отдаю тебе. Что хочешь с ними делай, хоть застрели!
Гуссейн вздохнул.
– При чем застрели... А почки отбить можно, заслужили. Только... Знаешь, хозяин, извини, я за стол не сяду. Я этих раков видеть не могу – противно! Они же утопленников едят и вообще как скорпионы. Не заставляй, хорошо? Лучше поеду заправлюсь, шины подкачаю...
Тахиров расхохотался.
– Ладно, нам больше останется. Правда, Мехман?
– Правда, – бледно улыбнулся тот. Кавказцы не едят раков. Это все равно, что падаль есть. Но отказываться было уже нельзя. Садыков заметно поскучнел и думал только о том, как выйти из положения: и хозяина не обидеть, и трупоедов не съесть.
По мобильной связи Мехман назначил Шипулину встречу и погрузился в размышления. Он и Тахиров ехали на встречу со своей смертью. Гуссейну в этот раз повезло.
Тимохин периодически сообщал о своем местонахождении и получал только один ответ: «Вас понял». Ни вопросов, ни уточнений. Где они находятся и как думают быстро добраться до нужного места, он не представлял. Но, в конце концов, это и не входило в его обязанности.
Он думал, что Тахиров едет к себе, но «Мерседес» неожиданно подкатил к ресторанчику «Маленький Париж». Побитый «жигуль» проехал мимо и свернул за угол. Охваченный горячкой азарта Тимохин выскочил на улицу и выглянул из-за круглой будки для объявлений.
Вначале в ресторан зашли два бугая-телохранителя, но тут же вышли на крыльцо и подали знак «путь открыт». Тахиров и Садыков направились ко входу, а «Мерседес» неожиданно уехал. Все четверо скрылись в помещении, один или два человека остались в джипе.
Дрожа от возбуждения, Тимохин передал все по рации. Сейчас он чувствовал себя как артиллерийский разведчик, по наводке которого огненный шквал сметает с лица земли роты и батальоны.
– Сколько в джипе не знаю, могу уточнить, – предложил он.
– Неважно, – отозвался спокойный голос. – Уезжайте.
Вдруг он понял, что спецы все время вели его машину и находятся где-то совсем близко. Болезненное любопытство требовало остаться и дождаться развязки, но он понимал, что это может дорого обойтись. В подобных играх ставка только одна – жизнь. Обледенелый «жигуль» осторожно тронулся с места и стал набирать скорость.
В ресторанчике приятно пахло укропом. Шипулин уже был на месте. Крепкий парень лет тридцати с крупными чертами лица, редкими волосами и нездоровой кожей. Боксерский нос и маленькие настороженные глаза дополняли портрет. Майор занял самый просторный кабинет на двадцать персон и распорядился накрыть на двоих. Увидев, что с Мехманом идет сам Тахиров, он вначале растерялся, но гут же обрадовался: с этим человеком сиживают за столом и губернатор, и городской мэр, и начальник УВД, для простого опера такое внимание – большая честь.
– Самвел, быстро прибор! – распорядился майор. Его здесь знали, и Самвел летал как на крыльях. Он мгновенно принес еще одну большую плоскую тарелку и пивную кружку с металлическим раком вместо ручки. Хвостом рак подпирал дно хрустального сосуда, а растопыренными клешнями вцепился в верхнюю кромку.
Через минуту на столе стояла таким же образом оформленная ваза, только здесь три рака выполняли роль ножек, поддерживая ее снизу. Настоящие красные раки наполняли вазу горкой, от них шел густой ароматный парок. Треть стола была заставлена бутылками с пивом. Осмотрев стол, Шипулин кивнул, и Самвел, задернув портьеру, исчез. Два «быка» сели за столик посередине зала, лицом к входной двери.
– Ну, попробуем, что они тут наготовили, – Тахиров выбрал самого крупного рака и нетерпеливо оторвал могучую клешню.
Шипулин налил всем пива и последовал его примеру.
– Как служба, Александр Васильевич? – доброжелательно поинтересовался Тахиров, разделывая деликатесное членистоногое. Он только что спросил у Мехмана имя майора, но сейчас казалось, что он его хорошо знает и ценит.
Эльхан умел работать с людьми.
– Тяжело, Эльхан-муалим, – опер тоже блеснул знанием почтительной формы обращения. – Бандиты совсем обнаглели.
Тахиров понимающе кивнул.
– Что там в «Якоре» получилось? – небрежно поинтересовался он.
– Есть информация, что Рубен Саркисян не поделил территорию с Баржей.
– Интересно! Чего они мою территорию делят?
Шипулин развел руками.
– Беспредельщики потому что. Сейчас много таких развелось.
Некоторое время они молча хрустели панцирями, высасывали нежное сладковатое мясо, Садыков старался смотреть в сторону, но его все, равно мутило.
– У меня будет к тебе вопрос, – сказал наконец Тахиров. – По «Тихпромбанку». Но вначале о приятных вещах. Мехман, выдай нашему другу зарплату.
Помощник положил на стол две пачки по пять тысяч долларов.
– Это и аванс на предстоящее дело, – пояснил Тахиров. – А кому и сколько дать среди своих – сам решай. На это получишь отдельно. Так вот...
Поедание раков и деловая беседа продолжались.