Глава 6
Рождение звезды
Дафна в отчаянии листала медицинский справочник. Он был издан в 1770 году, когда люди еще не очень точно знали, как пишутся слова. Справочник был весь в пятнах и распадался на куски, как засаленная колода карт. Он был снабжен грубыми гравированными иллюстрациями: «Как отпиливать ногу»… а-а-а-а!.. «Как вправлять кости»… фу!., и диаграммы в разрезе, изображающие… только не это… а-а-а! а-а-а! А-А-А-А!!!
Книга называлась «Медицинский спутник моряка». Она предназначалась для людей, у которых из всех лекарств — только бутыль касторки, операционный стол — скачущая вверх-вниз скамья на палубе, а из инструментов — молоток, пила, ведро кипящей смолы и бечевка. Насчет родов в книге было очень мало, а то, что было… Дафна перевернула страницу… А-А-А-А!!! Она тут же пожалела, что увидела эту иллюстрацию. На ней изображался момент, когда все так плохо, что даже хирург уже не сделает хуже.
Будущая мать лежала на постели из циновок в одной из хижин и стонала. Дафна понятия не имела, хорошо это или плохо. Но она была совершенно уверена, что Мау не должен на это смотреть, будь он мальчик или кто угодно. Это Женская деревня, и тут уж ни убавить, ни прибавить…
Она указала на дверь. Мау очень удивился.
— Кыш! Пошел! Да-да. Мне все равно, человек ты, демон, призрак или кто еще. Но ты не женского пола! Должны же быть хоть какие-то правила! Я сказала — вон! И не подслушивать у замоч… веревки, — добавила она, задергивая травяные занавески, очень плохо игравшие роль двери.
Ей стало немного лучше. Хорошенько накричать на кого-нибудь — самое верное средство. От этого всегда становится легче и начинает казаться, что ты владеешь ситуацией, особенно если на самом деле это не так. Затем Дафна села на пол у циновки.
Женщина схватила ее за руку и скороговоркой выпалила какой-то вопрос.
— Э… простите, я не понимаю, — ответила Дафна.
Женщина опять что-то сказала и вцепилась в руку Дафны так, что кожа побелела.
— Я не знаю, что делать… ох, лишь бы обошлось…
Гробик, совсем маленький, на крышке большого гроба. И захочешь — не забудешь. Она хотела заглянуть внутрь, но ей не позволили, и не стали слушать, и не дали объяснить. Мужчины пришли посидеть с отцом, и в доме всю ночь было полно народу, а никакого нового братика или сестрички не было, и это была не единственная потеря в ее мире… И она всю ночь сидела на верхней площадке лестницы, рядом с гробами, хотела что-то сделать и не решалась, и так жалела бедного маленького мальчика, плачущего в одиночестве.
Женщина выгнулась дугой и что-то крикнула. Стоп, кажется, нужно петь. Они так сказали. Песня, чтобы приветствовать ребенка. Что за песня? Откуда ей, Дафне, знать нужную?
А может быть, и неважно, что за песня. Главное, чтобы она звала ребенка в мир, чтобы приветствовала его дух, чтобы ребенок захотел родиться. Да, похоже, это именно так, но откуда вдруг у Дафны взялась такая уверенность? И в голове у нее всплыла песня, очень старая — Дафна знала ее, сколько себя помнила. Эту песню пела ей мама, когда мама еще была.
Дафна склонилась над женщиной, тщательно прокашлялась и запела:
— Ты мигай, звезда ночная! Где ты, кто ты — я не знаю…
Женщина удивленно взглянула на нее и расслабилась.
— Высоко ты надо мной, как алмаз во тьме ночной, — выпевали губы Дафны, а мозг в это время думал: «У нее много молока, она легко прокормит двоих — надо сказать, чтобы другую женщину и младенца тоже принесли сюда». За этой мыслью последовала другая: «Неужели это я сама только что подумала? Но я даже не знаю, как родятся дети! Надеюсь, крови не будет… Не выношу вида крови…»
Только солнышко зайдет,
Тьма на землю упадет,
Ты появишься, сияя.
Так мигай, звезда ночная!
Тот, кто ночь в пути проводит,
Знаю, глаз с тебя не сводит…
Кажется, что-то началось. Дафна осторожно отодвинула юбку женщины. О, так вот, оказывается, как это происходит. Боже мой. Я не знаю, что делать! И тут возникла другая мысль, словно выскочив из засады: «Вот что ты должна сделать…»
Мужчины ждали снаружи, у входа в Женскую деревню. Они чувствовали себя лишними, ненужными, как и положено в таких обстоятельствах.
Мау наконец запомнил, как их зовут. Милота-дан (старший брат, большой, на голову и плечи выше любого человека, которого Мау когда-либо видел) и Пилу-си (маленький, торопливый, почти все время улыбается).
Оказалось, что Пилу болтает за двоих:
Мы как-то раз полгода плавали на лодке брючников, доплыли однажды до большущей деревни, она называется Порт-Мерсия. Весело было! Мы видели большие дома из камня, и у брючников есть мясо, которое называется говядина, и мы научились говорить на их языке, а потом они завезли нас обратно домой, дали нам большие стальные ножи, иголки и трехногий котел…
— Тихо. — Мило поднял руку. — Она поет! По-брючниковски! Пилу, давай переводи, ты лучше всех знаешь их язык!
Мау подался вперед.
— О чем эта песня?
— Слушай, нас учили тянуть веревки и таскать тяжести, а не песни разбирать, — жалобно сказал Пилу.
— Но ты же сказал, что выучил их язык!
— Я могу кое-как объясниться! А эта песня очень сложная! Мм…
— Брат, это ведь важно! — сказал Мило. — Это первое в жизни, что услышит мой сын!
— Тихо! Кажется, она поет про… звезды, — сказал Пилу, скрючившись в мучительном напряжении мысли.
— Звезды — это хорошо, — сказал Мило, одобрительно оглядываясь по сторонам.
— Она говорит, что дитя…
— Сын, — твердо сказал Мило. — Это будет мальчик.
— Э… да, конечно. Он будет… да, он будет, как путеводная звезда, вести людей в темноте. Он будет мигать, но я не знаю, что это значит.
Они посмотрели вверх, в рассветное небо. Последняя звезда посмотрела на них и замигала на совершенно непонятном языке.
— Он поведет людей? — спросил Пилу. — Откуда она знает? Это очень сильная песня!
— Я думаю, она все сочиняет! — отрезал Атаба.
— Да ну? — надвинулся на него Мило. — Ты точно знаешь, что мой сын не будет великим вождем?
— Ну, не то чтобы, но…
— Стойте, стойте, — сказал Пилу. — Кажется… он будет искать значение звезд, я в этом почти уверен. И… ты видишь, я стараюсь, но это нелегко… из-за того, что он будет стараться это узнать, люди не останутся… в темноте. — И добавил: — Это было непросто, знаешь ли! У меня теперь голова болит! Это работа Для жреца!
— Тихо, — сказал Мау. — Я, кажется, что-то слышал…
Они замолчали, а младенец завопил снова.
— Мой сын! — воскликнул Мило, а остальные разразились приветственными криками. — И он будет великим воином!
— Э… я не уверен, что это значило… — начал Пилу.
— Ну, во всяком случае, великим вождем, — отмахнулся Мило. — Говорят же, что родильная песня — пророчество. Такие слова в такое время… да, они вещие, я не сомневаюсь.
— А у брючников есть боги? — спросил Мау.
— По временам. Когда они про них вспоминают… Эй, вон она идет!
У камней, отмечающих вход в Женскую деревню, появился силуэт призрачной девочки.
— Мистер Пилу, скажите своему брату, что у него родился сын. Его жена чувствует себя хорошо. Она уснула.
Эта новость была передана с радостным воплем, который несложно перевести.
— И мы его назвать Мигай? — спросил Мило на ломаном английском.
— Нет! То есть — нет, не надо. Мигай — ни за что, — быстро сказала девочка-призрак. — Это неправильно. Очень неправильно. Мигай — плохо. Мигай — нет!
— Путеводная звезда, — предложил Мау, и это имя все одобрили.
— Это очень благоприятное имя, — сказал Атаба. И добавил: — А пива нам, случайно, не дадут?
Призрачной девочке перевели новое имя ребенка, и она дала понять, что любое имя, кроме Мигая, годится. Потом попросила — нет, приказала, — чтобы сюда принесли другую молодую женщину и ее ребенка, а также притащили кучу всякой всячины с развалин «Милой Джуди». Мужчины кинулись выполнять приказ. У них появилась цель.
Прошло две недели, и много чего случилось. Самое главное — прошло время; тысячи успокоительных секунд пронеслись над островом. Время нужно людям, чтобы разобраться с «сейчас», пока оно не убежало в прошлое и не превратилось в «тогда». А самое главное — людям нужно, чтобы ничего особенного не происходило.
«Подумать только: я вижу весь этот горизонт! — думала Дафна, глядя на необъятное синее пространство, простирающееся, сколько глаз хватало, до самого края света. — Боже мой, папа был прав. Если мой горизонт еще хоть чуточку расширится, его придется складывать вдвое».
Вообще странное выражение — «расширять горизонты». Горизонт, в конце концов, только один, и он удаляется, когда к нему приближаешься, так что его никак не поймать. Можно только добраться до места, где он был раньше. Дафна повидала море в разных частях света, и горизонт везде выглядел практически одинаково.
А может, все совсем наоборот: это сами люди двигаются, изменяются.
У Дафны не укладывалось в голове, что когда-то, в глубокой древности, она пыталась накормить бедного мальчика кексами, которые вкусом были похожи на гнилое дерево и слегка отдавали дохлым омаром! И переживала из-за салфеток! И пыталась выстрелить мальчику в грудь из древнего пистолета бедного капитана Робертса, а это совершенно неприемлемо с точки зрения правил хорошего тона.
Которая же из двух настоящая Дафна? Та, которая была раньше? Или эта, которая сейчас сидит в укрытом от невзгод саду Женской деревни и смотрит, как Безымянная Женщина у пруда изо всех сил прижимает к себе сына, словно маленькая девочка куклу. Пожалуй, пора снова забрать у нее ребенка, пусть он хотя бы подышит немного.
Мужчины, похоже, думали, что все женщины говорят на одном языке. Эта уверенность казалась Дафне глупой и немного злила, но приходилось признать, что сейчас в Женской деревне все разговаривали на одном языке — языке ребенка. Этот язык их всех роднил. Дафна подумала: наверное, люди по всему свету воркуют с младенцами, издавая одни и те же звуки. Люди каким-то образом сами до этого додумываются. Никому ведь не придет в голову склониться над младенцем с железным подносом, колотя по нему молотком.
Кое-что вдруг очень заинтересовало Дафну. В промежутках между беготней по хозяйству она пристально наблюдала за младенцами. Когда они не хотели есть, они отворачивались. Когда хотели — тыкались головенками вперед. Как будто мотали головами, говоря «нет», и кивали, чтобы сказать «да». Может, отсюда и идет обычай кивать и качать головой? Повсюду ли он одинаков? Дафна мысленно сделала себе заметку — записать это при случае.
Что ее действительно беспокоило, так это мать младенца, которого Дафна мысленно называла свиномальчиком. Женщина теперь сидела, а по временам даже ходила и улыбалась, когда ей давали есть, но все же что-то было не так. Она даже не играла со своим ребенком столько, сколько Кале. Она отдавала Кале своего ребенка покормить — должно быть, в ее голове теплилась искра разума и она понимала, что без этого нельзя. Но сразу после кормления выхватывала дитя и стремительно уносила в угол хижины, как кошка котенка.
Кале уже суетилась повсюду. Ребенка она постоянно таскала с собой под мышкой или, если ей нужно было освободить обе руки, отдавала Дафне. Дафна, кажется, повергала Кале в легкое недоумение. Похоже, Кале никак не могла решить, что же Дафна такое, и на всякий случай обращалась с ней уважительно. Встретившись взглядами, они обычно улыбались друг другу чуть настороженно, словно говоря: «Мы тут друг с другом отлично ладим», но иногда Кале, поймав взгляд Дафны, едва заметно кивала в сторону другой женщины и с печальным видом стучала себя по голове. Перевод был не нужен.
Каждый день кто-нибудь из мужчин приносил им наверх рыбу. Кале показала Дафне кое-какие растения из тех, что росли в деревне. В основном корни. Были и пряные растения, в том числе перец, попробовав который Дафна была вынуждена пойти к ручью и три минуты пролежать, погрузив рот в воду. Зато потом она очень хорошо себя чувствовала. Некоторые растения были лекарственными, насколько Дафна могла понять. Кале замечательно умела изображать нужное значение пантомимой. Дафна так и не поняла, что бывает от мелких коричневых орешков, растущих на дереве с красными листьями, — то ли от них заболеваешь, то ли, наоборот, выздоравливаешь. В любом случае она старалась все запоминать. Она всегда суеверно хранила в памяти все полезные вещи, которые ей сообщали. По крайней мере, те, что сообщали не на уроках. В один прекрасный день они обязательно понадобятся. Мир испытывает тебя — проверяет, внимательно ты слушаешь или нет.
Она старалась все запоминать, когда Кале учила ее готовить. По-видимому, женщина была уверена, что это очень важно, и Дафна старалась не показать, что она никогда в жизни не готовила. Еще Дафна узнала, как делать один напиток, поскольку женщина на этом… очень настаивала.
Запах у напитка был как у Демонского Питья, которое вело людей к Гибели. Дафна узнала об этом, когда дворецкий Бигглсуик в один прекрасный день влез в кабинет ее отца, чудовищно напился виски и разбудил весь дом своим пением. Бабушка уволила его тут же и не смягчилась, даже когда отец Дафны сказал, что у Бигглсуика сегодня умерла мать. Лакеи выволокли Бигглсуика из дома, отнесли в конюшни и оставили там в соломе, плачущего, и лошади пытались слизывать слезы у него с лица, потому что лошади любят соль.
Дафне очень нравился Бигглсуик, особенно то, как он ходил — выворачивая носки ног наружу, как будто вот-вот разорвется пополам. Особенно огорчительно было, что дворецкого уволили из-за нее. Бабушка, стоя на верху лестницы, словно каменная древняя богиня, указала на Дафну (которая с интересом наблюдала с верхней лестничной площадки) и рявкнула на отца:
— Ты так и будешь мириться с тем, что твое дитя становится свидетелем разврата и порока?
На этом с дворецким было покончено. Дафне было очень жаль, что его уволили, потому что он был очень добрый, и к тому же она почти научилась изображать его походку. Позже, подслушивая с помощью грузового лифта, она узнала, что он «плохо кончил». И все из-за Демонского Питья.
С другой стороны, ей всегда хотелось узнать, что это за демонское питье такое, о котором все время говорит бабушка. Островной вариант демонского питья требовал тщательного приготовления. Сырьем для него служили красные коренья, которые росли в одном из закоулков деревни. Кале очень старательно очистила коренья ножом, а потом так же старательно вымыла руки в пруду, в том месте, где он переполнялся и вода текла дальше в ручеек. Кале измельчила коренья большим камнем и добавила горсть мелких листьев. Осмотрела чашу и добавила еще один листок. Налила воды из тыквы, стараясь не расплескивать, и оставила чашу на полке на день.
На следующее утро в чаше пенилась и шипела неприятного вида желтая жидкость.
Дафна полезла понюхать, чтобы выяснить, пахнет ли жидкость так же противно, как выглядит, но Кале осторожно и решительно потянула ее обратно, изо всех сил мотая головой.
— Нельзя пить? — спросила Дафна.
— Пить нет!
Кале сняла чашу с полки и поставила посреди хижины. И плюнула в чашу. Столб чего-то вроде пара ударил в тростниковую крышу хижины, и бурлящая смесь в чаше зашипела еще громче.
Да, подумала завороженная и шокированная Дафна, это совсем не похоже на бабушкин послеобеденный херес.
И тут Кале запела. Какую-то веселенькую песенку: такие мелодии прицепляются намертво, даже если не знаешь слов. Мотивчик был прыгучий, и становилось ясно, что выкинуть песенку из головы не удастся. Даже зубилом выбить не получится.
Она пела пиву. И пиво слушало. Оно успокаивалось, как встревоженный пес при звуках голоса хозяина. Шипение стихало, пузыри лопались, а гнусная мутная жидкость светлела.
Кале продолжала петь, отбивая ритм обеими руками. Но руки не просто отбивали ритм: они рисовали в воздухе фигуры, следуя за мелодией. В песне, заклинающей пиво, было множество мелких куплетов, за которыми следовал один и тот же припев, так что Дафна стала подпевать и размахивать руками в такт. Она решила, что Кале этим довольна, потому что та склонилась к ней, не переставая петь, и поставила ее пальцы в правильное положение.
Странные маслянистые волны пошли по содержимому чаши, которое с каждым куплетом становилось прозрачнее. Кале внимательно смотрела на него, продолжая петь… а потом замолчала.
Чаша была полна жидкого алмаза. Пиво сверкало, как море. По нему прошла крошечная волна.
Кале зачерпнула пиво раковиной и предложила Дафне, вдохновляюще кивнув.
Ну что ж, отказаться было бы, как говорит бабушка, не комильфо. Не следует забывать о хороших манерах. Отказ может обидеть Кале, а это не годится.
Она попробовала. На вкус оно было как жидкое серебро, и у нее заслезились глаза.
— Для мущ! Мущин! — ухмыльнулась Кале. — Для когда слишком много мущ!
Она легла на спину и очень громко захрапела. Даже Безымянная Женщина улыбнулась.
«Я узнаю новое, — подумала Дафна. — Надеюсь, скоро я узнаю, что именно я узнала».
На следующий день она все поняла. На языке, составленном из немногих слов и большого количества улыбок, кивков и жестов — некоторые жесты должны были бы шокировать Дафну, только здесь, на солнечном острове, такая реакция была совершенно неуместна, — Кале учила ее всему, что нужно, чтобы заполучить мужа.
Дафна знала, что смеяться нельзя, и старалась не смеяться, но она никак не смогла бы объяснить Кале, что у нее есть другой способ найти мужа. Достаточно быть дочерью очень богатого отца, губернатора кучи островов. Кроме того, Дафна была совершенно не уверена, что вообще собирается замуж. У нее сложилось впечатление, что от мужей одни хлопоты. А что до детей, то, поучаствовав в рождении Путеводной Звезды, Дафна решила: если ей когда-нибудь вздумается завести детей, она найдет где-нибудь готовых.
Но она при всем желании не смогла бы объяснить этого двум молодым матерям. Поэтому она старалась усваивать объяснения Кале и даже позволила Безымянной Женщине заплести ей волосы. Бедняжку это хоть как-то развлекло, а прическа, решила Дафна, получилась даже хорошенькая, хотя и слишком взрослая для тринадцати лет. Бабушка бы не одобрила, хотя, пожалуй, на другой край света даже ее остренькие глазки не достанут.
Конечно, в любой момент может появиться папин корабль. Дафна в этом не сомневалась. Он до сих пор не пришел только потому, что островов очень много — пока все объедешь.
А если он не приедет?
Она выпихнула эту мысль из головы.
Мысль протиснулась обратно, таща за собой шлейф других мыслей. Дафна понимала: они утащат ее на дно, стоит только начать их думать.
На следующий день после рождения Путеводной Звезды на остров явились еще люди — маленький мальчик по имени Ото-Ай и крохотная сморщенная старушка. Оба были иссохшие и голодные.
Старушка была едва ли крупнее мальчика. Она поселилась в углу одной из хижин, где ела все, что ей давали, и следила за Дафной круглыми блестящими глазками. Кале и другие женщины относились к старушке с огромным уважением и называли ее длинным именем, которое Дафна не могла выговорить. Сама она звала старушку «миссис Бурбур», потому что у старушки был неслыханно шумный желудок, и к ней лучше было подходить только с наветренной стороны.
Ото-Ай же оправился мгновенно, как это умеют дети, и Дафна отправила его помогать Атабе. Из Женской деревни она видела, как старик и мальчик чуть ниже по склону чинят ограду от свиней. Дойдя до края поля, можно было увидеть на берегу неуклонно растущую кучу досок, брусьев и парусины. Раз уж людям суждено иметь будущее, этому будущему понадобится крыша над головой.
«Джуди» умирала. Это было печально, но они лишь заканчивали начатое волной. Дело двигалось медленно, потому что корабль очень трудно разъять на части, даже если вы уже нашли сундук с плотницким инструментом. Но для острова, который до волны владел двумя ножами и четырьмя небольшими трехногими котлами, это было настоящее сокровище. Мау и братья расклевывали лодку, как птицы-дедушки — дохлую тушу. Части корабля они вытаскивали на берег и волокли на пляж. Работа была жаркая.
Пилу немного задирал нос оттого, что знал названия всех инструментов в сундуке, но Мау решил, что, когда доходит до дела, молоток — он и есть молоток, все равно — металлический или каменный. И с долотами было то же самое. А шкура ската ничуть не хуже этой ихней наждачной бумаги, разве нет?
— Ну хорошо, а как насчет плоскогубцев? — спросил Пилу, демонстрируя их. — У нас никогда раньше не было плоскогубцев.
— Мы могли бы их и сделать, если бы захотели, — ответил Мау. — Если бы они нам понадобились.
— Да, но в том-то и дело. Пока у нас их нет, мы не знаем, что они нам нужны.
— У нас их никогда раньше не было, поэтому мы не могли хотеть, чтобы они у нас были! — ответил Мау.
— Совсем не обязательно сердиться.
— Я не сержусь! — отрезал Мау. — Я просто думаю, что мы и без этого справляемся!
Они, конечно, справлялись. Остров всегда справлялся. Но небольшой камбуз «Милой Джуди» действовал Мау на нервы, а почему — он и сам не понимал и от этого чувствовал себя еще хуже. Как брючники умудрились накопить такую гору вещей? Вещи приходилось таскать и складывать в кучу на пляже, у края нижнего леса, и они были ужасно тяжелые. Кастрюли, сковородки, ложки, вилки… Одна большая вилка, если к ней добавить древко, станет просто потрясающей острогой для ловли рыбы, а таких вилок там были кучи, и еще ножи — большие, как сабли.
В этом была какая-то… самоуверенность. Команда обращалась с замечательными инструментами так, словно те ничего не стоили. Их небрежно кидали в кучу, портя и царапая. На острове такую вилку повесили бы на стену в хижине и ежедневно чистили бы.
На одной этой лодке металла, наверное, больше, чем на всех островах, вместе взятых. А если верить Мило, в Порт-Мерсии куча таких лодок, и некоторые из них куда больше «Джуди».
Мау мог сделать копье с начала до конца — правильно выбрать древко, заострить наконечник. Готовое копье будет целиком принадлежать ему, каждой своей частью. Железное копье гораздо лучше, но оно просто… вещь. Если оно сломается, Мау не сможет сделать новое.
С кастрюлями было то же самое. Даже Пилу не знал, как их делают.
Так что мы немногим лучше красных крабов, думал Мау, волоча к берегу тяжелый ящик. Фиги падают с деревьев — больше крабы ничего не знают. Разве мы не можем стать лучше крабов?
— Я хочу научиться языку брючников, — сказал он, когда они сели отдохнуть перед возвращением в вонючую, душную жару трюма. — Научишь меня?
— А что ты хочешь говорить? — спросил Пилу и ухмыльнулся. — Ты хочешь разговаривать с девчонкой-призраком, верно?
— Да, если хочешь знать. Мы с ней разговариваем как младенцы. Нам приходится рисовать картинки!
— Ну что ж, если ты хочешь поговорить с ней насчет погрузки и разгрузки, я могу тебе помочь, — ответил Пилу. — Послушай, мы были на корабле с кучей других мужчин. Они в основном ворчали из-за еды. Хочешь научиться говорить «У этого мяса такой вкус, словно оно с собачьей задницы»? Я знаю, как это сказать.
— Нет, но мне надоело каждый раз спрашивать у тебя слова, когда мы с ней разговариваем.
— Кале говорит, что девчонка-призрак очень быстро учится говорить по-нашему, — пророкотал Мило. — И пиво она варит лучше кого бы то ни было.
— Я знаю! Но я хочу говорить с ней на языке брючников!
— Ты, она и больше никого, а?
— Что?!
— Ну как же, она — девочка, а ты…
— Слушай, меня не интересует девчонка-призрак! То есть я…
— Положись на меня. Я точно знаю, что тебе нужно.
Пилу порылся в куче вещей, уже принесенных с разбитого корабля, и извлек нечто, с первого взгляда похожее на очередную доску. Но Пилу принялся колотить по этой штуке и разминать ее, и оказалось, что это…
— Брюки! — сказал Пилу и подмигнул брату.
— И что? — спросил Мау.
— Женщины брючников любят, чтобы мужчины были в брюках, — объяснил Пилу. — Когда мы были в Порт-Мерсии, нас не пускали на берег без брюк, а иначе женщины брючников на нас странно смотрели и принимались визжать.
— Я не собираюсь в них тут ходить!
— Если девчонка-призрак примет тебя за брючника, она, может быть, разрешит тебе… — начал Мило.
— Меня не интересует девчонка-призрак!
— Да-да, ты уже говорил.
Пилу попытался растянуть брюки в длину, а потом поставил их на песок. Брюки так задубели от соли и грязи, что стояли колом. Вид у них был устрашающий.
— У них очень мощная магия, честно, — сказал Мило. — За ними — будущее, это точно.
На обратном пути к кораблю Мау старался не давить красных крабов. Он думал: они, наверное, сами не знают, живые они или мертвые. Я уверен, что они не поклоняются маленьким крабьим богам, которые бегают бочком, и вот — волна прошла, а они все тут же, и меньше их не стало. И птицы тоже знали, что волна придет. А мы — нет. Но мы же умные! Мы делаем копья, ловим рыбу в ловушки, рассказываем истории! Когда Имо лепил нас, почему он не добавил какую-нибудь штучку, которая предупреждала бы нас, что идет волна?
Они вернулись на «Милую Джуди». Пилу весело насвистывал, отдирая доски палубы металлической полосой, найденной в ящике с инструментами. Мелодия была прилипчивая и не походила ни на одну знакомую Мау песню. Свистом они обычно подзывали собак во время охоты, но этот свист был какой-то особенный.
— Что это? — спросил Мау.
— Это песня. Называется «У меня отличные кокосы». Меня научил один человек на «Джоне Ди». Это песня брючников.
— О чем она?
— В ней поется: «У меня есть большие кокосы, и я хочу, чтобы ты кидался в них всякими разными вещами», — объяснил Пилу, отдирая доску от палубы.
— Но никто же не кидает камни в кокосы, если они уже сняты с дерева, — заметил Мау, облокотившись на ящик с инструментами.
— Я знаю. Брючники увозят кокосы в свою страну и там ставят их на столбы и кидаются в них.
— Зачем?
— Смеха ради, наверное. Это называется «Кокосовая потеха».
Доска наконец-то отделилась от палубы с долгим визгом выдираемых гвоздей. Звук был ужасный. Мау казалось, что они убивают живое существо. У всех каноэ есть душа.
— Потеха? Что это значит? — спросил он. Лучше говорить обо всякой чепухе, чем о смерти «Джуди».
— Это значит, что кокосы хотят показаться людям, — вставил Мило, но как-то неуверенно.
— Показаться? Они же на дереве! Мы их и так видим.
— Мау, почему ты задаешь так много вопросов?
— Потому что мне нужно много ответов! Что значит «потеха»?
Пилу принял серьезный вид. У него всегда был такой вид, когда ему приходилось думать. Он, как правило, предпочитал разговаривать.
— Потеха? Ну, матросы мне говорили: «Ты потешный, не то что твой брат». Это потому, что Мило с ними никогда не разговаривал. Он только хотел заработать трехногий котел и несколько ножей, чтоб жениться.
— Ты хочешь сказать, что брючники швыряют в кокосы разные вещи, потому что кокосы с ними разговаривают?
— Возможно. Они вообще порой ведут себя как безумные, — сказал Пилу. — Вот что я тебе скажу про брючников. Они очень храбрые. Они приплывают на своих лодках с другого конца света. Они знают тайну железа. Но одной вещи они боятся. Угадай чего?
— Не знаю. Морских чудовищ? — рискнул Мау.
— Нет!
— Заблудиться? Охотников за черепами?
— Нет.
— Тогда сдаюсь. Чего они боятся?
— Ног. Они боятся ног, — торжествующе произнес Пилу.
— Боятся ног? Чьих ног? Своих? Хотят от них убежать? Как? На чем?
— Да не своих! Но женщины брючников очень расстраиваются, если увидят мужскую ногу. А один парень на «Джоне Ди» рассказывал про молодого брючника, который упал в обморок при виде женской щиколотки. Этот парень говорил, что женщины брючников даже на ноги стола надевают брюки, иначе молодые люди их увидят и будут думать про женские ноги!
— Что такое стол? Почему у него ноги?
— Вот стол, — сказал Пилу, показывая на другой конец каюты. — Он нужен для того, чтобы сделать землю выше.
Мау и раньше видел эту штуку, но не обращал внимания. Всего-навсего несколько досок, сбитых вместе, и еще несколько кусков дерева удерживают их над палубой. Стол стоял косо, потому что «Милая Джуди» лежала на боку, а стол был прибит к ней гвоздями. К деревяшкам были приколочены двенадцать кусков тусклого металла. Оказалось, они называются тарелками («Для чего они?»), а прибили их для того, чтобы они не соскакивали со стола в шторм и чтобы их можно было мыть, выплеснув на них ведро воды («Что такое ведро?»). Глубокие царапины на тарелках были потому, что матросов в основном кормили соленой говядиной или свининой двухлетней давности, которую даже стальным ножом нелегко разрезать. Но Пилу обожал эту еду, потому что ее можно было жевать весь день. На «Милой Джуди» нашлись большие бочонки свинины и говядины. Ими сейчас питался весь остров. Мау больше всего нравилась говядина. Пилу сказал, что говядина — это мясо животного под названием «рогатыскот».
Мау постучал по столешнице.
— А этот стол не одет в брюки, — заметил он.
— Я спрашивал, — сказал Пилу, — и мне ответили, что моряки, что ни делай, все равно будут думать про женские ноги. Так что нечего зря брюки переводить.
— Странные люди, — заметил Мау.
— Но в них что-то есть, — продолжал Пилу. — Только начинаешь думать, что они сумасшедшие, — и тут видишь что-нибудь вроде Порт-Мерсии. Огромные каменные хижины выше деревьев! Некоторые внутри как лес! Лодок столько, что и не сосчитать! А лошади! О, видел бы ты только этих лошадей!
— Что такое лошади?
— Ну, они… Ну, свиней ты знаешь?
— Еще как.
— А, да. Извини. Нам рассказывали. Ты очень смелый. Ну так вот, лошади не похожи на свиней. Но если взять свинью, сделать ее больше и длиннее, удлинить ей нос и хвост, получится лошадь. Да, и еще лошади гораздо красивее. И ноги у них гораздо длиннее.
— Так значит, лошади совсем не похожи на свиней?
— Ну, наверное, да, не похожи. Но у них столько же ног.
— Они тоже носят брюки? — Мау окончательно запутался.
— Нет. Брюки — только для людей и столов. Примерь!
Они ее заставили. Дафна признавала, что это, наверное, к лучшему. Она сама хотела это сделать, но не осмеливалась, а они ее заставили, точнее, заставили ее заставить себя это сделать, и теперь, когда она это сделала, она была рада. Рада, рада, рада. Бабушка не одобрила бы, но это ничего, потому что: а) она все равно не узнает, б) в сложившихся обстоятельствах поступок Дафны был совершенно разумным, и в) бабушка точно не узнает.
Дафна сняла платье и все нижние юбки, кроме одной. Всего три предмета одежды отделяли ее от полной наготы! Ну четыре, если считать травяную юбку.
Юбку ей сделала Безымянная Женщина, к большому одобрению Кале. Сделала из странной лианы, которая росла по всему острову. Похоже, это была какая-то трава, но она росла не вверх, а только разворачивалась, как бесконечный зеленый язык. Она перепутывалась с другими растениями, взбиралась по деревьям и вообще залезала всюду. Очень выразительной пантомимой Кале объяснила, что из этой травы можно было сварить посредственный суп, а также мыть голову ее соком, но главное, для чего она использовалась, — изготовление веревок, одежды и мешков. Вот как эта юбка, сделанная Безымянной Женщиной. Дафна знала, что юбку придется носить, потому что бедная женщина совершила огромный подвиг — выпустила из рук своего младенца не для того, чтобы Кале его покормила; это было очень хорошо, и это надо было поощрять.
Юбка шелестела при ходьбе, что очень огорчало Дафну. Она думала, что похожа на беспокойный стог сена. Зато в юбку задувал чудесный ветерок.
Должно быть, именно это бабушка называла «отуземиться». Она считала, что быть иностранцем — преступление или, по крайней мере, некая болезнь, возникающая от излишнего пребывания на солнце или от употребления в пищу оливок. «Отуземиться» означало опуститься и стать одним из них. Чтобы не отуземиться, следовало вести себя точно так же, как дома, в частности: переодеваться в тяжелые плотные одежды к обеду, есть вареное мясо и коричневый бульон. Овощи были «нездоровой пищей», и фруктов тоже следовало избегать, потому что «неизвестно, где они побывали». Дафна этого не понимала, потому что ну где мог побывать, скажем, ананас?
Кроме того, есть же пословица: «В чужой стране жить — чужой обычай любить». Впрочем, бабушка, наверное, сказала бы, что это значит принимать ванны из крови, или бросать людей на съедение львам, или есть павлиньи глаза.
«И вообще мне все равно, — подумала Дафна. — Я бунтую!» Хотя, конечно, она не собиралась снимать корсаж, или панталоны, или чулки. Сейчас не время совсем сходить с ума. Нужно соблюдать хоть какие-то приличия.
А потом она осознала, что последнюю мысль подумала бабушкиным голосом.
— Знаешь, они тебе идут! — сказал Пилу в нижнем лесу. — Девчонка-призрак скажет: «О, да это брючник!», и тогда ты сможешь ее поцеловать.
— Я же тебе сказал, это не для того, чтобы целоваться с девчонкой-призраком! — рявкнул Мау. — Я… просто хотел проверить, подействуют ли они на меня, вот и все.
Он сделал несколько шагов. До этого они выполоскали брюки в реке и хорошенько выколотили камнями, чтобы смягчить ткань. Но брюки все равно хрустели при ходьбе.
Он знал, что это глупо, но если нельзя возлагать надежды на богов, то, может быть, на брюки — можно? Ведь и в песне про четырех братьев говорилось, что у Северного ветра был волшебный плащ, который носил его по воздуху. А если нельзя верить песне, превращающей яд в пиво, чему тогда вообще можно верить?
— Чувствуешь что-нибудь? — спросил Пилу.
— Ага, они ужасно натирают сресер!
— А, это потому, что на тебе не надеты невыразимые.
— Невыразимые что?
— Это такие мягкие брюки, которые надеваются под наружные брюки.
— Что, даже брюки должны носить брюки?
— Точно. Брючники думают, что лишние брюки никогда не помешают.
— Стоп, а эти штуки как называются? — спросил Мау, шаря руками внутри брюк.
— Не знаю, — осторожно сказал Пилу. — Какие?
— Маленькие мешочки внутри брюк. Вот это ловко!
— Карманы, — сказал Пилу.
Но брюки сами по себе не помогают изменить мир. Мау это понимал. Брюки полезны, если нужно охотиться в колючих кустах, и внутренние мешочки для переноски вещей — замечательная идея, но не брюки принесли брючникам весь этот металл и большие корабли.
Не в брюках как таковых было дело, а в сундуке с инструментами. Мау не стал слишком восторгаться сундуком в присутствии Пилу, потому что не хотел признавать, что Народ хоть в чем-то отстал от брючников. Но сундук впечатлил его. Конечно, молоток мог изобрести кто угодно, но в ящике были и другие вещи — прекрасные, сверкающие, деревянные и металлические, — и даже Пилу не знал, зачем они. И они словно о чем-то говорили Мау.
«Мы не изобрели плоскогубцы, потому что они нам никогда не были нужны. Прежде чем изобрести что-то новое, нужно, чтобы появилась новая мысль. Это важно. Нам не нужны были новые вещи, поэтому нас не посещали новые мысли.
Зато теперь нам нужны новые мысли!»
— Пойдем к остальным, — сказал Мау. — Но на этот раз давай захватим инструменты.
Он шагнул вперед и упал.
— А-а-а! Тут огромный камень!
Пока Мау растирал ушибленную ступню, Пилу раздвинул бумажные лианы, которые росли не переставая.
— А, это одна из пушек «Джуди», — объявил он.
— Что такое пушка? — спросил Мау, разглядывая длинный черный цилиндр.
Пилу объяснил.
Следующий вопрос Мау был:
— А что такое порох?
Пилу и это объяснил. И Мау снова увидел сверкающую серебряную картинку будущего. Она была пока не очень отчетлива, но пушка в нее укладывалась. Трудно верить в богов, но «Джуди» — дар, принесенный волной. В ней нашлось все, что нужно, — еда, инструменты, дерево, камень, — так, может быть, все найденное на «Джуди» в конце концов окажется нужным, даже если сами люди этого еще не знают, даже если сейчас они в этом не нуждаются. Однако пора уже идти обратно.
Каждый взялся за свою ручку сундука, который сам по себе был почти неподъемен. Им приходилось останавливаться каждые несколько минут, чтобы перевести дух, а Мило ушел вперед — он тащил свои доски упорно, не останавливаясь. Точнее, дух переводил Мау, а Пилу болтал. Он говорил без умолку, о чем попало.
Узнав братьев поближе, Мау понял: неправильно было бы считать, что Мило — большой и глупый, а Пилу — маленький и умный. Мило просто меньше говорит. Зато когда он открывает рот, его стоит послушать. Но Пилу плавал в словах, как рыба в воде. Он рисовал ими картины в воздухе, причем постоянно. В конце концов Мау спросил: — Пилу, а ты не думаешь про свой народ? Не гадаешь, что с ними случилось? Пилу в кои-то веки примолк.
— Мы вернулись. Все хижины исчезли. И каноэ тоже. Мы надеялись, что люди добрались до одного из каменных островов. Когда мы отдохнем и ребенок окрепнет, мы отправимся на поиски. Надеюсь, боги сохранили.
— Ты правда так думаешь? — спросил Мау.
Мы всегда относили в святилище самую лучшую рыбу, — ответил Пилу ровным голосом.
— А здесь мы ее оставляем… то есть оставляли… на якорях богов, — сказал Мау. — И ее съедали свиньи.
— Ну да, но только то, что осталось.
— Нет, всю рыбу, — резко сказал Мау.
— Но дух рыбы поднимается к богам, — возразил Пилу.
Голос его доносился как будто издалека. Он словно пытался отдалиться от разговора, только не телом, а мыслями.
— Ты хоть раз видел это своими глазами?
— Послушай, я знаю, ты думаешь, что богов нету…
— Может быть, они все-таки есть. Я только хочу знать, почему они ведут себя так, как будто их нету. Я хочу, чтобы они объяснили!
— Слушай, это случилось, вот и все, — с несчастным видом сказал Пилу. — И я просто благодарен за то, что остался в живых.
— Благодарен? Кому?
— Ну хорошо — рад! Я рад, что мы все живы, и жалею, что остальные умерли. А ты злишься, и кому от этого какая польза? — сказал Пилу.
В его голосе послышалось странное рычание, словно какой-то безобидный зверек, загнанный в угол, пришел в ярость и был готов сражаться за свою жизнь.
К изумлению Мау, Пилу заплакал. Мау обнял его, сам не зная зачем, но в то же время точно зная, всем нутром чувствуя, что поступает правильно. Пилу сотрясали чудовищные рыдания, смешанные с обрывками слов, соплями и слезами. Мау держал его в объятиях, пока он не перестал содрогаться и лес не наполнился снова пением птиц.
— Они стали дельфинами, — пробормотал Пилу. — Я уверен.
«Почему я так не могу? — спросил себя Мау. — Где мои слезы, когда нужно заплакать? Может быть, волна забрала их. Может, их выпил Локаха, или я оставил их в темной воде. Но я их не чувствую. Может быть, чтобы плакать, нужна душа».
Через некоторое время рыдания перешли в кашель и шмыгание носом. Затем Пилу очень осторожно оттолкнул руки Мау и сказал:
— Пожалуй, так мы много не наработаем. Пошли! Давай шевелись! И вообще я вижу, ты мне подсунул край потяжелее!
И его улыбка вновь засияла, словно и не исчезала никуда.
Достаточно было познакомиться с Пилу, чтобы понять: он плывет по жизни, как кокосовый орех по океану. Он всегда всплывает. В нем как будто бьет ключ природной жизнерадостности, которая всегда пробивается пузырьками на поверхность. Печаль подобна облаку, ненадолго закрывающему солнце. Скорбь надежно спрятана у него в голове, заперта в клетке и накрыта одеялом, как попугай, принадлежавший капитану. Чтобы бороться с тревожащими мыслями, Пилу их просто не думает. Как будто в тело юноши поместили мозг собаки. Вот сейчас Мау отдал бы что угодно, чтобы стать Пилу.
— Перед тем как пришла волна, все птицы взлетели в воздух, — говорил Мау, пока они выходили из-под полога леса на яркий послеполуденный свет. — Как будто они что-то знали — что-то такое, чего не знал я!
— Ну, птицы взлетают и когда охотники приближаются, — заметил Пилу. — Такая уж у них повадка.
— Да, но это было почти за минуту до прихода волны. Они знали! Как они узнали?
— Откуда нам знать?
Это была еще одна характерная черта Пилу: ни одна мысль не задерживалась у него в голове надолго, потому что ей становилось одиноко.
— У призрачной девчонки есть такая штука… называется книга. Знаешь? Из чего-то вроде бумажной лианы. А в ней куча птиц!
— Раздавленных?
— Нет, они… вроде татуировок, только правильных цветов! А брючниковское название для птицы-дедушки— «птица-панталоны»!
— Что такое «панталоны»?
— Это брючниковские брюки для женщин-брючников, — объяснил Мау.
— Очень глупо — специально для этого изобретать другое слово, — заметил Пилу.
И все. У Пилу была душа, заполняющая отведенное место, и он жил счастливо. А Мау заглядывал в себя и находил вопросы, на которые, кажется, не было ответа, кроме «потому», а «потому» — это ведь и не ответ вовсе. Потому что… боги, звезды, мир, волна, жизнь, смерть. Нет причин, нет смысла, есть только «потому». «Потому» было проклятием, ударом по лицу, холодным рукопожатием Локахи…
— ЧТО ТЫ НАМЕРЕН ДЕЛАТЬ, КРАБ-ОТШЕЛЬНИК? СТЯНЕШЬ С НЕБА ЗВЕЗДЬР РАЗОБЬЕШЬ ГОРЫ, СЛОВНО В «КОКОСОВОЙ ПОТЕХЕ», ЧТОБЫ ОТЫСКАТЬ ИХ СЕКРЕТЫ? ЖИЗНЬ ТАКОВА, КАКОВА ОНА ЕСТЬ! МИР САМ СЕБЕ ОБЪЯСНЕНИЕ! ВСЕ ВЕЩИ НА СВОИХ МЕСТАХ. КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТОБЫ ТРЕБОВАТЬ ОБЪЯСНЕНИЯ ПРИЧИН? КТО ТЫ ТАКОЙ?
Дедушки еще никогда так не орали. От их грохотания у Мау разболелись зубы, и он упал на колени, а сундук с инструментами грохнулся на песок.
— Что с тобой? — спросил Пилу.
— Кха, — ответил Мау и сплюнул желчью.
То, что Дедушки залезали к нему в голову, было еще полбеды, но гораздо хуже был хаос, который они после себя оставляли. Он уставился на песок и стал ждать, пока осколки его мыслей опять сползутся вместе.
— Дедушки со мной говорили, — пробормотал он.
— Я ничего не слышал.
— Считай, что тебе повезло! Ох!
Мау схватился за голову. Этот раз дался ему намного тяжелее предыдущих, гораздо хуже. И еще что-то новое появилось. Казалось, звучали и какие-то другие голоса, очень тихие или очень далекие, и кричали они что-то совсем другое, но вопли Дедушек их заглушали. Их стало еще больше, мрачно подумал Мау. Вот накопилось Дедушек за тысячу лет, и все они на меня орут, и никогда не скажут ничего нового.
— Они хотят, чтобы я поднял последний якорь богов, — сказал он.
— А ты знаешь, где он?
— Да, в лагуне — и, как по мне, пускай там и остается!
— Ну хорошо, но ведь ничего страшного не случится, если ты его поднимешь?
— Страшного? — пробормотал Мау, пытаясь понять эти слова. — Ты хочешь благодарить бога воды?
— Ну, ты можешь про себя думать, что ничего такого не имеешь в виду, а людям станет легче, — сказал Пилу.
Кто-то что-то зашептал Мау в ухо, но слишком тихо, никак не разобрать. Наверное, какой-нибудь древний и плохо соображающий Дедушка, сердито подумал Мау. И даже если я вождь, моя работа — делать так, чтобы людям становилось легче, так, что ли? Или боги всемогущи и не спасли мой народ, или их не существует, и все, во что мы верим, — отсветы в небе и картинки у нас в голове. Разве это не правда? Разве это не важно?
Голос у него в голове ответил — точнее, попытался ответить. Это было все равно что смотреть на человека, кричащего на другом конце пляжа. Видно, как он подпрыгивает, размахивает руками. Может быть, даже удается разглядеть, как у него движутся губы, но ветер дует и шелестит листьями пальм и панданусов, и прибой шумит, и птицы-дедушки срыгивают необычайно громко, и никак нельзя расслышать, что именно кричит человек, но ты точно знаешь: то, чего не удается расслышать, — это крик. Вот и у Мау в голове все было точно так же, только без пляжа, подпрыгивания, махания руками, губ, пальм, панданусов, прибоя и птиц, но с тем же ощущением: кто-то изо всех сил пытается тебе что-то сообщить, а ты не слышишь. Ну что ж, выслушивать правила Дедушек он точно не собирается.
— Я — маленький синий краб-отшельник, — сказал Мау вполголоса. — И я бегу. Но я не позволю опять загнать себя в скорлупу, потому что… да, здесь должно быть какое-то «потому что»… потому что… любая раковина слишком мала. Я хочу знать причины. Причины всего. Я не знаю ответов, но несколько дней назад я даже не знал, что существуют вопросы.
Пилу боязливо наблюдал за ним, словно пытаясь понять, нужно ли спасаться бегством.
— Пойдем посмотрим, умеет ли твой брат готовить, — сказал Мау, стараясь говорить ровным, дружелюбным тоном.
— Обычно не умеет, — сказал Пилу.
На его лице снова появилась ухмылка, но в ней была какая-то неуверенность.
«Он меня боится, — понял Мау. — Я его не бил, даже не замахнулся. Только попытался заставить его думать по-другому, и теперь он боится. Боится мыслей. Это магия».
«Это не может быть магией, — подумала Дафна. — Слово «магия» — лишь другой способ сказать «я не знаю»».
На полках под навесом шипело пиво в многочисленных кокосовых скорлупах. Из щелей наверху вылезали и лопались пузырьки. Это было пиво, которому еще не пели. На этой стадии оно называлось «мать пива», и его легко было отличить, потому что вокруг всегда валялись дохлые мухи. Не утонувшие: стоило им глотнуть пива, они мгновенно умирали и превращались в маленькие мушиные статуи. Это было самое настоящее Демонское Питье.
В него надо плюнуть, спеть ему песню, помахать над ним руками в такт вышеупомянутой песне, и тогда демон таинственным образом изгоняется в… туда, откуда он прибыл… а у вас остается хороший напиток. Как это происходит?
Что ж, у Дафны была одна теория; Дафна полночи ее обдумывала. Все женщины ушли на другой конец Женской деревни собирать цветы. Наверное, если петь тихо, они не услышат. Плюют в пиво, скорее всего, просто… на счастье. Кроме того, к таким экспериментам нужен научный подход. Следует проверять параметры по одному. Дафна была уверена, что весь секрет — в движениях рук. Ну, в какой-то степени уверена.
Она отлила чуть-чуть смертельного недопивав чашку и уставилась на него. А может, секрет в песне, но не в словах? Может быть, частота человеческого голоса каким-то образом воздействует на крохотные атомные субстанции, как это происходит, когда леди Ариадна Стретч, знаменитое оперное сопрано, разбивает стакан своим пением? Эта гипотеза звучала очень многообещающе, особенно если учесть, что готовить пиво положено только женщинам — а у них, конечно, высокие голоса!
Демонское Питье тоже смотрело на Дафну — довольно самоуверенно, как ей казалось. «Ну что ж, — словно говорило оно, — удиви-ка меня чем-нибудь».
— Я, кажется, не все слова знаю, — сказала Дафна, и тут до нее дошло, что она только что извинилась перед напитком. Беда, если тебя воспитывали в слишком вежливой семье. Дафна прочистила горло.
— Однажды папа водил меня в мюзик-холл, — сказала она. — Возможно, вам понравится.
Она опять прокашлялась и начала:
Все пойдем на Стрэнд гулять —
Съешь банан!
Жизни лучше не сыскать,
Я вперед, а вы за мной…
Нет, пожалуй, для напитка это слишком сложно, а банан окончательно все запутывает. А может быть?.. Она заколебалась и стала мысленно перебирать песни. Неужели все так просто? Она опять запела, отсчитывая на пальцах.
Ты скажи, барашек наш,
Сколько шерсти ты нам дашь…
Она спела шестнадцать куплетов, не переставая считать. Она пела пиву, пока оно пузырилось, и заметила момент, когда оно вдруг стало чистым и прозрачным, как алмаз. Потом проверила свой вывод, как положено ученому, на другой чаше «матери пива». На этот раз Дафна была чуть больше уверена в себе и чрезвычайно собой довольна. У нее появилась рабочая гипотеза.
— Ты скажи…
Она вдруг замолчала: рядом с ней кто-то очень старался не шуметь. Кале и Безымянная Женщина стояли в дверном проеме и с интересом слушали.
— Мущин! — бодро сказала Кале. В волосах у нее был цветок.
— А… что? — смущенно переспросила Дафна.
— Я пойти видать мой мущ!
Дафна поняла. На этот счет никаких запретов не было — мужчины не могли входить в Женскую деревню, но женщины вольны были приходить и уходить, как им вздумается.
— Э… очень хорошо, — сказала она.
Вдруг что-то коснулось ее волос. Она попыталась отмахнуться и обнаружила, что Безымянная Женщина расплетает ей косички. Дафна хотела остановить ее, но наткнулась на предостерегающий взгляд Кале. Безымянная Женщина возвращалась откуда-то, из очень плохого места, и любой признак нормальности следовало поощрять.
Дафна почувствовала, что ей осторожно расплетают косы.
Потом ощутила волну аромата и поняла, что женщина воткнула ей за ухо цветок. Эти цветы росли в Женской деревне повсюду, огромные, свисающие, с розово-фиолетовыми лепестками, и пахли так, что с ног сбивало. Кале по вечерам вплетала их себе в волосы.
Э… спасибо, — сказала Дафна.
Кале осторожно взяла ее за руку, и Дафну охватила паника. Что, ей тоже идти на пляж? Но она же почти голая! Под травяной юбкой у нее ничего нет, кроме одной нижней юбки, панталон и пары невыразимых! И ступни у нее голые по самые щиколотки!
Потом случилось что-то очень странное — Дафна так никогда в жизни и не поняла, что это было.
Ей надо идти вниз, на пляж. Это решение проплыло у нее в голове, ясное и определенное. Она решила, что пора идти на пляж. Но она сама не помнила, как она это решила! Ощущение было странное — все равно что забыть, как обедал. И что-то еще быстро затихало вдали, словно эхо без голоса: «У всех людей на ногах есть пальцы…»
Мау вынужден был признать, что Мило хорошо готовит. Он отлично запек рыбу. Когда они вернулись, над лагерем пахло так вкусно, что мужчины чуть не захлебнулись слюной.
На «Милой Джуди» еще оставалось множество сокровищ. На то, чтобы разобрать ее полностью, уйдут месяцы, а может, и годы. Да, теперь у них были инструменты, но людей не хватало; чтобы управиться с брусьями побольше, нужна была дюжина крепких мужчин. Но у них была хижина (даже если ее холщовые бока сотрясал ветер), был огонь, а теперь еще и очаг. И какой очаг! Они перетащили сюда весь камбуз, до последнего кусочка драгоценного металла, кроме большой черной печки. Печка могла подождать, потому что у них и так уже было целое состояние — горшки, сковородка, ножи.
«А ведь мы их не сделали, — подумал Мау, пока инструменты передавались по кругу. — Мы умеем строить хорошие каноэ, но мы никогда не смогли бы построить «Милую Джуди»…»
— Что ты делаешь? — спросил он у Мило.
Тот вооружился молотком и железным зубилом и колотил по небольшому сундучку, обнаруженному в развалинах корабля.
— Он заперт на замок, — сказал Мило и показал, что такое замок.
— Значит, там внутри что-то важное? — спросил Мау. — Еще металл?
— Может быть, золото! — сказал Пилу.
Это тоже потребовало объяснений, и Мау вспомнил блестящий желтый металл, окаймлявший странное приглашение призрачной девчонки. Пилу сказал, что брючники любят этот металл едва ли не больше, чем свои брюки, хоть он и слишком мягкий и оттого ни на что полезное не годится. Один маленький кусочек золота стоит больше настоящего хорошего мачете. Это лишний раз доказывает, что все брючники сумасшедшие.
Но, когда замок сломался и крышка откинулась, оказалось, что в сундучке — запах застоявшейся воды и…
— Книги? — спросил Мау.
— Карты, — ответил Пилу.
Он ухватил несколько карт и вытащил из сундучка на всеобщее обозрение.
Атаба расхохотался.
— Что толку от этих штук? — спросил он.
Одну мокрую карту разложили на песке. Рассмотрели ее все вместе, но ничего не поняли. Мау покачал головой. Наверное, чтобы понимать эти штуки, нужно быть брючником.
Что они значили? Линии, очертания. Что толку от этих штук?
— Это… картинки, они изображают, как выглядит океан с высоты птичьего полета, — объяснил Пилу.
— Так что, брючники умеют летать?
— У них есть инструменты, которые им помогают, — неуверенно ответил Пилу. Затем просветлел лицом и продолжил: — Вот как эти.
Мау внимательно смотрел, как Пилу вытаскивает из кучки своей добычи тяжелую круглую штуку.
— Это называется компас. Если у брючников есть компас и карта, они никогда не заблудятся!
— Разве они не пробуют воду на вкус? Не наблюдают за течениями? Не нюхают ветер? Разве они не знают океан?
— О, они хорошие мореплаватели, — сказал Пилу, — но они плавают в незнакомые им моря. Компас говорит им, где находится дом.
Мау повертел компас в руке и посмотрел, как качается стрелка.
— И еще говорит, где дом не находится, — сказал он. — У этой стрелки два конца. Она показывает и на незнакомые места. А где мы на их карте?
Он показал на что-то большое, нарисованное на карте. Очевидно, это была суша.
— Нет, это Ближняя Австралия, — сказал Пилу. — Это большая земля. А мы…
Он принялся рыться в мокрых картах и показал на какие-то отметки.
— Вот здесь… наверное…
— Так где же мы? — спросил Мау, напрягая взгляд. — Тут только какие-то линии и закорючки!
— Э… эти закорючки называются цифры, — нервно ответил Пилу. — Они сообщают капитану, какая в этом месте глубина моря. А это называется буквы. Они говорят: «Острова Четвертой Недели Великого Поста». Так брючники нас называют.
— Нам это говорили на «Джоне Ди», — услужливо подсказал Мило.
— И еще я прочитал это здесь, на карте, — сказал Пилу и сердито посмотрел на брата.
— Почему они нас так называют? — спросил Мау. — Наши острова называются Рассветными!
— Только не на их языке. Брючники часто путают названия.
— А остров? Какого размера остров Народа? — спросил Мау, все так же глядя на карту. — Я его не вижу.
Пилу отвернулся и что-то пробормотал.
— Что ты сказал? — переспросил Мау.
— Его нет на карте. Он слишком маленький…
— Маленький? Как это маленький?
— Мау, он прав, — серьезно сказал Мило. — Мы не хотели тебе говорить. Он маленький. Это маленький остров.
Мау открыл рот — удивленно и недоверчиво.
— Этого не может быть, — запротестовал он. — Наш остров гораздо больше любого из островов-ветроловов.
— Они еще меньше, — ответил Пилу, — и таких островов очень много.
— Тысячи, — сказал Мило. — Просто… если уж говорить о больших островах…
— …то этот остров — маленький, — закончил Пилу.
— Но самый лучший, — быстро добавил Мау. — И ни у кого больше не водятся осьминоги-древолазы!
— Совершенно верно, — согласился Пилу.
— Главное, чтобы мы об этом не забывали. Это наш дом, — сказал Мау и встал. Он подтянул брюки.—
— А-а-а! У меня от них все чешется! Должен сказать, что брючники, наверное, не очень много ходят!
Раздался какой-то звук, и Мау поднял глаза. На него смотрела призрачная девчонка. Во всяком случае, это существо выглядело как призрачная девчонка. У нее за спиной широко ухмылялась Кале и Безымянная Женщина улыбалась своей обычной слабой, отстраненной улыбкой.
Мау посмотрел вниз — на свои брюки, а потом на девочку — на ее распущенные длинные волосы и заплетенный в них цветок; а она посмотрела вниз — на свои ступни и пальцы, а потом на Мау — на его брюки, которые были гораздо длиннее ног, так что он стоял как будто в двух гармошках, а капитанская шляпа качалась на его кудрях, как корабль на море. Девочка посмотрела на Кале, но та глядела в небо. Мау посмотрел на Пилу, но тот глядел себе на ноги, хотя плечи его тряслись.
Тогда Мау и призрачная девочка посмотрели друг другу в глаза, и им ничего не оставалось делать, как расхохотаться и хохотать уже до полного изнеможения.
К веселью присоединились все остальные. Даже попугай крикнул: «Покажи нам панталончики!» — и нагадил Атабе на голову.
Но Мило, очень здравомыслящий человек, который случайно оказался лицом к морю, встал, показал пальцем и произнес: «Паруса».
