Полковник Государственной безопасности Советского Союза Сергей Дмитриевич — это все, что я о нем знаю. Я не знаю, почему здесь именно он, а не кто-нибудь другой… Я не знаю, почему он без устали ведет допрос день за днем, не зная отдыха, без выходных… Где те трое подполковников, которые приехали вместе с ним?.. Облюбовали, наверное, пляж и нежатся под лучами солнца… Может быть, они главнее его, хоть и по званию ниже, и приехали сюда отдыхать, и только он, этот Сергей Дмитрич, здесь для того, чтобы узнать что-то важное у этого Кривошеева… Никакой, конечно, это не допрос — так, беседа двух друзей, дороги которых разошлись и снова сошлись через некоторое время… Только руки, намертво прикованные к столу у одного из «друзей», возвращают меня в реальность происходящего. Иногда мне кажется, что оба они время от времени испытывают некоторую досаду от этой реальности. Полковник сбросит с себя эту маску, они обнимутся, забредут в какую-нибудь квартирку на окраине и начнут ненасытный торопливый треп без всяких условностей — без протоколов, приказов, инструкций, наручников и прочих формальностей…

Кривошеев не устает говорить. Он может говорить по шестнадцать часов непрерывно: не вспоминая о еде, питье, туалете наконец, не выказывая никаких признаков усталости. Говорят, он спит не больше четырех часов в сутки. Он пьет или дистиллированную воду, которую сначала замораживают, а затем оттаивают — как он просил, или травяной горячий чай без сахара. Иногда просит мед к чаю, обязательно сотовый… Охрана болтливая, да и любопытных много. Всем интересно — чем живет этот старый пердун, чем он дышит, чего делает. То, что происходит в его палате, знает половина персонала, и секрета в этом нет… То, что происходит на допросах, — знают человек шесть, не больше, включая самого Кривошеева…

Его кормят так, как он пожелает. Я приблизительно знаю его меню. Утром он выпивает чашку своего травяного чая и ничего не ест. Кушает он днем, хотя нет, скорее вечером, часов в пять или шесть, когда как… Одна неделя у него исключительно вегетарианская, в следующую он спокойно ест мясные блюда. Мясо или отварное, или едва поджаренное… Небольшой кусочек хлеба… Никакой сдобы, сладкого… Солью пользуется исключительно редко, не признает ни соусов, ни мясных приправ… Больше одного раза в день он не ест. Приблизительно раз в неделю не ест вовсе целые сутки, только пьет в небольших количествах чай или воду… Три дня не ел совсем — и никаких тягостных признаков в нем я так и не углядел. С ума можно сойти! Один раз попросил граммов пятьдесят красного вина… Горшочек с его проклятой землей ему принесли, чему он был вполне доволен… Черт!

Я потихоньку рассматриваю его иногда… Твердые, мужественные черты загорелого лица, ровные белые крупные зубы, мягкая седая борода, густые седые волосы — ни одной плеши и залысины, несколько крупноватый нос, влажные губы, подтянутое сильное тело без единой капельки лишнего. Он кажется мне рано поседевшим зрелым мужчиной, я бы не дал ему и сорока, если бы не эта абсолютная седина — она сбивает с толку, указывает на возраст. Или он рано поседел, и ему, конечно, совсем не восемьдесят. Ни одного лишнего движения, полное отсутствие нервозности и волнения… Никогда не потеет, не изменяется в лице, я ни разу так и не увидел, чтобы он побледнел или покраснел… В каждом его редком движении, несмотря на прикованные руки, — спокойствие и невероятная внутренняя сила…

Я смотрю на наручники, которые сковывают его руки. Мне кажется, что, если он захочет, он разорвет их легче, чем некий могучий силач рвет в руках колоду карт…