Стоменов: — Когда сказывал я, что сорок деньков удерж молчанием имел, Борислав только глядел искоса, да и ничего больше. Я тебе, Сергей Дмитрич, вряд ли смогу в подробностях растолковать, как у меня этот крик безмолвный вышел. Но после того позвать мужика деревенского мог я завсегда, как бы далеко от него ни находился. Хошь — пять верст, хошь — сто… Тогда я еще в слабости был, Силы не имел серьезной — оттого и подсобление мог получить, если нужду имел. В Магии есть миг один, когда отрываешься ты от мира, тебя окружающего, навсегда. Во время наступления его и опосля уже не придет к тебе с подмогою никто, как бы ты ни громогласничал. Рядом стоять будут — но даже пальцу шевеления не дадут, чтобы беду твою уладить сообща. Почему так делается? А для того это выходит, чтоб Маг будущный или Маг свершившийся на себя опор полный имел — и ни на кого более. Пока надеешься, помощи жаждешь — собственную Силу хоронишь, опереться на нее не можешь, воспользоваться ею по-должному. А посему крик мой тогдашний первым и последним был за всю мою жизнь долгую… Хотя нет, было еще разик, когда незрячим один на один с лесом остался, — заголосил было, но и понял тогда окончательно, что не будет подмоги мне никакой… Ты вот, Дмитрич, подробностей знать хочешь, а я слов для них не имею. Как мне тебе растолковать, что я мысль свою твоею сделать могу. Будто бы у тебя она родилась в головушке твоей, а ты ей и ход дал надобный. Вот вы меня куете к столу этому пренепременно, дак и куйте, раз вам спокойствие от этого выходит. Но это до тех пор лишь, пока хранители мои шалостью железку эту считают. Она меня не томит, вреда мне не делает — ну и ладно. Не я — вы, Сергей Дмитрич, страхи терпите: вдруг кинется, учинит чего, руки на себя наложить вздумает, мало ли… Только вот руки изредка тяжелеют от однообразия сидения моего.

Теперь словом говорю — откуй ты меня, беды не будет никакой. Исполнишь?

Следователь (отрицательно качает головой): — Не могу, Андрей Николаевич…

Стоменов: — Боишься… Ладно, ладно, не внимай, это я так, несурьезно…