Понятий добра и зла у них не существовало. Когда речь заходила об убийстве, о том Зле, которое он совершил, — Кривошеев не понимал всего этого с какой-то наивной, умиротворенной непосредственностью. Он часто говорил: «враг», «недруг», «вражина», «неугодный», «неприятель» — но эти понятия были достаточно конкретны и не формировали собой категорию. Когда Стефан (первый следователь, который допрашивал Кривошеева), да, кстати, на седьмой день он не вышел на службу, позвонил, сослался на недомогание… Через сутки его поместили в наш же дурдом на почве какого-то припадка — насколько мне известно, он до сих пор там, совершеннейший овощ (психиатрический жаргон, полная неспособность больного совершать какие-то осознанные действия. — Прим. переводчика), так вот… Мм-м, да! Стефан ринулся на Кривошеева, как бык на красную тряпку, обличал его во Зле и злодействе, но тот только щурился да плечами пожимал. Я происходящее понимал плохо, стенографировал почти машинально, в голову лезла чертовщина всякая… Стефан нервничал, а Кривошеев сидел, как истукан, — спокойно, величаво, отвечал размеренно. На попытки вывернуть произошедшее наизнанку — мол, зло вокруг вас, а вы добро несете, пусть и жестокое, но добро — отреагировал еще более равнодушно. «Я, — говорит, — понять не могу, чего ты мне тут лопочешь, а коли грамотный такой, так и лопочи сам с собой, без меня»… Стефана одернули, говорят, не суетись, не дави, может, пердун этот старый и сам колонется. Пятый день допроса я пропустил, о чем они говорили — не знаю… На шестой слушаю, понять ничего не могу, о каких-то врагах, о силе, кладбищах, ненависти. Стефан бледный, дергается, меня непрерывно останавливает, хотя, по инструкции, запрещено.

Но он мой непосредственный начальник, приказ есть приказ, если что не так — пиши рапорт вышестоящему. На седьмой день Борислав эстафету принял, на одиннадцатый — русским ее передал. Пишу, пишу… Тошно мне, Вит, сил моих нет никаких, как тошно…