Книга: Война детей
Назад: ЛИЗА
На главную: Предисловие

ДЕТСКИЙ САД
Повесть

Основные персонажи повести.
МАРИНА КУТАЙСОВА. Двадцати пяти лет. Волосы светло-желтые, заметно темнеющие у основания. Глаза зеленоватые, Марина их чуть-чуть подводит. На правой щеке, ближе к уху, едва приметный рубец. Фигура стройная. Обожает брюки и обтягивающие свитера. Окончила педагогический институт, работает в детском саду воспитательницей. В детском саду для нее выделили комнату (шесть квадратных метров: обои – желтые цветы на сером фоне; кровать, тумбочка). Вещи свои она держит в основном у отца – в двухкомнатной квартире у Центрального рынка. Отец Марины, отставной майор Кутайсов, после смерти жены вдовствовал недолго. Вторая его жена с двумя детьми перебралась в квартиру Кутайсовых, поэтому вариант с детским садом Марину устраивал.
НИКИТА БОРОДИН (КИТ). Двадцати шести лет. Полноват, кажется старше своего возраста. Высоколобый, с залысинами. Тонкие губы как бы служат подставкой для большого носа. Пытался заводить усы, но усы «не смотрелись». У Никиты добрый, уживчивый характер. Легко обижается, но обиды забывает быстро. Друзей у него много. С Мариной Кутайсовой дружат еще с детского сада, хотя видятся редко.
Работает Никита инженером на заводе. Работает с энтузиазмом, добросовестно. Считается человеком, на которого можно положиться. Был женат, но разошелся. Живет с родителями. Каждый месяц отдает пятьдесят рублей в общий котел. Денег с него родители не требуют, но такой уж он человек.
АЛЕНА ПАВЛИДИ. Лучшая подруга Марины. Темноволосая, смуглая. Далекий предок ее, по отцу, был грек. Окончила физмат. Работает в НИИ в отделе упругих сред. Пишет диссертацию. Увлечена своим делом и, говорят, подает надежды. Одевается по моде. В компаниях, как правило, поначалу проигрывает рядом с Мариной, но потом, когда знакомство оседает, Алена вырывается вперед. Она об этом знает и никогда не торопит события. А Марина слишком любит подругу, чтобы обращать на это внимание. Года три назад Алена могла выйти замуж за своего коллегу-физика, но раздумала. Вызвала коллегу в коридор института и сказала, что выходить замуж передумала, потому как она его не любит. А кольцо обручальное потеряла, где – неизвестно. Но может вернуть деньгами. Коллега деньги взял. И вскоре женился на другой.
ГЛЕБ КАЗАРЦЕВ. Двадцати шести лет. У него энергичная походка (считают, что это визитная карточка характера). В движении откидывает голову назад – от этого кажется высокомерным. Красивые серые глаза, русые волосы. Привычка чуть растягивать слова делает речь его значительной и наводит на мысль, что Глеб на каждое жизненное обстоятельство имеет свою твердую точку зрения. Учится на последнем курсе заочного политехнического института, работает в КБ инженером. Холост. Живет с матерью в трехкомнатной квартире. Имеет многочисленных друзей, но сам весьма замкнут. Не от скрытности характера, а скорее от природной печали.
В этой повести есть и еще один персонаж, который никак нельзя отнести к категории второстепенных, – детский сад.
В детском саду впервые много лет назад познакомились наши молодые люди. Сдружились. Пронесли хоть и в разной степени, но, несомненно, доброе отношение друг к другу через свои неполные тридцать лет. Детский сад размещался в специально выстроенном для этой цели двухэтажном коттедже. На фронтоне добросовестной кирпичной кладки изображены какие-то фантастические фигуры. Но дети раз и навсегда решили для себя, что геометрическая фигура с трубой на конце – слон, а круг с двумя выпуклостями – верблюд. Решили и успокоились…
Вечерами дом погружается во мрак. Лишь под ветром пятно от фонаря лимонным языком касается груды кирпичей, почему-то сваленных у входа. Тускнеет дежурное освещение в правом крыле коттеджа. И светится окно, завешенное голубой шторой, в комнате Марины.
***
Из показаний свидетелей по делу № 30/74.
Свидетель Н. Бородин:
«…В тот вечер мы собрались отметить день рождения Марины. Мы давно не виделись. Марина позвонила, пригласила. И я пришел…» Свидетельница А. Павлиди:
«…Мы встретились в семь часов, после работы. У кинотеатра. Зашли в гастроном. Марина сказала, что она ничего особенного не устраивает. Так, посидим, потанцуем. Давно не виделись».
Свидетельница М. Кутайсова:
«…В этот день мне исполнилось двадцать пять лет».
Лестничные ступени то проваливались в темноту, то неожиданно подставляли себя под подошвы. Лампочка перегорела еще позавчера. Завхоз собирался вкрутить новую, да забыл. Кому нужна лампочка, если детей разбирают засветло, а детский сад запирается?
– Ну и запах! – Никита замыкал шествие. Он держал портфель так, чтобы не стукнуть: в портфеле был магнитофон.
– Запах как запах, – Марина шла впереди.
– А во мне запахи пробуждают воспоминания, – голос Алены звучал мягко, точно каждое слово обволакивалось тишиной, как ватой. – Я с трех лет ходила в этот сад.
Марина поднялась на площадку и принялась шарить в карманах, отыскивая ключи:
– Сейчас-сейчас, миленькие мои, родненькие!
Наконец замок щелкнул, Марина шагнула в комнату, нащупала выключатель. Бледно-сиреневый свет пал на кафельные стены, пригас и в следующую секунду наполнил комнату равнодушным прохладным сиянием, жужжащим в длинном матовом баллоне, точно осенняя муха.
– Ой! Какое все тут маленькое! – засмеялась Алена. – Чур у меня цапля!
Никита распахнул дверцу шкафчика, на которой изображен пулемет. Он попытался втиснуть портфель, но портфель в шкафчик не вмещался.
– Не устраивайте беспорядок! – прикрикнула Марина. – А то завтра мне влетит от няньки. В зал проходите, в зал. Парами.
Никита подхватил Алену под руку и потянул за собой.
***
Из протокола допроса Г.С. Казарцева, обвиняемого по статье 211, часть 2, УК РСФСР и статье 127, часть 2, УК РСФСР:
«…Обычно я заканчиваю работу в 17.30, но в тот день неожиданно нагрянул представитель заказчика из Новосибирска. Меня попросили задержаться, с тем чтобы ввести его в курс дела. Разговор наш затянулся и закончился в шесть. Домой я вернулся в семь. Не мoгу сказать, что я очень устал в тот день, – как обычно. Правда, представитель заказчика меня загонял: его не устраивали некоторые характеристики…»
Глеб достал из шкафа брюки, бросил их на кровать. Галстук он решил не надевать: жарко. А может, остаться дома? Устал он с этим заказчиком из Новосибирска. Почему-то всегда, когда приезжают представители заказчика, заведующий лабораторией прикрывается им, Глебом. Нашли мальчика для битья! Правда, это льстило Глебу, и недовольство свое он проявлял только внешне.
Выдвинув ящик стола, он пошарил под газетой. Двенадцать рублей. А до получки еще неделя. Придется одолжить у матери – он и так уже должен ей сорок рублей. Отдаст. На три вечера, не больше… А пока вот двенадцать рублей да в кошельке копеек сорок. Купить бутылку коньяка и букет цветов. Марина сама виновата – поздно сообщила о своем дне рождения.
Скрипнула дверь, показалось лицо матери:
– Есть будешь? Я оладьи пожарила.
– Не хочется. Что, мне никто не звонил?
– Михаил Степанович. Сказала, что ты спишь.
Мать вошла в комнату. Огляделась, точно чего-то искала. Такая у нее привычка.
– На трещотке своей поедешь?
– Зачем же я его купил?
Мать садится в кресло. Ей нравится наблюдать, как Глеб одевается. И Глеб поглядывает на мать – в зеркальном отражении лицо матери светлеет. Тонкие, строго подобранные губы. Резкие складки у носа. И морщинки вроде становятся незаметнее.
– Как там твой Панкратов? Бушует?
Панкратов – начальник цеха в типографии, где мать работает линотиписткой. И мать обычно рассказывает о нем всякие истории. То Панкратов с женой расходится, то Панкратова пес цапнул, то Панкратов волосы хной выкрасил сдуру…
– Не люблю, когда ночью ты на мотоцикле гоняешь, – произносит мать. – Людям покоя нет, да и мне тоже.
– Молодость, мама, раз дается! – Глеб подмигивает в зеркало.
Мать вздыхает и продевает ладони под колени.
– На отца ты становишься похож. Все больше… И волосы.
Только вот прическа непонятная.
– На кого же мне быть похожим? На Панкратова, что ли? – улыбается Глеб. Он чувствует, что не то сказал, не подумал. – Волосы я хной не крашу, – Глеб окончательно запутался, смутился. – Извини, мама. Я сейчас думаю о другом, понимаешь?
– Раз в неделю видимся, и толком поговорить не можем. Совсем ты отвыкаешь от меня.
Мать встала и вышла из комнаты. Отец Глеба погиб в сорок девятом году. Прошел всю войну, а погиб в мирное время, при разминировании. Глебу тогда и трех лет не было. Мать все тоскует. Могла бы и устроить свою жизнь – нет, не хочет…
Глеб поморщился: напрасно он Панкратова вспомнил – с языка сорвалось ради красного словца.
Водительские права были на месте, в правом кармане. Еще он подумал, хватит ли бензина. Должно хватить – вчера полный бак залил. Глеб одергивает на кровати покрывало и выходит, прихватив с тумбочки длинные кожаные рукавицы. Шлем он обычно оставляет в прихожей.
***
Из показаний свидетелей по делу № 30/74.
Свидетель П.А. Марков, пенсионер:
«…Возвращался я из бани часу, думается, в девятом. Еще хотел к свояку зайти – он живет у почты. Вышел на Менделеевскую, а там темнота, фонари не работают. Вдруг спотыкаюсь. Пригляделся – человек лежит. Ну, думаю, сукин сын ты, люди с бани идут, а ты пьяный валяешься! Хотел обойти, но засомневался. Вглядываюсь – вроде женщина лежит…»
Елизавета Прокофьевна покидала зал кинотеатра одной из последних. Откинутые сиденья стульев напоминали разинутые рты. Спешить Елизавете Прокофьевне было некуда. Витьку, как обычно в пятницу, забрали домой. Поэтому она любила пятницу. Она любила и воскресенье, когда Витьку вновь приводили к ней… Своих детей у нее не было, и к Витьке она очень привязалась. К тому же родители Вити платили ей шестьдесят рублей в месяц, плюс деньги на продукты для ребенка. Витька был здоровый, веселый мальчуган, имевший лишь одну слабость – развязывать шнурки на ботинках. Поэтому Елизавета Прокофьевна за день приседала раз тридцать. Вместо лечебной гимнастики. В остальном они ладили… Блеклые фонари слабо светили сквозь влажный воздух вечерней улицы. Ближайший гастроном на Менделеевской работал до девяти, так что еще полчаса, можно не торопиться. Елизавета Прокофьевна остановилась у освещенной витрины, достала кошелек. Денег с собой было три рубля с копейками. Хватит. С тех пор как она ушла на пенсию, денег стало вроде больше. Конечно, на работе все по казенке ешь – по столовкам да буфетам. А тут сама готовишь, еще и от Витьки остается. Нет, мальчонку она не объедала, упаси бог, но не выбрасывать же, верно? Выгодное это дело – пенсия, только скучно, особенно если всю жизнь работала на фабрике.
Елизавета Прокофьевна прошла квартал, свернула направо. Если идти боковыми улицами, то до гастронома вообще ходу минут пять. Она плотнее запахнула на груди плащ, поправила платок. Прохладный воздух ее бодрил после духоты кинозала. Да и фильм был тяжелый, со стрельбой, погоней. Она так и не поняла, в чем там дело.
Размытая тень от ее фигуры медленно поглаживала сырые стены, проваливаясь в подворотни дворов и вновь упрямо выползая. Точно фонари передавали ее друг другу, не желая выпускать из-под своего попечения. И Елизавете Прокофьевне нравилась эта забота. Даже улицу переходить не хотелось – на той стороне фонарей не было.
Она остановилась на краю тротуара и осторожно опустила носок туфли на мостовую, как пробуют воду нерешительные купальщики. Обретя достаточную устойчивость, она сошла с тротуара и, прижав к бокам локти, торопливо засеменила на противоположную сторону улицы.
Оставалось пять-шесть шагов, не больше…
Еще она успела осознать, что нестерпимо ярким светом резануло в глаза.
Еще успела произнести фразу «Куда же ты?». Но слов этих она и сама не расслышала.
Еще вспомнила в какое-то мгновение, как давно-давно на нее валился шкаф. Огромный, как лавина. Его поставили боком, чтобы пронести в комнату, а он стал валиться. Прямо на нее. Она едва отскочила. С тех пор она обходила этот шкаф…
***
Из показаний свидетелей по делу № 30/74.
Свидетель Н. Бородин:
«…Он был человеком удачливым. Баловень судьбы. В чем это выражалось? Глеб редко делал то, что ему делать не хотелось. Это большое счастье. Он занимался делом, если испытывал в нем потребность. Он и учиться в институте начал, уже будучи серьезным специалистом в своем деле… Завидовал ли я ему? Вероятно, да. Завидовал и не любил…»
Свидетельница А. Павлиди:
«…У меня сложное отношение к нему. Глеб мне и нравился, и не нравился. Чем нравился? Мужеством современного мужчины. Могу пояснить… Мне кажется, мужчины перестают быть мужественными. Не знаю, в чем причина, но это так. Присмотритесь, к чему стремится мужская мода. Брелоки, побрякушки, цепочки, прическа… А на работе? Когда надо принять конкретное решение – мекают, бекают. Стараются переждать, не высказаться. Перекладывают на других… Извините, я отвлеклась. Теперь – чем Глеб не нравился. Слишком у него было много достоинств. Это подозрительно. И потом, скучно – все знаешь наперед».
Свидетельница М. Кутайсова:
«…Мне трудно быть объективной. Я его люблю».
Никита возмущался. Он не знал, куда сесть. Разве на подоконник? Но подоконники были заставлены колючими кактусами.
– Садись на пол! Древние греки, например, даже пили лежа.
Алену обстановка детского сада умиляла. Она расставляла на сдвинутых маленьких столиках маленькие тарелки, раскладывала маленькие вилки.
– Древние греки ложились на пол, когда напивались. Я тоже через пару часов буду древним греком… Кстати, откуда тебе известны подробности жизни древних греков?
– Семейные предания, – Алена протянула Никите консервный нож. – Открой банку сардин. Нужна мужская сила.
Никита продолжал ворчать о том, что день рождения можно было отметить в кафе или у него дома. Нет, это ж надо, такая блажь: в детском саду!
– Открывай, открывай сардины, старый ворчун. Ты забыл свое детство, мне жаль тебя, – смеялась Алена.
Банка не поддавалась, увертывалась от ножа, скользила. Раз даже упала на пол. Никита все больше свирепел. Девушки насмешливо молчали. Наконец банка поддалась, плеснув напоследок масляные слезинки.
– Какой же ты растяпа, Кит! – не выдержала Марина. – Полчаса над несчастной банкой!
– Просто ему не везет, – Алена откинула со лба волосы.
– Не повезло мне, что я с вами познакомился! – Никита бросил нож и отошел.
– Ты? С нами? Ха! Это мы с тобой познакомились. Мы с Мариной пришли в этот сад раньше тебя.
– Ну и что? – серьезно ответил Никита. – Меня бабушка не пускала.
– Ой, умру! – Марина оглядела неуклюжую фигуру Никиты. – У тебя и бабушка была, Кит? Ой, не могу! У него бабушка была.
– И была! Доктор наук, между прочим, – обиженно произнес Никита. – Физиолог.
– Доктор наук. А ты в кого пошел, Кит? – продолжала Марина. – В меня, да? Или в Аленку?
– Аленку вы не трогайте, плебеи! Аленка диссертацию через год защитит, – Алена обтирала полотенцем посуду. – Еще придете ко мне денег одалживать… Ты, Кит, сколько сейчас стоишь?
– Сто тридцать он стоит, – ответила Марина.
– Сто сорок! – поправил Никита.
– Это когда ж тебе накинули? Или постеснялся обмыть прибавку?
– Постеснялся. Еще приказ не подписан. Скрипкип только вчера из отпуска вернулся, – вздохнул Никита и рассмеялся. Чего это он стал о чем-то спорить? И всерьез! Расстроился из-за каких-то масляных пятнышек на старых брюках.
Никита смеялся. Когда он смеялся, лицо покрывалось веселыми лучиками. Они тянулись к уголкам губ, к уголкам глаз. Склонив голову набок, он смеялся в полное свое удовольствие.
И Марина смеялась. Когда она смеялась, носик, короткий, вздернутый, жадно втягивал воздух.
И Алена смеялась. Она смеялась, обхватив руками затылок и откинув голову.
Они поглядывали друг на друга сквозь зыбкую вязь смеха и уже не помнили причины, вызвавшей смех. Да и была ли причина? Просто им приятно смеяться. Их ничего не стесняло. Они прекрасно знали друг друга много лет. Всю жизнь. Хотя и виделись не так уж часто.
– Кит, Кит… Помнишь, как ты подрался из-за меня с Глебом, помнишь? В школе, – проговорила Алена.
– Дурак был, – хохотал Никита.
– Ты рыцарь был, глупый. Я тебе нравилась, ты и подрался… А сейчас? Какой-то Скрипкин, господи! – Алена укоризненно качала головой.
Никита шагнул к стене, снял с крючка автомат и спрятался за шкаф. Он выставил автомат и нажал гашетку. На кончике дула замерцала лампочка, изображающая выстрелы.
– Я тебя убил! Падай! – закричал Никита. Девушки оглянулись: в дверях стоял Глеб.
***
Из бесед со свидетелями по делу № 30/74.
Свидетель Н. Бородин:
«…Почему я его не любил? Трудно ответить. Человек собственных недостатков не замечает. Но в его присутствии я замечал свои недостатки – как это происходило, не знаю… Все началось с одного случая, давно, в детстве. Случай наивный. Детские обиды. Драка из-за девчонки…»
Свидетельница А. Павлиди:
«…Есть ли у меня недостатки, о которых я знаю? Человек прощает себе любые недостатки и ошибки, если о них никто, кроме него, не знает… Почему это вас интересует? Разве это относится к делу?.. В тот вечер Глеб не был пьян. Я в этом уверена».
Свидетельница М. Кутайсова (запись в деле):
«…Вообще я никогда его пьяным не видела. Никогда. К тому же мы сели за стол после прихода Глеба, так что никто из нас к тому времени вина не пробовал…»
– Послушай, Марина, нельзя ли нам привалить к нормальному столу, сесть на обычные стулья? – Никита изнывал, сидя на детском табурете. Казалось, он опустился на корточки.
– Нельзя. Хочу, чтобы вы запомнили мой день рождения.
– И Глеб скис. Ноги затекли, да, Глебыч? – Никита выпрямил колени.
– Глеб, а Глеб. Нам было весело. Мы встретили тебя с радостью, а посмотри, какая у тебя физиономия! – не выдержала Алена.
– Он печален оттого, что я старею, – мягко проговорила Марина.
– Кстати, сколько тебе сегодня исполнилось-то? – пожалуй, это была первая фраза, произнесенная Глебом после появления.
Марина вскинула на Глеба зеленоватые, с прищуром глаза.
– Двадцать пять. Четверть века. Кажется, я заслужила букетик цветов. Хотя бы стажем…
– Извини. Я слишком торопился.
– Кстати, ты прикатил на «чизетте»? – спросил Никита. – Мы даже не слышали треска…
– Вы очень громко смеялись!
Глеб выбрал поджаристый пирожок, надломил, но есть не стал, положил обратно в тарелку. Помолчал, к чему-то напряженно прислушиваясь, спохватился и улыбнулся.
– Жаль, что ты на мотоцикле, – Алена налила Глебу лимонад. А Марина вдруг вспомнила о свечах. Она купила две таллинские свечи: толстые, квадратные, зеленые, с подставкой из черненого металла… Колеблющийся свет отодвинул в глубину полки с игрушками. Пуговичные глаза кукол замерцали живым, осмысленным блеском.
Никита встал:
– Нам нужен тамада! Предлагаю свою кандидатуру. Нет возражений?
– Нет! – ответила за всех Марина. – Только короче! Пора уже и выпить.
– А куда нам спешить? – Алена достала сигарету, потянулась к свече и прикурила. – Говори, Кит! И помни: есть человек, который выслушает тебя до конца. Даже если ты охрипнешь. Только не забудь: десятый час.
Никита поклонился.
– Недавно мне довелось быть в Грузии в командировке. Там мне сказали: «Твоя речь, Никита, напоминает горный ручей – не может ни на чем задержаться…» Но и все-таки задержусь. Я не стану говорить о достоинствах нашей именинницы. Их все знают, видят. Я для начала хочу поговорить о другом… Собрались близкие люди. Родные люди – я не боюсь этого слова. Мы знаем друг друга всю жизнь. Хоть мы и прожили неполных тридцать лет, но все равно это тридцать лет…
– Ну тебя к черту, Кит! – Марина протянула фужер и чокнулась с Аленой. – За мое здоровье! Чтобы я была богатой и счастливой. Чтобы мои враги сейчас, в эту минуту, схватили по инфаркту, а друзья выиграли в спортлото по «Москвичу». Ура!
Никита выпил, поставил фужер на стол и включил магнитофон. Они танцевали медленный танец. Глеб смотрел поверх головы Марины, в его зрачках отражались огоньки свеч.
– Странный ты какой-то, – Марине надоело ловить его взгляд.
– Налили мне лимонад. И еще… – Глеб оставил Марину, плеснул в фужер шампанского. – Кит! – крикнул он. – Почему ты разошелся с женой? Мы давно не виделись. Расскажи, Кит, старым друзьям. Поделись!
Никита в недоумении взглянул на Глеба. С чего это он?
– Расскажи, Кит! Развесели, – не отступал Глеб. Он взял бутерброд и встал позади Никиты и Алены, повторяя их движения.
– Отстань! Ты много о чем рассказываешь? – Никита медленно покачивался в такт музыке.
Марина взяла Глеба за руку, потянула в сторону:
– Перестань! Не все можно вышучивать.
– Все! – выкрикнул Глеб. – Все! Убежден.
Никита обернулся. Его и без того тонкие губы были сжаты и, казалось, провалились, затягивая нос и подбородок.
– Что ж, слушай. Притчу о легкомысленном юноше. Слушай и учись. Поначалу все было нормально. А потом оказалось, что мы не любим друг друга. Меня раздражало в ней все: походка, голос, манера смеяться. Все-все… К концу рабочего дня у меня портилось настроение: надо было идти домой. У нее были жесткие волосы. Когда она причесывалась, от расчески отлетали искры…
– Может, ты женился на Бабе-яге? – не выдержала Алена.
Никита достал записную книжку, извлек маленькое паспортное фото и протянул Глебу. Миловидное девичье лицо улыбалось доброй улыбкой.
– Ну а как она вблизи? Ничего была? – произнес Глеб.
Никита с изумлением уставился на Глеба.
– Так ведь ты ее не любишь! – выкрикнул Глеб. – И фото у тебя случайно в кармане оказалось, да? Молчишь?
– Не твое дело, болван! – Никита сел на табуреточку, придвинул колени к подбородку и уставился на огонек свечи.
– А ты с удовольствием рассказал бы нам все о ней, верно? Рассказал бы! – Глеб нажал на клавишу, и магнитофон смолк. – Ты рассказал бы? – голос Глеба был тих, едва уловимая пауза отделяла каждое слово.
Алена в недоумении взглянула на Марину: что это с Глебом? И выпил-то всего ничего. Марина молча пожала плечами. Отошла к окну, взяла в руки плюшевого одноглазого зайца. Он нравился ей больше всех игрушек.
– Я хочу знать, боится он рассказать об этом или стыдится. Я хочу знать, – так же негромко продолжал Глеб. – Может, она и ушла от тебя, Кит, потому, что ты оказался не тем, кто ей нужен, а? И ты боишься нам рассказать. Или стыдишься? Ведь иногда мы не столько боимся рассказать о своих поступках, сколько стыдимся…
Глеб умолк. Лицо его заострилось. Он к чему-то прислушивался, там, за окном…
Алена шумно прошлась по комнате. Глеб, не скрывая испуга, взглянул на нее, словно умолял не шуметь, оставаться на месте.
Алена накинула на плечи кофточку.
– Слушай, с какой стати ты суешь нос не в свои дела? Другой бы давно дал тебе в морду! И вообще, ты нам портишь веселье.
Марина готовила, старалась. А ты все портишь…
Алена взглянула на дверь. Кто-то осторожно шел по лестнице. Дверь распахнулась. На пороге стояла дворничиха в полушубке и платке. Она оглядела зал. Узнала Марину. Перевела взгляд на Никиту, затем на Алену. Глеба она не заметила. Тот стоял в дальнем темном углу.
– Веселитесь. Слышу музыку, вижу свет. Думала, может, кто из пацанов залез, схулиганить.
– Свои, тетя Настя. День рождения у меня, – Марина взяла со стола фужер, налила вина и прихватила пирожок. – Угощайтесь.
Дворничиха кивнула, подобрала подол фартука, вытерла руки.
– Сколько же тебе, Марина?
– Да все мои, тетя Настя. Двадцать пять, – и добавила на всякий случай: – Заведующая разрешила.
– Мне-то что? Думала, может, пацаны залезли. Ладно, за твое здоровье, Марина!
Дворничиха выпила, надкусила пирожок. Похвалила. Поставила пустой фужер на подоконник.
– Да! На Менделеевской бабку какую-то сбили насмерть. Кто говорит, мотоциклом, а кто – машиной… А вчера парни разодрались. И все на том же месте.
Дворничиха ушла. Стукнула входная дверь, все стихло.
– Значит, это была женщина? – произнес Глеб одними губами.
– Где? – Марина с удивлением услышала свой голос. Она поняла. Все сразу.
– Это я сбил женщину, я! – выкрикнул Глеб.
Кончик фитиля обуглился, и пламя свечи, ровное, желто-розовое, утончалось в коптящий жгутик.
Никита тронул кончик фитиля и переломил его.
Они молчали уже несколько минут. Под порывом ветра скрипнула рама окна. Глеб взглянул на темнеющие прямоугольники стекол. Сейчас ему казалось, что все случившееся было сном. История, рассказанная кем-то о ком-то, а он – слушатель, не имеющий к этой истории никакого отношения. Когда он заговорил, собственные слова долетали до его слуха со стороны и не затрагивали сознание.
– Решил заехать в гастроном, купить вина. Свернул на Менделеевскую. Скорость была небольшая, да и как она могла быть большой? Крутой поворот. И улица узкая. Проспект еще освещался, а улица – нет. Глаза к темноте сразу не привыкли. Включил фару. И увидел ее. Перед самым носом. Тормозить – занесло бы. Я скорость прибавил, думал объехать ее сзади, думал, она вперед побежит – тротуар-то рядом. А она отпрянула… Бабка, бабка…
Глеб смолк. Он закинул назад голову. Белый потолок застывшей волной уходил за спину, загибался, окружая Глеба жестким скафандром.
– И ничего ты не мог сделать? – выдавил Никита.
– Ничего… Вероятно, ничего… Она отпрянула назад, понимаешь?..
– Столько лет водишь мотоцикл…
– Ты что, Кит… сомневаешься?
– Глупости! – воскликнула Марина. – Неужели в ту секунду он мог думать о каком-то мотоцикле? Или о собственных ребрах?
– Как же можно осуждать человека, если он не виноват! Если он ничего не мог сделать? – проговорила Алена.
Никита потрогал пальцами нос, точно желая убедиться, что нос на месте.
– Как сказала дворничиха? Неизвестно, кто сбил… Неизвестно, кто сбил, значит… Такая странная мысль вдруг возникла в моей голове, – он обвел зал медленным взглядом и повторил: – Вот какая странная мысль возникла у меня…
Глеб выпрямился:
– Кит! Твоя голова не отягощена никакими предрассудками. Превосходно…
Никита пожал плечами и отошел к окну.
– Никаких предрассудков, да? Кит! – Глеб засмеялся сухим неприятным смехом.
– Так зачем ты нам все это рассказал? Зачем?! – выкрикнула Алена. – Разве мы можем тебе что-нибудь посоветовать? И – стыдишь Никиту. Ведь он хочет помочь тебе, – она смолкла, точно споткнулась. – Извини, Глеб. Я не могу найти верный тон, извини. Нам всем надо взять себя в руки. И подумать. Трезво. Спокойно… Ты сядь, сядь… Господи, какие нелепые табуретки. Неужели нет нормального стула?
– Ты в детском саду, а не в клубе, – Марина вышла.
– Почему мы здесь? – Алена смотрела на захлопнувшуюся за Мариной белую дверь. – Какая-то нелепость!
Дверь распахнулась, показалась Марина. Она принесла четыре складных дачных кресла. Никита расправил одно кресло и сел.
– Вот. Теперь будем рассуждать как взрослые.
– Ты уже пытался рассуждать как взрослый, – Марина раскинула еще два кресла и придвинула их Алене и Глебу. Сама же присела на детский табурет, подтянув к подбородку колени.
Никита взял бутылку лимонада, налил полстакана.
– Разве в таком деле советуют?
– Советуют, – произнесла Марина.
– Что ж, советуй, а я послушаю.
Но Марина молчала, приглаживая ладонями волосы.
– Советовать нельзя, – Алена зябко пожала плечами. – Можно лишь представить, как поступила бы сама.
– И как бы ты поступила? – нетерпеливо перебил Никита.
– Я пошла бы… куда надо. И сказала: так-то и так. Случилась такая беда. Я не виновата, но раз так случилось – вот я.
С потолка свисали насаженные на нитки цветные флажки – скоро ноябрьские праздники. На одном флажке был нарисован горнист с трубой, на другом – страус. Так они и чередовались:
горнист – страус. Горнист – еще понятно. Но почему страус?
А нитка у самой двери была сплошь составлена из страусов.
– Почему страус? – спросил Глеб, не отводя глаз от нитки.
И все посмотрели на потолок следом за ним.
– Действительно, почему страус? – повторил Никита.
– Нам прислали только со страусом. С горнистом у нас от прошлого праздника остались, – Марина, прикрыв глаза, медленно провела пальцами по лбу. – Господи, почему нельзя все повернуть обратно? Ну если сейчас было бы… вчера.
– Хватит! – Никита поднялся. – Никто не виноват в том, что произошло. Никто! Поэтому хватит себя терзать. Я еще раз повторяю: дворничиха сказала, что неизвестно, чем сбили ту женщину – машиной или мотоциклом. И мы этого не знаем! Ясно всем вам?
– Это не самый удачный выход, – заметила Алена.
– То ты говоришь, Глебу необходимо помочь, то осуждаешь меня. Тебя раздирают сомнения, понимаю. Но я тебе помогу, – лицо Никиты покрылось бурыми пятнышками. – Делать надо так, как я предлагаю. С одной стороны – судьба молодого перспективного инженера с прекрасной башкой на плечах. С другой – бабуля, которая не сегодня завтра сама бы сыграла в ящик. Так? Так. Бабушку эту не вернуть, тут уж ничего не поделаешь. Зачем же ломать судьбу человека только из-за нелепой, пусть трагической, но нелепой, случайности?
– А если бы там оказалась твоя бабушка? Профессор и доктор? А?! – воскликнула Алена.
– Запрещенный прием, – произнес Никита спокойным тоном. – Я рассуждаю сейчас как рядовой член общества, а не внук своей бабушки. Разные категории.
Он прошелся по комнате. Остановился у шкафа с игрушками. Щелкнул пальцем по мягкому носу тигренка. Тот качнул пухлой полосатой башкой и повалился на бок. Никита поставил тигренка на толстые лапы. Щелкнул еще раз и ждал: свалится, нет? В стеклянном отражении шкафа он видел Глеба. Смазанные, расплывчатые формы. Словно над Глебом – застывшая толща тусклой воды…
– Все рационально в этом мире. Придет время, когда закон будет рассматривать любой поступок человека с той позиции, какую пользу приносит человек обществу, а не сам поступок абстрактно. Запрограммируют тесты с потенциальными возможностями члена общества. Пользой, которую он может дать. А с другой стороны – его проступки, упущения. Машина и выдаст… Думаю, в этом случае Глеб оказался бы в выигрыше. И совесть спокойна: машина все решает… К тому же идти сейчас с повинной я бы Глебу не рекомендовал по одной простой причине: он хлебнул вина. И ничем не сможет доказать, что вино это он выпил после всего, а не до. Есть такое понятие: отягчающие обстоятельства. Так что фактор времени, до или после, тут играет не последнюю роль.
– Нашел время шутить! – произнесла Алена.
– Я не шучу, – ответил Никита.
***
Из бесед со свидетелями по делу № 30/74.
Свидетель Н. Бородин:
«…Пожалуй, о малых этих обидах рассказывать не стоит. Чепуха. Мелочь. Мелкие обиды тем и мелки, что каждый прав по-своему, каждого в отдельности понять можно. Вот большие обиды – совсем другое дело. Это когда прав кто-то один – и страдает, доказать свою правоту не может… Так что считайте, что у меня с Глебом были отношения дружеские, я ведь тоже не ангел… Хотя, признаться, существует странная дружба: люди друг друга недолюбливают и в то же время жить друг без друга не могут. Вот и разберись…» Запись в деле: «…Мы ушли часов в одиннадцать. Я и Алена. Глеб сказал, что еще посидит. Я хотел было остаться, но мне показалось чем-то тягостным мое дальнейшее присутствие для Глеба и Марины…»
Глеб провел ладонью по ее щеке.
Марина повернула голову, подставляя под ладонь Глеба незаметный рубец у самого уха.
– Я просила тебя, помнишь? Просила. Я стояла у твоей кровати на коленях, я видела твои глаза между бинтами и просила. И ты обещал мне, клялся, что бросишь свой мотоцикл. А вышел из больницы – и забыл свое обещание.
Они никогда не вспоминали о том июньском вечере, год назад. Глеб и Марина возвращались с залива. Неожиданно из-за поворота навстречу им выскочил на большой скорости самосвал. Глеб вывернул руль и налетел на столб. Два месяца он пролежал в больнице с переломом ноги и травмой головы. Марине повезло.
Только шрам на правой щеке…
Глеб притянул к себе Марину, усадил рядом на жесткую кровать и положил голову ей на колени.
– Столько лет знаем друг друга, а оказывается, ничего друг о друге не знаем, – произнесла Марина. – Всегда считали Никиту неповоротливым добродушным тюфяком. И вдруг такой категорический тон. Уверенность. Настоящий мужчина.
– Чужую судьбу решать легко, – в просветленной темноте комнаты Глеб видел подбородок Марины и прядь ее волос.
– Никита искренен. И хотел тебе помочь, я верю.
В углу комнаты, за тумбочкой, раздалось слабое шуршание, точно неосторожно тронули сухой лист.
– Появилась, – вздохнула Марина. – Как всегда, когда ты в этой комнате.
– Ты хотела вызвать санитаров эпидемстанции, – сказал Глеб.
– У них все телефон занят… Представляю эту мышь. Маленькая, с бусинками глаз. А сколько пользы от них! На ком бы медики проводили эксперименты?
– На ком? – Глеб приподнялся. – На мне! На преступнике! Убийце! Он вскочил на ноги, схватил с тумбочки книгу и швырнул в угол. Повалившись на кровать, он ударился головой о стену, но боли не почувствовал. Заложил руки за голову и уставился в потолок немигающим взглядом. Неясные тени сновали по потолку, и казалось, потолок шевелится.
– А что? Логическое продолжение мысли Никиты. Преступники – такие же отходы рационального общества, как и всякие там бабки. И для блага общества можно проводить на них медицинские эксперименты…
– Перестань! – перебила Марина. – Преступники… Слово-то какое. Тоже мне преступник! Ты сейчас, по существу, такой же несчастный, как та женщина.
– С небольшой разницей, – усмехнулся Глеб.
– Такой же, такой же! Ты тоже жертва! – горячо воскликнула Марина и положила голову на грудь Глеба. – Как все нелепо, глупо, дико! Не думай об этом, Глебушка. Я понимаю, это трудно. Но ведь ты сильный. В конце концов, тебе выпало в жизни страшное испытание. И принимай это как испытание.
В углу вновь раздалось осторожное копошение.
– Вот нахалка! – Глеб провел по полу ногами, возня в углу прекратилась. – А если меня… найдут?
– Если найдут… – вздохнула Марина. – Кит подсказал удачную мысль. Боялся, вот и не явился. Выпил вина и боялся обвинений, что пьяным сел за руль…
Глеб разглядел контуры бутылки с минеральной водой. Запрокинул голову и сделал несколько глубоких, жадных глотков из горлышка. Холодная полоска воды, все удлиняясь, стекала от уголка рта на шею, точно порез, и проникала под рубашку, на грудь. Он поставил бутылку на стол.
– Кит немного пережал – его рассуждения были слишком гладкими… Но ты думаешь иначе, я знаю.
Глеб шагнул к стулу, стянул со спинки куртку:
– Я сейчас пойду. Может, мне и поверят? Может, поверят… Вызовут вас – вы подтвердите… И потом, разве в этом дело, выпил я или нет?.. Не в этом дело, Мариша…
– Никуда ты не пойдешь!
Глеб повернул голову: тон Марины, сухой, раздраженный, его удивил. Он ждал. Но Марина молчала.
– Мариша… а ведь я мог, понимаешь… Мог вывернуть руль. Но растерялся, испугался. Понадеялся, что проскочу. Вот беда-то какая!
– Не мог ты, не мог! – крикнула Марина.
– Мог!
– Не мог, дурак! Если бы мог, ты б это сделал!
Глеб надел куртку, вялыми пальцами нащупал петельку нижней пуговицы. Присел на кровать и тронул Марину за плечо:
– Перестань, перестань. А то я сам зареву… Ты что?
– А то! – Марина ладонью вытерла слезу. – А то, что у меня будет ребенок. Я не хотела тебе говорить. Но ты не имеешь права теперь думать только о себе!
***
Из показаний свидетелей по делу № 30/74.
Свидетельница А. Павлиди:
«…Никита проводил меня до остановки троллейбуса. Когда подошел мой троллейбус, мне показалось, что Никита облегченно вздохнул. Да и меня чем-то тяготило наше общение. Я проехала остановку и слезла. Вернулась на Менделеевскую. Улица была темной и пустой. Вдали светился фонарь. Я прошла шагов двадцать и увидела у фонаря мужскую фигуру. Это был Никита. Впрочем, я не убеждена, так мне показалось. Я повернула назад. Почему? Не знаю. Не могу объяснить. Домой я вернулась в половине двенадцатого».
Сергей Павлович Павлиди ремонтировал холодильник. Он подложил два тома Большой энциклопедии, повалил холодильник набок и пытался продеть покрытую пылью пружину в такое же пыльное колечко. Сергей Павлович в технике ничего не понимал, но знал: стоит продеть пружину, и холодильник перестанет дребезжать на полгода. Он мог давно приобрести новый холодильник, однако привык к этому. Привязанность к старым вещам. Иногда ему приходилось выдерживать довольно бурные скандалы с женой по этому поводу.
И Сергей Павлович торопился. Он хотел закончить ремонт до прихода жены. Пружина не поддавалась. К тому же выпала и куда-то запропастилась шайба.
– Что ты ищешь? – Алена вошла в кухню.
Сергей Павлович не ответил, продолжая ощупывать каждую подозрительную щель.
– А мамы нет? – Алена и так поняла, по опрокинутому холодильнику, что матери дома нет. Встреча с матерью сейчас Алену не устраивала: мать моментально заметит, что с Аленой происходит что-то неладное, и пристанет – не отвязаться. Интересно, что там выискивает на полу отец?
– Ну что тебе до этого? – рассердился Сергей Павлович. – Шайбу!
– Эта, что ли? – Алена наклонилась и подняла кружочек с дыркой посредине.
– Эта, эта! – Сергей Павлович повеселел.
Алена села к столу и придвинула бутылку кефира. Сейчас выпить стакан и пойти спать. Легкий хмель, от которого клонило ко сну в троллейбусе, прошел, уступая место тяжелой безразличной усталости. Скорее в постель, накрыться с головой и уснуть. Завтра предстоит суматошный день. С утра надо опередить проныр из второй лаборатории и выписать жидкий азот. Это первое. Поймать профессора Монастырского и обговорить с ним выступление на ученом совете.
– Ты помоги мне, – Сергей Павлович посмотрел на дочь. – С боков подстраховать бы.
Алена отставила стакан. Отец наклонился, продел руки под холодильник. Лицо его покраснело, а на шее выступили запутанные жилы.
– Не такой он и тяжелый, – Алена помогала изо всех сил. – Старенький ты у меня становишься, папка.
– И ты не молодеешь, – Сергей Павлович уперся грудью, придвигая холодильник к стене. – Вот. Кажется, все в порядке, осталось подключить.
Алена откинула дверцу и принялась расставлять на полках кастрюли, банки.
– А что, папа, я заметно старею?
– Ты? Заметно. Настоящая бабушка, – Сергей Павлович поднял сухой смуглый палец. – Женщинам нашего рода не уступают место в транспорте до семидесяти лет, запомни.
– Это скорее говорит о падении нравов.
Сергей Павлович не ответил. Он разглядывал какую-то детальку, что валялась у плинтуса. Очередной ремонт всякий раз оставлял после себя какую-нибудь вещицу, что повергало Сергея Павловича в страшное беспокойство.
– А это откуда? – вздохнул он. – Нет, сменю. Пора. Двадцать лет служит. Ты еще в детский сад ходила.
Алена захлопнула дверцу:
– Замуж мне надо. Внука вам родить.
– Да не мешало бы, – согласился Сергей Павлович. – Я не против. Скоро на пенсию выметаться. Люди мы обеспеченные, помогли бы, если что… Сколько парней толкается в твоем институте! Никто не нравится?
– Почему же? Нравятся. Видно, я не нравлюсь.
– Этого не может быть, – горячо возразил Сергей Павлович. – Ты красивая, это я точно говорю… Только иногда, понимаешь, молодого человека тоже подбодрить надо, подтолкнуть, что ли. Время такое. Все спешат, бегут, заняты. Едят стоя… А у тебя вид всегда деловой, недоступный. Они и пугаются, руки опускают. Бегут к тем, кто проще, – Сергей Павлович улыбнулся. Он, пожалуй, впервые говорил с дочерью на эту тему. Хоть и неловко, да разговору этому был рад, упускать не хотел. – Посмотри на себя, – продолжал Сергей Павлович. – Какой у тебя вид. Понимаю, поздний час. Ты устала: дела, заботы. Но у тебя сейчас такой вид… А молодой человек и сам, понимаешь, весь день как белка в колесе. Ему и на себя взглянуть противно, а тут еще твоя унылая физиономия.
– Чем тебя не устраивает мой вид, чем?! – Алена прикрыла глаза. И тотчас ее обступили мелькающие за окном троллейбуса огни, что сливались в далекий фонарь на Менделеевской улице. И каждый прохожий за окном напоминал фигуру Глеба. – Я тебе хочу рассказать одну историю, па. Только ты слушай внимательно. Это очень важно, па… Один мой знакомый сбил мотоциклом женщину. Он в этом не виноват, так получилось…
Сергей Павлович никак не мог решить, куда положить два тяжелых тома энциклопедии.
– Кто это?
– Не имеет значения. Да положи ты их на стол! Сергей Павлович положил книги на край стола.
– А какое это имеет отношение к тебе, Алена?
– Никакого. Просто я посвящена в эту историю. И все.
– Женщина погибла?
– Не знаю. Вероятно, да…
И Алена принялась рассказывать.
Сергей Павлович слушал внимательно. Его смуглые пальцы поглаживали темный переплет энциклопедии.
Тяжело загудел лифт. Притих. Через секунду глухо стукнула металлическая дверь.
Алена замолчала. Мама? Так некстати. Ей не хотелось втягивать мать в этот разговор. Человек эмоциональный, вспыльчивый, мать сгоряча могла бы поступить необдуманно.
– Ладно! Рассказывай не рассказывай… Пойду спать! – Алена собрала книги и ушла в свою комнату.
Тревога оказалась напрасной. В прихожей было тихо. Но возвращаться к разговору не хотелось. Спать, только спать.
Алена вытащила шпильки и встряхнула головой. Темные волосы упали на плечи и спину. Змейка на кофточке была с норовом – то гладко разойдется, то заклинит, как сейчас. Алена подошла к зеркалу и увидела отца – Сергей Павлович стоял в дверях. «И не слышала, как он подошел!» – подумала Алена.
– Поговорить надо, – Сергей Павлович приблизился к зеркалу. – Это намного серьезней, чем ты думаешь… Она не так и проста, твоя история.
– Поэтому я и поделилась с тобой…
– Положим, не только поэтому. А еще и из боязни, – прервал Сергей Павлович. – Поделилась и как бы переложила на меня часть ответственности.
Он смотрел в глаза дочери. Зрачки его черных глаз были сужены.
– Но ты моя дочь. И я принимаю эту ответственность, – продолжал Сергей Павлович. – Надо убедить твоего знакомого признаться в содеянном. Непременно!
– Но папа… – вяло проговорила Алена.
– Непременно! Ваши рассуждения насчет отсутствия улик наивны. Я не касаюсь вопроса совести – это, как говорится, дело твоего знакомого. Но чисто технически для современной криминалистики найти его труда не составит. Ты просто младенец, Аленка…
– В конце концов, папа, почему я должна решать этот вопрос? Или кто-то из нас троих?
– А потому, что теперь любой из вас троих, любой – в той или иной степени виновник преступления.
– Вот еще! При чем тут мы?
– Я тебе все сказал, Алена. Подумай. И передай своему знакомому. В красивую историю он вас втянул своим признанием… Молчал бы уж…
Сергей Павлович остановился в дверях:
– И вот еще… Если уж ты переложила на меня часть ответственности, то я буду вынужден как-то действовать…
– Ты не имеешь права! – Алена обернулась к отцу.
– Имею! Твой знакомый находит себе моральное оправдание, и я имею такое же оправдание – ты моя дочь!
Сергей Павлович вышел и прикрыл дверь.
– Попробуй только! – крикнула Алена в глухую дверь. – Я уйду из дома!
Отец не возвратился и ничего не ответил. Алена прислушалась.
Нет, все тихо.
Телефонный звонок прозвучал резко, нетерпеливо. Алена взглянула на часы: без четверти час. Кто это мог быть? Конечно, мама – не может вызвать такси и остается ночевать у тетки.
Но когда Алена подошла к телефону, она уже точно знала, кто это звонит.
Никита. Это я.
Алена. Знаю. Был на Менделеевской? Что узнал?
Никита. Понимаешь, кажется, никаких улик. Все заморожено. Час там проторчал. Втравил в разговор какого-то дядечку, тот собаку выгуливал… Говорят, старуху какую-то сбили машиной.
Такси, говорит. Люди видели, что такси… Усекла? Что молчишь? Жаль, конечно, бабушку… Но выбирать не приходится… Да не молчи ты!
Алена. Я боюсь, Кит. Я очень чего-то боюсь.
Никита. Ладно, лет через десять разберемся, кто прав. Но если Глеб не получит какую-нибудь там Нобелевскую премию за потрясающее открытие, я душу из него вытрясу. (Никита рассмеялся.) Только ты вот что… Своим ни гугу! Ни отцу, ни матери.
У них свои принципы… Пока! Спокойной ночи!
***
Из протокола следствия по делу № 30/74:
«Вызванные повесткой свидетели Бородин и Павлиди в следственный отдел ГУВД не явились. Повторно свидетели вызываются на 25 декабря.
Следователь П.А. Сухов».
Контуры предметов становились рельефнее, как на фотобумаге, опущенной в проявитель. Цветы на обоях темнели, все больше принимая свою нормальную дневную раскраску.
Марина повернула голову к стене, и Глеб увидел кончики ее ресниц. Напряженных, немигающих.
Он откинул одеяло и поднялся. Надо торопиться: чего доброго, дежурная няня вздумает прийти пораньше. Обычно, когда он оставался на ночь, Марина его выпроваживала в шесть утра. Но сейчас Марина молчала, хоть и не сомкнула всю ночь глаз.
– В каждой печальной ситуации есть своя радостная сторона. Обычно я вскакиваю и со сна стукаюсь об угол тумбы. А сегодня все спокойно… Кстати, и ты подымайся. Надо еще порядок навести, – Глеб кивнул в сторону зала.
Марина глубоко вздохнула и села, откинув волосы за спину.
– Что же мне делать со всем добром? – она свесила ноги с кровати, нащупала комнатные туфли. – Готовила, готовила… Так ничего мы и не съели.
– Раздай детям.
– Что ты! Такие стали привереды! Я как-то спрашиваю: ты, Трубицын, почему картошку не ешь? Вкусная ведь. А в ней, отвечает, физики много. А кто-то его поправляет: не физики, а химии… Что ты меня разглядываешь? Все равно пока незаметно.
– Не ошибаешься? Бывает, ошибаются.
– Бывает. Но я в консультацию ходила.
Марина накинула халат. Веки ее покраснели, на щеках размазанные полоски туши – следы просохших слез.
– Когда увидимся?
– Не знаю, – как обычно, проговорил Глеб, – я позвоню тебе днем. Как ты работать-то будешь?
– Нянечка придет, посидит с ребятами. Я посплю часа два… Если вообще усну.
Больше они ни о чем не говорили. Глеб вышел в коридор. Он знал, что Марина смотрит ему вслед. И когда выводил мотоцикл из сарая, он точно знал, что, отступив в глубину комнаты, Марина следит за ним.
Глеб присел на корточки, внимательно осматривая внешний вид мотоцикла и коляски. Никаких вмятин вроде не видно. С загнутым назад рулем и потупленной в землю фарой, у «чизетты» был какой-то виноватый вид. Глеб не выдержал и с силой пнул ногой переднее колесо…
Он ехал медленно, у самого тротуара. Его обгоняли одиночные утренние машины, кокетливо подмигивая поворотными сигналами. У них был счастливый, беззаботный вид. Умытый беленький «Жигуленок» торопливо поведал какую-то короткую ночную историю. Голубой «Москвичок» – почтовичок, явно не выспавшись, припадал на правый бок. А замызганный самосвал, неизвестно где коротавший ночь, ругнул «чизетту» пропитым пивным баском. И «чизетта», пробуя колесами каждую выбоину асфальта, недовольно брюзжала, словно удивляясь состоянию хозяина. Было мгновение, когда руки Глеба ослабли и руль свернуло в сторону, колесо ударило о тротуар. Как раз на Менделеевской улице, у столба за поворотом.
Глеб остановил мотоцикл и слез.
Как и ночью, на улице никого не было. Осиновый лист на асфальте, мятая пачка из-под сигарет «Аврора», клочок газеты у бетонной мусорной тумбы. Все из-за этой урны! Он разглядел урну в самое последнее мгновение. Впрочем, он проскочил бы, если бы женщина не отпрянула назад.
Почему она отпрянула? Испугалась? Растерялась?
Выходит, теперь он виноват, что не погиб сам. А мог бы запросто разбиться: тумба-то – как крепость.
Да не приснилась ли ему вся эта история? Сон, дурной сон.
Или не с ним все это произошло, с другим, настолько все казалось сейчас неправдоподобным.
Обычная утренняя улица, каких в городе сотни. Умытые ночным туманом окна домов четким пунктиром уходили вверх, растягивались до конца квартала. А выше было небо. Бледно-сиреневое. С параллельными жгутиками темных облаков, похожими на жалюзи…
Эх, бабка, бабка… Куда же тебя понесло вчера? А его самого? Надо же было Марине родиться именно вчера! Да и представитель заказчика: если бы Глеб с ним не задержался, то отправился бы в детский сад еще засветло… Обстоятельства казались сейчас Глебу случайным роковым совпадением, а не просто порядком вещей, не замечаемых при нормальном течении времени.
Глеб рывком толкнул стартер. «Чизетта» взревела, выплевывая порции дыма.
Прошла минута, вторая…
Глеб стоял, повесив шлем на руль и оглядывая окна спящего дома, не очень понимая, зачем он это делает.
Прибавил газ.
«Чизетта» захлебывалась. Сухие, быстрые хлопки сотрясали утреннюю улицу, прорываясь вверх, к небу…
В окне второго этажа появился мужчина – в майке, с всклокоченными волосами. Он размахивал руками. Затем торопливо принялся открывать раму.
Глеб выключил зажигание. Даже не верилось, что может быть такая тишина.
– Ты что хулиганишь? В такую рань! В милиции давно не был, паразит?! – крикнул мужчина.
Глеб надвинул шлем, деловито оглядел притихшую «чизетту» и, включив передачу, мощно рванул вдоль улицы, наращивая скорость. Ветер упруго давил на лицо, выжимая слезу. Сейчас приехать домой, принять душ. Растереть тело жестким полотенцем, напиться чаю…
Мотоцикл резво обгонял попутные машины, те удивленно косили фарами вслед закрученному сизому шарфу дыма.
***
Из материала следствия по делу № 30/74. Характеристика на инженера лаборатории бескорпусных полупроводников конструкторского бюро Казарцева Глеба Сергеевича:
«…Морально устойчив. Технически грамотен. Инициативен. За время работы в КБ проявил себя с наилучшей стороны… Коллектив лаборатории готов поручиться за Казарцева Г.С. и просит следствие учесть мнение коллектива…»
Гоша Ведерников встретил Глеба на площадке второго этажа:
– Ты человек добрый, я знаю. Одолжи десятку. Ну, семь рублей. Остальное я у Цимберова сорву.
Глеб достал кошелек. Двенадцать рублей лежали свернутыми, как он положил вчера перед уходом к Марине.
– А может, целиком ссудишь красненькой? Чтобы у Цимберова не домогаться… А я тебе один секрет открою – целовать меня будешь.
– Понимаешь, самому нужны, – Глеб всегда страдал, когда приходилось отказывать. – Лучше ты у Цимберова одолжи трояк.
До зарплаты, понимаешь, еще неделя…
– На что тебе деньги? На что? А мне позарез. Если сегодня я у деда не выкуплю одну книженцию, он продаст ее какому-нибудь «будильнику». Честно. А я тебе секрет открою.
– Пожалуй, ничего не дам, – вздохнул Глеб. – У меня план на вечер, деньги будут нужны.
– Ладно, черт с тобой, давай семь рублей, – примирился Гоша, долговязый парень с университетским значком на остроконечном лацкане пиджака. – До зарплаты.
– Говорю, не дам, – и Глеб спрятал кошелек.
– Не-е-ет! Обещал, так давай! А то я тебе ничего не расскажу. Отодвинуть Гошу в сторону для Глеба большого усилия не составляло.
– Погоди! – Гоша ухватил Глеба за рукав. – Хоть два рубля-то дай. Что ж, я тебя напрасно тут дожидался?
Глеб вновь достал кошелек, извлек два рубля и протянул Ведерникову. Странный тип этот Ведерников. Весь день бегает из отдела в отдел, о чем-то хлопочет. А вечерами, когда порядочные люди расходятся по домам, Гоша устремляется в захламленные букинистические лавки и копается там до изнеможения. Такая страсть у человека…
– Напрасно ты вчера не остался после совещания, – Гоша спрятал деньги во внутренний карман. – Мы еще часика полтора бузили. Заказчик тебе дифирамбы пел. Михаил Степаныч растрогался. А в троллейбусе сказал мне: «Предложу-ка я работу Глеба на конференцию, в Ленинград. Пора ему заявляться. Время».
Глеб искоса оглядел длинное лицо Ведерникова.
– Не веришь? – загорячился Гоша. – Он тебе сам скажет. Ленинград повидаешь, себя покажешь. Меня бы послали, я б там букинистические лавки потряс! Специально в отпуск хочу отправиться.
В лаборатории было тесно от столов. Несколько молодых людей, собравшись у стеллажа завлаба Михаила Степановича Курочкина, обсуждали какую-то проблему. Сам Михаил Степанович, вытянув короткие ноги в клетчатых брюках, с удовольствием смотрел на своих расходившихся сотрудников.
– А мне как-то все равно! – говорил толстый Цимберов. – Озолоти, чтобы я защитил диссертацию.
– Ну вот еще, – добродушно подначивал Михаил Степанович.
– А ты-то сам?! – встрепенулся маленький Доронин, зыркнув на Цимберова. – Тоже шустришь ведь.
Тут Цимберов заметил Глеба:
– Вот Казарцев, к примеру. Ты, Глеб, будешь диссертацию писать? Или так проживешь?
Глеб молча прошел к своему столу.
– Дай человеку вначале институт закончить, – вступился Ведерников. – Потом он сразу докторскую кинет.
– Опять же! Почему Казарцев не торопится институт заканчивать? А потому, что ему институт не нужен. Он самородок. У него интуиция развита. Талант, – Цимберов похлопал Глеба по плечу. – Обложили его со всех сторон: диплом, диплом – он и подался в институт… Конечно, обидно получать меньше чернокнижника Гоши. Но захочет кандидатом стать – так он диссертацию одной левой настрочит, в рабочем порядке…
Михаил Степанович поднялся. Его клетчатые брюки, перепачканные канифолью, скрылись за опавшим подолом длиннющего халата. Треп ему надоел. Нащупав в кармане халата флакончик с белыми гомеопатическими горошинами, Михаил Степанович отсыпал на ладонь несколько штук и отправил их в рот. После контузии его иногда мучили головные боли…
Лаборатория уже стряхнула с себя утреннюю разморенность. Ровный гул унформера. Экраны осциллографов в голубых полосках характеристик. Терпкий запах жженой канифоли.
Глеб Казарцев сидел, отвернувшись к окну. Прозрачные одинокие облака напоминали медуз… В июне он был в Ялте: вначале – один, потом приехала Марина. У нее был золотистый купальник, Марине он очень шел. На пляже она привлекала внимание, и Глебу это было приятно. Неужели она и вправду ждет ребенка? Ну и новость… В конце концов, он отец. И это сейчас ко многому обязывает. Это даже как-то и меняет все дело. Он теперь должен думать не только о себе, верно?
Михаил Степанович придвинул к столу Глеба железный треножник и сел. Калька под рукой Глеба вся была изрисована женскими головками. В профиль и анфас.
– Талант пропадает, – произнес Михаил Степанович. – Я звонил тебе вчера.
Глеб оставил фломастер и подпер кулаками лицо:
– Да. Мама мне передала.
– Тебя очень огорчили замечания Алексеева?
Глеб сразу и не вспомнил, кого имеет в виду Михаил Степанович. Ах да… Представитель заказчика. Высокий, лысый, с рыхлыми, точно творог, щеками…
Глеб усмехнулся. Милый, добрый Михаил Степанович, мне бы сейчас только эти неприятности!
– Между тем он очень высоко оценил твою работу, – продолжал Михаил Степанович. – Звонил я тебе вот по какому поводу: хочу рекомендовать твою работу в Ленинград, на конференцию.
– Я слышал, – произнес Глеб.
Михаил Степанович обернулся и погрозил Гоше кулаком.
– Так ведь собирался ехать Кравец, – проговорил Глеб.
– Ученый совет решил, что он не готов.
– Но ученый совет мою работу и в глаза не видел!
– Это я беру на себя. Достаточно им показать последние результаты. Выходить надо, Казарцев, заявляться. А конференция – сам понимаешь, сразу на виду. Я уже прозондировал. Начальство – за! Сходи в первый отдел, возьми разрешение на работу в ночные часы.
Михаил Степанович поднялся.
Надо было поблагодарить, сказать: «Спасибо, Михаил Степанович» или еще что-то в этом роде, но Глеб молчал…
Он взял фломастер и принялся что-то рисовать на кальке.
Вообще жизнь Глеба складывалась без особых неприятностей. В школе он считался хорошим учеником, его ставили в пример. И ему нравилось учиться. Нравилось вечернее сидение за секретером. В квартире в это время было тихо.
Ощущение восторженности не покидало его. Свойство натуры – увлеченность, дар божий. Чем бы ни занимался. После десятого класса он не стал поступать в институт, а устроился в КБ, точно зная, что ему нужно. В кадрах его зачислили подсобником-курьером в отдел сбыта. Выдали автобусную карточку. Полгода он ездил по учреждениям – развозил в специальном чемоданчике-контейнере хрупкие интегральные микросхемы… Однажды на очередном открытом семинаре в лаборатории Михаила Степановича Курочкина выступил парень. Он ничего не предлагал, а лишь задавал вопросы. Наивные и ясные. Ему отвечали снисходительно, принимая за сотрудника одного из многочисленных отделов конструкторского бюро. Спустя несколько дней в коридоре КБ Михаил Степанович вновь встретил этого парня. Разговорились. Узнав, что Глеб – всего лишь курьер отдела сбыта, Курочкин переманил его к себе. А через три года предложил инженерную должность. Глебу тогда был двадцать один год.
Жизнь шла по восходящей. До вчерашнего дня! Возможно, и наступит время, когда он забудет вчерашний день, как забывают выздоровевшие больные темные больничные коридоры, подоконники, заставленные фикусами, марлевые оконные занавески… Именно так: самое разумное – положиться на естественный ход вещей. Обратно не повернуть, значит, все предначертано, все предопределено. И не надо было ни о чем никому рассказывать, впутывать посторонних людей. Как же случилось, что он рассказал? От страха и отчаяния? А может быть, и какой-то неосознанный расчет: мол, не утаивал он, хоть и скрылся с места происшествия. Не смолчал. Рассказал друзьям, рискуя тем, что история эта перестанет быть тайной, что может и выплеснуться наружу. Теперь трудно понять: рассказал – и ничего уже с этим не поделать…
Глеб аккуратно уложил фломастер в прозрачный футляр. Стянул сатиновые нарукавники. Первый отдел находился этажом ниже…
– Да! А у нас опять на улице ЧП! – воскликнул Цимберов, ни к кому не обращаясь.
– Битва у гастронома? – спросил Доронин. – У вас веселый райончик.
– Вчера на Менделеевской бабку сбили. На том же месте, где неделю назад такси в дом долбанулось.
– Кто же наколол бабусю? – Гоша Ведерников разминал сигарету, раздумывая, выйти покурить или еще рано.
– Там место такое: поворот – и сразу темень, – ответил Цимберов.
Не решаясь выйти в коридор, чернокнижник Гоша все еще разминал сигарету.
– Естественная убыль, – произнес он философски. – Жертвы стремительного века. В конце концов, общество должно смириться с тем, что рост техники влечет за собой гибель какой-то части членов этого общества. Жертвы прогресса. Никто тут не виноват. Автомобили – дело рук человеческих. Мы вот тут с вами сеем разумное, а, глядишь, через некоторое время бац – и где-нибудь хлопнут, допустим, Женьку Цимберова, каким-нибудь электронным лучом, предназначенным для стирки белья. По неосторожности. И не надо будет мне отдавать Женьке долг – семь рублей…
– Ну, в случае с Женькой – это одно: он сам луч этот растормошил, – вступил Доронин. – А старушка-то при чем? Божий одуванчик. Она тут при чем?
– Единый организм, – продолжал вещать Гоша. – Я читал, что существует теория единого организма у муравьев. Отделите муравья от муравейника, и он перестанет существовать, как не может существовать отдельно часть нашего тела. И весьма возможно, что люди – тоже неотделимые части чего-то общего, связанные какими-то неизвестными полями единства. Не социальными, а биологическими. А раз так, то достижения и просчеты общества касаются не отдельных людей, а всего человечества. И бабуся наша, как ни жаль, – частица этого поля. В то же время другая бабуся, где-нибудь в клинике, поддерживает свою жизнь с помощью сложной аппаратуры искусственного сердца, которая является таким же продуктом века, как и автомобиль. Так на так!
– Глупости! – Доронин крутнулся на своем вертящемся стуле. – Ерунда! Вооружи твоей теорией общество – и завтра самым безопасным местом будет ящик под могильной плитой.
Книжник Гоша печально покачал головой:
– Очень жаль, Доронин, что ты в таком прикладном смысле понял мою точку зрения. Тебе, Доронин, не хватает полета фантазии, воображения. Ты примитивист, Доронин. И вульгарный материалист. А может, просто еще маленький.
Доронин разозлился. Намек на его маленький рост всегда выводил добряка Доронина из себя.
– Да! А того гада, который наколол старушку, я б в тюрьму упек. И не дрогнул. Паразит. Пользуется достижением цивилизации, а ездить как человек не умеет. Или накеросинился в стельку. Его хотя бы поймали?
– Нет, – ответил Цимберов. – Все шито-крыто. И никаких улик…
– В связи с этим я вижу еще два любопытных аспекта, где полностью вина ложится на все общество, а не на отдельных его членов, – Ведерников все никак не мог угомониться в своем полемическом раже. – Во-первых, прежде чем доверять братоубийственный снаряд какому-нибудь паразиту, как выразился маленький Дороша, надо разработать надежные средства для раскрытия преступления, чтобы паразит был убежден в неотвратимости наказания. А главное – прежде чем наводнять улицы автомобилями, надо так решить дорожную систему, чтобы божья старушка не боялась улицы. Смешно: фонарь не могут повесить. Гоша Ведерников высказал до конца все, что думал по поводу происшествия на Менделеевской улице. Он был категоричен в суждениях и бескомпромиссен. Хотя в жизни Гоша слыл рассеянным чудаком и человеком незлым.
– Кончать надо с этой эволюцией, – вздохнул Цимберов. – А то из-за кандидатов наук в автобус уже не влезть. Не подготовлен дух наш к тому, что мозг и руки вытворяют. И бед не оберемся.
А Гоша Ведерников так и не решил, с кем выйти на площадку покурить. Одному скучно. Он и курил, в общем-то, ради трепа на лестничной площадке.
– Что, дед, покурим? – обратился он к Глебу Казарцеву.
Глеб не ответил и вышел из лаборатории.
***
Из бесед со свидетелями по делу № 30/74.
Свидетель Н. Бородин:
«…Да. Повестку я получил, но явиться не мог… Не хотел, так точнее. Почему? Мне надо было многое обдумать. Я чувствовал, что мои показания вопреки желанию не выставляют Казарцева в лучшем виде… Ради истины? А что преследует в конечном счете поиск истины? Наказание преступника! А преступник ли он? Он виновный, но не преступник… Понимаю, это дело суда, но я высказываю свое мнение…»
Из протокола следствия по делу № 30/74:
«Вызванная повесткой свидетельница А. Павлиди в следственный отдел ГУВД не явилась вторично.
Старший следователь П. Сухов».
Никита Бородин скатился с лестницы. Заглянул в глазницы почтового ящика. Пусто. Для убедительности сунул туда палец, повертел. Он и так знал, что пусто: газет еще не разносили. Рано. У радиатора, как обычно по утрам, валялось полно окурков. Почему-то именно их подъезд облюбовали для сходок парни и девчонки всей улицы. И вчера, когда Никита возвращался, он наткнулся на них – нескладных, тощих, в свитерах с растянутыми воротами, длинноволосых. Поодаль, у стены лежала гитара, облепленная картинками. Парни стояли молча, прижав спины к радиатору отопления, и вроде дремали. Трое. Одного Никита запомнил давно: белые завитые волосы, точно парик, и шрам на упругой розовой щеке, уродливый, будто сабельный удар.
Алену он увидел сразу. Она стояла у павильона «Соки – воды», подняв воротник и зябко пряча в него лицо.
«А почему бы мне не жениться на ней?» – подумал Никита.
И удивился. Столько лет они знакомы, а подумал сейчас.
Никита лихо подкинул себя, пытаясь перенестись через лужу, что раскинулась у самой будки. Но недотянул и шлепнулся подошвами по воде, разметая брызги.
Алена отскочила в сторону.
– Избыток чувств, – Никита стряхнул капли с брюк.
– Да. Лужа сразу стала сухой, – улыбнулась Алена.
Они обогнули будку и пошли вдоль проспекта вниз, к порту. От полного безветрия деревья казались искусственными, как за гигантской витриной. В этот утренний час было много воробьев. Воробьи торопились. Надо расхватать все, что можно, до того момента, когда на асфальтовую спину улицы выползут их враги – троллейбусы и машины, которые отгонят воробьев подальше, в каменные утробы дворов, где они и держали оборону из последних воробьиных сил.
Никита хлопнул в ладоши. Воробьи не реагировали.
– Чувствуют, что ты человек добрый и не причинишь им худа, – Алена подхватила Никиту под руку.
– Добрый. А замуж ты за меня не пошла бы.
– По двум причинам, Кит. Ты не в моем вкусе. Но к этому в конце концов привыкают. И не замечают. Наоборот. Со временем может оказаться, что вкус изменился. И носик твой мне покажется эталоном…
– А вторая?
– Серьезнее. Ты слишком рационален. Это не плохо, нет. Может, даже это и хорошо. На работе. Но в семейной жизни эта черта примет иные формы: ты станешь скуп и вследствие этого глуп… А когда человек немного легкомыслен, он многому не придает значения… И еще. Ты слишком уныло выглядишь сейчас для подобного разговора.
– Уныло? Здрасьте! Подняла меня в такую рань…
Они немного помолчали. Они готовились к другим словам, ради которых и встретились в столь ранний час. Можно было увидеться и позже, но Алена не выдержала. Она с трудом дождалась утра и позвонила Никите.
А теперь говорили о чем-то другом. И Никита не испытывал желания перевести тему разговора. Возможно, они и не полагали, что возникший вдруг шутливый треп так глубоко их заденет. Каждый из них был по-своему неудачник и скрывал это от другого… В конце проспекта между домами сверкнула серая кромка залива. Стал виден четкий контур какого-то корабля. С широкой короткой трубой, корабль казался подстриженным под бокс…
Никита и Алена задержались на углу, пропуская троллейбус. А тот, не торопясь, вначале высунул на проспект широколобый радиатор, некоторое время принюхивался к свежему морскому воздуху проспекта, потом лениво заурчал, точно огромный кот, и, поводя усами-штангами, выполз, сверкая свежевымытыми окнами. Водитель кивнул молодым людям, улыбнулся и что-то прокричал. Скучно ему было с одним-единственным пассажиром, что дремал, прижавшись кепкой к стеклу.
– Помнишь, вчера в детском саду Глеб привязался ко мне… ну, насчет моих отношений с женой, помнишь?
– Все, что касается вчерашнего вечера, я отлично помню. Всю ночь перебирала, – ответила Алена. – Он готовил себя. Не так-то просто рассказать обо всем, что произошло на Менделеевской. Он оправдание себе искал, понимаешь, оправдание. Боязнь свою хотел подавить.
Никита остановился и развел руками. От этого его фигура со стороны выглядела смешной и неуклюжей.
– А вот и нет! Не боязнь свою он хотел подавить. Другое! Он что сказал? Есть люди, он сказал, которые не боятся в чем-то признаться, а стыдятся. Понимаешь, это не так все просто. Он, Глеб, готов отвечать за то, что случилось. Он сильный. Но не может справиться со стыдом за свой поступок. Я его именно так и понял, – и, помолчав, Никита добавил: – Хоть он и единственный виновник, а отвечать придется за весь мировой прогресс перед маленькой старушкой.
В магазине у самого окна в огромном аквариуме было несколько цветных рыбок. Вяло поводя плавниками, они стояли в мутноватой воде и подглядывали за всем, что происходило на улице. Никита постучал пальцем по стеклу. Рыбки продолжали стоять, точно приклеенные.
– И они меня не боятся, – усмехнулся Никита, вытащил сигарету и, отвернувшись, прикурил. – Ты, Аленка, нервничаешь. Не в себе. И это свидание спозаранку… Чего ты боишься?
– Ситуации! – резко ответила Алена. – Мы, кажется, попали в скверную историю. Я все время думаю об этом. Мне неприятна эта мельтешня. Низко, низко! Не знаю, как вы себя чувствуете на самом деле, ты и Марина. А я терзаюсь, Кит…
– Ты просто трусишь. Самый примитивный страх.
Никита повернулся и зашагал, широко откидывая руку с зажатой между пальцами сигаретой.
– Послушай! – крикнула Алена. – Куда ты несешься?
Никита остановился у широкого каменного парапета. Поставил на балюстраду согнутую ногу, уперся в колено локтями и, втянув голову в плечи, нахохлился.
Плоский буксирчик с распущенной косой черного дыма разрезал низким носом воду. Вдоль кормы на протянутых веревках сушилось белье. Казалось, что буксирчик капитулировал и выбросил белые флаги. Неловко, по-утиному качнулась на поднятой волне пирамидка бакена. Вскоре буксирчик скрылся за бетонным молом, и лишь предательский дым следил за ним длинной указкой…
Никита щелчком выбросил сигарету, и она, описав дугу, упала в воду.
– У него на карту поставлена вся жизнь. Ты забудешь это происшествие, а ему забыть не удастся – напомнят. Проволокой колючей. Закон слеп. Он карает. Ему некогда заглядывать в будущее. Это должен сделать наш здравый смысл. Парадокс! Законы – воплощение здравого смысла… Думаешь, я спал сурком этой ночью? Я ждал твоего звонка, ждал. И если бы не дождался, сам бы позвонил. Нам необходим этот разговор. Теперь, когда прошло время, можно поговорить обо всем спокойно, отстранясь. Мы не вправе ему советовать, Аленка. Слишком у нас разное положение. Можно лишь высказать свое отношение…
– Я рассказала кое-что отцу.
– Жаль. Я ведь предупреждал тебя!
– После того, как я успела рассказать, – вздохнула Алена. – Так случилось, Кит. Сама жалею.
Никита присел на край балюстрады и закинул ногу на ногу.
– Ну и что сказал твой отец?
– Сказал, что мы с тобой теперь как бы соучастники. Так как знаем и молчим… Теперь и он, выходит, соучастник… Правда, я не назвала имя Глеба.
Никита присвистнул:
– Чепуха! Если твой отец заявит…
Он повернулся лицом к морю. Гранит балюстрады четко отсекал асфальт набережной и уходил в спокойную воду. Два одинаково округлых черных камня торчали из воды, напоминая глаза отдыхающего бегемота. Сходство было поразительное. И эти небольшие брошенные в сторону голыши – точно ноздри бегемота. Алена однажды довольно долго простояла в зоопарке у бассейна в ожидании появления бегемота. С чего это она вспомнила? Сколько ни жди, тут никто не появится – пустой номер. Обычные камни…
– Слушай, а ты не могла бы уехать куда-нибудь на эти дни? – произнес Никита. – Допустим, в командировку.
– Могу. Давно собираюсь в Харьков. А что?
– Поезжай. Сегодня. Если и не в командировку, то куда угодно. За город. На дачу. Отпросись на несколько дней.
– Вот еще! Для чего?
– Есть идейка. У тебя найдется ручка? Или карандаш?
Никита полез во внутренний карман плаща, достал записную книжку, вырвал чистый листок и, пристроившись, принялся писать.
– Вот. Единственная возможность как-то исправить положение, – Никита протянул листок.
Корявые, вытянутые буквы брезгливо касались друг друга, составляя слова. Алена пробежала глазами по листку: «Алена, поезжай спокойно. Все, что касается истории с Глебом, я улажу сам. Обещаю. Кит».
– Так вот, – Никита поправил выбившийся шарф. – Я обещаю тебе все уладить: заявить в милицию или уговорить Глеба повиниться. Или… Ну, не знаю, что. Главное, я тебе это обещал. Письменно. Записка останется у тебя. Понимаешь?
– Не понимаю.
– Короче, – прервал Никита, – поступай как говорят. Я сам все улажу. Но при одном условии: ты должна уехать. Чтобы не наделать больше глупостей, – и повторил раздельно, внушительно: – Чтобы не наделать больше глупостей… И еще! Вернешься домой – покажи записку отцу. Он должен все понять.
– Я тоже начинаю кое-что понимать.
– Вот и отлично, – буркнул Никита.
– Только нужны ли такие жертвы? – Алена в нерешительности теребила листок.
– Нужны! Кстати, никакой жертвы нет. Я убежден, что мы с тобой поступаем во имя справедливости…
Алена натянуто улыбнулась. Такое чувство, что она украла и ее поймали. Ей было стыдно. Она сейчас презирала себя. И ненавидела Никиту. Она не могла найти в себе силы растоптать этот листок, швырнуть его в воду…
Медленным движением она вложила листок в сумку.
– Кроме нас с тобой существует еще и Марина.
– С Мариной проще, – Никита плотнее запахнул плащ и поднял воротник. – Марина любит его. Этим все можно оправдать.
Они шли вдоль набережной. Усатый дворник сгребал шуршащие зеленовато-желтые листья.
– Ты подлец, Кит… И я… И он… Мы подлецы! Ненавижу, ненавижу… И ничего не могу поделать.
Она рванулась и побежала.
Дворник укоризненно посмотрел на Никиту и покачал головой.
***
К уголовному делу № 30/74.
Выписка из протокола:
«Детский сад – стандартное двухэтажное строение из кирпича. В левой части игровой площадки – каменный сарай для хранения хозяйственного инвентаря. Между ящиком с цементом и стеной обнаружен на полу четкий след протектора, принадлежащий мотоциклу класса “ИЖ – Юпитер” с коляской. На полу, у ящика с цементом обнаружены листы картона и фанеры. Судя по четким следам вдоль осевой линии протекторов колес, эти листы служили для укрытия мотоцикла».
Марина дождалась, когда дети вытрут руки, и легонько подтолкнула их к выходу из умывальной комнаты:
– Ты, Макаров, всегда задерживаешься. И Рюрикова тоже. Пара пятак.
– А что можно купить за пару пятак? – тут же заинтересовался мальчуган в красной курточке.
– Машину «Жигули», – ответила девочка Рюрикова.
– Сказанула! – обрадовался Макаров. – Знаешь, сколько стоит «Жигуль»? Сто тысяч рублей. Целая куча денег. До потолка. Мой дядя Коля купил «Жигуля», чтобы на работу ехать. А то у него часто пятачков на автобус не бывает.
– Зато у моего папы пятачков полно, – заявила Рюрикова.
В коридоре у кабинета заведующей сидела женщина в коричневом кожаном пальто. Рядом, пропустив ручонки между коленями, томился мальчуган лет пяти.
– Новенький? – остановился подле него общительный Макаров. – Просись в среднюю группу.
Мальчик растерянно молчал.
– Не знаете, скоро придет заведующая? – произнесла женщина, поднимаясь.
– Она уехала на базу! – выкрикнула Рюрикова. – За сгущенкой. Марина пожала плечами: она не знала, когда вернется заведующая. Подхватила за руку малышей и ввела в спальню.
– Опоздальщики! – донесся шепот с ближайшей кроватки.
Макаров намерился было что-то ответить, но под строгим взглядом воспитательницы передумал и сердито засопел.
Уложив малышей, Марина села к столу, вытащила из ящика тетрадь дежурств. Обычно она заполняла дневник во время тихого часа, чтобы не оставаться после работы. Она любила эти спокойные два часа.
Марина аккуратно пометила число. В левом столбце, «Происшествия за день», написала: «Миша Кунин развалил кадку с лимонным деревом». В среднем столбце, «Причина», написала: «Бежал как оглашенный за Димой Ступиным». В правом столбце, «Принятые меры»: «Дерево вынесли в кладовку». «Саша Корин пил воду из аквариума. Изображал рыбку. Отведен в медпункт». Что еще? Кончик карандаша застыл над бумагой. Точно размышляя, откуда взялось сероватое расплывчатое пятнышко. И еще одно, рядом, но поменьше. Марина обвела их карандашом, а другой рукой вытерла мокрую щеку. Она не чувствовала слез, просто лист бумаги вдруг начинал расплываться, точно уходил в воду. Хватит, твердила она себе, надо собраться, собраться. Хорошо бы сегодня после работы сходить к отцу – проведать, как они там. Заодно и проверить, в шкафу ли голубое платье со стоячим воротником. На глаза давно не попадалось…
К отцу она была не очень привязана, а после женитьбы его на медсестре и совсем охладела. Не видела неделями, и не тянуло. С самой медсестрой отношения были хорошие. И мальчики ей нравились, дети медсестры. А вот с отцом разладилось. И понимала, что верно отец поступил: не оставаться же одному, да и мать перед операцией наказывала отцу жениться, если что с ней произойдет. Но слишком быстро он сделал это, слишком быстро…
«Зайду сегодня, – решила Марина, – переживает он. Позвоню по телефону, предупрежу». Приняла решение и немного успокоилась…
– Марина Николаевна, а Макаров воздух испортил, – тоненько произнесла ябеда Рюрикова.
– Кто? Я? – Макаров сел, уничтожая Рюрикову взглядом. – Ничего я не портил.
– А кто же еще?! – торжественно воскликнула Рюрикова. – Опять кровать скрипит твоя.
Марина постучала карандашом по столу и подняла голову. Макаров, недовольно ворча, улегся. Кое-кто из малышей спал, но большинство притворялись.
Марина отодвинула дневник и, мягко ступая, вышла в прихожую. Тотчас за прикрытой дверью раздался скрип кровати и шлепанье босых ног.
– Получай! – крикнул Макаров. – Ябеда!
– И про это воспитательнице скажу! – радостно объявила Рюрикова. – Тебе влетит!
– Говори! Зато получила по заслугам.
Босые ноги прошлепали в обратном направлении. В спальне поднялся галдеж.
– Что еще за шум? – не показываясь, прикрикнула Марина.
Дети притихли.
Марина осторожно отошла от двери.
Женщина в кожаном пальто все сидела у кабинета заведующей.
Мальчик наклонился и теребил от скуки шнурки на ботинках.
– Заждались? – произнесла Марина. – А мальчику скучно. Отпустили бы его в игротеку.
– Не пойдет, – ответила женщина, – дикий.
– Пойдешь играть? – Марина присела на корточки перед малышом. – Как тебя зовут?
Мальчик застеснялся и отвел глаза.
– Витей его звать, – проговорила женщина.
– Ничего, привыкнет. Хотите его к нам определить? Поздновато. Обычно к сентябрю набираем.
– Ничего не поделаешь, – вздохнула женщина, – так получилось, – она окинула мальчика беглым взглядом. – Няня его заболела.
Марине показалось, будто ее что-то сковывает.
В коридор вышел Макаров в длинной ночной рубашонке. Заметив Марину, он поджал ногу в болтающейся тапке:
– Я в туалет.
Марина кивнула. Макаров заспешил дальше.
– И я хочу, – вдруг произнес Витя.
Макаров остановился, смерил его взглядом:
– Пошли! Чего стоишь?
Мальчик проворно сполз со скамейки и побежал к Макарову.
– Привыкает, – женщина обернулась к Марине. – Няньку его сбили машиной. Вчера. Насмерть.
Марина откинула со лба волосы и поднялась.
– На… Менделеевской?
– И вам известно? Хорошая была старушка. И Витьку любила. Завтра похороны.
– Когда? – непроизвольно произнесла Марина.
– В пять. Из больницы… Родственников у нее нет. Вот и придется мне с мужем…
Стукнула дверь, и послышался голос заведующей.
Марина пошла обратно в свою группу, пытаясь вспомнить, зачем же она выходила в коридор. Ах да! Позвонить отцу… Алену она увидела из окна. На кирпичной дорожке, ведущей от калитки. Красный мохеровый шарф Алены был закинут на спину. Алена, заметив Марину, помахала ей рукой и чуть было не споткнулась о брошенную посредине дорожки деревянную лошадь.
Алена подняла игрушку и оттащила ее в сторону.
Она отпросилась с работы, чтобы взять билет на самолет. Ее давно хотели послать в командировку – все откладывала. А сегодня явилась к заведующему сектором и потребовала выписать командировку. Всю дорогу до детского сада вспоминала удивленные глаза завсека. Еще она вспоминала утреннюю встречу с отцом. После свидания с Никитой она вернулась домой. Отец собирался на работу. Стоя перед зеркалом, он завязывал галстук.
– В командировку еду. Сегодня. В Харьков, – сообщила с порога Алена.
– Далеко не уедешь, – после долгой паузы ответил отец. – Полагаю, ночи вполне было достаточно для решения… Не исключено, что твой приятель уже, как говорится, под колпаком.
Алена вытащила записку Никиты и протянула отцу.
Приблизившись к окну, Сергей Павлович внимательно прочел записку.
– В каких ты отношениях с ним? – смуглые пальцы отца теребили записку. – Ему можно доверять, этому Киту?
– Он мой старый товарищ, друг.
– Ладно. Спрячь понадежней, – вздохнул Сергей Павлович, возвращая листочек. – Этот Кит, видно, благородный человек. И весьма сообразительный…
Алена все-таки вернулась и подхватила деревянную лошадь. «Довольно тяжелая штука. Как это дети с ней справляются?» – подумала она.
– Да оставь ты ее! – крикнула Марина в приоткрытую форточку. – Сейчас спущусь, подожди.
В дальнем углу двора висела на цепях скамейка-качалка. Ржавая, скрипучая, с облупившейся розовой краской. Марина любила это местечко, скрытое от глаз заведующей, и пробиралась сюда покурить. Огонек газовой зажигалки уходил в сторону от кончика сигареты. И надо было упереться ногами в дерево, чтобы успокоить расходившуюся скамейку.
– У тебя какие? – спросила Алена, подсаживаясь.
– «Шипка». Будешь? – Марина спрятала зажигалку в карман накинутого на плечи плаща.
– Без фильтра не люблю, – Алена запрокинула голову. – А хорошо здесь.
Симметричные верхушки сосен кололи небо, подчиняясь ритму качалки.
– Как Глеб? – спросила Алена.
– Уходил вроде немного успокоенный, – ответила Марина.
– А ты? Тоже успокоилась?
– Ты пришла, чтобы спросить меня об этом?
– Скажи, у тебя с Глебом роман?
– Роман! Повесть… У меня будет ребенок. Алена растерянно провела ладонью по лбу:
– Тогда… зачем ты куришь?
– Поэтому и курю, – усмехнулась Марина.
Но Алена уже забыла свой растерянный вопрос – она уперлась виском в плечо подруги и тихонечко засмеялась. Потом повернула голову, как-то снизу посмотрела в зеленоватые глаза. Казалось, она подглядывала сквозь чудесные стеклышки за соснами, стоящими в отдалении. Всего мгновение назад она хотела что-то посоветовать Марине, от чего-то уберечь, предупредить. А теперь одна фраза все переиграла. Алене стало легче на душе. Значит, Никита не ошибся, хотя он и не предполагал, что дело зашло так далеко…
– Что же ты намерена предпринять?
– Рожать, – резко ответила Марина. Ей был неприятен разговор.
– А что думает Глеб?
– Не знаю.
– То есть как?
– Слушай, Аленка, я не хочу рассуждать на эту тему. Нет настроения. И некогда: скоро малышей поднимать. Ты пришла ко мне зачем?
Алена сильно оттолкнулась ногами от сосны. Заверещали кольца цепей, удерживая скамейку. Сухие ветви жимолости царапали днище.
– Мне хотелось поговорить с тобой о… вчерашней истории. Но теперь и сама не знаю, – вздохнула Алена.
Марина боком соскользнула со скамьи.
– При чем тут ребенок? Я ведь люблю Глеба, как ты не понимаешь? Никого у меня нет, кроме него. И ребенок будет, потому что он есть, Глеб, как ты не понимаешь? Ты пришла обсудить со мной эту историю. Но я не хочу, разве ты не видишь? Как Глеб решит, так и будет.
– Но это касается не только его, – Алена умолкла.
Бессмысленно объяснять Марине все возникшие сложности. Мозг Марины представлялся ей фильтром, без задержки пропускающим сквозь себя все, что могло причинить неприятности Глебу.
– Что ты примолкла? – Марина подозрительно глядела на подругу. – Кого ж еще это касается? Тебя? Никиты? Кого?
– Ну… допустим, вашего будущего малыша, – скомкала Алена, кляня себя за нерешительность и трусость.
– Не нашего, а моего. Моего малыша! И мы с ним как-нибудь сами разберемся.
Марина прижала сигарету к стволу дерева. На сухую черную кору посыпались легкие искорки. Швырнув окурок на землю, Марина направилась туда, где виднелась за деревьями крыша детского сада.
На Алену она так и не оглянулась.
***
Крыша была видна от самой автобусной остановки. Накат серого рубероида с плоской трубой. По мере того как Глеб приближался, крыша детского сада пряталась за антенны Института физики, потом ее прикрыла башня планетария. Но крыша упрямо появлялась. Вот когда достроят вычислительный центр, тогда наверняка не увидишь издали детский сад…
Глеб поставил портфель на сваленные у подъезда кирпичи.
Время разводить детей по домам – то и дело в дверях подъезда показывались родители с малышами.
– Глеб! Ну что ты стоишь? Заходи, – Марина стояла на пороге, зябко приподняв плечи. – Хочешь, чтобы я простудилась? Жду, жду его. А он стоит себе…
Глеб вглядывался в ее лицо. Зеленоватые немигающие глаза Марины сияли как обычно, а брови были сведены в одну лукавую линию.
– Что ты так смотришь на меня? – Марина потянула Глеба в подъезд. – За одним малышом пока не пришли. Новенький. Родители запаздывают…
Они поднялись на второй этаж.
Витька сидел на скамейке и держал на коленях курточку. Только что увели домой его дружка Макарова, и поэтому Витьке было особенно тоскливо. Он даже всплакнул, пока воспитательница бегала куда-то. И слезы еще не успели высохнуть.
– Новость! Ты что ревешь? – громко удивилась Марина.
– Домой хочу, – признался Витька, – или к бабе Лизе, на худой конец.
– На худой конец! – передразнила Марина. – Придет твоя мама, не волнуйся.
Витька швырнул на пол курточку и пихнул ее ногой в угол.
– Это что за фокусы?! – неумело прикрикнул Глеб. – Футболист выискался. А ну подними!
Малыш покорно встал и поплелся в угол. Глеб улыбнулся, глядя на обиженного мальчугана с пухлыми, чуть отвисающими щеками.
– Ишь ты, на худой конец… Небось баба Лиза тебя так откормила? Мальчик, елозя, уселся на старое место и уложил курточку на колени:
– Баба Лиза умерла.
– И ничего не умерла! – крикнула Марина громко и неожиданно. – Заболела она. Твоя мама сказала.
– А мама врет! – Витька пристукнул ладошками по скамье.
Марина пыталась овладеть собой:
– И тебе не стыдно? Так говорить о маме, бессовестный мальчик. Витька не смирился. Он был возбужден и обижен недоверием.
И несправедливым обвинением.
– Я сам слышал. Они думали, я сплю, а я не спал, когда пришла сватья. Бабу Лизу машиной сбили. Она умерла. А они все врут: заболела, заболела. Не хотят, чтобы я к ней ходил. Потому что папа ругал маму за то, что баба Лиза со мной не гуляет, а таскает меня по мультфильмам. А в кино душно, и я дышу плохим воздухом. И мама сказала, что, на худой конец, пусть будет так. Что сейчас с няньками плохо. Вот!
Витька выговаривал фразы торопливо, боясь, что его не дослушают, прервут. Но никто его не прерывал…
Они заняли столик возле портьеры, у стены.
На небольшой эстраде два парня настраивали электрогитару: один возился с динамиком, второй ковырялся в сверкающей утробе инструмента. Посреди зала висел большой шар, составленный из мозаики зеркальных осколков.
Посетителей было мало. Несколько официантов коротали время у буфета, занятые какой-то игрой: по очереди лазили в мятый поварской колпак, извлекали свернутые бумажки, разворачивали, читали и отдавали счастливчику по гривеннику. Одному белобрысому, видно, крепко везло. Он улыбался, выпуская из-под толстой губы золотой нахальный зуб.
Марина помахала рукой, стараясь обратить внимание официантов. Но безуспешно.
– Модерновый кабак, – произнесла она.
Глеб молчал. Он и в саду молчал. Он прошел в зал, дожидаясь, когда Марина освободится. Он стоял у окна и видел, как двор пересекла женщина в кожаном пальто. Женщина тянула за руку мальчика в курточке. Витьку…
Один из официантов наконец отделился от своих азартных коллег и, поправляя по дороге салфетки и приборы на пустующих столах, подошел к портьере. Остановился. Белобрысый, с пухлыми синеватыми губами и золотым зубом. Заказ он не записывал. И так запомнит: две чашки кофе и несколько конфет «Чародейка». С такими запросами могли бы зайти в кафе-автомат…
Марина чувствовала неловкость и раздражение.
– Чем это вы перепачкались? – произнесла она.
Официант оглядел свой живот, переломился в талии и оглядел брюки. Бурое пятно величиной с ладонь, точно след от шлепка.
– Каша какая-то, – вяло проговорил официант и, подобрав со стола салфетку, попытался стереть пятно. Но больше размазал.
– А вы неряха, – не меняя тона, произнесла Марина.
Официант с изумлением оглядел клиентку. Перевел взгляд на Глеба:
– Не нравится – займите другой столик…
– Не нравится! – Марина бросила сумку на свободный стул, показывая, что никуда отсюда не уйдет.
Она и сама не понимала, что с ней происходит. Отвернулась в сторону и молчала. Еще немного, и она заплачет, не сдержаться ей…
– Знаешь… Я, кажется, поеду на конференцию в Ленинград. И, если появится возможность, выступлю с сообщением.
Марина продолжала смотреть в сторону. Пронзительно и недовольно мяукнула электрогитара, точно гигантский кот.
Марина вздрогнула и прошептала:
– Паразиты! – и рассмеялась, обернувшись к Глебу: – Это же здорово, Глебушка! Такой огромный институт, сплошные ученые, и вдруг – твое сообщение…
Она погладила рукой скатерть.
Глеб накрыл ладонью ее пальцы. Холодные, с перламутровыми ногтями. Он знал, о чем сейчас думает Марина. Хорошо, что он уедет, сменит обстановку…
При чем тут конференция? Подумаешь, конференция. Сколько их будет у Глеба? Но такой не будет, и дай бог, чтобы никогда, никогда больше не было!
– Это хорошо, что ты уедешь в Ленинград.
– Да. Но потом я вернусь.
– Но это уже будет… потом. Потом!
Марина спрятала руки под стол.
– Я не ждала тебя сегодня.
– Решила, что я скроюсь где-нибудь в лесу?
– Нет. Я так не думала… Просто я не ждала тебя сегодня. Обычно предчувствие меня не подводит.
– На этот раз предчувствие тебя подвело… Я пришел, чтобы сказать тебе…
– Что ты собрался в Ленинград на конференцию, – перебила Марина. Торопливо. Точно испугавшись того, что Глеб сейчас скажет. Но ведь она так ждала этой минуты. Почти целый год ждала. Но почему он не хотел сказать ей это раньше? И сказал ли бы вообще, если бы не эти, последние, усталые сутки?
В зале погас свет.
Большой шар, висящий под потолком, медленно закружился, разбрасывая во все стороны яркие зайчики. Негромко вздохнула электрогитара, разбуженная треском барабанных палочек. Оказывается, у гитары приятный и глубокий звук. Мальчики на маленькой эстраде в малиновых своих пиджаках напоминали Марине сказочных гномиков. Особенно тот, с краю. В руках у него – хрустальная палочка-флейта. Он так смешно раздувал пухлые щеки и так старался! Досадно только, что Марина его не слышала: все заглушала электрогитара…
Неожиданно малиновый флейтист пропал – его заслонила фигура официанта. Он шагнул к столику. Ловким движением официант опустил на край стола поднос, перемахнул салфетку через плечо и принялся расставлять приборы.
Марина придвинула к себе маленькую кофейную чашечку.
– Это они прислали? – кивнула она в сторону малиновых гномиков.
– Кто? – не понял официант. – Заказ доставил.
– Знаете, а вы вообще-то парень неплохой. И пятно почистили? Или в темноте не видно?
– Почистил, – согласился официант. Будет он спорить. Нужно очень. Какая-то странная клиентка. Чокнутая, что ли?
– Послушайте, в какую вы там играли игру? У буфета?
– А… в номерки.
– Интересно?
– Кому как, – уклончиво ответил официант. – Когда выигрываешь, интересно.
И он отошел, выпуская стайку зеркальных зайчиков. Хищных и нетерпеливых. Они били по глазам. Глеб отодвинулся. Но зайчики его и там нащупали и били, били. Точно трассирующие пули. По рукам, по груди. Сползали с потолка, стекали со стены.
Прыгали с пола…
– Это огоньки, – пробормотал Глеб, – сигналы милицейской машины… Уйдем отсюда! – он наклонился и опустил лицо в вытянутые ладони. Темные волосы сливались с воротником пиджака. Марина чувствовала запах их – такой знакомый, сухой.
Она обхватила его голову руками:
– Успокойся, успокойся…
Она целовала его волосы, висок, лоб, пальцы:
– Успокойся, успокойся…
Глеб поднял лицо. Казалось, зайчики только и ждали этого мгновения. Скользнули вниз белыми сухими слезами. Растеклись по столу, ударили в портфель.
Глеб поднялся и, пригибаясь, торопливо пошел к выходу.
И зайчики целились ему в затылок холодными точными выстрелами. И в спину. Все подгоняя и подгоняя. У двери он не выдержал и побежал.
Марина подхватила сумку, подобрала с пола его портфель и бросилась следом. У эстрады она придержала шаг. Маленький флейтист прикрыл в экстазе глаза. Оказывается, он был в замызганных туфлях и без одной пуговицы на мятом малиновом пиджаке. Прыщи густо засеяли его пухлые щеки.
А у задней стойки буфета все резались в номерки.
Марина сунула в руки белобрысому официанту три рубля…
Глеба нигде не было видно.
Марина сбежала с лестницы и свернула к двери, ведущей на рабочий двор. Единственная лампочка тускнела в глубине двора, над свалкой пустых ящиков.
– Глеб! – негромко крикнула Марина. Переждала немного: – Я знаю, ты здесь, Глеб, – она решительно вошла во двор, зацепилась ногой за проволоку. – У, черт! Послушай, не дури. Я тут шею сломаю.
– Ну что ты там? – Глеб вышел из темноты.
– Убежал! А портфель оставил. Ты в нем кирпичи таскаешь?
Пальцы онемели. Возьми его наконец! Шкаф, а не портфель.
Они вышли на улицу.
Сырой воздух охватил лицо и руки влажным компрессом.
– С таким портфелем не то что в Ленинград – на международные конгрессы можно ехать.
– Что я и сделаю, – ответил Глеб. – Со временем. Если ничего не изменится.
Марина взяла его под руку.
– Что изменится? Что? Если бы что изменилось, то давно бы уже изменилось. Давно! – и, отделяя предыдущую фразу неуловимой паузой, произнесла: – Ты ведь хотел мне предложение сделать, так?
Глеб усмехнулся, но промолчал, прижимая к себе руку Марины.
– Так, – ответила Марина сама себе. – Я знаю: так. Я люблю тебя. Очень люблю. И ты меня любишь. Так?
– Да.
– Любишь. Я знаю, – Марина остановилась, откинула назад голову и посмотрела на Глеба долгим печальным взглядом. – И никого у меня в жизни нет ближе тебя, – проговорила она. – Отец? Это совсем иначе. И вообще мы с ним не очень ладим… Я знаю, я уверена: ты сейчас хотел сделать мне предложение не из-за того, что… должен родиться. Потому, что ты любишь меня… Так вот, Глеб, подожди немного, милый. Ладно? Я не хочу тебя связывать сейчас ничем. Подожди немного… Ты меня слышишь?
Мне почему-то кажется, что ты меня не слушаешь.
– Марина… Я вот о чем думаю. Я не боюсь суда, тюрьмы. Честно! Не боюсь… В кафе этом как-то помимо воли моей прорвалось, а так – не боюсь. Стыжусь, да! Но не боюсь… Главное, Марина, совесть, клянусь тебе. Это как боль. Ноющая. Постоянная. Не отпускает ни днем ни ночью. Чем бы ни занимался. Нет, не в суде дело. Это вам так кажется, что дело в суде, в наказании. И в тюрьме можно делом заняться – думать, например… А вот что с совестью? Она ведь не только срок отсидит со мной, но и выйдет оттуда… Когда-то существовали папские индульгенции. Папа не дурак был, понимал, что почем…
– Кстати, – перебила Марина, – Никита-то наш и предложил тебе ту самую индульгенцию… Какую пользу может принести обществу в целом тот или иной человек. Разве это не индульгенция?
Глеб усмехнулся и закинул портфель за спину.
Назад: ЛИЗА
На главную: Предисловие