ЭПИЛОГ

Терпение действительно нам потребовалось, и немалое, перед возвращением домой. Прежде всего удивили и покоробили нас настороженность и пренебрежение к нам со стороны русских офицеров, остановившихся у хозяйки. С нею они шутили, смеялись, играли на пианино и пели новую песню «Огонек». А с нами только «да» и «нет» говорили. Один нагловатый солдат сказал бабушке Дуне:

– Что, немецкие прихвостни, некуда дальше бежать? Придется отвечать за грехи.

– Дурак сопленосый, – спокойно ответила бабушка.

Я поразился: никогда не думал, что она способна на смелый поступок. Солдат поперхнулся от злости, прошипел: «Ну погоди, карга старая!» – и вышел из комнаты.

Где надо, крестному разъяснили:

– Без разрешения никаких отъездов домой. Придет время – вас отвезут на фильтрационный пункт и там решат, что с вами делать. А пока можете подыскать себе временную работу.

Работа сама нас искала. У того же Каупа. Как и прошлым летом, Оля, мама и крестный работали в поле, ухаживали за скотом. Я пас коров, Тоня – гусей. Только теперь кроме кормежки хозяин обещал и какую-то плату пшеницей. Я по наивности думал, что теперь-то наступит возмездие: хозяина раскулачат, вышлют, скот передадут в колхоз – и справедливость восторжествует. Но никто его не трогал. С ним даже более вежливо разговаривали, чем с нами.

Я с удовольствием пас коров и любимицу Майку. Охотно вставал на рассвете, любовался июньскими восходами. Каркас моего домика не развалился даже под зимними вьюгами. Я только покрыл стропила свежими еловыми лапами. Привольно было мне в поле.

В середине июня Кауп на телеге повез нашу семью на фильтрационный пункт № 19. Всю дорогу он торопил коня. А когда выгрузил нас, то выплеснул на коня всю ненависть к нам и к советской власти. Он так озверело стегал животное плетью с проволокой на конце, что погнал его вскачь, грозя в любой момент разнести в щепки телегу.

Фильтрационный пункт практически тоже был лагерем, только без охраны и ограждения. Двухъярусные нары с соломенными матрасами в чистых одноэтажных бараках. Кормили нас сытно на солдатской кухне. Устраивали баню в палатке два раза в месяц. Взрослые ходили куда-то работать, а мы, малочисленная детвора, были предоставлены сами себе.

Играли в прятки, в ножички, в чехарду. Узнали, что в километре от лагеря есть немецкий аэродром и десятка два заброшенных самолетов. Стали бегать туда. Забирались в кабины, крутили, вертели все, что вертится. Нажимали на педали, на гашетки. Срезали все цветные провода и делали из них красивые четырехгранные плетки. Такой разбой продолжался до тех пор, пока у какого-то мальчишки не застрочил боевой пулемет. Тогда военные спохватились: закрыли аэродром, все население лагеря вывезли за пять километров и целый день взрывали запасы бомб на немецких складах.

Отношение к нам было ровное, достаточно вежливое. Наши взрослые в разговорах между собой отмечали, что на допросах (или собеседованиях, как их называли) не было оскорблений, угроз. Наоборот, часто звучало сочувствие. Возможно, к другим людям и отношение было другое?

В конце июля крестному сказали, что на все запросы получены ответы, проверка закончена, все в порядке. Можно собираться домой.

2 августа 1945 года в таких же товарных вагонах мы приехали в Ленинградскую область. Остановились в поселке Кикерино Волосовского района, у тети Иры – маминой сестры. Узнали, что наш папа жив, пережил всю блокаду, теперь живет в Ленинграде, но у него уже другая семья. Для меня, Тони и особенно для мамы это было страшным ударом. Все, о чем мы мечтали долгие четыре года войны, обрушилось в один миг. Как будто было мало нам военных переживаний! Мне было поручено присматривать за мамой, чтобы она не сделала с собой что-нибудь. Ведь у нее еще с репольского пожарища в 1943 году была где-то спрятана отрава.

Крестный вместе со всей семьей Дунаевых поехал обживать Реполку. Ему, как плотнику, там предстояло много работы.

Так начиналась наша нелегкая послевоенная жизнь. Но это уже другая история.