Новый год прошел тихо, незаметно. Ни тебе елки, ни праздничного настроения, ни подарков. В январе трескучие морозы усилились. У нас закончились моховая мука и картофельная ботва. Дуся застудила горло, осталась дома. Мы с мамой пошли одни на поляну за кладбищем. Я показал маме, как разгребать снег с моховых кочек, как вырубать кубики мха. Она у меня понятливая. Под толстой шубой снега мох все равно промерз. Если раньше мне удавалось из кубиков вытряхнуть снег и класть в мешок почти чистый мох, то теперь приходилось класть кубики прямо со снегом. Мешки получились тяжелые, едва дотащили. Дома кубики оттаяли, но мха получилось мало.

Немного передохнули, согрелись и снова пошли на ту поляну – уже за корой от рябин и осинок. Кора никак не хотела отделяться от мерзлых стволов. Пришлось маме рубить ветки и мелкие стволы, а мне – складывать их и готовить вязанки. Дома ветки оттаяли, кора с них стала легко сдираться ножом. Только и коры оказалось мало. Так что через несколько дней такую вылазку пришлось повторить.

Мама и Тоня пошли к Дунаевым. Я не захотел туда идти – сослался на прохудившийся валенок. Все равно там съестного не перепадет. Дома я стал вырезать из деревяшки снеговичка перочинным ножом. Бабушка Маша сидела на печке, лечила свою больную ногу.

– Витенька, – обратилась она ко мне. – Подай-ка мне бинт со стола. Я осмотрел стол, но никакого бинта не увидел. Вопросительно посмотрел на бабушку.

– Да ситцевая лента и есть бинт, – пояснила она. – Где же марлевых бинтов найдешь теперь?

Я взял ленту, свернутую в рулончик, и полез на печку. Голень левой бабушкиной ноги была в язвах на вздутых венах. Она смазывала эти язвы несоленым сливочным маслом из маленькой баночки.

– Больно тебе? – посочувствовал я.

– Больно, касатик, больно. Когда помажу маслицем, так полегче, терпеть можно. Только маслица теперь не достать. В деревне коров почти не осталось. А у кого остались (у старосты, у Марковых, например), так у них не допросишься. В некоторых дворах коров сами зарезали, чтобы немцы не отобрали. Или партизаны.

– Как?! Партизаны тоже коров отбирали? – удивился я.

– Про коров сама я не слышала. Вот барана у Германа отобрали партизаны в начале осени. И поделом ему, мироеду проклятому.

– А партизаны страшные? Я никогда их не видел.

– Обыкновенные люди. Ушли в лес, чтобы оттуда нападать на немцев, – говорила бабушка. – Почти без оружия, без запасов продуктов и теплой одежды. Вся жизнь у костра.

– Из репольских кто-нибудь ушел к партизанам?

– Я что-то не припомню таких. Некоторых мужиков не призвали в армию по брони, так как они работали на железной дороге. Других не призвали по возрасту или по болезни. Например, у Шуры Михеева прострелено легкое в Гражданскую войну, крестный твой с одним глазом (второй у него стеклянный). А в партизаны их, видимо, не позвали, винтовку не дали. Сидят по домам.

– Почему же крестный так боится партизан? – не удержался я с вопросом.

– А может, и не боится. Просто он очень осторожен. Да и где сейчас партизаны? Морозы, да голод, да каратели немецкие, эстонские, латышские извели партизан под корень. Еще предатели, доносчики, полицаи, старосты. Был бы сильный партизанский отряд – может быть, некоторые репольские и пошли бы в лес, – бабушка с сожалением посмотрела на почти опустевшую баночку с маслом: – Эту баночку в прошлый раз Дуся у кого-то в Сосницах раздобыла. Надо опять ее попросить, – тяжело вздохнула бабушка.

Кажется, я и мама отравились корой. Может быть, в пищу незаметно попала кора бузины или крушины. Зимой, без листьев трудно их отличить от рябины. Открылись рвота и жидкий стул, поднялась температура до тридцати восьми градусов. Целую неделю мы не могли даже смотреть на похлебку и лепешки из коры. Питались только голой моховой мукой, разведенной в воде. И без того были бледные и тощие, а тут совсем отощали. Лицо у мамы стало пухнуть от голода. А у Тони как-то все обошлось. Она продолжала есть кору в лепешках, словно отрава не действовала на нее.

Однажды на улице нас встретил дядя Шура Михеев, женатый на дочери бабушки Фимы. Увидел маму с опухшим лицом и меня – худющего, обросшего лохматой гривой.

– Здравствуй, Настенька. Что-то выглядишь ты неважно. А это сын твой? Какой большой стал! Только оброс очень, как леший болотный. Давайте-ка пойдемте ко мне – я его подстригу, а Дуня покормит, – говорил дядя Шура, не давая маме вставить словечко.

Дом дяди Шуры стоял в конце Большого Края – напротив нашего кладбища. Добротный, с тремя окнами на улицу, с покрытым двором. «Крепкий хозяин», – про него говорили. Тетя Дуня встретила нас настороженно. Потом ничего, отошла немного. Машинка для стрижки была ручная. Лязгала так же, как ножницы. Даже не верилось, что натруженные, огрубелые пальцы дяди Шуры могли управляться с такой хрупкой вещью. Волосы клочьями отваливались от моей головы, как шерсть от барана. Вскоре на голове осталась только челка, свисающая на лоб. Ее он аккуратно подрезал ножницами. Я посмотрел в зеркало и не узнал себя: исхудалый бледный мальчишка с острым носом и какой-то взрослой серьезностью в серых глазах. И действительно, я не улыбался уже много месяцев.

– Угощайтесь чем Бог послал, – позвала нас к столу тетя Дуня.

Что за чудо были щи из квашеной капусты со свининой! Да с настоящим ржаным хлебом! Потом была жареная картошка с кусками свинины. Потом – молоко. Цельное, настоящее! Мы с мамой, потеряв всякий стыд, наелись, как говорится, от пуза. Я широко улыбался от сытого счастья, мама прослезилась от благодарности, когда стали прощаться:

– Дядя Шура, тетя Дуня! Век буду помнить, какой праздник вы нам устроили!

– Чего там! Чай не чужие. Приходите еще, – говорил дядя Шура.

А тетя Дуня подала маме узелок:

– Это дочку свою угостишь.

Тоня прыгала от радости: в узелке были три вареных яйца, бутылка молока, большой кусок хлеба. А в бумажном пакетике – жареная картошка и кусок свинины. Мама разделила все на три части, чтобы Тоне на целый день хватило такого счастья.

Только мы с мамой счастливы были недолго. Через пару часов разболелись у нас животы. Начались острые колики, тошнота, рвота и бурное извержение непереваренной пищи. Самое обидное было, что впустую пропало столько добра! Не хотели, не могли наши изголодавшиеся желудки переварить нормальную пищу. Только на третий день стало немного легче, и мы смогли снова питаться тертым мхом, разведенным в горячей воде. А через недельку и кору смогли есть.

Глухая морозная ночь. Свистит, гуляет поземка. В такую погоду ни одна собака из будки носа не высунет. Впрочем, всех собак деревенских немцы постреляли еще в прошлом году, чтобы не поднимали голос, не лаяли на новых господ. Только сильно пьяному старосте Коле Карпину да другу его, господину фельдфебелю, не спится. Страсть как хочется покуражиться, поиздеваться над спящими жителями. Он же теперь новая власть, ему все дозволено. И винтовочка есть у него, приклад которой он любовно поглаживает. И две обоймы патронов оттягивают карман. И пьяный фельдфебель с автоматом для поддержания власти. Знайте, людишки, как гуляет староста, как он бесстрашно ловит партизан в спящих домах! Вот с края деревни, с дома Васильевых, он и начнет…

В наружную дверь громко застучали. Мама проснулась, подумала: «Кого там черт принес в глухую полночь?» Встала, зажгла лучину в таганке. Другую горящую лучину держала в руках.

– Кто там? – спросила мама через закрытую дверь.

– Свои! Открывай! – узнала она голос старосты.

– Сейчас-сейчас, Коля! Сейчас откину крючок.

Вместе с морозным воздухом в сени ввалились Коля Карпин и немец. От обоих несло винным перегаром. Лучинка в маминых руках погасла.

– Ты кому дверь открыла?! Партизан ждешь?! На слово «свои» отзываешься?! – закричал на маму староста, тыча ей в лицо зажженным фонариком.

– Так, Коля, я узнала твой голос, потому и открыла, – отвечала мама.

– Не ври, стерва! – орал староста, заталкивая маму в избу. – Становись к стенке!

В сенях загремело. Это немец, оставленный в темноте, опрокинул ведро с водой, облил свою ногу.

– Я сказал, к стенке!!! – вскинул Коля винтовку на маму.

Тоня громко заревела, бросилась к маме, обхватила ее ноги своими руками. Я тоже встал рядом с мамой. Она, неодетая, в ночной рубашке, вся тряслась от озноба и страха. И меня всего колотило. Ведь по пьяни староста может и застрелить.

– Цыц, сопляки! Всех передушу! – все больше распалялся он. – Какого партизана ты Колей зовешь? Уж не муженек ли твой объявился?

– Да тебя я Колей зову! Тебя, дурака! А муж мой в Ленинграде остался!

С печки проворно слезла бабушка Маша.

– Уймись, бесово семя! – накинулась она на старосту. – Перепугал детей до смерти!

– Брысь, карга старая! – вскинул он винтовку на бабушку. – Где твои Федька да Дунька? К партизанам ушли?

– Вот чумовой! В Заполье они, у тетки Груни. Пошли дров напилить-наколоть да крыльцо гнилое подправить, – пояснила бабушка. – Да и какие сейчас партизаны? Лучше меня знаешь, что пусто в лесу. Извели каратели всех партизан. На вот лучше, выпей воды, – протянула она кружку старосте.

Он отпил пару глотков и вдруг тихо, заговорщицким тоном спросил:

– А бражки у тебя не найдется? Опохмелиться бы…

– Это ты, боров жирный, о бражке мечтаешь. А мы думаем, как бы с голоду не подохнуть. Хочешь попробовать лепешки из коры осиновой да похлебку из сушеного мха? То-то же!

Немец тихо сидел на лавке, автомат лежал в стороне. От мокрой ноги натекла лужа. Он пригрелся, заснул, склонив голову. И вдруг рухнул на пол, прямо в лужу носом. Вскочил, вытаращив глаза, не понимая, где он и что с ним. Староста бросился к нему, отряхнул от пыли и влаги, повесил автомат ему на шею. Дал выпить воды. Мы даже не улыбнулись, так были напуганы.

– Запомните эту ночь, партизанское отродье! – грозно заявил староста вместо прощания. – В другой раз не буду цацкаться – враз передушу, перестреляю всех!

После ухода пьяных гостей мы еще долго не могли успокоиться. Мама укуталась в теплый платок, согрелась. Разговаривать ни о чем не хотелось. Бабушка зажгла лампадку, встала на колени и стала молиться. Мама и мы с Тоней тоже встали на колени, усердно благодарили Господа, что отвел от нас беду. Потом из остывшего чайника попили чаю без заварки с лепешками и пошли досыпать.

Днем к нам пришла баба Лена. Рассказала, что вся деревня взбудоражена – все обсуждают ночные похождения старосты. Больше десяти домов он посетил – и в каждом устроил переполох.

В середине марта появились редкие оттепели. Дни стали светлее, длиннее. Но есть почему-то хотелось еще сильнее. Мох и кора не давали ощущения сытости. Голод сидел внутри, как червяк, поедающий тело. Тупела голова, гасли всякие желания. К нам пришла Оля, так я даже ей не обрадовался. Встретил ее настороженно.

А Тоня сразу к ней на руки бросилась, защебетала:

– Олечка, Олечка, я картинку нарисовала, сейчас покажу тебе.

– Где же мама твоя? – спросила Оля.

– Она за дровами пошла, скоро придет, – ворковала Тоня, отправляясь за своим рисунком.

– А ты, племянничек, что угрюмый такой?

– Есть хочу, – сердито ответил я.

– Сочувствую. У меня тоже постоянно сосет под ложечкой. Поэтому и пришла. Думаю позвать твою маму в село Каложицы.

– Как?! Опять в поход?! Мало вы натерпелись?

– Не волнуйся! Теперь не страшно будет. За прошлогодней картошкой пойдем.

Вошла мама. Бросила охапку дров к печке, обняла Олю.

– Что-нибудь случилось? – спросила она.

– Из Каложиц от Маруси весточку получила. Там немцы бурты раскрывают. Очень много картошки померзло нынче, целые горы выброшены. Она знает наше трудное положение и советует сходить и отобрать более или менее съедобные клубни.

Тетя Маруся была четвертой из шести маминых сестер. Младше нее только Оля да Нина. Она работала на овощебазе в Каложицах, в пятидесяти километрах от Реполки.

– Что же, нам с тобой опять версты мерить? – раздумчиво сказала мама. – А ты, сынок, что скажешь? – обратилась она ко мне.

– Мы с ним уже договорились, – решила за меня Оля. – Он согласен.

– Это правда? – прижала мама меня к себе.

Я кивнул головой. Соблазн поесть мороженой сладковатой картошки был велик.

На следующий день я пошел проводить маму и Олю в очередной поход. Вывел их за деревню. Остановились, попрощались. Мама наказала мне заботиться о сестренке. И пошли они, на меня не оглядываясь. А я все стоял и смотрел, как они удалялись, уменьшались и скрылись за поворотом. На этот раз я не боялся за них. Было какое-то чувство, словно посадил картошку на грядке и надеялся через три дня получить урожай.

Когда я вернулся домой, вырезал ножом деревянный кубик с черными точками и четыре разноцветные фишки. На листе от запасных обоев нарисовал большую окружность, разместил на ней сорок маленьких кружков и четыре загона под цвет фишек. Получилась известная до войны игра «Вокруг света». Тоня азартно играла со мной. Чувство голода притуплялось, три дня прошли быстро.

К вечеру третьего дня Тоня первой увидела маму. Мы быстро оделись, побежали ее встречать. Взяли из ее рук холщовую сумку с двумя ручками, понесли. Мама с большим заплечным мешком едва передвигала ноги. Пятьдесят километров пройти за один день, да с таким тяжелым мешком и сумкой в руках, просто немыслимо даже для здоровой и сытой женщины. Я считал это очередным подвигом мамы и Оли.

В избе она скинула двухпудовый мешок. Не раздеваясь, села на лавку, обняла нас и закрыла глаза. Минут десять молчала, как будто дремала. Мы терпеливо ждали. Потом я принес кружку горячего чая и лепешку из коры.

– Спасибо, сынок, – сказала мама, откусывая от лепешки. – У нас еще много работы сегодня. Пойдем на речку, перемоем всю картошку, пока она не оттаяла. Когда раскиснет, уже не помоешь. Разложим ее на полу на старой клеенке оттаивать. А утром начнем чистить и варить.

– Ой, а я мечтала сегодня поесть картошечки, – захныкала Тоня.

– Ничего, дочурка, потерпи. Теперь немного осталось.

На речке мы часа за два управились. На клеенке раскладывали уже при горящей лучине. Разместилась только половина картошки. Другую половину оставили на веранде, на морозе. Утром, когда рассвело, мы увидели, что от клеенки расползаются в разные стороны десятки белых червяков. Мама схватила веник, стала торопливо собирать их на совок. Бабушка, глядя на это с печки, с усмешкой сказала:

– Не переживай. Ко мне на печку они не залезут.

После завтрака мы с мамой и Тоня стали чистить эту картошку. Ножи нам не понадобились. Мы ногтем надрывали тонкую кожицу, надавливали с другого края, и ядро картофелины буквально выскакивало из шкурки и плюхалось в таз. Это были скорее белые комки крахмала с белыми червяками.

Дело продвигалось быстро – через несколько часов вся оттаявшая картошка была очищена. К обеду мама испекла картофельные лепешки на моховой муке и сварила суп с клецками из этих комков крахмала. Нам всем понравились лепешки – червей в них не было видно. Зато в похлебке все черви всплыли наверх, и было их великое множество. Из своей миски я черпал, черпал их в помойное ведро, а червей как будто не убывало. Но все же этот суп был много вкуснее похлебки из коры.

Мама угостила бабушку Машу. Она стала есть суп прямо с червями.

– Почему ты не выгребаешь их? – спросил я.

– Переварятся в животе, еще жирок свой оставят. Посмотри, какие они красивые, упитанные. Еще поговорка есть: «Не те черви, которых мы едим, а те черви, которые нас будут есть».

Тогда я и мама с Тоней тоже перестали с червяками бороться. Вкус супа от этого, кажется, не менялся. Может, и вправду от них какой-то жирок в супе появлялся? По крайней мере от этих лепешек и супа признаки сытости наблюдались.

Через неделю мама и Оля опять собрались в Каложицы. На этот раз к ним присоединилась Дуся. Еще держались небольшие морозы не только ночью, но и днем. Картошка в заплечных мешках оставалась твердой, дома легко обрабатывалась проверенным способом. Поход был удачным.

Втроем они еще несколько раз ходили за картошкой. Последний раз – уже в конце апреля. Тогда днем было тепло и солнечно. Картошка в мешках потекла, превратилась в кашу со скверным запахом. Ее невозможно было отмыть от земли. Дома пришлось выдавливать комки крахмала прямо из грязных шкурок. В испеченных лепешках попадался песок, он хрустел на зубах. Больше не было смысла ходить в Каложицы.

Гнилая картошка сделала свое доброе дело. Она помогла нам окрепнуть, набраться сил и дожить до первой зелени – сныти, крапивы, щавеля, одуванчиков. Страшная голодная зима осталась позади. Жизнь в оккупации, при частых наездах немцев, эстонцев, латышей и при усердной службе местных предателей, продолжалась.

Люди то ли привыкли к новым условиям, то ли смирились. Начались работы в огородах, в поле. У мамы появились приработки: кому помочь огород вскопать, кому сена накосить, стог сметать, дров напилить. Где-то мама раздобыла глазки от картошки – посадила на грядке в бабушкином огороде. Где-то она раздобыла немного овса – посеяла на свободном клочке земли за деревней. Всей семьей сходили мы в лес за черникой. Несмотря на полчища злых комаров и слепней, за один день Тоня собрала три литра ягод, я собрал шесть литров, а мама – десять! На другой день мама всю чернику понесла в Волосово на базар, хотела купить нам что-нибудь. Но по дороге эту ягоду вместе с кузовом отобрали власовцы – новый вид предателей: «Тихо, баба, не шуми. А то заявим, что ходила ты в лес партизан кормить». Ни с чем вернулась мама, долго плакала от обиды за украденный детский труд – наш с Тоней маленький подвиг.

Иногда по деревне ходили слухи о новых преступлениях немцев и их прихвостней. Так, полицаи и староста задержали четверых безоружных мужчин, бежавших из концлагеря, на станции Дивенская, передали немцам. Расстреляли их в присутствии старосты за сараями. Латыши-каратели убили Петра Шарандина, проломив ему голову лопатой. Он приходился мне двоюродным дядей. Эстонцы поймали девушку-парашютистку. Допрашивали и мучили ее в доме Шилиных перед отправкой в Волосово. Староста из деревни Селище увидел безоружного оборванного мужчину, сидящего на придорожной канаве. Не спросив документы, молча снял винтовку с плеча и убил этого человека. Как же, ведь за каждого убитого партизана немцы обещали корову дать! Но этот человек не был партизаном, имел справку, что он отпущен из лагеря на поруки старосты в свою деревню. Три недели тело его лежало в канаве неубранным, распространяя жуткий трупный запах.

Но больше всего было разговоров в деревне о предательстве пятнадцатилетнего Ваньки Калинова. Он и раньше прислуживал немцам за кормежку, выполняя мелкие поручения возле кухни. А в 1943 году, когда начало возрождаться партизанское движение в районе, он встретил в лесу пятерых партизан с автоматами. Его спросили, стоят ли немцы в деревне. Он ответил, что немцев нет уже месяц. Привел партизан в крайний дом, попросил хозяев накормить гостей. А сам побежал на другой край деревни, где стояли немцы. Рассказал и повел немцев к дому, где обедали гости. Партизаны схватили автоматы. Но хозяева дома взмолились: «Родненькие, не стреляйте! Иначе немцы и нас расстреляют вместе с детьми, и дом сожгут!» Пожалели их партизаны – сдались без боя. Пока немцы обыскивали да разоружали партизан, Ванька тут же крутился, подбирал себе их ремни, ножи и разные безделушки…

В сентябре 1943 года немцы забрали Федю, Лёньку Калинова (родного брата Ваньки-предателя) и других подростков, достигших семнадцати лет. Забрали то ли к власовцам, то ли в Германию.

Летом 1943 года тихо умерла бабушка Фима. Мы с Тоней очень переживали. Похоронили ее на репольском кладбище. А через несколько месяцев ей позавидовала в этом бабушка Маша…