Стало смеркаться, когда подошли к перекрестку железной дороги с большаком. Он протянулся из Волосова черезРеполку к деревням Сосново, Вересть и к селу Ящера. От переезда оставался еще один километр до маленькой речушки, по берегам которой рассыпались избы. Считалось, что деревня состоит из трех частей: на правом берегу Малый Край отделялся большаком от Большого Края, а на левом берегу протянулась улица Ивановка. Мой папа говорил, что много лет тому назад на ней поселились основатели Реполки – три Ивана, выходцы из Псковских земель.

На этой улице, недалеко от большака, стоял дом бабы Марфы – матери дяди Коли, а напротив него – дом Дунаевых. В нем жила бабушка Дуня с сыном Михаилом – моим крестным, невесткой Серафимой, дочками Ольгой семнадцати лет и Ниной пятнадцати лет от роду. А через десяток домов, в самом конце Ивановки, стоял дом бабушки Маши Васильевой (по прозвищу Яснецовой) – матери моего папы. С нею жили дочь Дуся восемнадцати лет и сын Федя пятнадцати лет. Своих тетушек Олю, Нину, Дусю и дядю Федю мы с сестренкой Тоней всегда звали просто по имени, так как разница в возрасте была невелика.

От нашей процессии первыми отделились Марфины. Федя тоже стал прощаться со мной у дома Дунаевых. Но бабушка вдруг спохватилась:

– Постой, Феденька, погоди. Ты думаешь, что Витя должен со мной остаться? Но я ведь не хозяйка. В доме Михаил хозяин. И я не знаю, захочет ли он содержать Виктора. Он считает, как мне кажется, что Вите лучше жить в доме отца своего, а не матери.

Федя пожал плечами, не стал возражать. А меня даже не спросили, с кем я хочу жить. Впрочем, я так сильно устал от дороги, что наверняка бы ответил: «Не знаю. Мне все равно». Очень хотелось поскорее в постель.

В домах уже зажигались огни. Федя легонько постучал в окно своего дома. На крыльцо выбежала Дуся, подхватила меня на руки, как маленького ребенка, внесла в избу. Бабушка Маша поднялась со скамьи, захромала мне навстречу. Объятия, поцелуи, расспросы. Потом опомнилась:

– Что же я, старая, заболталась?! Сейчас поужинать соберу.

Из остывающей русской печки она достала чугунок с запеченной корочками картошкой и соленые огурцы. А к несладкому кипятку подала ватрушки с морковной начинкой. Но я съел только пару картошин с огурчиком и попросился спать. Бабушка меня уложила на Федину кровать, а ему постелила на лежанке у печки.

Так началась моя жизнь в Реполке.

Проснулся я, когда было уже светло. Не сразу понял, где я и что со мной. Почувствовал острый укус. Хлопнул ладошкой по шее – разлился противный запах раздавленного клопа. Другой клоп сидел на стене рядом с кроватью. «У, фашист! Сейчас достану тебя!» – подумал я и потянулся рукой к нему. Но «фашист» свалился в щель между кроватью и стенкой. «Шиш найдешь!» – словно съехидничал клоп.

Все стало ясно. Клопы-то знакомые, родненькие. Позапрошлым летом я гостил у бабушки Маши полтора месяца. Тогда над моей кроватью даже марлевый полог повесили, а под ножки кровати железные миски с водой поставили, чтобы мой сон уберечь от вонючих «друзей».

За окном стояло хмурое утро, моросил дождик. Из большой комнаты через приоткрытую дверь слышались обрывки разговора Феди и бабушки Маши. Похоже, Федя кончал рассказывать о Заречье и вчерашнем переходе.

– Она сказала, что Михаилу не понравится, если Виктор у них будет жить. Я спорить не стал и привел его к нам, – говорил Федя.

– И правильно сделал. Ведь Витенька наш, в нашем доме родился. Это Тоня родилась в доме Дунаевых. Проживем как-нибудь, – ответила бабушка.

– Мам, а что о дяде Пете Матюшкине слышно? Нашли его или все еще ищут?

– Все ищут, все никак не найдут, – вздохнула бабушка. – Вчера опять в лес ходили жена его да Алексей. А Степа Кузин еще насмехается. Говорит: «И не найдете. Волки съели вашего председателя».

Федя и бабушка помолчали. А я подумал: «Какой-то дяденька заблудился. Страшно ночью в лесу одному-то. И холодно, брр!» Сразу вспомнилось, что когда мне было пять лет, мы с папой пошли на лесную речку за налимами. Он оставил меня на полянке, сказал: «Не уходи никуда, цветы собирай. Я скоро вернусь». И ушел по речке налимов искать. Я ждал-ждал, стал кричать. Охрип, разревелся. Очень испугался, что папа заблудился и ночью его волки съедят. Решил скорее в деревню идти – пусть взрослые найдут моего папу. Хорошо, что лесную дорогу запомнил, один пришел. Бабушка Маша встревожилась, но решила подождать до вечера. Когда папа сам вернулся, то мне же еще и попало: зачем самовольно ушел из лесу? А налимы, пожаренные в сметане, очень вкусные были. «Вот бы сейчас их попробовать!» – размечтался я.

– Надо Витю будить, – сказал Федя. – Скоро десять часов.

– Ничего, пусть поспит вволю. Куда ему торопиться?

Я встал с постели и вышел к ним.

– А вот и Витенька. Сам проснулся, касатик, – сказала бабушка.

Дождь прекратился. После завтрака я надел пальто, вышел на улицу через крыльцо-верандочку, огляделся. Дом бабушки Маши стоял на пригорке. Два окна смотрели на запад, в сторону улицы Ивановки и речки за ней. Вплотную к речке стояла банька – без трубы, с соломенной крышей. Перед домом, по уклону к речке, был небольшой огород, где сиротливо доцветали несколько желтых георгинов. Немцев в Реполке не было. Бабушка сказала, что они здесь бывают наездами.

Я прошел огородом к другой стороне дома. Там, под навесом, было много разной хозяйственной утвари и большая куча напиленных дров. Федя в одной рубашке-косоворотке лихо колол эти дрова. Он ставил чурбак на поддон в виде огромного старого пня, двумя руками заносил топор за голову, глубоко вдыхал воздух, пятки его отрывались от земли – и следовал сокрушительный удар. Две половинки чурбака летели в разные стороны.

Я залюбовался такой работой. Мышцы его играли. Он был сильный, красивый в такие мгновения. «Вот бы мне научиться так ловко колоть!» – позавидовал я. Федя положил топор, вытер пот со лба рукавом рубашки:

– Что, помогать мне пришел?

– Федя, дай мне поколоть.

– А ты хоть раз держал топор в руках?

– Нет еще, – признался я.

– На, подержи. Только на ноги не урони, – сказал Федя и установил чурбачок.

Я ухватил топор двумя руками, тяжело приподнял до уровня лба. Удар получился слабый, нерезкий. Топор завалился набок, топорище вывернулось из рук, а целехонький чурбачок отлетел в сторону.

– Слабо держишь топорище, – сказал Федя. – Мало еще силенок, – он сжал кулак, согнул руку в локте: – Пощупай, какие мускулы у меня.

Я пощупал. Как будто большой камень был под рубашкой. Согнул свою правую руку. Нащупал только жиденький бугорок.

– Не огорчайся. Годика через два и ты сможешь владеть топором. А сейчас, если хочешь, укладывай поленья в поленницу.

Конечно, я хотел! С удовольствием принялся за работу. Это гораздо лучше, чем толкаться без дела. Вскоре пришла Дуся. Сложила вязанку дров, подняла на спину. Сказала Феде:

– Пойдем, воды наносишь в баню.

Я тоже пошел с ними. Банька была низенькая, с одним небольшим оконцем. Узенький предбанник со скамейкой для одевания. В самой бане справа – полукруглая печь, сложенная из камней. Рядом стояла кадка для нагретой воды и кадка для холодной. За каменкой возвышался полок, на который ложились и парились веником. У окна и у задней стенки тянулись лавки с шайками для помывки. Банька топилась по-черному, так как дым выходил через дверь.

Пока Дуся мокрой тряпкой протирала полок, лавки и покатый пол, я ножом нащипал лучины для растопки. Печь растапливать стала Дуся. Пошел едкий дым. Я вышел на улицу.

По Ивановке с пригорка спускались тетя Оля Марфина, дядиколина старшая дочь, и сын ее, уже знакомый мне Лёнька. Тетя Оля жила на другом берегу речки, а ближайший мосток из двух бревнышек был за нашей баней. Федя поставил ведра на землю. Подошли, поздоровались.

– Как там Маруся? – спросил Федя.

– Ох, даже не спрашивай! Мало нам зареченских ужасов, так сегодня новое горе добавилось – ночью корову папину украли. Прямо из хлева увели, замок сорвали. С бабушкой плохо – левые рука и нога отнялись. Маруся заперлась в маленькой комнате, тихо скулит. Боится, что ее тоже украдут, как корову.

– О Господи! – подошла Дуся. – Да как же это? Не успели поставить в хлев, как тут же украли! Кто же это сволочь такая?!

– Думаем, что это Степа Кузин, больше некому. Он же ближе к большаку живет, вот и видел, наверно, как папа корову вел. Он теперь полицай, ему все дозволено, – горестно сказала тетя Оля. – Пойду сына кормить, да помыть его надо, – закончила она.

Я все время молчал, пораженный их новой бедой. Да и что можно сказать в утешение? Все смотрел и смотрел им вслед, пока не перешли они мосток и не скрылись на том берегу. Дуся и Федя продолжили свои дела у бани, а я пошел складывать поленья.

Почему-то хотелось заплакать. Видимо, за последние дни я как бы сроднился с Марусей, дядей Колей и Лёнькой. Их горе воспринимал как свое.

Под вечер мужики пошли в баню, на первый парок. Мужики – это я и Федя. А женщины обычно моются после мужиков. Мы разделись в предбаннике, вошли в баню. Остатки дыма еще сохранились. Сильно щипало глаза, и в горле першило. Федя подал мне ковш холодной чистой воды:

– На, промой глаза. И дыши через нос – першить в горле не будет.

Я так и сделал – стало легче. Чтобы воду подогреть, он железными щипцами ухватил камень с печки и бросил в кадку. Вода запузырилась, забурлила брызгами. «Как это Федя не боится ошпариться?» – испугался я за него. Потом он приготовил мне шайку теплой чистой воды и тазик щелочной воды (с прокипяченной золой).

– Голову и тело мой щелочью из тазика, – сказал он мне. – Только будь осторожным, не торопись. Следи, чтобы щелочь в глаза не попала. Промывать и окачивать тело будешь чистой водой из шайки.

– А мыло? – задал я глупый вопрос.

– С начала войны мыло нигде не достать. Терпи, казак, атаманом будешь, – пошутил он. Вылил ковш воды на печку, чтобы пару поддать, и полез на полок париться.

Даже внизу, на лавке, стало жарко.

Я вымыл голову скользкой щелочной водой, потом – чистой теплой. Федя хлестал себя березовым веником.

– Полезай ко мне, попробуй веничка, – позвал он.

Из любопытства я залез на полок. Федя несколько раз шлепнул меня. Я задохнулся от горячего пара, поднятого веником, и сбежал вниз, на лавку. «Нет, парилка не для меня. Лучше на лавке скользкой водой тело помою», – решил я.

Федя сбегал на речку, нырнул, вернулся и снова полез на полок. Я уже кончил мыться, когда Федя слез с полка. Он помог мне окатиться, поливая сверху тепленькой летней водичкой, и помог быстренько одеться в предбаннике.

– Ты беги домой – тут близко, не успеешь остыть, – сказал он.

– С легким паром, с легкими думами! – встретила меня бабушка. Налила горячего кипятка, дала ватрушку. Потом проводила меня в постель:

– Полежи, отдохни до ужина. Хлеб, когда из печи достанешь, и тот хочет отдыха от жары. Так и человек после бани.

И действительно, хорошо чистенькому в постели! Мысли черные отступают, приходит спокойствие. Я незаметно заснул. Даже ужинать не пошел, когда звали.

Несколько дней стояла сухая погода без утренних заморозков. Мне нашлась работа: я ходил на убранные кар-тофельные поля бывшего колхоза и подбирал случайно оставшиеся картофелины. Обувал старые резиновые Федины сапоги, брал лопату с коротким черенком, ведро и маленький заплечный мешок, с которым пришел из Сиверской.

Унылую картину представляло поле. С приходом немцев и распадом колхоза уборка недозрелой картошки проводилась стихийно, набегами и была похожа на разграбление. Так же как на полях пшеницы, овса, турнепса, капусты. По пословице: «Кто смел, тот и съел!» Кусты вокруг были голые, освистанные ветром. Птиц не было слышно. Даже вороны не ходили по полю за червяками. Только изредка пролетал клин перелетных гусей – с такими тоскливыми криками, что плакать хотелось.

Я ходил один-одинешенек. Ни один человек в Реполке не соблазнялся таким сбором. Поле было беспорядочно перекопано уже много раз. И все-таки изредка еще попадались картофелины. Я мысленно разбил поле на полосы. Ходил очень медленно, вглядываясь в каждый подозрительный комочек земли. В таком комочке иногда пряталась картофелина.

Терпение да упорство мое вознаграждались. За четыре-пять часов мне удавалось набрать ведро картошки. И так – несколько дней подряд. Бабушка Маша была очень рада, все приговаривала: «Касатик ты мой ненаглядный!» Сама она в поле ходить не могла: сильно хромала, так как левая нога у нее была вся в узлах вздутых вен. А Дуся и Федя работали на Германа. Это был богатый эстонец. Он да его сестра Телли одни не вступили в колхоз и продолжали жить на своих лесных хуторах в километре от деревни. Дусе и Феде от колхозных полей практически ничего не досталось, но они надеялись получить хороший расчет у Германа.

Мы уже кончали ужинать, когда к нам пришла баба Лена. Она с пятнадцатилетним сыном Митрошкой жила в соседнем доме, самом крайнем по Ивановке. Сразу за их домом, на пригорке, было деревенское кладбище. Феде и Дусе она приходилась двоюродной тетей. Но племянник и племянница почему-то называли ее не тетей, а бабой. И как-то так получилось, что я тоже стал называть ее бабой Леной.

Бабушка Маша не ждала гостей. Заторопилась убирать со стола, но не успела.

– Здравствуй, Марьюшка. Хлеб да соль, – сказала баба Лена с порога.

Я помнил о всегдашнем бабушкином гостеприимстве, подвинулся на лавке, освободил для гостьи место за столом. Бабушка Маша сердито посмотрела на меня и вдруг вместо обычного в таких случаях ответа «С нами кушать изволь» заявила:

– Ем, да свой, – и продолжила убирать со стола.

Баба Лена была маленького роста, сухонькая, а тут еще больше скукожилась.

– Что ты, Марьюшка! Не хочу я обедать! Зашла спросить только, нет ли свечки сальной у тебя. Митрошка мой ругается, кулаками машет: зачем не закупила я свечей до войны?

– Нет, Елена, – уже спокойно ответила бабушка. – Сами дожигаем последние свечи. Керосину давно нет. Придется с лучиной жить, как в старину было.

Баба Лена ушла. Я вылез из-за стола, сел у окна на лавку. «Подменили бабушку Машу. Война подменила, – подумал я. – Такая добрая, приветливая была».

Бабушка убрала все со стола, вымыла посуду. Подошла и села на лавку рядом со мной.

– Ты не осуждай меня, внучок, – сказала она. – Каждый гость – лишний роток. Идет война, грядет зима. А запасов-то нет. Каждую крошку хлеба надо ценить, чтобы самим с голоду не помереть.

«Значит, я тоже лишний роток, – с грустью подумал я. – Завтра пойду и наберу два ведра картошки. Дотемна собирать буду…»

Но назавтра грянул крепкий заморозок, сковал всю землю.

Вморозную погоду картошку в поле не выковырять из земли. Я остался дома. Слонялся по избе без цели. Бабушка прибралась по дому. Стала, кряхтя, надевать пальто и черный шерстяной платок.

– Ты куда собираешься, бабушка? – спросил я.

– Хочу проститься с Петей Матюшкиным.

– С тем дяденькой, которого искали? Который в лесу заблудился? – вспомнил я разговор Феди и бабушки в первое утро.

– Он самый и есть. Вчера отыскали.

– Слава Богу, – сказал я по-взрослому. – А почему прощаться? Разве он уходит из Реполки?

Бабушка удивленно посмотрела на меня. Поняла, что я ничего не знаю, но объяснять не стала.

– Уходит, совсем уходит, – грустно вздохнула она.

– Я тоже хочу попрощаться, – сказал я неожиданно.

Бабушка помолчала немножко, словно решая, брать меня или нет.

– Ну пошли, коли сам захотел, – заключила она.

Речку мы перешли по жердочкам за нашей баней. Молча поднялись на высокий правый берег. Когда я и бабушка Маша вошли в дом, там уже было много людей. Пальто, куртки не снимали. Женщины были в темных платках, а мужчины стояли с непокрытой головой, держали шапки в руках. Я тоже снял свою шапку. В переднем углу избы, под иконами, на двух табуретках стоял длинный ящик, покрытый белой простыней. От него шел сильный трупный запах. От этого запаха и скученности людей было трудно дышать. Люди молчали, только несколько женщин о чем-то шептали друг другу. Я не разобрался, в чем тут дело.

– А где же тот дяденька, с которым надо прощаться? – шепотом спросил я у бабушки.

– Погоди маленько, скоро сам все поймешь, – также шепотом ответила бабушка.

Откуда-то появился большой рыжий кот с белым брюшком. Прошмыгнул мимо множества ног людских, запрыгнул на белую простыню. Вытянул передние лапы, положил на них мордочку и жалобно заскулил.

– Это его любимый кот страдает, – прошептала одна из женщин.

Другая женщина сказала сердитым голосом:

– Надя, Надя, забери кота. Батюшка пришел.

Девочка лет тринадцати подошла и оторвала кота от простыни. Прижала его к своей груди, унесла из комнаты. «Батюшка?! Значит, в ящике покойник лежит? Значит, дяденьку волки заели?» – догадался я наконец.

Появился батюшка, в черной рясе, с большим крестом на груди. Люди отступили от ящика. Часть простыни завернули – открыли лицо и плечи покойного. Я стоял метрах в трех от него, и темное лицо было плохо видно. Батюшка помахал кадилом – разлился густой запах ладана, который перебил трупный запах. Дышать стало легче. Священник почитал молитвы, все покрестились. Некоторые женщины утирали слезы платком. Потом батюшка обратился к собравшимся людям, сказал:

– Теперь подходите прощаться.

Мы с бабушкой одними из первых подошли близко к покойному. Лицо и шея, вплоть до белой рубашки, были синими, ноздри порваны, ушные раковины отсутствовали. Одни медные пятаки на глазах были светлые и казались огненными на фоне синевы изуродованного лица. Как у вампира. В это время какая-то женщина хотела поправить подушку покойному, нечаянно задела голову, и пятаки соскользнули с глаз в ящик. А под ними-то дыры, черные провалы были вместо глаз! Это мне еще страшнее показалось!

Я захлебнулся от ужаса. Голова закружилась, стало тошнить. Я уткнулся лицом в бок бабушкиного пальто. Она прижала меня рукой к себе и быстро вывела в кухню. Там мне дали выпить воды, потом – стакан молока. Еще дали понюхать нашатырный спирт, такой противный, что я чуть не подпрыгнул на месте. Зато прошла тошнота. Я даже успел заметить, как рыжий бедняга кот рвется из кухни к покойному – царапает закрытую дверь, скулит охрипшим голосом и жалобно-жалобно глядит на людей в кухне, надеясь на их сочувствие. Боже мой, как жалко мне было кота!

Бабушка попрощалась с хозяевами, мы пошли домой.

Дома бабушка напоила меня горячим чаем, накапала валерьянки, уложила в постель:

– Поспи часок-другой. Пусть нервишки твои успокоятся.

Я не сразу уснул. Вздыхал, ворочался. Черные провалы глазниц на синем фоне шевелились, ширились, слились в одну пещеру, которая поглотила меня. Проснулся, когда стало смеркаться. Бабушка Маша сидела за простой прялкой, на которой была закреплена кудель из овечьей шерсти, и крутила веретено. Я подошел, сел на лавку рядом с ней.

– Проснулся, касатик? Я вот тоже хочу успокоиться за веретеном.

– Бабушка, почему ты сразу мне не сказала, что дядя Петя мертвый? Что его волки заели?

– Я и сама не знала, что он так изуродован. Иначе оставила бы дома тебя. Только его не волки заели, а люди, которые страшнее волков и вампиров бывают. Не только немцы, но и свои, репольские выродки есть, которые зверствовали.

– Кто же это?

– Степа Кузин, прихвостень немецкий. Недавно перевели его старшим полицаем то ли в Извару, то ли в Волосово. И второй из репольских кто-то был. Бабы про Германа шепчутся, – говорила бабушка. Она левой рукой ловко вытягивала нить из кудели, а правой раскручивала косо поставленное веретено.

Мне было приятно смотреть на ее слаженную работу.

– И за что же так дядю Петю? – продолжал я спрашивать.

– Да ни за что! Не коммунист, не еврей, не партизан. Справедливый мужик был, набожный. Люди его председателем колхоза избрали. Строг был. Часто Степку ругал за лень да прогулы. А теперь этой мрази можно всласть издеваться над человеком, похваляться перед фашистами.

– А синий он почему? И ящик вместо гроба?

– Так в лесу его в яму с соляркой бросили, с камнем на шее. Две недели искали. Только когда обмелела яма, то по торчащей голой ступне и нашли беднягу. Наскоро сколотили ящик – не до гроба тут. Надо скорей схоронить, пока немцы или Степка не спохватились, – закончила бабушка. Помолчала, вздохнула. Отложила веретено. Потом поднялась, пошла зажигать лучину.

После разговора с бабушкой многое стало понятно. А раз понятно, то не так страшно, как было утром. Я стал щипать лучину для растопки печки. Мне было очень жаль несчастного дядю Петю.

И кота его рыжего жалко.

Но неприятности в этот день еще не закончились. Было уже совсем темно, когда пришли Дуся и Федя от Германа. Сердитые, мрачные.

– Что так поздно? – спросила бабушка.

Федя со злостью бросил куртку на лавку, а Дуся расплакалась.

– Да скажите толком, что случилось? – встревожилась бабушка.

– Все! Подыхать будем с голоду! – выпалил Федя. – Герман с нами расплатился. За все лето. Зерна обещал за работу, картошки, гороху. А расплатился рублями советскими, – и Федя швырнул пачку денег на стол. – Кому нужен теперь этот мусор? Что на него купишь?

Бабушка обняла Дусю, и вместе они заревели на разные голоса.

– Чего заскулили, завыли? – прикрикнул на них Федя. – Самое страшное еще впереди. Оставьте слезы на зиму голодную.

Федя, хоть и было ему только пятнадцать лет, говорил как взрослый мужчина, как хозяин в доме. Таким он мне очень понравился. Женщины его послушались, вытерли слезы. Бабушка стала на стол собирать. Федя сел на лавку. Достал кисет с махоркой, скрутил цигарку. Затянулся открыто, никого не стесняясь. А женщины не перечили ему по такому случаю, понимали его.

После ужина он опять закурил. Раздумчиво произнес:

– Я этому гаду, отродью кулацкому, так не оставлю. Теперь со своим другом (он кивнул на топор у печки) пойду к нему за расчетом. И усадьбу спалю.

Дуся и бабушка застыли от ужаса.

– Что ты, Феденька! Бог с тобой! – первой опомнилась бабушка.

– У Германа есть охрана, – добавила Дуся. – Говорят, два эстонца с автоматами его стерегут.

Бабушка увела меня спать в другую комнату. Через закрытую дверь еще долго слышались неразборчивые голоса, чей-то плач. Видимо, уговорили Федю не делать глупости.

Феде понадобилось что-то в бане поправить. Он почесал затылок, подумал, обратился ко мне:

– Витя, сходи-ка ты к Дунаевым. Попроси у Михаила плотницкий уровень на денек.

Я не знал, что такое уровень. Боялся забыть это слово. Стал на ходу придумывать слова, созвучные с ним: ровень, ревень, деревень, дуровень. Но все они казались непригодными для запоминания.

Бабушку Дуню я не видел с тех пор, как мы пришли из Заречья. А крестного, его жену и девчонок с позапрошлого года не видел. Как-то встретят они меня, думал я.

Неожиданно возле их дома увидел три мотоцикла с колясками. А в глубине огорода несколько солдат копали длинную яму и укладывали на подпорки толстую жердину у самого края ямы.

Никак они готовят уборную, подумалось мне.

Я осторожно вошел в избу. За длинным столом сидели четыре солдата в нательных рубашках. Они хохотали и резались в карты. Тут же, на столе, были выпивка и нарезанная колбаса. На полу, между столом и русской печкой, лежала солома. Видимо, на ней спали солдаты и не убрали на день. Бабушка Дуня хлопотала у печки. Вдруг один из солдат привстал над скамейкой, громко выпустил газ и опять сел как ни в чем не бывало. Будто и не было в избе ни его товарищей, ни меня, ни бабушки.

Мы с ней переглянулись, усмехнулись на эту выходку и пошли в другую комнату. Там она поцеловала меня, спросила:

– Как ты там приживаешься у бабы Маши?

– Ничего, спасибо, живем потихоньку. От мамы есть какие-нибудь весточки? – спросил я в ответ.

– Пока нет никаких вестей. Я тоже волнуюсь за них. Как-то там Настенька управляется с бабой Фимой да с Тоней? Чем они кормятся? – вслух размышляла бабушка Дуня. – А ты к нам по делу зашел или как?

– По делу, по делу. Не волнуйся, – ответил я. А сам подумал: могли бы и в гости позвать за эти три недели. – Меня Федя послал за… за… Вот слово забыл как назло. Ревень, деревень, дурень. Вспомнил! Дуровень мне нужен какой-то!

Бабушка пожала плечами:

– Дуровень, дуровень… Не знаю слова такого.

Из маленькой третьей комнатки вышли Оля и Нина – самые младшие мои тетушки, мамины сестры. Молоденькие, красивые.

– Уровень ему нужен, плотницкий уровень, – сказала Оля. – Ну здравствуй, племянничек. Как ты здорово вырос-то! – поздоровалась она со мной.

– Так нет Михаила дома. А Сима не даст без него, – заявила бабушка.

Я понял, что пора уходить. Но спросил из любопытства:

– И давно у вас немцы в доме?

– Второй день стоят. А сколько пробудут, не знаем, – ответила Оля. – Люди говорят, что истреблять партизан понаехали. Пока что истребили двух кур последних. Другой скотины нет у нас.

– Видимо, долго пробудут, раз в вашем огороде уборную строят.

– Это ты точно подметил, – согласилась Оля. – У Калиновых они четвертый день на постое. Яму такую же вырыли. Вчера ходила за водой к ним на колодец, так видела: сидят на жердочке пятеро по нужде, как птички на проводе. На губной гармошке играют. Никого не стесняются – ни детей, ни женщин. Нас за людей не считают.

– А еще у кого стоят немцы?

– Да вот, за речкой, у самой дороги. Там и кухня полевая, и начальство ихнее. Туда и Ванька Калинов бегает – выслуживается за кормежку.

Оля помолчала полминутки. Сказала:

– Ладно, Витя. До свидания. Мы с Ниной пойдем в свою комнатку, – и добавила шепотом: – От немцев прячемся – боимся на глаза попадаться. И Михаила не будет, пока немцы в доме. Хоть и белобилетник он, да мало ли что взбредет им в голову.

Я тоже попрощался, так же тихо прошел мимо шумных солдат на улицу. Тоскливо было на душе. Тяжело теперь молодым, думал я, в своем доме приходится прятаться. Вспомнились слова песни: «И врагу никогда, никогда-никогда не гулять по республикам нашим!..»

Вскоре выпал снег, окрепли морозы. Немцы из деревни убрались. Прошел слух, что усадьбу Германа спалили, а его самого застрелили и повесили вверх ногами. То ли уцелевшие партизаны это сделали, то ли обиженные Германом наемные батраки. Бабушка Маша думала на Федю, но он божился, что непричастен к расправе над Германом, так как был занят починкой бани.

Дни становились все короче, ночи – длиннее. Мы перешли на освещение лучиной. От скуки было некуда деться. Книг в Реполке не держали. Мальчишек-ровесников я в деревне не знал, да их, похоже, и не было. Знал я только Ивана Калинова. Но ему было уже 13 лет и дружил он с немцами – прислуживал на кухне у них за кормежку. Как-то в разговоре он и мне предлагал ходить на немецкую кухню – дров наколоть, воды с реки принести, кур ворованных ощипать. Но я отказался и Ваньки с тех пор сторонился. Словно чувствовал, что нельзя от врагов брать подачки. Не к добру это.

Федя видел, как я скучаю. Решил сделать мне пугач. Из деревянной колобашки он выпилил ножовкой корпус нагана с деревянным стволом. Потом раскаленным длинным гвоздем прожег дыру на всю длину ствола. Отдельно выстрогал ударник в виде шомпола.

Резинкой, вырезанной из противогаза, соединил его с корпусом. Ударник оттягивался и цеплялся за уступ на рукоятке пугача, а в ствол вставлялась горошина. Большим пальцем правой руки он аккуратно снимался с уступа, и следовал выстрел. Горошина летела метров на десять-пятнадцать.

Вот это был настоящий подарок! Я нашел большой лист бумаги, нарисовал на нем круги-мишени, приклеил на стенку шкафа и стал довольно метко стрелять. Но радость моя была недолгой. Бабушка увидела, что я стреляю горохом, всполошилась.

– Ах вы негодники! – накинулась она на Федю, снабжавшего меня. – Так весь горох расстреляете, а что зимой есть будем?!

– Бабушка, не волнуйся. Я соберу весь горох с пола, – заступился я за Федю. – Вот я вижу одну горошину на полу, а там – другая, третья.

– Давай-давай, рассказывай мне сказки. Из ста нашел две горошины – и радуешься. Нет уж, лучше я запру горох на замок – целее будет.

А заменить сухой горох было нечем. Ни камушков мелких, ни дробинок охотничьих не было.