Виктор РЕДКОЗУБОВ
НА ДОРОГАХ ВОЙНЫ

Наш эшелон пересек Уральский хребет и прибыл в город Куйбышев. Здесь мы узнали, что 65-я дивизия приказом Ставки задерживается в этом городе для участия в военном параде 7 ноября 1941 года. На подготовку к параду оставалось всего шесть дней. Артиллерийские части дивизии расположились на окраине города, на месте ипподрома, где было достаточно места и для техники и для строевой подготовки.

Вся наша группа молодых командиров прибыла в штаб 65-й дивизии и получила назначения на командные должности в различные части дивизии. Командира полка полковника Ходова мы отыскали на плацу. Он грыз семечки и задумчиво поглядывал на бойцов, занимавшихся строевой подготовкой. О чем он думает? Может быть, о том, что нас через неделю после вступления в бой не будет. Я знал, что он участвовал в гражданской войне и был награжден орденом. Или о том, что вторую войну приходится начинать, а лет уже много. (Через три дня после вступления в бой он погиб, попав под атаку немецкого самолета, гонявшегося за отдельным всадником.) Мы доложили ему о своих новых предписаниях и стали настойчиво, как сговорились ранее, просить принять в полк, где начиналась наша служба. Нас уже начинало беспокоить, что мы можем остаться без назначения.

– В свою часть хочется? Это хорошо, но у меня свободных вакансий нет. Беру вас стажерами. Передайте в штаб полка, чтобы зачислили на довольствие. На наших лицах, наверное, появилось разочарование, и поэтому он задумчиво разъяснил:

– Не беспокойтесь. Вступим в бой – через три дня вакансии сразу появятся. Будете командовать взводами самостоятельно.

Началась деятельная подготовка к правительственному параду. Солдаты красили пушки, получали и подгоняли новое походное снаряжение, седла, уздечки, хомуты. По нескольку часов в день занимались строевой подготовкой. Наконец, очередь дошла до нашего обмундирования, о котором молодые командиры беспокоились очень сильно. Из военной школы мы прибыли в обмотках и затасканных брюках и гимнастерках.

Каждый солдат получил новое парадное обмундирование, а командиры приоделись, что называется, «с иголочки». Я получил шикарную шинель из английского сукна в зеленовато-синюю искорку, теплую суконную гимнастерку и синие шаровары-галифе, теплый меховой безрукавный командирский жилет из светлой овчины, теплое нижнее и простое белье, безукоризненную фуражку с черным околышем, байковые и шерстяные портянки, всякую мелочь: носовые платки, подворотнички, иголки с нитками, запасные пуговицы. Каждому солдату были выданы кирзовые сапоги, сержантскому составу – яловые, командирам – хромовые. Это парадное снаряжение казалось нам неслыханной роскошью.

Рано утром 7 ноября 1941 года, задолго до начала парада, пехотные части выстроились строгими прямоугольниками на площади имени Куйбышева, танки и артиллерия – на прилегающих улицах. Я, как стажер, по парадному расписанию не имел строгих обязанностей и должен был проследовать мимо трибун со своей батареей.

Неожиданно последовал приказ выделить из числа артиллеристов одного командира, для того чтобы возглавить колонну мотопехоты.

Наверное, я тогда оказался на глазах командира полка, или он вспомнил о нашем разговоре, и выбор пал на меня. В дивизии мотопехоты не было, и я сначала не понял, о чем идет речь.

– Сейчас прибудут сорок грузовиков, оборудованных для перевозки людей, – сказал командир полка. – Мотопехоту будут изображать боевые расчеты нашего полка. Уже отдан приказ, чтобы после прохождения батарей мимо трибуны все, за исключением ездовых, бегом возвратились назад по улице, расположенной позади площади, и заняли свои места в грузовиках. Людей будет достаточно. Кто первый прибежит, пусть первый и занимает места в машинах, пока не заполнят все. Нужно еще раз перед прохождением батарей всем напомнить об этом. Сейчас доставят повязку командира колонны, которая вам даст такие права, какие никто из нас не имеет. Теперь стажеру многие позавидуют.

Такая маленькая хитрость с мотопехотой была вызвана недостатком войск для парада, который было решено провести в полном объеме. До войны военные парады в Москве украшала мотопехота, как современный вид войск. Теперь, когда враг находился на подступах к столице и дипломатический корпус был переведен в город Куйбышев, надо было показать иностранным дипломатам, что наша армия располагает всем необходимым для продолжения войны против гитлеровской Германии.

Я надел красную нарукавную повязку с надписью «Командир колонны» и отправился на площадь заблаговременно выбрать место, откуда при вступлении на площадь артиллерии можно было бы в самый последний момент напомнить личному составу подразделений о необходимости бегом следовать назад для посадки на машины.

В пределах площади меня часто останавливали работники НКВД, придирчиво проверяли мое удостоверение личности, недоверчиво вглядывались в мое молодое лицо, на всего один кубик в петлицах – отличительный знак младшего лейтенанта в то время – и столь значительную повязку. Мне отдавали честь и беспрепятственно пропускали дальше.

Осмелев и освоившись с новой должностью, я захотел лучше рассмотреть руководителей правительства и стал пробираться поближе к трибуне. Меня, конечно, туда близко не пустили и вежливо завернули назад. Мой пропуск там не годился. Специальная охрана плотно перекрыла все подступы к трибуне. После того как Ворошилов объехал войска и поздравил их с праздником, начался торжественный марш стрелковых частей дивизии. Я заспешил к шоферам дать информацию и сделать последний инструктаж. Меня вдруг охватило волнение огромной ответственности: «Успеют ли все быстро прибежать назад и занять места в машинах? Как быть, если в какой-нибудь машине забарахлит мотор и она остановится? Ведь это провал!» Собрав группу водителей, решил с ними посоветоваться и высказать им свои опасения.

– Не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант, – успокоили они меня, – машины не подведут, мы все проверили и перепроверили. И машины нестарые. Будьте спокойны, пройдем колесо в колесо.

Я все же сам проверил наличие тросов на случай неожиданностей и приказал вызвать еще одну машину технического обеспечения.

Закончилось прохождение мимо трибун стрелковых полков и легких танков, приготовилась к вступлению на площадь артиллерия. Я занял заранее выбранное место и непрерывно напоминал проезжающим расчетам, чтобы во весь дух мчались назад. Моя мотопехота меня не подвела. Вернувшись к машинам, я увидел их уже заполненными.

Никаких указаний о моем месте в колонне мотопехоты я не получал и, подумав, решил ехать не в кабине, а в кузове, на первой скамье правофлангового грузовика, чтобы иметь хороший обзор движения колонны, а заодно получше разглядеть членов правительства. Стоит ли говорить о том, что мне хотелось быть на виду, я видел, что прохождение частей мимо трибуны снимается фоторепортерами и кинооператорами. «Кто знает, может, меня увидят родители», – подумал я.

Последние секунды ожидания. Я поднялся с места, махнул рукой – дал условный знак для начала движения, сел на место, и колонна выехала из прилегающей улицы на площадь.

Машины шли по четыре в ряд на малой скорости. Прохождение по площади мотопехоты, которая только начала вводиться в армии в предвоенные годы, было зрелищем весьма впечатляющим.

Колонна приближалась к трибуне, на которой находились руководители партии и правительства, среди которых я узнал М.И. Калинина и К.Е. Ворошилова. Рядом с трибуной, на специально отведенном месте, стояли дипломаты и военные атташе. Я обратил внимание на японского военного атташе, который удивленно впился глазами в нашу колонну.

Операторы кинохроники стрекотали своими камерами, фоторепортеры щелкали аппаратами, а мы шепотом, стараясь не шевелить губами, застыв как изваяния, обменивались впечатлениями об этом событии. Солдат распирала радость, что они теперь запечатлены навечно, что их УВИДИТ вся страна, а может быть, и родные.

Колонна прошла по площади ровно и свернула на прилегающую улицу. Младшие командиры отдали распоряжения о дальнейшем следовании солдат в подразделения, вместе со мной спрыгнули на землю и решили пройтись немного пешком среди гражданских людей, взглянуть на изготовившиеся к прохождению мимо трибун праздничные колонны демонстрантов. У каждого из нас была, конечно, мыслишка показаться людям в новом парадном обмундировании. Подтянутые, щеголеватые, мы шли едва не строевым шагом. Наше настроение было сверхпарадное.

В это время раздался могучий рокот приближающихся самолетов – прохождением авиации завершался военный парад. Все устремили свои взоры на небо и с удивлением увидели, как на город надвигается целая армада самолетов. Они надвигались эскадрильями без значительных промежутков, шли иногда в два-три яруса. Трудно передать волнение, охватившее меня и каждого человека на улице в этот момент. Враг стоял в нескольких десятках километров от столицы, захватил огромную территорию нашей страны, и вдруг все увидели силу нашего воздушного флота. Увидели и не могли понять, как же может немецкая армия идти столь беспрепятственно вглубь нашей страны. Мне казалось, что если бы такое количество самолетов, которое летит над городом, обрушило на головы врага даже по одной бомбе, то земля должна была бы встать стеной и поглотить все живое. Действительно, наши силы неисчислимы. А самолеты все шли и шли, как набегают на берег морские волны.

Никто тогда не знал, что, для того чтобы показать народу и дипломатическому корпусу воздушную мощь нашей армии, подкрепить каждодневные утверждения о неисчислимости наших ресурсов, пришлось пойти на хитрость. Были собраны способные подниматься в воздух самолеты всех старых конструкций из Приволжского, Уральского, Сибирского, Среднеазиатского военных округов. Эта мобилизация всей военной техники позволила тогда набрать всего несколько сот самолетов. Авиационным штабам пришлось основательно поработать, чтобы спланировать прохождение самолетов разных марок, с разными скоростями. Все это стало известно только через двадцать пять лет после войны из рассказа маршала авиации Вершинина, опубликованного в газете «Неделя». В его статье ничего не сообщается, что при воздушном параде над городом была устроена карусель, как в случае с мотопехотой на площади. Но я до сих пор не исключаю такой возможности, потому что воздушный парад продолжался, по нашим понятиям, довольно долго. Мы уже гуляли по улицам, а над городом самолеты шли и шли волнами: истребители, легкие бомбардировщики, средние, тяжелые в два, три яруса. Обсуждая с товарищами этот заключительный аккорд военного парада, мы укрепились в мысли, что война действительно только еще начинается.

Старинный русский город Тихвин к исходу грозного 1941 года оказался важным перекрестком войны. Здесь развертывалось сражение, значение которого далеко выходило за рамки данного района. Как писал маршал С.М. Штеменко, оно сыграло заметную роль в жизни и борьбе осажденного Ленинграда, оказало влияние на состав и группировку сил противника в решающей битве за Москву.

В тот момент мы, молодые командиры, над стратегическими ситуациями не задумывались, но интуитивно чувствовали, что свежую сибирскую дивизию двинули на важный участок советско-германского фронта. Так оно и оказалось.

Гитлеровское командование, возобновив в сентябре 1941 года наступление на всех трех стратегических направлениях для захвата Кавказа, Москвы и Ленинграда, планировало сначала сломить оборону Ленинграда, высвободить здесь свои войска, чтобы затем ударить всеми силами на Москву, обойдя ее с северо-востока. Потерпев провал в своих попытках сломить сопротивление защитников Ленинграда прямым ударом, вражеское командование стало принимать энергичные меры для выполнения своего намерения путем создания мощного кольца добиться глубокой и полной блокады Ленинграда.

Поскольку в руках защитников города Ленинграда оставалась южная часть Ладожского озера и по нему налаживалась связь со страной, немецкое командование разработало новый план наступления к реке Свирь, на соединение с финской армией. По этому плану главное направление нового удара через Будогощь и Тихвин стало с октября 1941 года предметом внимания немецкого командования.

Советское командование прилагало огромные усилия для деблокирования Ленинграда и удержания южной части Ладожского озера, но эти попытки не увенчались успехом. Наши войска были обескровлены, и 8 ноября 1941 года немецкие войска захватили Тихвин, перерезав последнюю дорогу, по которой к Ладожскому озеру подвозились грузы для осажденного Ленинграда. Требовались решительные действия по ликвидации противника в районе Тихвина и Волхова, чтобы перебрасывать грузы для осажденного Ленинграда до Ладожского озера и затем далее в Ленинград.

Вот почему, хотя положение под Москвой было тяжелым, в ноябре-декабре 1941 года на Тихвинское направление было дополнительно направлено из стратегических резервов и с других участков фронта девять стрелковых и одна танковая дивизия, стрелковый полк, танковая бригада, специальные части и подразделения.

9 ноября 1941 года командующим 4-й армией был назначен опытный военачальник генерал армии К.А. Мерецков, а 17 декабря был образован Волховский фронт.

Наша 65-я стрелковая дивизия влилась в состав оперативной группы 4-й армии. 127-й легкоартиллерийский полк, в котором я был командиром огневого взвода, после выгрузки начал продвижение в сторону Тихвина только на рассвете, когда возвратилась полковая разведка. Колонна вскоре втянулась в лес, где дорога пошла по выемке, подобно узкому коридору, рассекавшему невысокую возвышенность, покрытую могучими соснами и елями с тяжелыми замысловатыми шапками снега на ветвях.

Мы шли за орудиями, которые легко катили шестерки попарно запряженных лошадей, делились между собой первыми впечатлениями о невиданной красоте северного леса зимой.

Наши восторги прервал, неожиданно вынырнув с правой стороны леса, легкий немецкий самолет-разведчик. Он на небольшой высоте пересек дорогу и заложил глубокий вираж, увидев колонну.

– Воздух! Воздух! – одновременно разнеслось по всей колонне. – В укрытие!

Ездовые ударили лошадей и рванулись на рысях вперед, стремясь рассредоточиться и найти место, где можно было бы выбраться из узкого дефиле, чтобы укрыться в лесу. Рассыпались по сторонам и боевые расчеты, однако некоторые еще не спешили, понимая, что летчик только еще рассматривает движущиеся к линии фронта наши войска. Я внимательно наблюдал за самолетом, удивленный, что встреча с немецкой авиацией произошла так быстро.

Сделав два круга над хвостом колонны, самолет перевалился на другое крыло и стал делать виражи над головой колонны. Было нетрудно догадаться, что летчик считает орудия и собирает обстоятельные данные. Затем самолет полетел в сторону станции взглянуть, что делается там, сделал над ней несколько кругов, вышел на ось дороги, направляясь опять в нашу сторону.

«Лег на боевой курс», – пронеслось у меня в голове.

– В укрытие! За мной! – крикнул я оставшимся на дороге, взбираясь по откосу к лесу. Оглянувшись, увидел, что несколько солдат остались стоять на дороге, и моментально скатился к ним. Один из них, держа в руках вожжи, невозмутимо убеждал своих товарищей:

– Чего бежать-то? Нешто вы не видели: крест у него? Это санитарный самолет пролетел!

Я остолбенел от солдатской наивности, потом взорвался.

– Сейчас бомбить будет! Покажет вам санитарную обработку. В укрытие! Самолет чуть-чуть поводил носом, еще точнее выправляя курс по оси дороги. Товарищи «грамотея» поняли, что им грозит, и бросились за мной, а оставшийся на дороге с удивлением замотал головой, не понимая источника опасности.

Отбежав на десяток метров в лес, я плюхнулся под большую сосну головой к дороге, спрятал ее за ствол дерева. Но было так охота посмотреть на первую атаку самолета, на солдата, на действия зенитчиков, которые уже расчехлили на своей машине счетверенные пулеметы, приготавливаясь к открытию огня, что я тут же выглянул из-за дерева, наблюдая за их действиями. «Наверняка собьют самолет на такой небольшой высоте, – думал я. – Сейчас прямо в лоб ударят. Деться ему некуда».

Я уже прикидывал, куда он рухнет. Зенитчики суетливо задергались. «Дубины! Чему только их учили? – зло прокомментировал я их действия. – Ну, скорее же, скорее! Такой случай! В перекрестье прицела его! Опоздаете!» Пулеметная очередь только началась и тут же оборвалась: заело ленты. От самолета отделились две небольшие бомбочки, и я спрятал голову за дерево. Взрывы раздались чуть впереди на дороге, метрах в сорока от меня. Самолет улетел в сторону Тихвина. Я тут же выскочил на дорогу. Потери оказались невелики. Бомбы упали в кювет, повредили одну повозку, убили одну лошадь, легко ранили оставшегося на дороге солдата.

Так все получили боевое крещение на первом километре от места выгрузки, а некоторые, кроме того, узнали, что есть различие между красным крестом нашей авиации и фашистским опознавательным знаком, что желтый крест на самолетах противника и свастика – это одно и то же.

Опасаясь прилета вражеских бомбардировщиков, полк свернул вскоре с дороги и занял первые огневые позиции. Наша шестая батарея расположилась возле громадных елей, окаймлявших небольшую полянку. В секторе для стрельбы не должно быть высоких деревьев, у елей обрубили нижние ветви, чтобы можно было оттащить орудия при появлении самолетов противника. Левее нас расположились две батареи 76-миллиметровых пушек. Связисты, обвешанные телефонными катушками, сразу же потянули провода на наблюдательный пункт.

Уже к вечеру поступила команда на пристрелку орудий. Все немного волновались перед таким ответственным событием, хотя каждый был готов к этому и четко знал свои обязанности. Заряжающий взял полуторапудовый снаряд и, сознавая, что это не учебная болванка, начал осторожно направлять его в канал ствола гаубицы.

Командир взвода лейтенант Гаврилюк тут же подскочил к заряжающему:

– Смелее надо действовать, с силой надо загонять снаряд, как учили, чтобы медный поясок врезался в нарезку ствола! Вот так!

Он взял снаряд и со звоном загнал его в ствол.

– Это первый снаряд, который на головы врагов посылаем!

Все отбежали от орудия и попрятались согласно инструкции в ровике, в том числе и наводчик, державший в руках конец десятиметрового шнура. Командир взвода стал в стороне от орудия. Я, как стажер, решил, что мне тоже прятаться в укрытие не к лицу и, вопреки наставлению боевого устава, стоял возле орудия. На всякий случай, опасаясь за свои барабанные перепонки, зажал пальцами уши и нос, как это делают начинающие пловцы. За время службы в армии мне лишь однажды пришлось присутствовать на боевых стрельбах, да и то в качестве зрителя. Стоять рядом со стреляющим орудием не приходилось.

Прогремел первый выстрел. С моими ушами ничего не случилось, и с ушами лейтенанта, который, улыбаясь, смотрел на меня, тоже. Эмоций после выстрела было достаточно: наконец-то и мы послали на головы врагов первый снаряд! Все словно повзрослели сразу на несколько лет и испытывали глубокое удовлетворение. Но что это? Ствол гаубицы, откатившись, почему-то мучительно медленно возвращался назад и, не дойдя на один сантиметр до нормальной отметки, остановился. По условиям мирного времени это было ЧП – чрезвычайное происшествие.

– Надо срочно послать за артмастером, – предложил я.

– Ничего! Из этого орудия, видимо, со времен Гражданской войны не стреляли, – помедлив, сделал заключение Гаврилюк. – Жидкость в противооткатном устройстве застоялась. После второго выстрела станет на место. Командир орудия внимательно обследовал все узлы орудия, но не обнаружил ничего подозрительного. Однако после второго выстрела ствол не докатился уже на пять сантиметров. Немедленно сообщили командиру батареи. На наблюдательный пункт вызвали орудийного мастера, который тут же поставил диагноз орудию: это может означать только одно – погнулся шток противооткатного приспособления. Требуется заводской ремонт.

Подошедший к нам командир орудия принес на ладони иголку хвои, упавшую с дерева после выстрела на салазки противооткатного устройства, и сокрушенно сказал:

– Вот! Нашел!

Это, действительно, могла быть причина неполадок в орудии, недоката ствола. Но ею могло быть и то, что давно не меняли тормозную жидкость, а главное, не проверили орудие перед выступлением в бои. В мирное время учения проводили, как принято было говорить, «в обстановке, приближенной к боевой», а это значит, что раз в год вывозили одно орудие на полигон и стреляли для отчета. Все в качестве зрителей стояли и слушали в отдалении. «Приближенность» была метров за сто. И вот за это пришлось расплачиваться.

Мы с командиром орудия были обескуражены, нам уже стало ясно, что потеряли орудие в первый день стрельбы. Когда орудие отправляли на заводской ремонт, мы шли его провожать, и наши лица были как на похоронах.

Я знал, что мы его назад не получим.

День за днем артиллерийский полк вел огневые налеты, после которых пехота бросалась в атаку на укрепления врага, но он цепко держался за свои позиции. Продвижение вперед исчислялось иногда метрами, десятком метров. В бой вступили «катюши». Первые сведения, которые принесли разведчики с передовой о залпе гвардейских минометов, мы восприняли как плод фантазии, хотя слухи о доселе невиданном оружии наших войск уже ходили, доходили они и до меня.

Рассказывали, что «земля встает стеной», что «ничего не остается живого». Мне как-то не верилось, что именно на этом участке фронта будут брошены в бой части с секретным оружием. Вскоре, однако, пришлось услышать, как в гром артиллерийской канонады неожиданно ворвались могучие, пронзительные, скрежещущие звуки гвардейских установок, от которых холодок пробежал по телу. «Катюши» били всегда неожиданно. Но тогда, в 1941 году, таких установок было мало. Однако не поддается учету сила их морального воздействия на врага.

Наша пехота, вгрызаясь в оборону противника, продолжала нести большие потери. Вражеские огневые точки прижимали ее к земле. Вскоре стало ясно, что надежно подавлять их можно только при стрельбе прямой наводкой.

Первый приказ выделить одно орудие для стрельбы прямой наводкой поступил нашей гаубичной батарее. Речь шла о подавлении огневой точки, расположенной в каменном строении, а наводчики шестой батареи за несколько дней боев успели уже зарекомендовать себя как мастера снайперского ведения огня. Из комсостава батареи для этой цели выделили меня. Я тут же приказал лучшему огневому расчету выкатывать орудие на дорогу. Полученный приказ вызвал у меня чувство гордости за такое поручение и волнение, от которого никуда не уйдешь, когда дело касается первой встречи с врагом лицом к лицу. Пострелять прямой наводкой всем хотелось. Мы были молодыми и уверенными в себе.

У самой дороги произошла небольшая заминка. Тяжелая гаубица по самый ствол увязла в занесенной снегом придорожной канаве, и вся батарея прилагала отчаянные усилия для того, чтобы вытащить ее на дорогу. В этот момент возле нас оказался кто-то из командиров соседней пушечной батареи 76-миллиметровых орудий. Узнав о поступившем приказе, он тут же выложил свое мнение:

– Какого черта вы претесь с этой махиной на прямую наводку! Пока будете выкатывать ее там на позицию, вас всех перебьют, и от гаубицы останутся одни ножки да рожки. Там снег по пояс, а катать орудие под огнем противника придется на руках! Тащите ее назад! Сейчас скажу, чтобы из нашей батареи направили одну пушку.

Он бегом направился на свою позицию. Через несколько минут упряжка лошадей легко вытащила 76-миллиметровую пушку на дорогу.

– Приказ был нашей батарее направить орудие, – осадил я командира взвода, выбираясь из канавы. – Помогите лучше вытащить гаубицу.

– Сами управитесь! Нам надо спешить, там ждут, каждая минута дорога.

– Куда вы лезете? – стал возмущаться я. – Там крепкие каменные сараи, только вот этой долбить надо! – кивнул я на свое орудие.

– Там быстрота нужна! – отрезал он мне.

Молодой солдат, татарин по национальности, слышавший нашу перепалку, рассмеялся, взбираясь на передок готовой тронуться пушки, и бросил мне слова, запомнившиеся на всю жизнь:

– Не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант, мы не хуже вас отстреляемся. Будьте уверены, не подкачаем! А из нашей пушечки только и стрелять прямой наводкой.

Я не знал тогда, что фамилия этого солдата Маннанов и что он идет на свой бессмертный подвиг, за который будет первым в дивизии удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

29 ноября, на десятый день после начала наступления наших войск на Тихвин, гитлеровцы предприняли сильнейшую контратаку. Такое упорство противника нетрудно было понять, если напомнить, что 22 ноября вступила в строй ледовая трасса по льду Ладожского озера, и стало налаживаться снабжение осажденного Ленинграда. Гитлеровское командование прилагало отчаянные усилия удержать Тихвин, чтобы добиться решения стратегической задачи – выйти к Онежскому озеру на соединение с финской армией и замкнуть полное кольцо блокады Ленинграда.

Густые цепи противника при поддержке самолетов, танков, артиллерии двинулись на наши позиции. В этом бою расчет орудия, выделенного для стрельбы прямой наводкой, сильным минометным огнем был полностью выведен из строя. Заряжающий Ильдар Маннанов, которого командир орудия отправил за снарядами, возвратившись на позицию, увидел погибших товарищей и приближающиеся цепи врагов. Он встал за прицел. Каждый солдат огневого расчета мог прекрасно исполнять обязанности наводчика: совмещению профессий в армии еще до войны придавалось большое значение.

Маннанов ударил из пушки в упор по наступающей немецкой пехоте, внося опустошение в ее ряды. Он вел огонь до тех пор, пока она не отхлынула назад. Через некоторое время гитлеровцы бросили в атаку танки. Ильдар открыл огонь по ним и подбил головную машину, остальные повернули назад. Взрывом мины его ранило в ноги и шею, но он не оставил орудия и продолжал в упор расстреливать врагов, которые все наседали. Рассказывали, что он выпустил уже сто восемь снарядов, которые непрерывно подтаскивал в промежутках между атаками, и у орудий оставалось только четыре снаряда, когда на позицию этого героя, смельчака-артиллериста обрушились немецкие пикирующие бомбардировщики. Взрывом бомбы Маннанов был оглушен. За этот бой, который он вел один на виду у нашей пехоты до тех пор, пока к нему не подоспела помощь, Ильдару Маннановичу Маннанову было вскоре присвоено звание Героя Советского Союза.

В боях за Тихвин наши воины проявляли массовый героизм, который вызывал в душе каждого солдата восхищение, потрясал до глубины души, заставляя с удесятеренной силой отдаваться ратному труду. Эти вести о беспримерной храбрости наших товарищей по оружию доходили и от войск, наступавших на Тихвин с севера и северо-запада. Их приносили на огневые позиции батареи обычно разведчики и связисты, приходившие с наблюдательных пунктов. О некоторых из них приходилось читать в дивизионной газете. Такие весточки о ежечасных подвигах, которые совершались в боях за Тихвин, заставляли солдат буквально преображаться на глазах. Любая трудность начинала казаться пустяком, мелочью по сравнению с теми чудесами храбрости, которые творили вокруг нас такие герои. Я примечал, что, прослушав очередное сообщение солдатского телеграфа об исключительном примере героизма, и рядовые и сержанты, не сговариваясь, спешили каждый к своему месту, с каким-то остервенением вгрызались в неподатливую землю, выжимая из себя все силы, какие только можно было выжать.

В один из последующих дней немецкий самолет-разведчик, покружив над орудиями и пересчитав, наверное, не только орудия, но и количество ящиков со снарядами, улетел в сторону Тихвина. По правилам следовало убираться прочь с этого места, но надвигались спасительные сумерки, и мы, посовещавшись, решили не менять позицию. К орудиям непрерывно подвозили боеприпасы.

С утра началась невиданная по своей силе артиллерийская подготовка перед решительным штурмом города. Артиллерийскому наступлению на фронте всегда предшествует упоительная тишина. Тишина сначала воцарилась и в это утро. Орудийные расчеты подтаскивали к орудиям ящики, выкладывали снаряды, заряды, наводчики в десятый раз заглядывали в прицельные приспособления. Последовала команда натянуть шнуры. По команде «Огонь!» ударили все орудия полка. Потом каждое орудие стреляло с возможной предельной скоростью. Словно тысячи громов из грозовых туч спустились на землю и собрались на одной поляне, стараясь на мелкие кусочки разодрать воздух. Позиция батарей быстро заволоклась сизым удушливо-едким дымом. Вскоре впереди орудий снег растаял метров на двадцать, позади орудий стали расти горы стреляных гильз. Через некоторое время стала гореть краска на стволах. Из каналов стволов при открывании затворов ручейками стекала гарь. Сознавая приближение штурма, орудийные расчеты работали с предельным напряжением сил. Чтобы поддержать темп огня, орудийная прислуга прикладывала к стволам для охлаждения снег, для протирки зарядных камер, из которых не успевала стекать гарь, в ход пошли портянки. Неосторожные движения заряжающих причиняли рукам ожоги.

Голова отказывалась воспринимать ужасающий грохот выстрелов, наводчики давно перестали слышать команды и, показывая на уши, мотали головой, отдельные солдаты стали оседать на снег от усталости – подносить двадцатидвухкилограммовые снаряды было нелегко. Артиллерийское наступление продолжалось уже много часов подряд.

Комиссар, неотлучно находившийся на батарее, приказал организовать кормление людей, и на позиции тут же стали доставлять котелки с супом. Отдавая команды, стоя позади орудий, я смотрел, как наводчик ближайшего орудия, прильнув к панораме, правой рукой вращал маховик прицельного приспособления, а в левой держал котелок: дернув за шнур, он пытался, пока накатывает ствол после выстрела, отхлебнуть глоток супа. Это ему редко удавалось, темп стрельбы был большой. Я подошел к наводчику и подменил его. К наводчикам в артиллерии отношение особое, как к первой скрипке в оркестре.

Машины со снарядами одна за другой подъезжали прямо к орудиям. После разгрузки, в которой принимали участие все, кто только мог, включая командиров, шоферы стремительно бросались в кабины и, оглушительно газуя, уносились на станцию. Водителей охватил азарт боя, они понимали, что сейчас от них зависит многое.

Только к вечеру последовала команда: «Стой!» Я во время боя даже перестал записывать количество израсходованных снарядов. Подсчитали потом пустые гильзы зарядов. Примерно по 400 снарядов на орудие выпустила в этот день наша гаубичная батарея. В пушечных батареях, с большей скорострельностью орудий, расход снарядов был значительно больше. Огонь такой интенсивности нашему полку долго потом не приходилось вести. Этот сокрушающий огонь по вражеским позициям причинил ему немалый урон. Такая огневая мощь радовала, окрыляла, убеждала, что дни хозяйничанья гитлеровцев в Тихвине сочтены.

После короткого перерыва еще раз сделали силами артполка огневой налет по позициям противника в городе, который длился недолго. Теперь уже отстрелялись, отметил я про себя, пехота пошла на штурм города. Конечно, нам никто с передовой не объявлял об этом. С наблюдательного пункта передаются только команды на ведение огня: прицел такой-то, снарядов столько-то… Линия связи между НП и орудиями прокладывается не для выражения эмоций, она должна быть всегда чистой, но что после чего следует – всегда можно понять, как в шахматной игре у хороших игроков.

65-я дивизия при штурме была перенацелена на южную окраину города и повела наступление на железнодорожный вокзал. Все батареи артполка быстро снялись со своих позиций и двинулись в боевые порядки пехотных полков поддерживать своим огнем наступающие части. Лошади по брюхо в снегу с трудом тащили тяжелые гаубицы по открытому полю вокруг города, и поэтому мы вскоре отстали от пехоты, которая при поддержке пушечных батарей уже, наверное, где-нибудь ворвалась в город.

Ожидая перед собой сопротивление противника, мы метров за триста до вокзала сняли орудия с передков и отправили упряжки подальше назад, а сами, с неимоверными усилиями налегая на спицы колес, стали метр за метром продвигаться вперед, готовые в любую минуту повести огонь прямой наводкой. Но звуков боя пехоты в районе вокзала не было слышно.

– Пехота, наверное, прошла в стороне от вокзала, – послышался голос.

– Затаились, – высказал кто-то предположение.

– Подпускают ближе, сейчас ударят.

Чем ближе мы подходили к вокзалу, тем быстрее становился темп движения орудий, тем ниже мы пригибались, с секунды на секунду ожидая огня противника. Потом стала возникать уверенность, что впереди никакого противника нет. Но штурм есть штурм, порыв еще продолжался. В поте лица мы преодолели последние метры до железнодорожной колеи, перевалили через рельсы и… раздался голос батарейного балагура:

– Все! Конец штурма: город взяли!

Только что рассветало. Мы еще переводили дух от усталости, как посыпались разочарованные голоса:

– Удрали! Упустили!

– Да нет, пехота, наверное, ведет бой в центре города. Слышите?

Упряжки лошадей с передками подогнали к орудиям, приняли походное положение и стали ожидать команды на дальнейшее движение.

Гитлеровцы под напором наших частей, наступавших с трех сторон, уже не думали об удержании города. Стремясь спастись от полного разгрома, они начали спешно выводить ночью свои части из города по дороге в сторону Будогощи. Они оставили город и даже сняли заслоны, прикрытия при поспешном отступлении.

Пехотные части в разных местах выходили на противоположный берег Волхова и вели тяжелые бои. Как и ожидалось, гитлеровцы дрались на рубеже Волхова отчаянно, пытаясь сбросить наши части с плацдармов и удержать рубеж по реке.

Комбат дал приказ переправиться на другой берег Волхова, где шли бои уже в двух километрах от берега и где находился его наблюдательный пункт. Мы уже были на другом берегу и, двигаясь по дороге, увидели связистов. Они сидели возле дороги со своими катушками в ожидании нас – успели проложить связь от НП.

– Скорее устанавливайте орудия, – торопили они, – фрицы начинают новую атаку! Бой идет за этим лесом, на опушке!

Мы без промедления загнали упряжки с орудиями в удобное место возле дороги. С наблюдательного пункта комбат стал передавать команды на ведение огня. На таком малом прицеле нам еще никогда не приходилось стрелять. Так близко ставить орудия позади своего наблюдательного пункта было нерасчетливо.

Только в данном случае это было оправдано, если предполагалось выдвинуть орудие на открытое место для стрельбы прямой наводкой, то есть для стрельбы шрапнелью.

Орудия вели интенсивный огонь. Я по командам, передаваемым комбатом, старался представить, что там происходит.

Прибежал связист с передовой, схватил карабин, гранаты и, убегая назад, успел только сказать:

– Бой идет за этим лесом, нашей пехоты мало, фрицы лезут напролом, вот-вот могут здесь появиться! Будьте готовы спасать орудия, держите упряжки наготове. Комбат сказал, что сообщит, если связь будет целой. Глядите в оба сами все время!

Поблизости от орудий стали рваться немецкие мины. Орудийные номера не обращали на них внимания. Я стал опасаться: если будут потери людей, кто вытащит орудия на дорогу, кто будет спасать их? Орудийной прислуги и так мало – по два-три человека на орудие. В последнее время пришлось по приказу давать пополнение в пехоту. Я стал уже сам работать за орудийный номер – подносить снаряды. При каждом завывании очередной мины я кричал солдатам «ложись». Одна мина плюхнулась в десяти шагах, ушла под снегом в болото и взорвалась, выбросив на два метра в высоту немного грязи. В момент падения мины мы инстинктивно все пригнулись, а после взрыва повеселели.

– Да они, товарищ лейтенант, в болото плюхаются и там рвутся. Стрелять можно. Может, на передовой отобьются.

Я это уже понял.

– Если фрицы на НП прорвутся, они тут у нас будут через пять минут. Все равно не успеем выбраться отсюда с орудиями. А так, может, поможем им, – подавал совет наводчик.

Я приказал переставить одно орудие на дорогу для стрельбы шрапнелью, на случай, если появятся фрицы, поднести к этому орудию снаряды. Сказал связисту, чтобы запросил, что там, на передовой, доложил о перестановке орудия.

– Пока отбиваются. Усилить огонь. Сейчас успокоятся! – передал связист. Немецкие офицеры зря людьми не бросались. Небольшое сопротивление – и они вызвали авиацию. И здесь без нее дело не обошлось. Прямо над головами, на самой малой высоте, как бы только оторвавшись от земли, прополз «юнкерс». Я немедленно сообщил об этом комбату. Он сказал, что уже скоро смеркаться начнет, на завтра все оставляют. Ночью надо отвести орудия назад, за Волхов. Бомбить завтра будут. А пока снижайте темп огня, одна минута – выстрел – до отбоя, чтобы окончательно успокоились.

Я про себя отметил, что комбат создает впечатление у противника: мы остаемся на своих местах.

Последовала команда «отбой». Мы с трудом вытащили остальные орудия на дорогу и покатили за Волхов, на старые огневые позиции.

На другой день мы со старшиной поехали на санях забрать оставшиеся снаряды, оставленные впопыхах некоторые свои пожитки. Он предложил переехать через замерзшую реку, левее дороги, взглянуть днем на то место, где пехота недавно билась за плацдарм на другом берегу Волхова. Едва мы выехали на противоположный берег, перед нами открылось поле боя. Все пространство от самого берега до леса было устлано убитыми нашими солдатами. Все до единого раздеты до нижнего белья. В лютую зиму первого года войны теплую одежду успели собрать. Солдаты, которые это делали, всегда извинялись: «Прости, браток, тебе она ни к чему, а нам топать надо вперед, до Германии…» Видно было, что наша пехота не раз и не два бросалась в атаку из-под крутого берега, пока не зацепилась за лес, в котором она, опрокидывая сопротивление противника, быстро оказалась на рубеже, где вчера шел бой, в двух километрах от берега. Было непонятно, кто так бездумно распорядился жизнями наших солдат. Ведь можно было перед наступлением вызвать артиллерию и обработать кромку леса огнем. Какой полк, какой дивизии наступал, неизвестно. Впрочем, спрос на артиллерию был большой, ее всегда и везде не хватало, как и авиации. Шел только 41-й год, первый год Отечественной войны.

Приехав на место, где стояла батарея, мы увидели следы недавней бомбежки: разбросанные ящики со снарядами, заляпанные замерзшей грязью, воронки, исковерканный вокруг лес.

Нашли несколько ящиков, которые уцелели, погрузили на сани и двинулись не спеша назад. Вдруг увидели выбежавшего из леса связиста Привалова, которого считали погибшим. Он обрадовался встрече с нами, сел в сани и сказал:

– Гоните! Немцы заняли наш наблюдательный пункт. Никакого прикрытия позади нас больше нет. Я один успел выскочить и вот плутаю по лесу, пока вас не увидел. Нет ли у вас корочки хлеба, три дня во рту маковой росинки не было!

Мы со старшиной сразу поняли, как мы рисковали, совершая свою поездку за снарядами под нос к немцам. Они еще не знали, что впереди них никого нет, что линия фронта снова проходит теперь по реке.

Мы погнали на санях к себе, за Волхов, слушая рассказ Привалова о том, что произошло на НП. Пересказать то, что говорил Привалов – значит пояснить, что скрывается за словами фронтовиков, говорящих: «Чудом остался жив». А чудо состояло в следующем: немецкая пехота подобралась на рассвете к остаткам наших стрелков, перебила их, вошла в расположение нашего наблюдательного пункта, стала открывать крышки землянок и спускать туда по гранате. Разведчики и связисты были перебиты, командир взвода управления взят в плен. Привалов находился в крайней землянке, услышав взрывы, выскочил из землянки, увидел, что немцы спускают гранаты, упал среди убитых и притворился мертвым. Среди убитых ходил рыжий немец и стрелял из автомата в лежащих солдат – для верности. Подошел к Привалову, стал менять рожок, вставил его в автомат и направил на него. Привалов лежал у его правого сапога. Рыжий тщетно нажимал на курок – в немецком оружии тоже застывала смазка. В это время его окликнул другой немец, который взял в плен командира взвода управления. Рыжий бросился к месту события. За пленного в немецкой армии давали отпуск домой на месяц. Привалов чудом уцелел, дождался ночи и стал пробираться к своим, а по пути смотал немецкий кабель.

Комбат, который ночью вслед за орудиями покинул свой НП, был уже на огневой позиции и, увидев нас, обрадовался, что мы вернулись невредимыми. Привалов был уже внесен в список погибших со всем взводом управления.

Вскоре мы снялись с этого места, весь полк перебрасывался на другой участок фронта. Походная колонна с большими интервалами между батареями двигалась к новому месту сосредоточения. В моей голове не было ни малейшего представления, куда мы едем, где идем. В пределах видимости иногда появлялись очертания населенных пунктов, которые обходили стороной. Чувствовалось, что путь держим дальний, что приняты какие-то меры предосторожности, поскольку обходим населенные пункты. Погода стояла пасмурная, авиация не беспокоила, но и по звездам было невозможно определить направление движения.

В армии действует закон – военная тайна при передвижении. Чем меньше будут все знать, тем целее будут. Батарею ведет комбат, комбатам приказы отдают командиры дивизионов, дивизионы направляет командир полка, полки двигает командир дивизии и так далее. Каждый знает то, что ему положено. Солдаты уже привыкли к этому, меня не спрашивают, я тоже.

Придем – узнаем.

Шли по бездорожью, по глухим лесным просекам. Дни и ночи шли под пронизывающим ледяным ветром, в пургу и метели. Шли, утопая в снегу, по непролазной чаще леса, по заснеженным склонам небольших возвышенностей, где уже после прохождения трех батарей вместо колеи дороги оставалась раскатанная до самого подножия катушка. Продвижение по такому склону последней шестой батареи, вооруженной тяжелыми гаубицами, требовало нечеловеческих усилий. Каждое из препятствий, которые приходилось преодолевать, навечно осталось в памяти фронтовиков.

Дорога войны – это не просто движение по пересеченной местности, не только пробки и бомбежки – это многократное, замысловатое испытание физических сил каждого на грани возможного и невозможного. В привычных условиях эти перегрузки кому-то могут показаться нереальными, фантастическими.

В одном месте пришлось особенно тяжело. Мы двигались по склону небольшой высотки, подножие которой оканчивалось обрывистым берегом замерзшей речушки. Проходящие впереди орудия, поддерживаемые десятками солдат из всех батарей, одно за другим преодолевали опасное место, и каждое из них, сползая немного боком в сторону обрыва, полировало коварный склон. Последней батарее помогать было некому. Едва первая гаубица ступила на склон, как сразу же многие лошади, словно подкошенные, попадали на брюхо. Отчаянными усилиями орудие, сползшее боком к обрыву, удалось задержать. Ездовые с трудом поднимали лошадей, рубили на склонах ямки, в которые лошади могли бы опереться копытами, орудийные номера долбили в склоне канавки для колес орудий, опасливо поглядывая на обрыв, находившийся в нескольких метрах. Каждый метр пути на этом склоне приходилось брать приступом. Все измотались, и у меня возникло опасение, что при движении других орудий может произойти катастрофа. Орудие может рухнуть с обрыва, увлечь за собой людей и лошадей, будут человеческие жертвы.

Какие только проекты не придумывались, какие только мыслимые и немыслимые способы дальнейшего продвижения не предлагались, чтобы избежать грозящей опасности. Все сошлись на одном: способ передвижения прежний, орудия не отпускать ни в коем случае, а если придется погибать, так погибать всем вместе.

Наше продвижение походило на работу альпинистов с ледорубами, идущих в обход ледяного купола, с той только разницей, что мы шли не с рюкзаками за спиной и специальными инструментами, а с упряжками лошадей, тащивших гаубицы весом в две с половиной тонны каждая. И мы выбивали ступеньки не специальными ледорубами, а первыми попавшимися под руку железными предметами.

Кто-то вспомнил, что так ходили солдаты Суворова в Альпах во время его знаменитого перехода и штурма Чертова моста. Этого человека тут же поправили:

– Тоже мне, сравнил! У Суворова таких гаубиц не было!

– Здесь сам Суворов отказался бы идти!

Шаг за шагом, выбиваясь из сил, продвигалась наша батарея вокруг обледеневшей высоты, и, когда коварный склон остался позади, все пришли к выводу, что ничего труднее на дорогах до самого окончания войны нам уже встретить не придется. Мы не знали, что главная трудность нас поджидала совсем недалеко.

Колонна вышла на хорошо накатанную дорогу и, делая небольшие остановки, уже много часов двигалась вперед, спеша выйти к намеченному сроку на заданные рубежи. Жестокий мороз, пронизывающий до костей ветер заставляли людей идти боком. Подшлемники солдат обросли налетом изморози, в маленьких незащищенных овалах лиц у многих просматривались белые, без единой кровинки пятна – первые признаки обморожения. Командиры знаками показывали эти места, и солдаты начинали их ожесточенно тереть. Вдруг колонна надолго остановилась. Я пошел взглянуть на причину длительной задержки на совершенно ровной дороге. Впереди оказалось огромное прикрытое снегом болото, через которое пролегала высокая насыпь дороги. Середина шоссе была разрушена огромным зарядом тола. Отступающие гитлеровцы заложили заряд под самое основание насыпи, в отверстие для стока воды, и разрушили дорожное полотно на протяжении более полусотни метров. В образовавшейся воронке мог свободно уместиться большой трехэтажный дом. Столпившиеся солдаты и командиры мрачно оглядывали окрестности. Было ясно, что обойти поврежденный участок дороги можно только по болоту справа, и для этого придется строить гать – настил из бревен для проезда по топкому месту. Раздалась команда, и закипела работа. Солдаты валили расположенный неподалеку лес, распиливали стволы на бревна, подвозили и подносили их к месту объезда.

Место стройки походило на муравейник. И вот уже на глазах стала обозначаться дорога. Через несколько часов напряженного труда начали переправлять орудия первой батареи. Десятки рук осторожно спускали на веревках вниз по откосу орудия, лошадей, совершали объезд по болоту, потом помогали упряжками лошадей вытаскивать орудия по крутому откосу на дорогу. Сравнительно легко переправили 76-миллиметровые пушки. Дело дошло до гаубиц. Гаубицы весом в две с половиной тонны продавливали сооруженный на скорую руку настил и по самые ступицы уходили в болото. Снова и снова подбрасывали в разрушенные места бревна, и вереницы попарно запряженных лошадей, неистово подхлестываемые ездовыми, продвигали орудие на пару шагов вперед. Вскоре трудно было уже разглядеть в образовавшемся месиве уложенные бревна. Мы с тревогой смотрели на останки дороги и упрашивали командиров проходивших орудий прийти с людьми на помощь, когда настанет очередь переправляться нашей батарее. Хотя все уже выбились из сил, нам немного помогли. Изрядно попотев, общими силами удалось перетащить по разбитому настилу две гаубицы. Как часто бывает в большом деле, помощники после сделанной основной работы расходятся, и заканчивать работу приходится основным исполнителям. Помогавшие солдаты побежали догонять свои батареи. Одно орудие, которое предстояло тащить через болота, казалось всем сущим пустяком. Но не тут-то было.

Последнее орудие застряло в месиве бревен и стало постепенно уходить в болото. Его колеса до половины уже сидели в грязи. Все наши попытки вытащить эту махину своими силами кончались неудачами. Я догнал уходящую колонну полка, попросил помощи, но командиры отмахнулись.

– Весь полк прошел, одно орудие сами как-нибудь перетащите! У вас людей побольше, чем у нас.

Подавленный несправедливостью, я медленно возвращался назад. Глядя на утопавшее в болоте орудие, я, признаюсь, подумал: «Это, наверное, тот самый раз, когда уже ничего нельзя сделать, чтобы его спасти. Здесь может помочь только мощный трактор или огромный подъемный кран. Что может сделать здесь горстка солдат? Ничего!» Между тем командир батареи старший лейтенант Волошин, человек необычайной энергии и воли, шагнул в болото и принялся тщательно обследовать погребенный под грязью неимоверно искореженный настил дороги. Со свойственными ему шутками и прибаутками он принялся поднимать затем людей, распределять обязанности по ремонту дороги. Вспомнили, что на свете существует способ поднимания тяжестей при помощи рычага. Тут же приволокли к орудию огромное бревно и сумели приподнять немного колесо орудия, подложить под него свежие бревна. Ездовые соединили всех лошадей в одну упряжку и подцепили к орудию. Налегая на постромки, помогая всеми силами, мы с громовыми криками: «Раз-два взяли! Еще раз!» – медленно вытягивали орудие из трясины.

Едва обозначился успех в этом, казалось, безнадежном деле, как все бросились в это месиво грязи и, налегая на спицы колес, старались сделать половину или хотя бы четверть оборота колеса.

Не раз и не два принимались мы за дело, пока наконец вырвали орудие из болотной топи. Пораженные содеянным, мы молча застыли в немом изумлении. Все уже выбились из сил настолько, что не хотелось даже думать о том, что придется его тащить по крутому склону на дорогу. Но последнее как раз и оказалось самым трудным делом. Несмотря на наши отчаянные усилия, орудие, поднятое примерно на середину откоса, всякий раз сползало вниз. Обессиленные, обозленные на бесплодность затраченного нечеловеческого труда, солдаты опускались на землю. И тогда Волошин принял решение:

– Приказываю: сесть или лечь каждому на том месте, кто где находится, и отдыхать. Ездовым укрепить дополнительно постромки, вытряхнуть из переметных сум до последнего зернышка овес и подкормить лошадей. Перекур запрещаю, чтобы дыхание не сбивать, сделаем его на дороге, после того как вытащим орудие. Последний раз пойдем на штурм. Командира орудия ко мне!

Они посовещались несколько минут, и Волошин встал:

– Я за сержанта говорить не буду, а за себя скажу всем. Я буду работать на правом колесе и лягу вместо подпорки под колесо, если каждый из вас не будет работать в полную силу и вы дадите орудию еще раз сползти. Похороните меня вон на той опушке леса. А ты, Редкозубов, влепи на моей могиле из своего пистолета пулю тому, кто будет жилы свои беречь. Пусть эта дрянь будет мне вместо памятника.

Он выбрался по откосу на дорогу, отдал там распоряжения ездовым, стоявшим у своих упряжек, которые должны были помогать тащить орудие вверх, затем отошел в сторонку и стал задумчиво смотреть на опушку леса. Солдаты притихли. Они знали, что Волошин слов на ветер не бросает. Потом он спустился вниз, сел в круг отдыхавших солдат и, верный себе, отпустил порцию соленых шуток, от которых все прыснули со смеха, и заключил:

– Меня рано отпевать!

Все поднялись и подошли к орудию.

– Ну, голубушка, – поглаживая ствол гаубицы, сказал один из бойцов, – быть тебе сейчас на дороге.

Он сбросил с себя шинель, расстегнул телогрейку.

– Теперь тебе только один путь, родимая, наверх, на дорогу, – размышлял вслух другой, оглядывая со всех сторон орудие и примериваясь к месту, где ему придется стоять.

Группа солдат, скрутив несколько вожжей, сделав из них длинный канат, полезла по откосу на дорогу – их место было наверху. Каждый делал свое дело с необычайной серьезностью и основательностью, за которыми чувствовалось огромное напряжение.

Волошин поручил подавать команды старшине, определив его место наверху, на дороге. Сам занял место у колеса.

– Слушай мою команду! – раздался голос старшины. – Пошел!

Ездовые стеганули упряжки расположившихся на дороге лошадей, и гаубица, сопровождаемая возгласами: «Раз-два – взяли! Еще раз взяли! Пошел! Пошел!», стала медленно подниматься вверх по откосу. Волошин, приложив грудь к железному ободу колеса, подтягивал руками к животу нижние спицы колеса. Я видел только его. Орудие было облеплено человеческими телами, которые подпирали махину весом в две с половиной тонны, толкали ее настойчиво вверх. Я пристроился к станине и, упираясь в заранее приготовленные на откосе ямки, до боли в животе вкладывал всю свою силу. Было во всех этих усилиях что-то яростное и страшное. Не обошлось, конечно, без отчаянных ругательств, топилось человеческое бессилие, и слышалась твердая решимость людей совершить невозможное. Лошади, царапая копытами почти ледяное покрытие дороги, укатанное прошедшими батареями, падали. У меня от перенапряжения закружилась голова, и перед глазами появились разноцветные круги, сквозь которые с трудом угадывались знакомые лица. Думал только об одном: «Здесь надо выложить свои силы до конца». Уже рядом раздавался голос старшины:

– Еще два метра осталось. Раз-два – взяли! Еще разик! Еще раз!

Наконец, колеса орудия оказались на дороге. Последним усилием мы откатили его от края, и окончательно изможденные, все рухнули, словно подкошенные, на дорогу. Лошади там свалились прежде нас. Опутанные постромками, они изредка, с хрипом подергивались. Люди лежали молча, не было сил сказать несколько слов. Многие держались за животы. Меня сильно тошнило. Не было такой силы, которая могла бы заставить каждого из нас в этот момент подняться. Каждый израсходовал последнюю кроху мускульной энергии. Рядом со мной несколько солдат лежали на спинах, разбросав руки в стороны, безмолвно смотрели в небо. Кто-то повернулся на бок и тупо уставился в болото, находившееся далеко внизу. Я, немного полежав, повернулся, осел на колени, упираясь головой в дорогу, – на последних метрах меня схватили судороги, усилились рези в животе.

– Что мы совершили! Что мы сотворили!.. – тихо бормотал командир злополучного орудия.

Старшина суетливо ходил между людей и лошадей, изредка наклонялся, трогал кого-то за плечо и растерянно ободрял.

– Братцы! Вы живы? Я сейчас только до саней добегу за сухарями. Братцы!! Да что же это такое! Да разве мы ее втащили? Вовек не забуду эту минуту! Братцы! Я сейчас! Сейчас вас поднимать буду…

Он притащил из своих запасов несколько сухарей, совал каждому по кусочку в рот. Кое у кого от нервного перенапряжения появились слезы. Прошло несколько минут, прежде чем начало проходить наше оцепенение. Люди с трудом отрывались от земли и, поднимаясь на ноги, направляли свой взор прежде всего туда, где несколько минут назад утопала в болоте гаубица.

Каждый плюнул на это место.

– Навечно запомню это место. Если останусь жив, сюда буду приезжать.

– Большей трудности нам не видать вовек.

– Теперь легче воевать будет.

Волошин, пошатываясь на ногах, подходил к каждому, клал руку на плечо, смотрел пристально в глаза солдату, словно узнавая его впервые, и повторял одну и ту же фразу:

– Спасибо, браток!

– Спасибо, браток! Никогда не забуду!

– Ладно! Чего уж теперь орать-то?.. Надо лошадей скорей поднимать, а то застынут.

Все стали поднимать на ноги лошадей, нежно трогали их головы, смотрели в их удивленные, широко раскрытые глаза, обращали к ним всевозможные слова нежности.

– Вставай, родная! Вставай! – колдовал у коренной ездовой. – Нам тоже досталось.

Он совал ей в рот свернутый жгутик сена, припрятанного когда-то на этот самый случай в дальнем уголке зарядного ящика. Вскоре наша батарея двинулась догонять колонну полка.

Сейчас, спустя много лет, когда мне задают вопрос, что больше всего запомнилось на войне, я вспоминаю этот случай, как мы тащили орудие из болота на дорогу.

Да, война – это не только героизм. Отвага, самопожертвование в прямой схватке с врагами. Это тяжелейшая пора физических испытаний, это неимоверный, до полного физического изнеможения, труд солдата во имя одной и той же победы!