Глава 3. Невероятные истории об апатии и альтруизме

Одним холодным и сырым вечером четверга 1964 года в Нью-Йорке приключилось ужасное происшествие, показавшее, что человеческие существа являются чуть ли не самыми жестокими и эгоистичными животными среди всех, когда-либо населявших нашу планету.

Молодая женщина двадцати восьми лет по имени Китти Дженовезе ехала домой с работы. Как обычно, она припарковала машину на парковке железнодорожной станции «Лонг-Айленд». Она жила в районе Кью-Гарденз в Куинсе, примерно в двадцати минутах езды поездом от Манхэттена. Это был приятный район, с опрятными домиками на тенистых аллеях. Район состоял из нескольких многоэтажек и ряда небольших магазинов.

Дженовезе жила неподалеку от магазинчиков, двери которых выходили на Остин-стрит. Вход в ее квартиру был прямо за углом. Она выбралась из машины и закрыла ее; почти сразу же после этого на нее напал мужчина. Он ударил ее ножом в спину. Дженовезе закричала. Нападение произошло практически на оживленной улице Остин-стрит, напротив десятиэтажного жилого дома под названием Моубри.

Убийца, имя которого было Уинстон Мосли, вернулся к своей машине, белому «Корвету», припаркованному примерно в шестидесяти метрах от места нападения. Он развернулся и проехал пару кварталов, быстро исчезнув из вида.

Тем временем Дженовезе смогла подняться на ноги и сделать несколько шагов вдоль здания, в котором находилась ее квартира. Однако вскоре Мосли вернулся. Он изнасиловал ее и вновь ударил ножом, после чего оставил Дженовезе умирать. Потом Мосли сел в свою машину и поехал домой. Как и Дженовезе, он был молодым человеком — двадцати девяти лет — и тоже жил в Куинсе. Его жена была дипломированной медсестрой; они были родителями двоих детей. По дороге домой Мосли заметил, что водитель другой машины, остановившейся на перекрестке, заснул прямо за рулем. Мосли подошел к этой машине и разбудил водителя. Он не оскорбил и не ограбил спящего. На следующее утро Мосли, как обычно, пошел на работу.

Преступление быстро стало печально известным. Это не было связано с тем, что Мосли был психопатом: на первый взгляд он был обычным семейным человеком, который хотя и не имел прежде проблем с правосудием, стал главным героем из ряда вон выходящей истории с убийством и сексуальным насилием. Вопрос был и не в том, что сама

Дженовезе была довольно ярким персонажем: она работала в баре, была лесбиянкой и ранее подвергалась аресту за участие в незаконных азартных играх. Дело было даже не в том, что Дженовезе была белой, а Мосли — черным.

Убийство Китти Дженовезе стало столь печально известным из-за публикации статьи на первой полосе газеты New York Times. Статья начиналась так:

С момента первого нападения до момента смерти жертвы прошло примерно тридцать пять минут. «Если бы нам позвонили сразу же после первой атаки, — сказал один из полицейских, — то женщина осталась бы в живых».

Наутро после убийства полиция провела опрос соседей Дженовезе, а репортер после этого побеседовал еще с несколькими из них. В ответ на вопрос, почему же они не вмешались или хотя бы не позвонили в полицию, соседи отвечали так:

«Мы думали, что это ссора семейной пары».

«Мы подошли к окну, чтобы посмотреть, что происходит, однако свет из нашей спальни падает так, что мы с трудом видим улицу». «Я устал и проспал всю ночь».

Статья была не очень большой — всего около полутора тысяч слов, — однако ее воздействие на общество было моментальным и взрывообразным. Казалось, что тридцать восемь свидетелей из Кью-Гарденз стали ярким примером падения человеческой цивилизации. Политики, теологи и журналисты наперебой упрекали соседей Дженовезе в апатии. Некоторые даже призывали к тому, чтобы адреса соседей были опубликованы и чтобы свершилось правосудие.

Инцидент так глубоко потряс нацию, что на протяжении последующих двадцати лет его анализу было посвящено множество научных исследований. В какой-то момент этот инцидент начали сравнивать с Холокостом.

В тридцатую годовщину убийства президент Билл Клинтон посетил Нью-Йорк, где произнес несколько слов о преступлении: «Случившееся стало печальным знаком того, что происходило в то время в обществе. Казалось, что каждый из нас не просто находился в опасности, но и оказывался совершенно одиноким».

Даже через тридцать пять лет после случившегося этот ужасный инцидент, описанный в популярной книге Малькольма Гладу-элла «Точка кипения», посвященной вопросам социального поведения, представляется типичным примером «эффекта постороннего» (bystander effect). Он говорит о том, что сам факт присутствия множества свидетелей трагедии способен препятствовать вмешательству.

В наши дни, более сорока лет спустя, сага о Китти Дженовезе описывается во всех популярных учебниках по социальной психологии. В одном учебнике даже рассказывается о том, как свидетели «заинтересованно толпились у окон целых полчаса, пока убийца делал свое грязное дело, несколько раз возвращаясь к своей жертве».

Как же могли тридцать восемь человек просто стоять и наблюдать за тем, как их соседка подвергается мучительной смерти? Да, экономисты часто говорят о преследовании каждым из нас собственных интересов, однако не кажется ли вам, что в данном случае стремление соблюсти свои интересы противоречит логике? Неужели наша апатия способна так сильно управлять нашим поведением?

Казалось, что убийство Дженовезе, случившееся всего через несколько месяцев после убийства президента Джона Кеннеди, сигнализирует о своего рода социальном апокалипсисе. Преступность росла во всех крупных городах Соединенных Штатов, и казалось, что никто не способен остановить ее. На протяжении многих десятилетий число преступлений (как тяжких, так и связанных с собственностью) в Соединенных Штатах оставалось сравнительно низким и неизменным. Однако преступность начала расти примерно в середине 1950-х. К 1960 году уровень преступности был на 50 процентов выше, чем в 1950 году; а к 1970 году этот показатель вырос в четыре раза.

Почему?

Сложно сказать. В 1960-х годах в американском обществе одновременно происходило так много изменений: взрывообразный рост населения, рост антиавторитарных настроений, усиление движения за гражданские права, широкомасштабные изменения в поп-культуре, — что выделить факторы, напрямую повлиявшие на рост преступности, было крайне сложно.

Представьте, к примеру, что вы хотите больше узнать о том, способствует ли помещение преступников в тюрьмы снижению преступности. Этот вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд. Возможно, мы могли бы более продуктивно использовать ресурсы, которые тратим на поимку преступников и их содержание под стражей. Возможно, что каждый раз, когда мы изолируем плохого парня, на его место сразу же заступает другой.

Для того чтобы ответить на этот вопрос с научной точки зрения, стоило бы провести эксперимент. Представьте себе, что вы можете случайным образом выбрать группу из нескольких штатов и приказать отпустить на свободу в каждом из них по 10 тысяч преступников. В то же самое время вы случайным образом выбираете другую группу штатов и приказываете посадить в тюрьмы каждого из них по 10 тысяч человек (например, совершивших мелкие правонарушения), которые при прочих условиях не попали бы за решетку. Теперь вам остается откинуться в кресле и в течение нескольких лет замерять уровни преступности в каждой из двух групп штатов. Вуаля! Вы только что запустили контролируемый эксперимент, основанный на случайной выборке, позволяющий вам определить степень связи между различными переменными.

К сожалению, губернаторы каждого из этих случайно выбранных штатов, скорее всего, не очень благожелательно отнесутся к вашему эксперименту. Точно так же к нему отнесутся люди, которых вы упрячете за решетку, или соседи преступников, освобождаемых в ходе эксперимента. Поэтому шансы на то, что вы сможете на самом деле провести такой эксперимент, равны нулю.

Вот почему экспериментаторы часто полагаются на так называемые эксперименты в естественных условиях (natural experiment), то есть некие наборы условий, имитирующих эксперимент, который вы хотели бы провести, но по тем или иным причинам не можете. В данном случае вы хотите радикально изменить состав заключенных в тюрьмах различных штатов, причем сделать это по причинам, никак не связанным с количеством правонарушений в каждом из этих штатов.

К счастью, этот эксперимент можно провести благодаря деятельности Американского союза защиты гражданских прав (American Civil Liberties Union, ACLU). На протяжении ряда десятилетий ACLU подает судебные иски против администраций различных штатов, направленные на снижение численности заключенных в переполненных тюрьмах. Разумеется, в данной ситуации выбор штатов происходит случайным образом. ACLU подает иски там, где тюрьмы переполнены сильнее всего и где шансы на выигрыш дела в суде являются наиболее оптимальными. Однако тенденции, связанные с уровнем преступности в штатах, где ACLU ведет свою деятельность, сходны с тенденциями в других штатах.

ACLU выигрывает почти все иски, вследствие чего администрации штатов вынуждены снижать уровень заполняемости тюрем и освобождать часть заключенных. В течение трех лет после решения суда заполняемость тюрем в соответствующих штатах снижается на 15 процентов по сравнению со средним показателем по стране.

Что же делают освобождающиеся заключенные? Они совершают множество преступлений. В течение трех лет после выигрыша судебных исков ACLU уровень серьезных преступлений в соответствующих штатах растет в среднем на 10 процентов, а уровень преступлений, связанных с собственностью, — на 5 процентов.

Так что, несмотря на определенные усилия, применение косвенных методов типа эксперимента в естественных условиях может помочь нам лучше понять причины значительного роста преступности в 1960-х годах.

Один из существенных факторов был связан с самой юридической системой. В 1960-х годах значительно снизилось количество арестов по отношению к количеству преступлений (как хозяйственных, так и уголовных). Но дело было не только в том, что полиции удавалось ловить меньше преступников; помимо этого суды гораздо реже приговаривали осужденных к тюремному заключению. В 1970 году срок за совершенное преступление мог быть на 60 процентов ниже, чем срок за то же самое преступление, совершенное десятью годами ранее. В целом снижение тюремных сроков в 1960-х годах является причиной примерно 30-процентного роста количества преступлений.

Другим фактором стал послевоенный бум рождаемости. За период с 1960 по 1980 год доля американского населения в возрасте от пятнадцати до двадцати четырех лет выросла примерно на 40 процентов. Это был поистине беспрецедентный рост численности населения, более всего расположенного к совершению преступлений. Однако даже такие значительные демографические изменения приводят всего к 10-процентному росту преступности.

Итак, бум рождаемости и снижение тюремных сроков, вместе взятые, отвечают менее чем за половину прироста уровня преступности. Несмотря на наличие других гипотез (это, например, значительная миграция афроамериканцев из сельскохозяйственных южных штатов в северные города, а также возвращение домой ветеранов вьетнамской войны, психика которых была в определенной степени нарушена войной), все эти факторы не могут полностью объяснить рост криминальной активности. Прошло несколько десятилетий, но многие криминалисты остаются озадаченными.

Возможно, ответ у нас прямо перед глазами. Мы говорим о телевидении. Возможно, Beaver Cleaver и его идеальная телевизионная семейка не пали жертвой новых времен (трансляция сериала «Leave it to Beaver» была прекращена в 1963 году, то есть в год убийства Кеннеди). Возможно, именно это шоу и стало причиной проблемы.

Принято считать, что жестокость на телевизионных экранах приводит к росту жестокости в реальной жизни, однако это утверждение не подкрепляется фактами. Наша точка зрения совершенно противоположна. Мы считаем, что дети, которые в процессе взросления часто смотрели телевизор (пусть даже невинные семейные телевизионные шоу), с большей вероятностью совершали преступления в подростковом или во взрослом возрасте.

Проверить эту гипотезу не так-то легко. У нас нет возможности сравнить между собой группы детей, смотревших или не смотревших телевизор. Но дети, прилипшие к телевизору, будут отличаться от других детей по множеству факторов, вне зависимости от того, что именно они смотрят.

Возможно, более точная стратегия будет заключаться в сравнении между собой городов, в которые телевидение пришло в разное время.

Ранее мы уже писали, что появление кабельного телевидения в разное время в различных районах Индии привело к столь значительному эффекту, что стало возможным адекватно оценить влияние телевидения на жизнь индийских женщин в сельскохозяйственных районах. Развитие телевидения в США шло еще менее равномерно. Во многом это было связано с четырехлетним мораторием на открытие новых станций (с 1948 по 1952 год), объявленным Федеральной комиссией по коммуникациям и направленным на перестройку спектра транслируемых каналов.

Некоторые регионы США начали получать телевизионные сигналы в середине 1940-х годов, а в других телевидения еще не было и в 1950-х. Данные подтверждают наличие значительных расхождений в уровне преступности в различных городах в зависимости от того, насколько быстро туда пришло телевидение. Перед появлением телевидения уровень преступности в различных городах был сопоставимым. Однако к 1970 году в городах, куда телевидение пришло раньше, уровень преступности почти в два раза превысил уровень второй группы. Что касается преступлений, связанных с собственностью, то в городах с более ранним приходом телевидения этот показатель был несколько ниже по сравнению с другой группой в 1940-х годах, однако в конце концов вырос значительно сильнее, чем в другой группе.

Возможны, однако, и другие различия между городами, куда телевидение пришло раньше или позже. Чтобы преодолеть влияние этого фактора, мы можем сравнить детей, родившихся в одном и том же городе, скажем, в 1950 и 1955 годах. То есть мы берем данные по городу, в который телевидение пришло в 1954 году, и сравниваем между собой две возрастные группы: тех, кто не имел доступа к телевидению в первые четыре года жизни, и тех, кто мог смотреть телевизор с момента рождения. В связи с тем, что процесс проникновения телевидения носил прерывистый характер, разрыв между возрастными группами, выросшими без телевизора и с телевизором, сильно меняется от города к городу. Это заставляет нас внимательно оценивать, в каких городах рост преступности начинался раньше, чем в других, а также обращать особое внимание на возраст преступников.

Так оказало ли появление телевидения сколь-нибудь важное влияние на уровень преступности в отдельно взятом городе?

По всей видимости, да. Каждый дополнительный год, имевшийся для общения с телевизором у подростка пятнадцати лет, приводит к 4-процентному росту числа преступлений, связанных с собственностью, и к 2-процентному росту числа арестов, связанных с преступлениями против личности. По данным нашего анализа, влияние телевидения на рост преступности в 1960-х годах привело к 50-процентному росту количества преступлений против собственности и к 25-процентному росту количества тяжких преступлений.

Почему же телевидение обладает столь мощным эффектом?

Наши данные не дают точного ответа. Чаще всего этот эффект проявляется в группе детей, имевших возможность смотреть телевизор с момента рождения до четырех лет. Поскольку большинство детей в этом возрасте не смотрят передачи со сценами насилия, проблема заключается не в содержании передач.

Возможно, дело в том, что дети, смотревшие много телепередач, не могли научиться нормальной жизни в обществе либо не умели развлекать себя другими способами. Возможно, телевидение заставляло неимущих хотеть вещи, которые есть у более зажиточных людей, даже если это было связано с кражами или другим неправомерным завладением имущества. Возможно, проблема вообще не была связана с детьми; не исключено, что мамы и папы в какой-то момент почувствовали, что им гораздо интереснее смотреть телевизор, чем заботиться о детях.

Возможно, телевизионные передачи, транслировавшиеся в первые годы развития отрасли, поощряли преступное поведение. К примеру, героями популярного шоу «Тле Andy Griffith Show», стартовавшего в 1960 году, были дружелюбный шериф, никогда не носивший с собой оружия, и его экстравагантный и неловкий помощник по имени Барни Файф. Не исключено, что потенциальные преступники, наблюдавшие за жизнью этих двух персонажей, постепенно приходили к умозаключению о том, что полиции вообще не стоит бояться.

Как общество в целом, мы признаем, что среди нас всегда будут отщепенцы, склонные к совершению преступлений. Однако это все равно не объясняет, почему соседи Китти Дженовезе — вменяемые и хорошие люди — отказались ей помочь. Каждый из нас ежедневно является свидетелем актов альтруизма, больших и малых (иногда и мы сами совершаем добрые поступки). Так почему же никто из жителей Куинса не совершил добрый поступок в ту ночь?

Ответ на этот вопрос, скорее всего, лежит вне экономической плоскости. Да, экономисты охотно говорят о кризисах ликвидности, ценах на нефть или даже о производных ценных бумагах — но как насчет социального поведения и добрых поступков? Думают ли экономисты об этом?

На протяжении столетий ответ на этот вопрос был отрицательным. Однако примерно в то же время, когда произошло убийство Дженовезе, несколько экономистов-отступников занялись глубоким изучением этих вопросов. Главным среди них был Гэри Беккер, про которого мы уже рассказывали выше в предисловии к книге. Не желая ограничиваться вопросами оценки экономических вариантов действий людей, Беккер решил добавить в оценку чувства, лежащие в основе их решений.

Некоторые из наиболее интересных исследований Беккера были связаны с темой альтруизма. К примеру, он утверждал, что человек, преследующий исключительно личные интересы в сфере бизнеса, может проявлять альтруизм по отношению к своим близким, — однако Беккер (который все же оставался экономистом) делал оговорку, что даже в семейных отношениях альтруизм может содержать в себе стратегический элемент. Несколько лет спустя экономисты Дуг Бернхейм, Андрей Шлейфер и Ларри Саммерс смогли эмпирически подтвердить точку зрения Беккера. С помощью данных долгосрочного исследования, проводимого правительством США, они показали, что дети чаще посещают своего престарелого родителя в доме престарелых в том случае, если ожидают получения от него значительного наследства.

Стоп, скажете вы: может быть, дело заключается в том, что представители младшего поколения богатых семей попросту больше заботятся о своих престарелых родителях?

Это возражение имеет рациональное зерно — ив этом случае стоило бы ожидать, что если в зажиточной семье лишь один ребенок, то он будет особенно заботлив. Однако данные показывают, что если в зажиточной или богатой семье есть всего лишь один выросший ребенок, то роста числа посещений не происходит; для этого необходимы как минимум двое. А это может означать, что дети часто приезжают к родителям вследствие конкуренции между собой за родительское наследство. То, что на первый взгляд воспринимается как обычный семейный альтруизм, на самом деле может представлять собой своеобразную форму заранее уплачиваемого налога на наследство.

Правительства некоторых стран, способные внимательно следить за изменениями в мире, сделали еще один шаг вперед и юридически обязали совершеннолетних детей посещать своих престарелых пап и мам и поддерживать их другими способами. В Сингапуре, например, принят специальный закон, известный как Акт о поддержке родителей (Maintenance of Parents Act).

Тем не менее люди часто кажутся чрезвычайно альтруистичными, причем не только по отношению к своей семье. Особенно щедры американцы, которые ежегодно жертвуют различным благотворительным организациям около 300 миллиардов долларов, что составляет больше двух процентов ВВП страны. Вспомните хотя бы какое-нибудь недавнее землетрясение или ураган, унесшие жизни многих людей, и обратите внимание, насколько быстро группы «добрых самаритян» устремились туда, желая помочь как деньгами, так и своим временем. Но почему?

Экономисты традиционно предполагали, что типичный человек принимает рациональные решения, основанные на своих личных интересах. Так почему же этот рациональный субъект — которого принято называть Homo economicus — готов отдать часть своих с трудом заработанных денег кому-то другому: человеку, с которым он незнаком, который живет в месте с совершенно непроизносимым названием и который не может дать в ответ ничего, кроме теплой дружеской улыбки?

Основываясь на работах Гэри Беккера, новое поколение экономистов решило, что пришло время изучить роль альтруизма в мире в целом. Но как? Как мы можем отличить альтруистические действия от действий в личных интересах? К примеру, если вы помогаете соседу восстановить сгоревший амбар, то делаете вы это просто потому, что обладаете высоким уровнем морали, или потому, что чувствуете, что в один прекрасный день может сгореть и ваш собственный амбар? Когда щедрый спонсор переводит миллионы долларов университету, в котором учился, то чем вызваны его действия: стремлением помочь развитию науки или желанием увидеть свое имя выбитым на мемориальной табличке на стене университетского стадиона?

Разбираться в этих вещах крайне сложно. Отслеживать сами действия — или бездействия, как в случае с Китти Дженовезе, — довольно просто. Гораздо сложнее понимать намерения, стоящие за действиями.

Возможно ли использовать эксперименты в естественных условиях (такие как сценарий с участием ACLU и тюрем) для измерения уровня альтруизма? К примеру, вы можете изучить серию катастроф, чтобы увидеть, к какому огромному количеству благотворительных акций приводит каждая из них. Однако с учетом значительного количества различных переменных отделить альтруизм от всего остального будет крайне сложно. Ужасное землетрясение в Китае — это совсем не то же самое, что палящая засуха в Африке, а та, в свою очередь, совсем не то же самое, что наводнение в Новом Орлеане. У каждого типа бедствия есть свой «зов», а кроме того, огромное влияние на величину пожертвований оказывает доля внимания, которое ему уделяют средства массовой информации. Недавнее научное исследование выявило, что благотворительные отчисления для жертв того или иного бедствия будут расти на 18 процентов после публикации статьи в газете объемом в семьсот слов, а 13-процентный прирост может быть связан с трансляцией минутного сюжета о бедствии в телевизионной программе новостей. (Поэтому если вы желаете собрать ту или иную сумму для помощи жертвам бедствия в странах третьего мира, то молите Бога, чтобы в этот день не произошло других важных событий.) Бедствия по своей природе аномальны (и чаще всего они являются природными аномалиями — особенно те из них, что привлекают массу внимания, такие как акульи атаки). Вероятно, это не сильно помогает нам разобраться с нашим базовым альтруизмом.

Со временем экономисты-отступники воспользовались другим подходом: если альтруизм сложно измерить в условиях реального мира, так почему бы не поместить человека в лабораторные условия, за счет чего «отшелушить» все присущие внешнему миру сложности?

Вне всякого сомнения, лабораторные эксперименты являются краеугольным камнем естественных наук еще со времен, когда Гали-лео Галилей катал бронзовый шар по наклонному деревянному желобу, стремясь проверить действие своей теории ускорения. Галилей верил (и, как оказалось, правильно) в то, что его небольшое открытие способно помочь человечеству лучше понять явления невероятного масштаба: силы, вращающие планету, порядок, царящий на небесах, и результаты человеческой жизни.

Более чем через триста лет после этого физик Ричард Фейнман разделил эту веру. «Пробный камень всех наших знаний, — это эксперимент, — сказал он. — Эксперимент — это единственный судья научной истины». Электричество, которым вы пользуетесь, лекарства против холестерина, которые вы глотаете, или даже страница, экран или динамик, через который вы знакомитесь с этой книгой, — все это представляет собой продукт огромного количества экспериментов.

Экономисты, однако, никогда не возлагали на лабораторные эксперименты особых надежд. Большинство заботивших их проблем — к примеру, последствия роста налоговых ставок или причины инфляции — не могут изучаться в лабораториях. Однако если в лабораториях можно успешно исследовать научные тайны Вселенной, то наверняка они пригодятся и для решения проблем, связанных с альтруизмом.

Эксперименты в этой области обычно принимали форму игр, в которых участвовали студенты под руководством университетских преподавателей. Эта дорога была впервые проложена благодаря играм разума Джона Нэша и других экономистов, которые в 1950-х годах проводили огромное количество экспериментов с так называемой «дилеммой узника» — проблемой из области теории игр, которая считается классическим примером стратегического сотрудничества (изначально она была разработана для оценки рисков, связанных с ядерным противостоянием между Соединенными Штатами и Советским Союзом).

К началу 1980-х годов «дилемма узника» легла в основу лабораторной игры под названием «Ультиматум», работающей следующим образом. Двум игрокам, имена которых остаются неизвестными друг другу, дается единственная попытка разделить между собой определенную сумму денег. Игрок 1 (назовем его Анника) получает 20 долларов. Помимо этого ей дается распоряжение предложить любую сумму (от 0 до 20 долларов) игроку 2 (назовем его Зельда). Зельда должна принять решение о том, согласиться ли с предложением Анники или отказаться от него. В случае согласия деньги делятся в соответствии с предложением Анники. Однако при ее отказе оба игрока остаются ни с чем. Оба игрока знают эти правила до начала игры.

С точки зрения экономиста стратегия является вполне очевидной. Поскольку даже небольшая сумма имеет большую ценность, чем ноль, Зельде следует принять любое предложение — соответственно, Аннике имеет смысл предложить ей один цент и оставить себе остающиеся 19,99 доллара.

Но к черту умозаключения экономистов! Нормальные люди играют в эту игру совершенно по-другому. Обычно игроки в роли Зельды отказываются от предложений, по которым им достается меньше 3 долларов. Они настолько возмущены оскорбительной подачкой, что готовы заплатить еще большую цену за то, чтобы иметь возможность высказать свое возмущение. Стоит отметить, что такие подачки предлагаются достаточно редко. В среднем игроки в роли Анники предлагают Зельдам больше 6 долларов. С учетом правил игры столь щедрое предложение должно бы снять все возражения. Но даже в этих условиях дар в 6 долларов (почти треть всей суммы) представляется щедрым подарком.

Не в этом ли и заключается альтруизм?

Возможно, но, скорее всего, нет. Игрок в «Ультиматум», делающий щедрое предложение, может получить кое-что в ответ (возможность избежать отказа). Как и в реальном мире, щедрое на первый взгляд поведение игроков в «Ультиматуме» обусловлено потенциально эгоистичными мотивами. У игры существует новый и еще более затейливый вариант, носящий название «Диктатор».

Как и прежде, некая небольшая сумма денег должна быть распределена между двумя игроками. Однако в этом случае решение принимается лишь одним из игроков (отсюда происходит название игры: диктатор — это единственный человек, чье мнение имеет значение).

Первоначальный эксперимент с игрой «Диктатор» строился так. Анника получала 20 долларов. Ей говорили, что она может разделить деньги с некоей анонимной Зельдой одним из двух способов: 1) поровну, то есть каждый из игроков получал бы по 10 долларов; 2) Анника оставляла себе 18 долларов и давала Зельде лишь 2.

Игра «Диктатор» была крайне проста и поэтому прекрасна. Поскольку решение в этой игре принималось всего один раз, то казалось, что вследствие этого возможно избавиться от множества факторов, усложняющих оценку альтруизма в реальном мире. Щедрость не могла поощряться, а эгоизм не наказывался, так как второй игрок (который не был диктатором) не имел возможности наказать диктатора в случае, если тот вел себя слишком эгоистично. А анонимность игроков позволяла исключить из игры любые чувства, которые дающая сторона могла испытывать по отношению к принимающей. Если взять типичного американца, то он испытывает различные чувства по отношению к жертвам урагана «Катрина», землетрясения в Китае и засухи в Африке. Скорее всего, он будет испытывать разные чувства по отношению к жертвам урагана и к жертвам ВИЧ-инфекции.

Поэтому игра «Диктатор», как нам кажется, позволит проникнуть в самую сердцевину наших альтруистических импульсов. Как же в нее играть? Представьте себе, что вы диктатор, разрывающийся между двумя решениями: отдать другой стороне половину ваших 20 долларов или всего лишь 2 доллара.

Велика вероятность, что вы... разделите деньги поровну. Именно это проделали при первом проведении игры «Диктатор» трое из четырех участников. Удивительно!

Игры «Диктатор» и «Ультиматум» позволяли выявлять столь поразительные результаты, что в самом скором времени они стали чрезвычайно популярны в научном сообществе.

Эти игры проводились сотни раз со множеством вариаций и дополнительных условий. В них играли не только экономисты, но и психологи, социологи и антропологи. В ходе знакового исследования, результаты которого были описаны в книге «Foundations of Human Sociality», группа выдающихся ученых путешествовала по всему миру с целью изучения альтруизма в пятнадцати небольших сообществах. Среди этих сообществ были танзанийские охотники и собиратели, индейцы парагвайского племени аче, а также монголы и казахи, живущие в западной Монголии.

Как оказалось, место проведения эксперимента было не так важно. Люди были готовы делиться всюду: и в западной Монголии, и в южных районах Чикаго. К настоящему времени правила игры видоизменились. Теперь диктатор может отдавать любую сумму (от 0 до 20 долларов), то есть он больше не ограничен двумя вариантами (2 или 10 долларов). В этих условиях люди обычно отдавали около 4 долларов (или 20 процентов имевшейся у них суммы).

Вывод предельно прост и однозначен: склонность к альтруизму является совершенно естественной для человека. Это заключение приятно нашему уху — хотя бы потому, что в этом случае соседи Китти Дженовезе выглядят не нормальными и похожими на нас людьми, а какой-то ужасной аномалией. К тому же это заключение потрясло устои традиционной экономики. «На протяжении последнего десятилетия, — заявляет книга "Foundations of Human Sociality", — исследования в области экспериментальной экономики достаточно наглядно фальсифицировали традиционное описание нас как Homo economicus».

Неэкономистов можно простить за нотки торжества и удовлетворения, звучащие в подобных заявлениях. Homo economicus, этот сверхрациональный и интересующийся только собой субъект, которого ученые мрачно изучали на протяжении столетий, умер (если допустить, что он вообще когда-либо существовал). Аллилуйя!

Если для экономистов возникновение новой парадигмы — Homo altruisticus — стало плохой новостью, то всем остальным она понравилась. Особые причины для радости были у людей и организаций, занимающихся филантропией и решением проблем, связанных с различного рода бедствиями. Но дело этим не ограничивалось. Множество людей — начиная от высокопоставленных руководителей государств и заканчивая родителями, стремящимися вырастить социально активного ребенка, — могли найти источник вдохновения в выводах, сделанных благодаря игре «Диктатор». Если для людей естественно быть альтруистами, то общество может полагаться на человеческий альтруизм при решении даже самых неприятных проблем.

Давайте рассмотрим пример трансплантации органов. Первая успешная операция по пересадке почки была произведена в 1954 году. Для непосвященных это выглядело настоящим волшебством: человек, страдавший от болезни почек, не умирал от нее, а продолжал жить за счет «запчасти», внедренной в его организм.

Откуда же могла появиться эта почка на замену? Наиболее удобными донорами служили свежие трупы — например, жертвы автомобильных аварий или других несчастных случаев, в результате которых не происходило повреждения внутренних органов. Тот факт, что смерть одного человека спасала жизнь другого, делал эту операцию еще более чудесной в глазах аудитории.

Однако со временем трансплантация пала жертвой своего собственного успеха. Обычный поток трупов не способен соответствовать спросу на органы. В Соединенных Штатах количество смертей в автомобильных авариях снижалось, что было отличной новостью для водителей, но ужасной — для пациентов, терпеливо ожидавших появления почки, способной спасти их жизнь. (Количество смертей в результате аварий на мотоциклах продолжало расти, не в последнюю очередь из-за того, что простодушные руководители некоторых штатов позволяли мотоциклистам — или «донорциклистам», как их назвали бы трансплантологи, — ездить без шлемов.) Некоторые страны Европы приняли законы о «предполагаемом согласии»: вместо того чтобы просить людей пожертвовать свои органы на пользу общества в случае смерти, государство дало себе право самостоятельно забирать требующиеся органы у погибшего в случае, если его родственники прямо не выразили свое несогласие с этим. Но даже эти условия не обеспечивали достаточного количества органов.

К счастью, трупы являются не единственным источником органов. Мы рождаемся с двумя почками, но для жизни нам достаточно одной.

Вторая почка является приятным историческим рудиментом. Иными словами, живой донор может пожертвовать свою почку для того, чтобы кого-то спасти, и после этого вести нормальную жизнь. Ну разве это не альтруизм?

Известно множество историй о том, как один супруг отдает другому свою почку, как братья выручают сестер, как дети спасают пожилых родителей. Известны даже случаи, когда этот дар делали спортсмены своим давним товарищам по команде. Но что если бы вы были на грани смерти, а у вас не было друга или родственника, готового отдать вам свою почку?

Одна страна (Иран) была настолько обеспокоена нехваткой почек, что начала реализовывать программу, которую во многих других странах назвали бы варварской. Она чем-то напоминала самые сокровенные мечты некоторых экономистов, опьяненных верой в Homo economicus: иранское правительство собиралось платить людям, готовым отдать свою почку, примерно по 1200 долларов; кроме того, некоторая сумма доплачивалась реципиентом почки.

Тем временем в Соединенных Штатах во время слушаний в Конгрессе в 1983 году один предприимчивый доктор по имени Барри Джекобс изложил свой план программы платы за органы. Его компания под названием International Kidney Exchange, Ltd. собиралась привозить в Соединенные Штаты граждан третьего мира, давать им определенную сумму денег, а затем отправлять их обратно домой. Джекобс был подвергнут «публичной порке» даже за то, что осмелился произнести вслух это предложение. Наиболее последовательным критиком идеи был молодой конгрессмен из Теннесси по имени Эл Гор, который считал, что потенциальные доноры почки «были бы готовы отдать почку за мизерную плату, лишь бы им дали шанс увидеть статую Свободы, Капитолий или что-то подобное».

Конгресс довольно оперативно принял Закон о трансплантации органов, который признал незаконными «любые сознательные действия человека по приобретению, получению или другой передаче любого человеческого органа для использования при операциях трансплантации за денежное или другое ценное вознаграждение».

Разумеется, такая страна, как Иран, может позволить людям покупать и продавать человеческие органы, как цыплят на рынке. Но точно так же ясно, что Соединенные Штаты не имеют ни мужества, ни необходимости для совершения столь отчаянного шага. В конце концов, некоторые из наиболее блестящих исследователей установили в результате изысканий, что человеческие существа склонны к альтруизму по своей натуре. Возможно, этот альтруизм представляет собой древний эволюционный рудимент наподобие второй почки. Но кому важно, почему именно он у нас существует? Соединенные Штаты могли бы возглавить своего рода поход и осветить путь другим странам; основываясь на присущем нам альтруизме, мы могли бы обеспечить достаточное количество донорских почек для спасения тысяч жизней каждый год.

Игры «Ультиматум» и «Диктатор» привели к развитию экспериментальной экономики, которая, в свою очередь, привела к развитию нового ответвления, называемого поведенческой экономикой. Эта смесь традиционной экономики и психологии должна была разрешить загадки, связанные с тонкой и часто непонятной мотивацией человека, над которой Гэри Беккер размышлял на протяжении десятилетий.

Проводя свои эксперименты, специалисты в области поведенческой экономики продолжали свои надругательства над репутацией Homo economicus. Человек с каждым днем казался все менее заинтересованным только в самом себе. Если вы не вполне согласны с этим утверждением, посмотрите хотя бы на результаты недавних лабораторных исследований в области альтруизма, сотрудничества и честности.

Одним из наиболее плодовитых представителей нового поколения специалистов в области экспериментальной экономики является Джон Лист. Он стал экономистом случайно, а его научная родословная значительно короче родословной многих старших коллег или ровесников. Он вырос в простой рабочей семье. «Мой дед переехал сюда из Германии. Он был фермером, — рассказывает Лист. — Затем он заметил, что водители грузовиков получают за свою работу значительно больше, чем он получал от продажи своего зерна на мельницу. Поэтому он решил распродать имущество и купить на вырученные деньги автомобиль».

Семья Лист состояла из толковых, работящих и физически крепких людей, не считавших, однако, образование важным делом. Отец Джона начал водить грузовики в возрасте двенадцати лет, и ожидалось, что Джон в свое время также присоединится к семейному бизнесу. Однако он пошел наперекор ожиданиям и поступил в колледж. Это случилось лишь потому, что он получил право на стипендию в университете штата Висконсин в городе Стивене Пойнт, а также смог устроиться на работу в местный гольф-клуб. Во время каникул он помогал отцу разгружать корм для коров и перевозить грузы бумажных изделий в Чикаго, расположенный в трех с половиной часах езды от их городка.

Занимаясь гольфом в Стивене Пойнт, Лист обратил внимание на группу преподавателей, находивших время для игры в гольф практически каждый день. Они преподавали экономику. И тогда Лист тоже решил стать преподавателем экономики (ему здорово помогло то, что эта наука ему действительно нравилась).

Для продолжения обучения он выбрал университет штата Вайоминг. Программа там была не такой насыщенной, как в лидирующих университетах страны, но он все равно чувствовал себя измученным учебой. В самый первый день студенты расселись в аудитории и начали знакомиться друг с другом. Лист заметил, что как только он упомянул, что окончил колледж в Стивене Пойнт, все как один уставились на него. Остальные студенты окончили школы в Колумбии или университет штата Вирджиния. Он решил, что ему представляется уникальный шанс переиграть их всех. В течение нескольких последующих лет он написал больше научных работ и сдал больше квалификационных экзаменов, чем кто-либо еще; кроме того, подобно многим молодым экономистам, он увлекся лабораторными экспериментами.

Когда же пришло время заняться преподавательской работой, Лист разослал около 150 запросов в разные организации. Ответная реакция была, скажем так, невосторженной. В конце концов он устроился на работу в Орландо, городе в самом центре штата Флорида, где помимо преподавательской деятельности занялся тренировками мужских и женских команд по водным лыжам. Он был настоящим «синим воротничком в сфере экономики», если так можно выразиться. До сих пор он пишет одну работу за другой и проводит массу экспериментов, а команды под его руководством даже участвовали в национальных чемпионатах.

После нескольких лет работы Лист был приглашен присоединиться к Вернону Смиту — крестному отцу лабораторных экспериментов, работавшему в университете штата Аризона. Его зарплата на новом месте могла составлять 63 тысячи долларов, что значительно превышало сумму, которую он получал на прежнем месте. Движимый чувством лояльности, Лист рассказал о сделанном предложении своему руководителю, предполагая, что UCF попытается хотя бы предложить ему ту же сумму.

«Думается, что мы найдем тебе замену и за меньшие деньги», — был ответ университета.

Его пребывание в Аризоне было недолгим, потому что совсем скоро он был приглашен на работу в университет штата Мэриленд. Помимо преподавания Лист также работал в Президентском совете экономических консультантов; он также был единственным экономистом в составе американской делегации из сорока двух человек, направленной в Индию для обсуждения положений Киотского протокола.

Сейчас он прочно занимает свое место в эпицентре экспериментальной экономики, одной из самых горячих зон современной науки. В 2002 году Нобелевская премия в области экономики была поделена между Верноном Смитом и Дэниэлом Канеманом, психологом, исследования которого в области процессов принятия решений заложили основы поведенческой экономики. Эти люди, как и многие другие представители их поколения, создали своего рода канон исследований, позволивший серьезно изменить положение дел в классической экономике, а Лист уверенно шел по их стопам, экспериментируя с различными вариантами игры «Диктатор» и занимаясь другими видами игр, связанных с поведением человека.

Однако еще со времен учебы в Стивене Пойнт он любит проводить быстрые полевые эксперименты, участники которых не знают о том, что участвуют в них. Он пришел к выводу, что лабораторные выводы не всегда находят отражение в реальном мире. (Экономисты известны элегантностью своих теорий; старое язвительное замечание гласит: Да, мы видим, что это работает на практике, но как же увязать практику с нашей теорией?)

Некоторые из его самых интересных экспериментов происходили в Вирджинии, в здании, где была организована торговля карточками с изображением бейсболистов. Лист посещал эти мероприятия на протяжении пяти лет. (Учась в школе, он продавал такие спортивные открытки, чтобы заработать немного денег. Для этого он ездил довольно далеко: в Де-Мойн, Чикаго или Миннеаполис — в любое место, где был хороший рынок.) Он ходил по залу, где проводились торги, отбирал случайным образом дилеров и покупателей и просил их поучаствовать в экономическом эксперименте в одной из комнат здания. Эксперимент строился примерно так: потребитель выбирал из пяти вариантов цены, предложенных Листом, ту, которую он был готов заплатить за одну открытку. Цены варьировались от бросовых (4 доллара) до премиальных (50 долларов). Затем дилер передавал покупателю открытку, которая, по его мнению, соответствовала названной покупателем цене. Каждый покупатель и каждый дилер участвовали в пяти сделках, меняя контрагентов для каждой из них.

Когда покупатель называл цену первым (подобно белым мужчинам, посещавшим чикагских проституток), у дилера появлялась возможность смошенничать и дать потребителю открытку, цена которой была на самом деле ниже, чем цена, названная покупателем. Обычно дилер знает истинную ценность открытки лучше, чем покупатель. Однако у потребителей есть своего рода противовес. Если они считают, что продавцы могут мошенничать, то станут попросту предлагать минимальную цену в каждом раунде игры.

Так как же разворачивались события? В целом покупатели называли достаточно высокую цену, и дилеры давали им взамен открытки, обладавшие сопоставимой ценностью. Это заставляет нас предположить, что покупатели доверяли продавцам, и это доверие адекватно вознаграждалось.

Это не удивило Листа. Подобные выводы лишь демонстрировали, что результаты, которые вы можете получить в лаборатории в ходе экспериментов со студентами, могут быть повторены и вне пределов лаборатории (например, при торговле спортивными карточками) — по крайней мере при условии, что участники знают: их действия четко фиксируются исследователем.

Затем он провел другой эксперимент, на реальном рынке. Как и в прошлый раз, он пригласил к участию случайных покупателей. Но теперь они подходили к дилерам, стоявшим на своих привычных местах. Кроме того, дилеры не знали, что за ними наблюдают.

Условия эксперимента были простыми. Потребитель подходил к дилеру с одной из двух просьб: «Продайте мне самую лучшую из имеющихся у вас карточек с изображением Фрэнка Томаса за 20 долларов» или «Продайте мне самую лучшую из имеющихся у вас карточек с изображением Фрэнка Томаса за 65 долларов».

Так как же разворачивались события?

В отличие от своего прежнего поведения в комнате для экспериментов дилеры начали заниматься постоянным обманом покупателей: они продавали им открытки, значительно менее ценные, чем предполагалось с учетом предложенной цены. Это происходило в обоих случаях: и когда им предлагали 20 долларов, и когда 65. Анализируя данные, Лист обнаружил интересное различие: иногородние дилеры мошенничали чаще местных. Это казалось логичным. Возможно, местный дилер больше беспокоился о своей репутации. Не исключено, что он думал и о возможной расплате: к примеру, после того как покупатель приходил домой, включал компьютер и узнавал реальную цену открытки, он мог прийти в ярость от того, что его надули. В этом случае у дилера появлялись шансы получить бейсбольной битой по голове.

Масштабы обмана заставили Листа усомниться в том, что «доверие» и «честность», которые он наблюдал при первом эксперименте, на самом деле имели что-то общее и с доверием, и с честностью. Что, если они были не чем иным, как результатом контроля со стороны экспериментатора? И что, если то же самое справедливо и в отношении альтруизма?

Несмотря на огромное количество свидетельств альтруизма, собранных его коллегами за многие годы, Лист оставался скептиком. Его собственные полевые эксперименты (как и жизненный опыт) говорили об обратном. Когда-то давно, когда ему было всего девятнадцать лет, он доставлял груз бумажных изделий в Чикаго. Его подружка Дженнифер решила прокатиться вместе с ним. (Кстати, потом они поженились, и у них в семье пятеро детей.) Когда они приехали на склад, то увидели там четырех мужчин, сидевших на диване в зоне разгрузки. Был самый разгар лета, и жара была неописуемой. Они сказали Листу, что у них перерыв.

Лист спросил, сколько времени будет длиться перерыв.

«Ну, мы не знаем, — сказал работник склада. — Почему бы тебе не начать самому разгружать свой грузовичок?»

Обычно было принято, чтобы складские работники сами разгружали грузовики или хотя бы помогали водителям это делать. Судя по всему, в этот раз рассчитывать на это не приходилось.

«Хорошо, — сказал Лист. — Если вы, ребята, не собираетесь мне помогать, пусть так и будет. Тогда дайте мне ключи от погрузчика».

Они громко рассмеялись, а затем сообщили ему, что ключи от погрузчика потерялись.

Поэтому Лист при помощи Дженнифер начал сам разгружать грузовик, коробку за коробкой. Это была тяжелая и долгая работа, но они продолжали ее делать под насмешливыми взглядами четырех рабочих. Наконец в кузове осталось лишь несколько коробок. Один из рабочих вдруг нашел ключи от погрузчика у себя в кармане и подкатил его к грузовику Листа.

Подобные события заставляют Джона Листа серьезно сомневаться в том, что альтруизм в реальной жизни столь же присущ человеку, сколь убедительно об этом говорят игра «Диктатор» и другие лабораторные эксперименты. Да, эти исследования получили повсеместное признание, а их авторы были удостоены Нобелевской премии. Но чем больше Лист думал об этом, тем больше задавался вопросом: а не были ли выводы, мягко говоря, неправильными?

В 2005 году, во многом благодаря известности полевых экспериментов Листа, ему было предложено место штатного преподавателя в Чикагском университете — возможно, одном из самых известных экономических учебных заведений в мире. Этого не должно было случиться. Существует безжалостное академическое правило, согласно которому преподаватель, получающий предложение о постоянной работе, должен выбирать работу в менее престижном заведении, чем то, в котором он преподавал ранее, или то, в котором он получал свою докторскую степень. Однако Джон Лист в этой ситуации был чем-то похож на лосося, который плывет против бурного течения. Его семья, жившая в Висконсине, была не особо обрадована новостями. «Они расстроились, потому что посчитали это моей неудачей, — говорит он. — Они никак не могли понять, почему я до сих пор не преподаю в Орландо, городе с идеальной погодой, а вместо этого размышляю о Чикаго — городе с огромным уровнем преступности».

К этому моменту он изучил литературу по теме экспериментов в области альтруизма лучше, чем кто-либо еще. И он знал, что реальный мир немного лучше, чем может показаться. «Странно, что ни я сам, ни моя семья, ни мои друзья (а также их собственные семьи и друзья), — пишет он, — никогда не получали неподписанный конверт, набитый деньгами. Как же это соотносится с тем, что студенты по всему миру открыто демонстрировали свои предпочтения, когда в ходе лабораторных экспериментов рассылали анонимные дары в виде наличных денег анонимным получателям?»

Поэтому Лист поставил перед собой цель совершенно точно разобраться, являются ли люди альтруистичными по своей природе. В качестве орудия он выбрал игру «Диктатор», то есть тот же инструмент, который создал общественное мнение. Однако Лист подготовил и кое-какие изменения. Для этого ему понадобилось набрать большую группу студентов-добровольцев и провести несколько различных вариаций эксперимента.

Он начал с классической версии игры «Диктатор». Первый игрок (как и прежде, мы назовем его Анникой) получал некую сумму денег и должен был принять решение, стоит ли отдавать хотя бы какую-то часть этих денег другому игроку — остающейся для Анники анонимной Зельде. Лист обнаружил, что 70 процентов Анник отдавали часть своих денег Зельде, причем средняя величина «дотации» составляла около 25 процентов. Это в точности соответствовало типичным результатам для игры «Диктатор» и подтверждало общепринятую точку зрения об альтруизме.

В другой версии игры условия менялись: как и прежде, Анника могла дать Зельде любую сумму из своих денег, однако при желании могла вместо этого забрать у Зельды 1 доллар. Если бы диктаторы были истинными альтруистами, то этот дополнительный вариант действий был бы совершенно неважен для игроков; он мог затронуть лишь тех людей, которые в классической игре ничего не получали. Все, что сделал Лист, — расширил варианты выбора для диктатора за счет введения правила, неприемлемого ни для кого, кроме наиболее прижимистых игроков.

Однако в этой версии игры («стащи-доллар-если-хочешь») лишь 35 процентов Анник поделились с Зельдой хотя бы небольшой суммой. Этот показатель примерно в два раза меньше, чем выявленный в классической игре «Диктатор». Почти 45 процентов не поделились ни копейкой, а оставшиеся 20 процентов предпочли забрать доллар у Зельды.

Так что же случилось с известным нам альтруизмом?

Лист не остановился на этом. В третьей версии игры Аннике было сказано, что Зельда имеет точно такую же сумму денег, которую выдали самой Аннике. И Анника могла забрать у Зельды всю сумму, однако при желании могла поделиться с ней частью своих денег.

Что случилось дальше? Теперь лишь 10 процентов Анник дали Зельде хоть какие-то деньги, в то время как более 60 процентов Анник, наоборот, взяли у нее деньги. Более 40 процентов Анник взяли у Зельды полную сумму. Итак, после того как Лист изменил условия, группа альтруистов внезапно и без особых усилий превратилась в банду жуликов.

Четвертая и последняя версия эксперимента Листа была очень похожа на третью (диктатор мог украсть всю сумму у второго игрока), но имела одно небольшое отличие. Вместо того чтобы просто получить деньги в начале игры (как это было в стандартном лабораторном эксперименте), Анника и Зельда должны были их заработать — заполнить бумагами несколько конвертов. (Это требовалось Листу для проведения другого эксперимента, а так как денег на исследования у него почти не было, он убивал таким образом двух зайцев.) И после того как участники зарабатывали свои деньги, наступало время игры. У Анники, как и прежде, оставалась возможность забрать все деньги у Зельды (как это сделали 60 процентов Анник в рамках предыдущего эксперимента). Однако теперь, когда оба игрока должны были сначала заработать эти деньги, лишь 28 процентов Анник взяли деньги у Зельды. Две трети Анник не взяли у Зельды ничего, но и не поделились с ней ни копейкой.

Так что же сделал Джон Лист и какие выводы мы можем сделать из этого?

Он перевернул общепринятое мнение об альтруизме с ног на голову за счет введения в эксперимент новых элементов, направленных на то, чтобы превратить умный лабораторный эксперимент в более похожий на ситуацию из реального мира. Если в рамках лабораторного эксперимента единственный ваш выход состоит в том, чтобы отдать часть денег, вы, вероятно, это сделаете. Но в условиях реального мира вряд ли можно ожидать, что такой вариант действий будет для вас единственным. Последняя версия эксперимента, с заполнением конвертов и оплатой за работу, была, возможно, наиболее приближенной к реальности. Согласно ее положениям, в ситуациях, когда человек вступает в игру с честно заработанными деньгами и верит в то, что и другой игрок получил свои деньги таким же образом, он, скорее всего, не поделится тем, что у него есть, но и не отнимет того, что ему не принадлежит.

Но что же делать с поведенческими экономистами-лауреатами, которые умудрились найти альтруизм чуть ли не в дикой природе?

«Я думаю, что теперь должно быть понятно, что большинство людей попросту неправильно трактуют их данные, — говорит Лист. — С моей точки зрения, проведенные эксперименты воткнули нож в спину этой идее. То, что мы наблюдаем, нельзя назвать альтруизмом ни в коем случае».

Лист упорно пробивал себе дорогу, начав как сын водителя грузовика и дойдя до стадии, на которой он находится в самом центре группы ученых, переписывающих правила экономического поведения. Теперь же получалось, что для поддержания своих научных принципов ему потребовалось бы предать своих коллег. По мере того как слухи о проводившихся им экспериментах начинали понемногу расползаться, он вдруг превратился, по его собственному выражению, в «самого ненавистного парня в округе».

У Листа есть утешение, пусть и слабое: его выводы, скорее всего, правильны. Давайте же поговорим о некоторых силах, которые лишают лабораторные опыты доверия.

Первая проблема — это искажение, связанное с выбором. Давайте еще раз вспомним о неоднозначной природе отчетов о работе докторов. Возможно, что к лучшему кардиологу в городе тянутся самые больные и отчаявшиеся пациенты. Поэтому если вы оцениваете его работу только по уровню смертности, этот доктор может оказаться в самом низу рейтинга, несмотря на то что объективно является лучшим среди всех.

Давайте поразмышляем аналогичным образом. Может ли быть так, что добровольцы, соглашающиеся играть в «Диктатор», больше готовы к сотрудничеству, чем обычные, средние люди? Наверняка да. Задолго до Джона Лонга ученые указали на то, что поведенческие эксперименты в лаборатории колледжа «проводятся в основном с участием лишь студентов младших курсов, вызывающихся поучаствовать в эксперименте хотя бы для того, чтобы лишний раз попасться на глаза экспериментатору». Более того, подобные добровольцы часто готовы «творить благо во имя науки», то есть «они больше обычных людей нуждаются в поощрении своих действий и при этом меньше склонны к авторитаризму».

Не исключено, что если вы не готовы совершить подвиг ради науки, то просто не захотите принять участие в таком эксперименте. Лист заметил это в ходе своего исследования с бейсбольными карточками. Нанимая добровольцев для первого раунда (который он считает строгим научным экспериментом), он отмечал, какие из дилеров отказывались участвовать в эксперименте. В ходе второго раунда, когда Лист следил за покупателями и пытался понять, станут ли не чувствующие над собой контроля дилеры обдирать клиентов, он обнаружил, что дилеры, отказавшиеся от участия, оказались в среднем самыми наглыми обманщиками.

Другой фактор, загрязняющий чистоту лабораторных экспериментов, — это контроль. Когда ученый вносит в лабораторию пробирку с ураном, насекомым или колонией бактерий, то объект его исследований вряд ли меняет свое поведение лишь потому, что за ним наблюдает некий субъект в белом лабораторном халате. Однако для человеческих существ контроль имеет огромное значение. Бежите ли вы на красный свет, когда на перекрестке стоит полицейская машина (или, что более привычно для наших дней, установлена камера)? Скорее всего, нет. Насколько более охотно вы будете мыть руки после посещения туалета, если увидите, что ваш босс прямо сейчас стоит перед раковиной и намыливает руки? Скорее всего, вы решите сделать то же самое.

Наше поведение может меняться вследствие даже незначительного контроля. Преподавательница психологии в британском университете Ньюкасла-на-Тайне по имени Мелисса Бейтсон провела эксперимент прямо в комнате отдыха своего собственного факультета. Обычно преподаватели платят за кофе и другие напитки, бросая деньги в так называемую «коробку честности». Каждую неделю Бейтсон вывешивала новый прейскурант. Цена никогда не менялась — менялась маленькая фотография, размещенная в самом верху листа. По нечетным неделям там была фотография букета цветов, а по четным — фотография пары открытых человеческих глаз. Когда прейскурант был напечатан на листе с изображением глаз, коллеги Бейтсон оставляли в «коробке честности» примерно в три раза больше денег. Поэтому когда вы в следующий раз будете смеяться над птицей, пугающейся чучела, помните, что чучела иногда успешно воздействуют и на людей.

Каким образом контроль влияет на игру «Диктатор»? Представьте себе, что вы студент младшего курса, вызвавшийся сыграть в нее. Преподаватель, проводящий эксперимент, может не быть в поле вашего зрения, однако он должен оставаться в комнате для того, чтобы записывать, какие решения приняли участники. Помните, что ставки невысоки, вы рискуете всего 20 долларами. Помните также, что вы получаете эту сумму просто за факт своего участия в эксперименте, иными словами, вы не работаете за деньги.

Теперь же вас спрашивают, готовы ли вы дать часть своих денег неизвестному вам студенту, который не смог получить 20 долларов просто так. Вы ведь не захотите оставить себе всю сумму денег? Вам может не нравиться тот или иной преподаватель; вы можете его даже ненавидеть — но, находясь перед другими людьми, никто из нас не хочет чувствовать себя «дешевкой». «Какого черта! — думаете вы. — Я поделюсь несколькими своими долларами». Однако даже неисправимый оптимист не может назвать такой тип поведения альтруизмом.

Помимо контроля и искажения, связанного с выбором, существует еще один фактор, который необходимо принять во внимание. Человеческое поведение определяется крайне сложным набором стимулов, социальных норм, ограничений и уроков, полученных из прошлого опыта. Если назвать это одним словом, то это будет слово «контекст». Мы поступаем определенным образом, потому что — с учетом имеющихся у нас в данных обстоятельствах вариантов выбора и стимулов — тот или иной тип поведения кажется нам наиболее продуктивным.

Это также известно как рациональное поведение, которое и изучает экономика как таковая.

Вопрос даже не в том, что игроки в «Диктатор» не соответствовали определенному контексту. Напротив. Однако лабораторная атмосфера тем не менее является искусственным окружением. Как писал один научный исследователь более ста лет тому назад, лабораторный эксперимент имеет такую силу, что способен превратить человека в глупый автомат, который может выразить «повсеместную готовность оказать помощь экспериментатору, сообщая ему именно то, что тот хотел бы услышать». Психиатр Мартин Орн предупреждал, что лабораторные эксперименты способны привести к явлению, которое в самом своем слабом проявлении называется вынужденным сотрудничеством. «Экспериментатор может попросить участника эксперимента практически о чем угодно, — писал он. — Любая просьба легко оправдывается квазимагической фразой "Это всего лишь эксперимент"».

Точка зрения Орна подтверждается итогами двух печально известных экспериментов. В своем исследовании 1961-1962 годов, призванном выяснить, почему нацистские офицеры выполняли жестокие приказы своих командиров, психолог из Йеля по имени Стэнли Мил-грам заставлял добровольцев следовать его приказаниям и наносить испытуемым удары электрическим током нарастающей силы (точнее, им казалось, что они наносят удары, — на самом деле все было подстроено и в роли жертвы выступали специальные ассистенты). В 1971 году психолог из Стэнфорда по имени Филипп Зимбардо провел эксперимент с «тюрьмой», в рамках которого некоторые добровольцы изображали стражу, а другие — заключенных. Однако стража начала вести себя с такой жестокостью, что Зимбардо был вынужден прервать эксперимент.

Когда вы думаете о том, что заставили делать своих добровольцев Зимбардо и Милграм, то принимаете как должное, что многие уважаемые исследователи, участвовавшие в игре «Диктатор» (цель которой была довольно безобидной и состояла всего лишь в передаче нескольких долларов от одного студента к другому), могли, по словам Листа, «отдать практически любую сумму денег, так как ничем не рисковали».

Когда вы смотрите на мир глазами экономиста, подобного Джону Листу, то понимаете, что многие действия, прежде казавшиеся нам проявлениями альтруизма, больше не воспринимаются так же, как раньше.

Вам может показаться альтруизмом перевод 100 долларов в пользу вашей любимой местной радиостанции, однако взамен вы получаете год слушания (а если повезет, то еще и подарок — какую-нибудь сумочку из мешковины). Граждане США являются мировыми лидерами по величине благотворительных взносов на душу населения, но не стоит при этом забывать о том, что налоговый кодекс США активно поощряет жителей США на осуществление благотворительных взносов.

Большинство наших даров представляют собой, как сказали бы экономисты, нечистый, или «подогретый», альтруизм. Вы отдаете не потому, что хотите помочь, а потому, что вследствие своих действий начинаете лучше себя чувствовать, лучше выглядеть или каким-то образом поднимаете себе настроение.

Подумайте о попрошайках. Гэри Беккер однажды написал, что большинство людей, которые подают попрошайкам, делают это потому, что «неприятный вид нищих или убедительный призыв с их стороны заставляют людей испытывать дискомфорт или вину». Вот почему люди часто переходят на другую сторону дороги, чтобы избежать встречи с попрошайками, но крайне редко переходят дорогу только для того, чтобы дать им денег.

А как же обстоят дела с политикой США в области жертвования органов? Мы помним, что она была основана на предположении о том, что людской альтруизм позволит удовлетворить спрос на органы. Получилось ли так, как хотели законодатели?

В целом нет. В настоящее время список граждан США, ожидающих пересадки почки, состоит примерно из 80 тысяч человек, однако в течение этого года будет проделано всего около 16 тысяч операций по трансплантации. Этот разрыв увеличивается с каждым годом. За последние двадцать лет умерло более 50 тысяч человек из списка, а не менее 13 тысяч человек выпадают из него лишь потому, что их состояние становится слишком тяжелым для успешного проведения операции.

Если бы альтруизм был ответом, то спрос на почки был бы моментально удовлетворен за счет доноров, желающих помочь другим. Этого не случилось. Развитие событий заставило многих людей — и, разумеется, среди них был Гэри Беккер — требовать организации хорошо регулируемого рынка человеческих органов, в рамках которого человек, жертвующий свой орган, сможет получить компенсацию в форме денег, налоговой льготы, университетской стипендии и так далее. В настоящее время это предложение столкнулось с широкомасштабным противостоянием и пока что представляется политически несостоятельным.

Тем не менее не будем забывать о том, что Иран открыл соответствующий рынок примерно тридцать лет назад. Хотя у этого рынка есть свои недостатки, но каждый житель Ирана, которому нужна почка для трансплантации, не будет долго ждать или записываться в какие-то списки. Спрос на почки для трансплантации является в настоящее время полностью удовлетворенным. Средний американец может не считать Иран самым передовым государством, однако стоит с уважением отнестись к единственной стране в мире, признавшей альтруизм тем, чем он есть, — и, что не менее важно, не уделяющей ему больше внимания, чем требуется.

Если исследования Джона Листа что-то и доказывают, так это то, что вопросы типа «Свойствен ли людям природный альтруизм?» не являются корректными. Люди не бывают хорошими или плохими. Люди — это люди, и они реагируют на стимулы. Их поведением можно манипулировать — с добрыми или недобрыми целями, — если вам удастся найти нужные кнопки.

Однако склонны ли человеческие существа к щедрому, самоотверженному и даже героическому поведению? Конечно же, да. Способны ли они же к бездушным действиям или апатии? Конечно же, да.

Сложно забыть о тридцати восьми свидетелях жестокого убийства Китти Дженовезе. Самое удивительное в этой ситуации то, насколько мало альтруизма требовалось от человека, способного позвонить в полицию, находясь при этом в полной безопасности у себя дома. Вот почему уже почти пять десятилетий люди размышляют над вопросом «Почему же все соседи повели себя так ужасно?».

Не исключено, что стоит задать другой, более уместный вопрос: «А действительно ли они действовали так ужасно?»

В основе почти всего написанного или рассказанного об убийстве Дженовезе лежит провокационная статья в New York Times, которая была опубликована лишь через две недели после убийства. Решение о публикации статьи было принято на совместном ужине двух человек — редактора газеты Э. М. Розенталя и Майкла Джозефа Мёрфи, городского полицейского комиссара.

Уинстон Мосли, убийца Дженовезе, к тому моменту уже был взят под стражу и признался в своем преступлении. Казалось, что эта история не представляет особого интереса, особенно для газеты такого уровня. Это было просто еще одно убийство, произошедшее далеко от центра города. Сколь-нибудь значительная газета вряд ли стала бы уделять такой новости много места.

Как ни странно, Мосли сознался и еще в одном убийстве. К тому времени по обвинению в этом преступлении уже был арестован другой человек.

«А что насчет двойного признания в Куинсе? — спросил Розенталь у Мёрфи за ужином. — Вообще, в чем там дело?»

Вместо ответа Мёрфи предпочел сменить тему разговора.

«В этой истории в Куинсе есть кое-что еще», — сказал он, а затем сообщил Розенталю, что за убийством Китти Дженовезе наблюдали тридцать восемь человек и ни один из них так и не позвонил в полицию.

«Тридцать восемь?» — переспросил Розенталь.

«Да, тридцать восемь, — ответил Мёрфи. — Я давно занимаюсь своим делом, однако этот случай просто выбивается из общего ряда».

Позднее Розенталь писал, что он «был уверен в том, что комиссар преувеличивает». Если так, то у Мёрфи были для этого достаточно веские причины. История о двух мужчинах, обвиненных в одном и том же убийстве, с высокой вероятностью могла создать оскорбительный для полиции шум. Более того, с учетом того, что Дженовезе убивали долго и жестоко, полиция опасалась упреков в свой адрес и по этому поводу: почему полиция оказалась неспособна остановить это преступление?

Несмотря на скепсис, Розенталь отправил в Кью-Гарденз Мартина Гансберга, новоиспеченного репортера, ранее долго занимавшегося литобработкой. Через четыре дня на первой странице Times появилось одно из наиболее запоминающихся первых предложений статьи во всей истории газетной журналистики:

Для новичка, каким был Гансберг, и амбициозного редактора, каким был Розенталь (впоследствии написавший книгу «Тридцать восемь свидетелей» об этих событиях и ставший главным редактором Times), этот сюжет казался стопроцентным «блокбастером». Не часто случается так, что парочка простых репортеров может рассказать историю, которая на десятилетия вперед сформирует тему для разговоров во всем обществе по такой животрепещущей теме, как общественная апатия. Разумеется, у них были значительные стимулы к тому, чтобы рассказать ее.

Но насколько правдивой она была?

Возможно, лучший ответ на этот вопрос мы могли бы получить от Джозефа Де Мэя, шестидесятилетнего адвоката по морским вопросам, живущего в Кью-Гарденз. У этого человека открытое лицо, черные волосы и карие глаза. Он излучает радушие. Не так давно одним воскресным утром он водил нас по району.

«Первое нападение произошло примерно здесь», — сказал он, остановившись на тротуаре перед небольшим магазином на Остин-стрит. «Китти припарковала свою машину здесь, на парковке железнодорожной станции», — добавил он, указывая на парковку, расположенную примерно в тридцати метрах в сторону.

Район не сильно изменился за время, прошедшее с преступления. Здания, улицы, тротуары и парковки остались примерно такими же, какими были. Моубри, хорошо сохранившееся кирпичное жилое здание, как и прежде, стоит наискосок от места первого нападения.

Де Мэй переехал в этот район в 1974 году, через десять лет после того, как здесь была убита Дженовезе. Об этом трагическом случае он думал не так уж много. Несколько лет назад Де Мэй, будучи членом местного исторического общества, создал веб-сайт, посвященный истории Кью-Гарденз. Через какое-то время он понял, что должен добавить на сайт информацию об убийстве Дженовезе, так как это единственная причина, по которой район Кью-Гарденз известен миру (если он вообще известен).

По мере изучения старых фотографий и вырезок из газет он начал находить все больше нестыковок в официальной версии смерти Дженовезе. Чем настойчивее он реконструировал это происшествие, перечитывал старые документы и общался со старыми жильцами, тем больше убеждался в том, что легендарная история про тридцать восемь апатичных свидетелей была... слишком неуклюжа, чтобы быть правдой. Будучи истинным юристом, Де Мэй начал изучать статью Times слово за словом и нашел шесть фактических ошибок в одном только первом абзаце.

Легенда гласила, что тридцать восемь человек «зачарованно стояли у своих окон» и «наблюдали, как убийца бил ножом женщину в ходе трех последовательных нападений», но «никто из них не позвонил в полицию во время нападений».

По версии Де Мэя, настоящая история разворачивалась следующим образом.

Первое нападение произошло примерно в три двадцать утра, когда большинство жителей района спали. Когда Мосли ударил Дженовезе ножом в спину, та закричала, пытаясь призвать на помощь. От ее крика проснулись несколько жителей Моубри и поспешили к своим окнам.

Тротуар освещается довольно слабо; возможно, поэтому они не смогли понять, что происходит внизу. Как позднее признавался Мосли, «была поздняя ночь, и я был практически уверен в том, что никто не сможет ничего увидеть из своего окна». Скорее всего, жители дома могли увидеть в этот момент лишь следующую картину: мужчина, стоящий над женщиной, которая лежит на земле.

Как минимум один из жителей Моубри закричал из окна: «Оставь ее в покое!» Это заставило Мосли убежать по направлению к машине, которая была припаркована меньше чем в квартале от места нападения. «Я видел, что она поднялась на ноги, то есть была жива», — признавался Мосли. Он проехал на автомашине вниз по улице, чтобы жители дома не смогли увидеть ее номерные знаки.

Дженовезе с трудом смогла подняться и потихоньку начала двигаться к тыльной стороне здания, где был расположен вход в ее квартиру. Ей не хватило сил дойти, и она упала в подъезде у соседней квартиры.

Примерно через десять минут после первого нападения Мосли вернулся на место. Не совсем ясно, как он смог выследить ее темноте. Возможно, он шел по следам крови на асфальте. Он вновь напал на нее в подъезде, а затем быстро убрался с места происшествия.

Статья Times, как и многие статьи на криминальные темы (особенно в то время), во многом полагалась на данные, которые сообщала полиция. Поначалу полиция сообщила, что Мосли трижды нападал на Дженовезе, и это же было написано в статье. Но на самом деле произошло лишь два нападения. (Полиция впоследствии изменила свою информацию, но, как случается в игре в «испорченный телефон», эта ошибка с тех пор начала жить своей собственной жизнью.)

Итак, первое нападение было коротким и произошло посреди ночи на плохо освещенной улице. А второе произошло позже, в закрытом подъезде, вне поля зрения тех, кто мог видеть первое нападение.

Так кто же тогда был «тридцатью восемью свидетелями»?

Это число, также предоставленное полицией, представляет собой, по всей видимости, колоссальное преувеличение. «Мы нашли лишь шесть человек, которые видели хотя бы часть происходившего и показания которых могли бы использоваться», — вспоминал впоследствии один из прокуроров. В число свидетелей был включен один сосед Дженовезе, который, по мнению Де Мэя, возможно, и слышал шум второго нападения, но был настолько пьян, что при всем желании не смог бы позвонить в полицию.

Но вопрос остается открытым: даже если убийство и не было длительным кровавым зрелищем, разворачивавшимся на глазах у десятков соседей, то почему никто из них так и не позвонил в полицию за помощью?

Даже в этой части легенда может оказаться фальшивой. Когда Де Мэй запустил свой сайт, на него наткнулся один читатель по имени Майк Хоффманн. Во времена случившейся трагедии этот человек был застенчивым пятнадцатилетним подростком и жил на втором этаже Моубри.

Хоффманн вспоминал, что его разбудил шум на улице. Он открыл окно спальни, но все равно не мог разобрать доносившихся до него слов. Он подумал, что это была ссора между любовниками, и закричал им (скорее рассердившись, чем обеспокоившись происходящим): «Заткнитесь, вашу мать!»

Хоффманн говорит, что слышал крики и других людей и, когда выглянул в окно, увидел убегавшего человека. Чтобы не упустить его из виду, Хоффманн подбежал к другому окну, но фигура убегавшего успела раствориться в темноте. Хоффманн вернулся к первому окну и увидел женщину, которая стояла на тротуаре и шаталась. «И в этот самый момент в комнату вошел мой отец и стал ругать меня за то, что я кричал и разбудил его».

Хоффманн рассказал отцу о происходившем на улице: «Этот парень только что избил женщину и удрал!» Хоффманн и его отец стали смотреть, как женщина, передвигавшаяся с большим трудом, завернула за угол здания. Затем все стихло. «Папа, подумав, что эта женщина, может быть, жестоко избита и нуждается в медицинской помощи, позвонил в полицию, — рассказал Хоффманн. — В те времена не было службы 911. Нужно было дозвониться до оператора, а затем ждать, пока он соединит нас с полицией. Нам потребовалось несколько минут, чтобы соединиться с полицейскими, и отец рассказал им о том, что мы видели и слышали, и о том, что женщина передвигалась хоть и самостоятельно, но с трудом. Поскольку мы не видели и не слышали ничего больше, то пошли спать».

Лишь утром Хоффманн узнал о том, что на самом деле происходило ночью. «Из разговора с детективами я узнал, что женщина немного прошла вдоль задней части здания по улице, а парень вернулся, чтобы добить ее, — сказал Хоффманн. — Я помню, как отец сказал им, что если бы они приехали, когда мы им позвонили, то женщина могла бы остаться в живых».

Хоффманн считает, что полиция не отреагировала на ситуацию потому, что в описании отца она не выглядела как попытка убийства, а скорее напоминала бытовую ссору (которая на первый взгляд уже завершилась). Злоумышленник бежал, а жертва ушла, пусть и шатаясь, но без посторонней помощи. При проблемах, не требующих немедленного вмешательства, полицейские, по словам Хоффманна, «не откладывают свои пончики в сторону так же быстро, когда речь идет о возможном убийстве».

Полиция признала, что кто-то позвонил после второго нападения (в подъезде), после чего они прибыли на место происшествия. Однако Хоффманн убежден, что они приехали вследствие звонка его отца, пусть и с опозданием. Возможно, что второй звонок был на самом деле: Джозеф Де Мэй утверждает, что еще один из жителей Моубри рассказывал ему о том, что тоже звонил в полицию после первого нападения.

Сложно сказать, насколько точно Хоффманн помнит все происходившее в ту ночь. (Он дал письменные показания о своих воспоминаниях.) Кроме того, трудно сказать, насколько точна реконструкция истории, проделанная Де Мэем. Тем не менее он откровенно указывает на то, что многие неустановленные свидетели, слышавшие шум нападения, не отреагировали правильным образом. Возможно, в ту ночь они могли бы оказать более активную помощь. Более того, он и сам не стремится считать себя совершенно непогрешимым источником информации, связанной с делом Дженовезе.

И Де Мэй, и Хоффманн заинтересованы в обелении своего района, скомпрометированного убийством. Однако Де Мэй не стремится быть апологетом поведения своих соседей, а Хоффманн представляется хорошим свидетелем (сейчас ему за пятьдесят, он живет во Флориде). Ранее он проработал двадцать лет в полиции Нью-Йорка и вышел в отставку в звании лейтенанта.

Теперь, принимая во внимание различные стимулы, имеющиеся у свидетелей происшествия, какая из версий кажется вам более невероятной: версия Де Мэя — Хоффманна или общепринятая версия о том, что весь квартал просто стоял и смотрел, как мужчина убивает женщину, и ничего не сделал для того, чтобы ей помочь?

Прежде чем ответить, примите во внимание обстоятельства, при которых Уинстон Мосли был в конечном счете арестован. Это произошло через несколько дней после убийства Дженовезе. Около трех часов пополудни в Короне, другом районе Куинса, Мосли выносил телевизор из дома, принадлежавшего семье Баннистеров, и пытался погрузить его в свою машину.

К нему подошел один из жителей района и спросил, что тот делает. Мосли сказал, что помогает Баннистерам в переезде. Сосед вернулся домой и позвонил еще одному из жителей дома, чтобы узнать, действительно ли Баннистеры планируют переехать.

«Конечно же, нет», — ответил второй сосед. Они решили позвонить в полицию, а первый сосед вернулся обратно на улицу и отключил стартер на автомобиле Мосли.

Когда вернувшийся к машине Мосли не смог завести двигатель, то попытался убежать, но вскоре был пойман полицейскими. На допросе он быстро признался в убийстве Китти Дженовезе, совершенном несколькими днями ранее.

Это означает, что человек, который стал печально известен тем, что убил женщину, соседи которой не вмешались в происходившее, был в итоге пойман благодаря... вмешательству соседа.