ГЛАВА 13
Райдо знал, что однажды умрет.
Не так.
Он знал, что умрет весной, когда яблони зацветут. И не важно, сколько лет пройдет до этой весны, главное, что умирать без яблонь было обидно.
И обида мешала сосредоточиться.
Кто сказал, что смерть — это просто? Плюнуть бы этому хрысеву умнику в рожу… смерть — это тоже работа, требующая полной самоотдачи… а тут яблони.
Яблоневые лепестки сыпались с неба, и Райдо черпал их горстями, подносил к носу и не чувствовал запаха. Да и на ощупь эти лепестки были неправильными, жесткими, тканными. И Райдо выбрасывал их, чтобы набрать новую горсть.
Безумие какое-то.
Не так люди умирают… а как?
В болоте.
Или на равнине, на яркой зелени, которую вдруг рвут клинки шипов. Люди на них точно бабочки… Райдо никогда не понимал, зачем убивать бабочек…
…на шпильку.
…клинок… и крови много, запах ее заглушает иные, становится душным…
…кричат…
…и тонут в клубящемся мареве водяного табуна. Спокойная, казалось бы, река вскипает. Плети воды бьют наотмашь, рвут броню, перешибают хребет… вода сама горькая… и единственный шанс выжить — удача…
…удачи было много, но срок пришел, и она иссякла. Это правильно. Другим тоже удача нужна, а Райдо так и не дожил до яблонь. И он с раздражением смахнул лепестки, только те приклеились к коже и загорелись. Ерунда.
Лепестки не способны гореть.
И просачиваться сквозь броню… ядовитые… еще одна альвийская штучка… у них множество, и за каждую приходится платить. Кровью берут, сволочи этакие.
Кровь пошла носом.
И вновь без запаха.
Райдо только отмахнулся. Здесь, где бы он ни находился, все иначе, все ложь, а значит, надо сосредоточиться на главном. А что главное?
Он умирает.
Точно.
Как можно было забыть о таком?
А он и не забыл… не совсем забыл… да, он помнит.
Что помнит?
Грозу, которая шла с юга, кралась полуночным зверем, но Райдо слышал. Не только он. Нат беспокоился, метался по столовой, круг за кругом, и каждый — подальше от окон. Чуял, что эта гроза — не из простых, а молнии не любят детей Камня и Железа.
Почему?
Нельзя отвлекаться. Надо вспомнить, пока Райдо еще не до конца умер, а то так и застрянет же… будет обидно. У всех посмертие нормальное, а у него какая-то хрысева явь с яблоневыми лепестками.
От них кровь горела.
Больно!
Проклятье! Неужели даже теперь он не заслужил, чтобы без боли?!
Гарм самолично поднимал ставни и на первом этаже, и на втором. Свечи зажег, сказав, что в такую грозу живой огонь нужен. И Райдо с ним согласился.
Свечи.
И столовая.
Ужин в тишине. Ийлэ не ест. Ее будто бы и вовсе нет. Смотрит исключительно перед собой. На руки. Бледные такие руки с длинными пальцами, с суховатой кожей, с бляшками мозолей… он что-то говорит, кажется, про руки? Или про мозоли?
Не важно, главное, она не слышит.
Натова девчонка грозы боится, она пусть и человек, но чувствует его настроение и пугается, не столько за себя, сколько за Ната. Жмется к нему, улыбается виновато.
Талбот про сокровища забыл. И потерял где-то очки, без которых он полуслеп. Он тоже не ест, наверное, подозревая за кухаркой неладное, разглядывает еду, почти елозит по тарелке длинным носом и все одно не ест.
Никто.
А потом Ийлэ уходит. И Райдо хочет пойти за ней, но Гарм удерживает:
— Не дури.
Не дурь. Надобность.
Райдо обещал не мешать. И гроза не причинит Ийлэ вреда, она ведь альва и знает, что делает. Хотелось бы надеяться, что она знает, что делает. Райдо утешается этим и еще малышкой, которая на грозу раскапризничалась. Крутится, вертится, сует кулачки в рот, пускает пузыри и хнычет…
— Тише, Броннуин… тише… гроза пройдет… и гром пройдет… птицы прилетят и улетят, а ты останешься. Конечно, останешься, я не отдам тебя птицам.
Райдо шепчет, и шепот кажется громким. А темнота в доме давит, давит… того и гляди раздавит… Райдо мало свечей, пусть их собралось в столовой десятка три, но все одно мало.
Живой огонь не дает обычного успокоения.
И Райдо кружит. Уже бесцельно, испытывая одно запретное желание — выйти.
Гроза зовет.
Первый раскат грома раздается совсем рядом, от него дом содрогается, а Гарм замирает, прислушиваясь к чему-то.
— Я на кухню пойду. — Он не ставит в известность, но просит: — Луиза волноваться будет и…
— Иди.
Райдо радуется.
Подлая радость, неправильная. Он не должен врать своим людям, но если Гарм останется, то удержит… а Райдо нужно видеть, что происходит.
— Возьми. — Он протягивает малышку Нире, которая принимает ее, прижимает к себе, сама еще ребенок, как и Нат… слишком они рано сошлись. Быстро.
Но и эта мысль ускользает.
— Райдо, что ты делаешь? — Нат разрывается между ним и своей женщиной.
— Ничего. Я просто посмотрю…
Ставни снять. Открыть окно.
Ветер врывается, ему тонкие гардины — не преграда. И ветер пахнет свежей землей, водой и небом. Грозой. Молнией.
Запретным миром.
Райдо не будет выходить. Лишь взглянет. Убедится, что с Ийлэ все в порядке… или нет?
Он не сразу увидел ее, серую на сером, сплетенную из влажных нитей дождя. Чужую.
Она избавилась от одежды, и нагота ее не выглядела чем-то неприличным, напротив, в глубине души Райдо понимал, что именно так — правильно.
Ийлэ стояла.
И танцевала.
Она раскачивалась, ива на ветру… или не ива, но тонкая молодая осина, которая спешит сбросить покрывало последней листвы…
…вода…
Рисунки водой по стеклу.
По коже, которая была уже не белой, но сероватой, серебристой, словно древесная кора. Руки-ветви тянутся к небу, а небо отвечает.
Райдо видел рождение молнии.
И стыдился, поскольку не имел права смотреть. А он не способен был отвести взгляд. От низких туч, которые прогибались так, что касались пальцев Ийлэ. И в пальцы эти бережно, трепетно даже вложили белый шар молнии.
Ийлэ улыбнулась.
Наклонилась, касаясь молнии губами…
Ийлэ не стало.
Не альва.
Не его, Райдо, женщина, которая пока знать не знает о том, что она его, Райдо, женщина. Но лишь сосуд для силы. Та наполняла медленно, пробираясь по руслам кровеносных сосудов, разливаясь по самой крови, зажигая Ийлэ изнутри.
Белый свет.
Ослепительный.
Райдо закрыл глаза на мгновение всего, но когда открыл, то увидел, что молния погасла. Ийлэ как-то неловко покачнулась. Устояла. Она поворачивалась медленно, или это в его сместившемся восприятии движение получилось медленным, размазанным, но Райдо отчетливо понял: еще немного — и она упадет…
Окно рассыпалось стеклянными искрами.
Кто-то закричал, кажется, Нат… лишь бы следом не полез… не надо ему…
Райдо упал на землю, покатился по скользкой грязи. И свитер тотчас пропитался ледяной водой. Холод отрезвил, пусть и ненадолго.
— Нат! Назад! Я запрещаю! Приказ! — Голос сорвался, но Нат отпрянул от окна.
Приказ не нарушит.
Хотелось бы думать, что не нарушит… но возвращаться надо, только сперва найти ту, что спряталась в дожде. А он идет, размывает мир, мешает запахи. И вот уже не различить, где небо, где земля. Мир полон воды, и Райдо почти захлебывается.
— Ийлэ!
Не отозвалась. Не услышала. Или сама заблудилась в этом растреклятом дожде.
А небо вспорола белая полоса молнии. И следом накатил гром, громко, оглушая. Ничего, Райдо выдержит. Он грома не боится и никогда не боялся…
Он увидел Ийлэ.
Стоит, прижав руки к груди, покачивается.
Три шага.
Кренится.
Два.
И бежать по грязи тяжело, земля под ногами чавкает, прогибается, шевелится, пытаясь ухватить Райдо. Белыми червями шевелятся слепые корни.
Один.
И он успел подхватить Ийлэ, мокрую, пахнущую и дождем, и молнией.
Горячую.
Живую.
Прижать и сказать первое, что в голову пришло:
— Что ты творишь?
Ее взгляд, белый, затуманенный, прояснился. И губы скривились не то от боли, не то в отчаянной попытке улыбнуться. Ей пошла бы улыбка, даже такая, кривоватая, ненастоящая…
— Давай в дом? — предложил Райдо и сделал шаг.
А дом распахнул дверь.
До нее тоже недалеко, пусть и по этой предательски скользкой земле, по корням живым… самим бы выжить. Ийлэ двигается с трудом, и Райдо откуда-то знает, что нельзя ее торопить.
Как знает и то, что сам не успеет. Не позволят.
На черном небе одна за другой рождались молнии, белые, круглые…
…на куриные яйца похожи…
…яйца в корзинке, переложенные соломой…
…деревенские… и старая кухарка сетует, что ныне яйца стали мелковаты, а приличных и вовсе не найти… эти бы ей понравились…
Мысли удивляют своей нелепостью. А тело — неподатливостью. Он бежал. Медленно. Как же, хрысева мать, медленно!
Молнии падали.
Летели.
К нему летели или к Ийлэ — не суть важно, главное, что спрятаться Райдо не успевал. И он сделал единственное, что мог, — упал. На нее.
Земля мягкая… это он успел подумать? Или все-таки нет?
От первой молнии он закричал… а вторая, вторая — уже почти и не больно. Сколько их было? Много… живое железо закипало. И кипело. Он горел, но не сгорал, а мир скручивался тугим узлом, грозя раздавить. Райдо захлебывался жаром. Огонь к огню. К жиле материнской, первозданной, которая сожжет до пепла, а пепел смешает с иным.
Переплавит.
Перекрутит.
Выпустит на волю… если выпустит, конечно. Странно, что он сумел сохранить саму эту способность думать. А потому, когда боль вдруг исчезла, Райдо сказал:
— Мне… мне не следовало выходить, да?
Он не услышал ответа.
Он видел не небо, не тучи, в которых иссякли запасы молний, но лишь яркие зеленые глаза альвы.
Вот оно как было. Райдо обрадовался, что вспомнил. И огорчился: все же попрощаться не вышло… и смерть-то нелепая. Молнией убило. Обидно.
Еще обидней, что яблонь так и не увидел, а те лепестки, которые сыпались с неба, уже и не лепестки, пепел, который в Каменном логе… а странно, раньше Райдо не думал, что пепел так на цветы похож…
Он закрыл глаза, а открыть не сумел. Веки отяжелели. Да и само тело сделалось неподъемным. Он отчетливо ощутил его, тяжелый остов костей, скрепленных нитями сухожилий. Плотные мышцы. И паутина нервов. Вены, артерии. Древо бронхов и мешки легких, которые с трудом растягивались, наполняясь воздухом. А потом ребра сходились и воздух выталкивали. Он поднимался, царапая гортань, и Райдо заходился кашлем.
Его наклоняли на бок.
Раздвигали губы.
И зубы. Райдо стискивал челюсти, но тот, кто держал его, был сильнее.
— Не дури… — Голос, который просил не дурить, ускользал, и сознание следом.
Темнота.
Тишина. И никаких лепестков… и верно, какие, к хрысевой матери, лепестки, когда он помереть сподобился…
Не позволяли.
Темнота трескалась, и в трещины просачивалась вода, упоительно сладкая, которую Райдо готов был пить и пил, много, пока не переполнялся этой водой до краев. И тогда она выливалась из него. Это было обидно, но возвращавшаяся темнота обиду стирала.
А потом вновь вода.
И не только.
— Пей, Райдо, пей… еще ложечку… — уговаривают.
Пускай.
Райдо готов поддаться на уговоры. Он глотает, пусть бы простое действие это требовало от него полной сосредоточенности. Райдо сосредоточен.
Он не чувствует вкуса, только то, что питье горячее, почти обжигающее. Но в отличие от воды оно не выливается из тела. А само тело живет. Определенно, живет.
Мертвым больно не бывает, иначе какой прок от смерти?
Райдо лежит. Он не сразу понял, что именно лежит, потому как тело свое по-прежнему ощущал плохо. Но все равно обрадовался: все-таки даже лежачая жизнь была лучше смерти.
Тем более лепестки клятые…
…не оставляли…
— Ему не становится лучше…
Ложь.
Становится. Вот, например, сейчас к Райдо слух вернулся. Частично, потому как ответа он не услышал и вообще ничего, помимо этого обрывка фразы. Но ведь и это много?
Возвращался не только слух.
Зрение.
Свет пробивался сквозь сомкнутые веки, иногда яркий, иногда тусклый. И Райдо пытался глаза открыть, но был слишком слаб.
Запахи.
Кислый, болезни. Сладкий — мяса. Женский, цветочный… хищный мужской… Райдо помнил, что эти запахи принадлежали тем, кого он знал, но имена ускользали.
Кроме одного.
Ийлэ.
Мягкое. Как вода. И сладкое, как вода… да, он ей так и говорил. Или не говорил, но только думал? Запуталось все, смешалось… но ничего, Райдо разберется. Встанет и разберется.
Когда встанет?
А когда-нибудь… кровать ведь жесткая. Он лежит, лежит и всю спину уже отлежал. В эту спину впиваются крошки… какая скотина ела в кровати больного?
Раздражают.
И еще одеяло, которое натягивают по самый нос. Одеяло толстое, пуховое, под ним жарко, а ведь в комнате еще и топят… проветрили бы хотя бы раз.
Надо вставать, а то ведь уморят этой заботой.
Надо.
Или хотя бы глаза открыть.
Райдо постарается… вот сейчас и постарается…
У него почти получилось.
Просто сил нет…
— Райдо…
Зовут.
А только отдохнуть собрался. Он вообще болеет… и какого хрыся больного человека сна лишают? Сон для больных очень полезен… а они тут зовут… и вновь кормят.
Бульончик?
Бульончик — это хорошо… но без соли и без приправ… нет, с хорошим Райдо поспешил. Мерзость, но эту мерзость он послушно глотает, потому как силы нужны. Нет, смех кому сказать, чтобы он, Райдо из рода Мягкого Олова, был слабее новорожденного щенка…
А глаза он откроет.
Завтра.
Или уже сегодня? Время летит. А под одеялом жарко… слишком жарко… скинуть бы его… и пальцы шевелятся. Или ему только показалось? Шевелятся… точно шевелятся… а если пальцы, то и глаза… свинцовые… оловянные веки, точно, тяжеленные, как щит родовой.
Свет пробивается.
И Райдо жмурится. Стискивает зубы.
Открывает глаза.
А зря… свет яркий… у самого окна положили, хрысь их задери! Солнце слепит. И Райдо жмурится, кажется, слезы текут. Ну вот, не хватало разреветься…
— Живой, — говорят ему.
Живой, соглашается Райдо. Он это слово потом произнесет, когда наново научится говорить.
— Ты… — Говоривший склоняется к лицу, но все одно не разглядеть, так, белое размытое пятно.
Говорящее.
— Ты… если бы ты знал… как я тебя ненавижу! — Острые кулачки тычутся в грудь.
Ненавидит?
Нет, Райдо не чует ненависти.
— Я… я испугалась! Я же просила! А ты…
Плачет? Наверное. Вряд ли это мокрое, что падает на лицо, дождь… откуда в комнате дождю взяться?
Ийлэ.
Имя-вода.
Женщина-вода.
Гроза и молния в ее ладонях. Молнии горячие, и Райдо обещает, что больше не будет их трогать. Он хотел бы сказать ей, а еще прикоснуться к влажной ее щеке, стирая эти слезы, но пока слишком слаб.
Пока.
Семь дней.
Ийлэ не знала, что время может быть таким вязким.
Минуты тянулись за минутами, и она встревоженно вздрагивала, когда часы внизу подавали голос, отмерив очередной час.
— Он выживет. — Нат уже не спрашивал, повторял это, точно заклятие, и, если бы слова имели силу, Ийлэ согласилась бы. — Ведь до сих пор живой, а значит… надо подождать.
Ждали все.
Хмурый Гарм, который, кажется, растерялся, не зная, что ему делать. Нира, испуганная больше обычного. Нат.
Сама Ийлэ.
Она очнулась уже в доме, в постели, куда ее положили, заботливо укрыв одеялом. У постели сидела Нира.
— Сколько? — Ийлэ облизала пересохшие губы.
Она была пуста. Почти.
Нет, сила оставалась, но на донышке, и этой силы не хватит, чтобы помочь Райдо… а если так, то договор не исполнить… здесь не исполнить, разве что в Предвечном лесу, но Предвечные леса не любят псов еще сильнее, чем молнии.
— Утро уже, — сказала Нира, отводя взгляд. — Совсем утро…
— Райдо?
— Он дышит.
Дышит? Это ведь хорошо, если дышит… это замечательно… значит, он не умер. А если не умер, то будет жить, потому что сильный и справится. У него ведь живое железо… и вообще псы куда выносливей людей…
Ийлэ выбралась из кровати. Кружилась голова. Болела неимоверно, и эта боль мешала сосредоточиться на важном.
— Тебе плохо? — Нира помогла устоять на ногах. — Полежи… тебе надо полежать… я принесу поесть, а потом мы…
— Райдо.
— Ему не стало хуже за ночь, — здраво рассудила Нира. — И значит, час-другой он еще потерпит. С ним Нат и… Гарм тоже… и они говорят, что Райдо держится, что ран открытых нет и… и он сильный.
Сильный.
Ийлэ тоже… нет, она хочет быть слабой и чтобы о ней заботились, но это — потом. Ей надо убедиться. В чем?
В том, что жив. Дышит. И сердце бьется.
Ийлэ оделась.
И коснулась макушки Нани, подумав, что она тоже имеет право… но нет, позже, когда Ийлэ сумеет ее донести. А сейчас самой бы добраться.
В комнате Райдо было жарко. Камин пылал. И свечи. И близость этого, живого, огня успокаивала.
— Он совсем не шевелится. — Нат не повернулся даже, он сидел у постели, напряженно вглядываясь в лицо Райдо.
— Я запретила ему выходить.
— Знаю. Я… тебя не виню. Никто тебя не винит. — Нат потер ладонями глаза.
А он ведь, как и Нира, не спал всю ночь.
И не ляжет, пока не убедится, что Райдо будет жить. Или пока не свалится от усталости.
— Иди. Я посижу. — Ийлэ коснулась руки. — Отдохни… а потом меня сменишь. Или Гарм пусть сменит… ты поспи немного, ладно? И Нира пусть ляжет. Малышку только сюда принесите…
— Я не хочу спать.
— Хочешь. И я захочу к вечеру… это может затянуться надолго. И тогда мы все упадем от усталости. Это будет нехорошо.
Нат кивнул. Он был разумен.
— Я вернусь через два часа.
— Ладно.
— И… что еще тебе принести? Мы его напоить пытались, но его вырвало… я думал, что за доктором послать надо. Но… он вряд ли что сделает, да?
— Да.
Человек не способен излечить. А кто способен?
— И Гарм так же думает. Сказал, что теперь только ждать… а я никогда не умел ждать.
— И я.
— Ты ведь его не обидишь, да?
— Да.
Поверил. И улыбнулся как-то неловко, сразу стало видно, что улыбаться Нат не привык.
— Ты ему нравишься. А он тебе… я вижу… и хорошо… ты лучше, чем другие.
— Какие другие?
— Не знаю. Всякие. Но ты все равно лучше.
Наверное, следовало бы сказать спасибо за столь высокую оценку, но Ийлэ промолчала. И Нат вышел. Он вернулся скоро, принес корзину с малышкой, которую достал, положил на кровать рядом с Райдо.
— Вдруг почует? Он ее любит. А если любит, то вернется, да?
— Конечно, вернется.
Ийлэ хотелось бы верить, если не ради нее — кто она такая? — то хотя бы ради Нани… Броннуин… он называет ее Броннуин, и Ийлэ начала привыкать к этому нелепому имени. И еще есть Нат, которого Райдо тоже любит. Усадьба… ему ведь понравилась усадьба.
— Возвращайся, пожалуйста, — попросила она шепотом.
Услышал ли? Он лежал так тихо, а Ийлэ боялась посмотреть на своего пса.
А ведь он действительно ее.
Ийлэ его не отпустит.
— Возвращайся, — чуть более уверенно повторила она. — Ты же не можешь нас оставить… ты обещал, что будешь заботиться обо мне… и о ней тоже…
Белый какой. И сердце бьется то часто, быстро, то медленно. Главное, чтобы выдержало. А оно надежное, большое.
— Зачем ты пошел за мной? Они бы не тронули меня… не тронули… я, наверное, плохо умею объяснять… — Ийлэ коснулась его руки.
Холодная. И вялая.
— Если бы я не смогла удержать силу, то просто отдала бы ее… земле отдала бы… и я отдала, а ты… не умирай, пожалуйста…
Он не умер. Ни в этот день, ни на следующий.
Лежал.
Дышал.
Глотал воду с ложечки и бульон. И сердце успокаивалось, выбивало ритм.
Время. Его вдруг стало так много, что Ийлэ не знала, куда девать. Она ждала. Отсчитывала про себя секунды, потому что наедине с собой, в тишине, сходила с ума.
Она рассказывала Нани сказки. И пересказывала. Путалась в словах. Играла. Кормила. Что-то ела сама. Иногда — проваливалась в муторный сон, в котором снова шел дождь, правда, обыкновенный, осенний. И кто-то страшный прятался в этом дожде. Ийлэ пыталась от него сбежать, но поскальзывалась и летела в грязь. Проваливалась. В яму волчью, в которой кольями торчали одревесневшие старые корни, они пробивали Ийлэ, и она умирала, чтобы очнуться и понять — жива.
Семь дней? Или восемь? Нат считал, но Ийлэ стеснялась спросить, как стеснялась и рассказать о своих снах.
А потом Райдо открыл глаза.
Не чудо ли?
Чудо было столь долгожданным, что Ийлэ совершенно растерялась. И расплакалась. И сказала:
— Я тебя ненавижу.
Дура.
Он же улыбнулся. Шевелиться не мог, но улыбнулся же…
И тогда Ийлэ поняла: он будет жить.
— Знаешь, — сутки спустя он сумел сесть, опираясь на подушки, которые притащил Нат, но все же сидел, — а она издохла…
Райдо медленно шевелил пальцами, которые плохо слушались. И трогал шею, грудь, плечи, точно проверяя, есть ли они.
— Кто?
— Тварь, которая внутри меня. Я ее больше не слышу. Она сдохла, да?
Райдо протянул руку. Все еще холодная. А он утверждает, что в комнате жарко, и прав, конечно, жарко. Натопили так, что дышится с трудом, только ему тепло нужно, чтобы отогреться.
А он капризничает.
Его ладонь Ийлэ взяла обеими руками.
Закрыла глаза. Сосредоточилась, потянулась к разрыв-цветку, который… которого больше не было.
— Да… кажется… — Ийлэ пробовала вновь и вновь, но сила ее уходила в пустоту, чтобы вернуться эхом. — Я… я про тебя думала, а не про него…
— И значит, получилось?
Руку высвобождать Райдо не спешил.
— П-получилось.
Случайность, не более того.
— У меня кровь закипела. — Второй рукой Райдо почесал нос. — Вот тварь и сварилась. Я сам едва не сварился… думал, сдохну.
— Ты… бестолочь! Хуже Ната.
Ухмыляется только. Довольный. И ему кажется, что все чудесно, что получилось же. Он не понимает, что шансов выжить почти не было, что еще одна молния и…
— Не плачь.
— Я не плачу. — Ийлэ поспешно вытерла глаза. — Здесь дымно. Вот и слезятся.
— Ну да…
А что ему сказать? О страхе своем? О том, что она, Ийлэ, не желала ему смерти? Он знает. Или о том, что не хотела бы жить без него? А этого ему знать не следует. И без того чересчур самонадеян.
— Ийлэ…
— Да.
— Я все понимаю. Мне не следовало лезть. А я сунулся. Испугался за тебя. Сдурил. Вот и за дурость свою получил сполна… и если бы не ты, я бы сдох там. А ты что-то сделала… спасла… а кровь все одно кипела… или не кровь, но живое железо. Главное, что прожарило меня, как того кабана на королевской свадьбе, до корочек хрустящих. Я-то не кабан, выдержал. Твари же тяжелей пришлось… и вот.
И вот.
Иначе не скажешь.
Ийлэ отпустила его руку, но Райдо потянулся, дотянулся до щеки.
— Теперь все будет хорошо. Веришь?
— Да.
Она солжет.
Или нет, она ведь верит, что и вправду будет хорошо. Он здоров. И разве это плохо? Отнюдь. Он поднимется с кровати. И постепенно отвыкнет от боли, это легче, чем привыкать. Он вспомнит, каково это, быть собой прежним, который в полной силе.
Слово сдержит.
Позаботится об Ийлэ. И не о чем печалиться, совершенно не о чем, разве что о том, что Ийлэ больше не нужна ему. Это такая мелочь…
— Мы позже поговорим, ладно? Мне… мне пора… там Нани… или Броннуин… я подумала, что Броннуин — красивое имя. Не альвийское, но… кому теперь нужны альвийские имена? А так… Броннуин… ей будет легче и…
— Иди. — Райдо смотрел внимательно и, кажется, сумел заглянуть в мысли, но и пускай.
Ийлэ нечего прятать.
— Иду… Ната позвать?
— Позови.
— Он о тебе беспокоился. И я уже иду.
— Уже иди. Сбегай.
— Что?
— Ничего. Тебе послышалось.
— Да?
— Конечно. Мы и вправду поговорим потом. Обо всем. Обещаешь?
— Да.
Ей легко дать слово. Быть может, его вовсе не понадобится держать, а сейчас это слово дало свободу. И шанс сбежать. Она не ослышалась, а он правильно все понял.
Наверное, Ийлэ неправильной уродилась, если все время от чего-то бежит.
От кого-то.
Того, кто прячется в дожде и с каждым разом подходит ближе. Он ждет, когда Ийлэ совершит ошибку. И знает, что там, во сне, ей некуда деваться.
Это несправедливо.
— Райдо нас не обидит. — Ийлэ коснулась курносого носа дочери. — Вот увидишь… мы ему не нужны, но не обидит… не прогонит. Позволит остаться в поместье, будет заботиться… как о сородичах… а больше нам ничего и не нужно.
Ложь.
Вот только правда пугает. Ийлэ к ней не готова.
Она прячется день и другой.
И третий тоже, уже сама не понимая, от сна или от яви. Наяву нет дождя, наяву солнце яркое пробирается в окна. Наяву пахнет весной и валерьяной. Почему ею? Ийлэ не знает, но с каждым днем запах становится все более резким.
Ийлэ ищет его источник, но бесполезно. Кажется, этот запах существует исключительно в собственном ее воображении. И когда она почти готова была сбежать от него, появился Райдо. Вошел без стука, огляделся. Хмыкнул.
— Поговорим? Ты обещала.
— Да.
— Да — обещала или да — поговорим?
— Поговорим.
— Не здесь.
Он стал чужим. Немного. Не настолько, чтобы бояться, но это лишь начало, верно?
— Ийлэ… — Он замолчал и вздохнул. — Я скажу Нату, чтоб за малышкой приглядел. С ней все хорошо?
— Да.
— А с тобой?
Промолчать? Молчание — ведь не ложь, а скажи Ийлэ правду, он начнет допытываться. И тогда узнает… о чем?
О том, что ей снова страшно.
Стыдно. Получится, что Ийлэ ему не верит. А она верит, но вместе с тем и боится.
— Ладно. Идем.
И точно опасаясь, что она сбежит, Райдо взял ее за руку. Собственная его ладонь больше не была ни холодной, ни влажной. Шел быстро, но Ийлэ успевала следом.
— Садись, — Райдо развернул кресло, — пожалуйста.
Села. Ровно, как должна сидеть леди. И руки сложила на коленях. Про осанку вспомнила. Лучше про осанку, чем про другое…
— Ийлэ, — Райдо устроился на полу, — скажи, чем я тебя обидел?
— Ничем.
— Точно?
— Да.
— Тогда почему ты меня бросила?
— Что? — Этого Ийлэ не была готова услышать.
— Бросила, — повторил Райдо. — Почему?
— Я не…
— Когда я был болен, ты сидела рядом. Нат сказал. Ты и он. Вы двое. А я очнулся, и ты ушла. Мне, знаешь ли, обидно немного. Я понимаю, что сделал глупость, когда сунулся под грозу, но ведь все к лучшему… и я здоров. Что не так?
— Ничего.
— Ийлэ, — он дотянулся до ее подбородка, — пожалуйста, не лги мне. Я в принципе ложь не люблю, а уж от тебя…
— Я не…
Укоризненный взгляд. А она не собиралась лгать. Ей просто сложно было объяснить все, слова найти, чтобы рассказать и не обидеть. Хотя бы не обидеть.
Или рассказать?
— Я тебе больше не нужна. — У нее получилось отвести взгляд, и Райдо убрал руку.
— С чего ты взяла?
— Ты здоров.
— И что? Это разве повод отказываться от человека? Ладно, от нечеловека, но и не повод! Я… я вот тебя, знаешь ли, ждал… несколько дней ждал, как будто…
— Извини.
Фыркнул. А ведь и вправду обиделся за то, что Ийлэ не пришла.
— Лежишь там бревном… тоскуешь… а она не идет и не идет. И книжку почитать некому. Одеяло поправить. Погладить опять же. Ладно, без поглажки я как-нибудь еще обойдусь, но хотя бы слово доброе я заслужил?
— Нат не сказал?
— Нат — это совсем не то.
Наверное.
Ийлэ даже стыдно немного, что… он и вправду ждал. Зачем?
— Все изменилось. — Она сказала, потому что молчать рядом с ним было невыносимо. Не сейчас, когда Райдо ждет ответа.
— Изменилось. Я перестал подыхать. Или ты думаешь, что я сразу стану… другим?
— Не сразу.
— Но стану?
Ийлэ кивнула: уже становится. Он сам не замечает, как меняется, и не заметит, просто в какой-то момент окончательно поймет, что свободен и от разрыв-цветка, и от Ийлэ. Тогда Райдо уйдет, а ей будет больно. Ей уже больно, но она готова эту боль терпеть.
— Глупости.
Райдо стащил ее с кресла и обнял.
Тепло. Уютно в его руках. Тянет закрыть глаза и довериться, рассказать все-все и про страхи, и про сны и позволить ему справиться со всеми бедами. Он сумеет. Он сильный.
— Я ведь давал слово, что буду о тебе заботиться… и буду… и если ты собралась сбежать, то я не позволю, слышишь? — Он говорил шепотом, но шепот этот казался громким. — Не позволю… я хорошо след беру и найду тебя. Даже в лесу найду.
— Я не сбегу.
— Не надо, Ийлэ… не уходи. Мне будет плохо без тебя.
— Почему?
— Потому что было плохо, когда ты не приходила…
— Ты мог позвать. Через Ната.
— Мог бы, наверное. Но это уже не то… я тоже гордый. Только гордость и глупость часто синонимы. Видишь, какие умные вещи я теперь говорю?
— Вижу.
— Ты мне нужна. И раньше была. И сейчас нужна. И потом тоже. Я знаю.
— Ты…
— Нет, Ийлэ, я ведь не ребенок… мягко говоря… я думал, что умру, но выжил. И, проклятье, ты мне говорить будешь, что я не знаю, чего мне для счастья надо?
— И что?
— Ты. И малышка… и Нат вот с его женой. Мне своя стая не положена, я младший. И жилы не дадут, потому что… не важно, просто не дадут. А без жилы нет дома. То есть не должно бы быть, но вот он, существует… и семья тоже…
Он говорил, рассказывая об этой своей ненормальной семье, где найдется место для каждого, а Ийлэ слушала. Согревалась. И слушая, провалилась в сон.
На сей раз вода была горячей.
Она лилась с неба прочными струями, которые опутывали Ийлэ, словно сеть.
Сеть и есть.
И тот, кто прятался в дожде, смеялся. На сей раз он подобрался совсем близко. Ийлэ чувствовала на себе его дыхание и рванулась в отчаянной попытке разорвать водяные нити.
— Ийлэ… — сказал тот, кто прятался…
…в дожде.
Райдо.
— Тише, девочка моя… тише…
Нет его, крадущегося, безымянного, но опасного. А есть Райдо…
Есть. Существует. Он настоящий, он пахнет для разнообразия не собой, но свежим кофе и еще мятой. Обнимает. Ийлэ и сама жмется к нему, спасаясь от кошмара.
Только сон.
Сон там, по другую сторону яви.
А здесь Райдо в белой своей рубашке с накрахмаленным воротничком, в домашней куртке и тапочках вязаных…
— Сон плохой, — призналась Ийлэ, отпуская куртку, в которую вцепилась. — Просто сон… плохой.
— И давно?
Она кивнула, добавив:
— После грозы… я за тебя испугалась.
— А я за тебя.
Он разжал руки, позволяя отстраниться.
— Не уходи, пожалуйста. Я буду тебя защищать.
— От снов?
— И от снов в том числе.
Хорошо, если так.
А весна разгоралась. День за днем все ярче. Она перерисовывала мир наново красками первоцветов, белых, лиловых и синих, желтыми россыпями гусиного лука, который пробрался в сад. Молодой зеленью, что проклевывалась, спеша использовать заемную силу.
Землей.
Небом, тоже менявшимся неуловимо, но вместе с тем — явно.
И яблоневый цвет наливался белизной.
Вот только кошмары не уходили.
