Глава 24
– Посуда в раковине уже три дня, Мэдди! Ну-ка иди сюда и сделай хоть что-нибудь полезное!
В субботу вечером у Гранта снова случился нервный срыв. Приговор Шпицу выбил его из колеи, как тогда, сразу после смерти мамы, только теперь пил он гораздо больше. Конечно, в будние дни он воздерживался от выпивки, но зато давал себе волю в выходные.
– Можно я сначала дочитаю главу? – спросила я.
Грант подошел ко мне, вырвал из моих рук учебник и отбросил в сторону.
– «Можно я сначала дочитаю главу»? – передразнил он плаксивым голосом, совершенно не похожим на мой. – Ты прямо как мои спиногрызы: дай вам палец, так вы всю руку откусите. «Можно я сдам домашнее задание в следующий раз, мистер Мак Фэдден? Можно я посчитаю на калькуляторе? Мистер Мак Фэдден, можно перенести тест на несколько дней?» Нет, нельзя!
– Прости, – буркнула я.
– А, теперь ты извиняешься? – Грант отхлебнул из бутылки, которую принес собой. – Извиниться и быть ленивой задницей – прекрасное сочетание, ничего не скажешь. Ты хоть знаешь, сколько мне приходится работать, чтобы прокормить вас с сестрой, Мэдди? Да я в лепешку расшибаюсь, чтобы у тебя и Элизы все было. А что получаю за свои труды? Ничего. Никакого уважения. Моя двенадцатилетняя дочь даже не может оторвать свой толстый зад от стула и пойти вымыть посуду!
Я поняла, что, если начну спорить, все станет только хуже, поэтому пошла мыть посуду, и, к счастью, Грант успокоился. Когда я уже почти закончила, Элиза проснулась, расплакалась и выбежала из своей комнаты. Грант с минуту или две пытался загнать ее обратно, но она никак не желала замолчать.
Я поставила в сушилку последние пару тарелок и пошла успокаивать сестру.
– Просто заткнись наконец! – кричал Грант, когда я взяла ее на руки. – Я так больше не могу!
– Не ори на нее! – вскипела я. – Она же испугалась!
И получила по губе второй раз.
– Не смей повышать на меня голос! – рявкнул отчим.
Я зажала рот рукой, чтобы подавить боль.
– Имей уважение, – добавил он уже тише.
Все это случилось на летних каникулах, так что мою распухшую губу никто не видел. Как не видели и синяк под глазом, который появился еще через месяц.
Я не знаю, почему свою злость Грант вымещал на мне, но все было именно так. Причем позволял он себе это только в пьяном состоянии. А потом, конечно, многократно извинялся, обещал, что это больше не повторится, обнимал меня, говорил, что исправится, сетовал, как ему надоело разрываться между работой, стиркой, готовкой, уборкой, оплачивать счета и воспитывать нас с сестрой.
Как-то в сентябре Грант посадил меня рядом с собой и объяснил, что не справляется со всем сам.
– Я знаю, ты не хочешь это слышать, – сказал он. – Но я действительно хочу, чтобы ты взяла на себя роль главы семьи. Чтобы ты мне помогала. Тебе уже почти тринадцать, а это значит, ты уже можешь взять на себя гораздо больше дел, которыми раньше занималась твоя мама. Думаю, если ты освободишь меня от части домашних хлопот, я не буду так нервничать и для всех нас будет гораздо лучше. Могу ли я рассчитывать на тебя?
Конечно, я согласилась. А что еще я могла ответить: «Да ладно, Грант, ты же можешь просто меня ударить?»
Оказалось, что под «больше мне помогала» Грант подразумевал «выполняла по дому почти все». Готовила, стирала, убирала, купала Элизу. По-моему, он просто забыл, что, помимо нашей семьи, у меня была еще и учеба, но меня это устраивало, потому что о последней я перестала думать уже давно. Нет, конечно, на уроках я слушала, но практически никогда не делала домашние задания и не учила материал. Зато по дому выполняла все, что можно, – лишь бы Грант был доволен.
К сожалению, свое обещание мой отчим не выполнил. Конечно, теперь у него было меньше поводов волноваться, потому что из всего домашнего хозяйства на нем оставалась лишь обязанность ходить за продуктами, но пьяные выходки не прекратились. Дважды в течение первого семестра мне приходилось надевать блузки с длинными рукавами, чтобы прикрыть синяки, хотя жара стояла страшная, а во втором семестре я даже вынуждена была пропустить целую неделю, потому что с таким жутким синяком под глазом, который ничем невозможно было замазать, из дома я выйти попросту не могла. Грант позвонил в школу и обставил все так, будто у меня воспаление легких.
Помню, как сидела дома, глядя на себя в зеркало, и проводила пальцами по почти черному кругу. К тому времени я уже была достаточно взрослой, чтобы понять: у Гранта серьезные проблемы, и дальше все будет только хуже. Тем не менее мне было его очень жаль. Я знала: он пытается справиться с собой. Когда он не пил, он был таким же добрым, как и все другие отцы. То есть он любил нас, я знала, и любил сильно, но все это только усложняло ситуацию, когда последствия его гнева я испытывала на себе.
Я смотрела на свой распухший глаз и взвешивала все варианты. Наверное, мне нужно поговорить с кем-то в школе – с психологом или с кем-нибудь из учителей. Но разве кто-то из них поверил бы? Все в школе знали Гранта; они работали с ним в течение многих лет. Разве они поверили бы мне? Конечно, можно было показать им синяки, но Грант ведь мог сказать, что я вру, а на самом деле упала с велосипеда. А если бы они сочли мои рассказы о побоях всего лишь реакцией на потерю матери? Что тогда? Тогда Грант бы взбесился. И возможно, и вовсе избил бы меня до потери сознания. Я решила, что риск слишком велик.
Второй вариант – сбежать. Я слышала о нескольких подобных случаях. Честно говоря, даже сама мысль об этом меня ужаснула. Когда я с Грантом, я хотя бы знаю, чего ожидать. А на улице – кто знает, на каких отморозков можно нарваться? Разве так было бы безопаснее? И кончится, скорее всего, тем, что меня найдет полиция, и это точно выведет Гранта из себя. Но главной причиной, по которой мой побег был невозможен, оставалась моя трехлетняя сестра. Если я сбегу, кто о ней позаботится? Кто ее защитит?
Мой мозг тринадцатилетнего подростка подсказал мне лишь один выход: перетерпеть. Подлизываться к Гранту, не спорить с ним, опускать голову, не попадаться ему на глаза и приложить все усилия, чтобы ему было хорошо. Я подумала, что смогу уйти, когда мне исполнится восемнадцать, – сообщить властям о побоях отчима и потребовать опекунства над Элизой.
План не был идеален, но, рассматривая свой распухший глаз в зеркале, я поняла, что лучше не придумаю.
Согласно школьной программе, к началу мая на уроках литературы преподавательница стала давать нам творческие задания. Она хотела, чтобы мы написали стихотворение, вложив в него всю свою душу. Мы могли писать на любую тему, лишь бы она была нам близка: влюбленность, лучший друг, страхи, потеря близких… Работы подписывать было не обязательно, так что я, честно говоря, подумала, что мы просто потренируемся в умении сочинять стихи, а сдавать ничего будет не надо. Но незадолго до звонка мисс Тайер попросила передать листки со стихотворениями на первую парту. Прежде чем я сообразила, что она сказала, Марк Ригбиспер схватил мое стихотворение и сунул соседу спереди.
Я была готова его убить.
На следующий день в самом начале урока Тайер стала раздавать работы.
– Я не читала ни одно из стихотворений, – сказала она. – И никто из нас не имеет ни малейшего представления, кто какое написал. Если вам вдруг достанется ваше собственное, скажите мне, и мы поменяем листки.
– Зачем мы это делаем? – спросил кто-то с передней парты.
Я сидела в конце класса, думая, кому же достанется мой стих. Потом попыталась подглядеть в кипу листков в руках Тайер, но это было совершенно бесполезно.
– А действительно, зачем… – задумчиво произнесла учительница. – Объясню. Я хотела бы, чтобы вы увидели, как много работа со словом, и особенно в стихах, говорит об авторе. Хорошее стихотворение может многое рассказать о том, кто его написал: о его мечтах, надеждах, внутренней борьбе и разочарованиях. Итак, как только вы получите стихотворение, я хочу, чтобы сначала вы его несколько раз прочитали. Про себя, чтобы все могли сосредоточиться. А потом прочитайте стихотворение еще раз, но теперь уже так, как если бы вы были его автором. Попытайтесь представить себя на его месте, словно смотрите на текст его глазами. Как только вы это сделаете и подумаете, что стихотворение может означать для человека, который написал его, вот увидите, вы очень многое узнаете. Затем попробуйте угадать, кто автор.
Учительница протянула мне чей-то стих, в котором было всего три строфы. Посвящен он был умершему питомцу – крыске. Я прочитала один раз и тут же поняла, что меня совершенно не волнует чей-то дурацкий грызун. Все, что я сейчас хотела знать, – кому досталось мое стихотворение.
Минут через десять учительница встала с места.
– Хорошо, а теперь я бы хотела, чтобы кто-нибудь из вас прочитал доставшееся вам стихотворение вслух. И попробуйте прочитать его так, как бы оно звучало из уст его автора.
К моему горлу подступила тошнота.
Первой учительница вызвала Энджи Роу. Та встала и прочитала грустное стихотворение о раке яичников. Стихотворение было вполне неплохое, но все портили мальчики, хихикавшие каждый раз, когда звучало слово «яичник», – хотя не думаю, что большинство из них вообще знали, что такое яичники.
Далее вызвали мальчика по имени Маркус. Листок в его руке был очень похож на мой. Я еще больше вжалась в стул и вытерла вспотевшие ладони о джинсы, молясь, чтобы не произошло непоправимое. Ложная тревога – всего лишь милый сонет о первом поцелуе. Выполняя просьбу учительницы, Маркус постарался прочитать его так, как читала бы влюбленная девушка, и все, кроме меня и Рэнди, покатывались со смеху. Думаю, хотя доказать это и невозможно, автором стихотворения был именно Рэнди.
– Нэйтан Стин, – произнесла мисс Тайер, как только Маркус сел. – Теперь я хотела бы послушать вас.
Он посмотрел на нее и нервно сглотнул:
– Нет, спасибо.
– В самом деле? – усмехнулась учительница. – А я думала, задание для всех. Пожалуйста, Нэйтан, прочитайте стихотворение. Ваше нежелание только подогревает мой интерес.
Когда Нэйтан встал, я заметила, что он смотрит на меня, и поняла, что вот-вот умру от ужаса. У него в руках было мое стихотворение, и он собирался прочесть его перед Богом, мисс Тайер и всеми одноклассниками, которые меня ненавидели. Нэйтан неторопливо двинулся к доске. Он смотрел на листок бумаги, на учителя, на сидевших за партами… Оглядывая класс, казалось, на долю секунды задержал свой взгляд на мне. Затем откашлялся и начал декламировать настолько серьезным и печальным тоном, как будто читал траурную речь.
Наверное, я присутствую на собственных похоронах, подумала я.
А тем временем Нэйтан читал:
Фиалки синие, а розы красные…
Терпеть ненавижу английский ужасный…
Ромашки желтые… гвоздики с росой…
Люблю математику – английский отстой…
Цветут фиалки… и белые лилии…
Мисс Тайер – зараза…
Сплошное насилие! Цветут цветочки…
Лепестками шурша…
Пожалуйста, дайте…
Отсюда сбежать…
Сначала в классе повисла неловкая пауза, затем раздалось несколько нервных смешков. Все ждали реакции мисс Тайер.
Нэйтан направился к своей парте. По дороге он незаметно сложил листок бумаги и сунул в карман.
Я не могла поверить собственным ушам. Пронесло! У меня даже вырвался стон облегчения, когда преподавательница с неловкой улыбкой на лице встала из-за стола.
– Ну, – сказала она, еле сдерживаясь от смеха, – хотя я и считаю, что стихотворение не очень информативное, оно все же отражает внутренний мир автора, ведь так? Браво, мистер Стин, что прочитали его с таким выражением. И спасибо, Нэйтан, за вашу деликатность. Так, следующей я хотела бы пригласить к доске Эми…
Она что-то еще говорила, но я не слушала. Моя голова была слишком занята мыслями о случившемся, чтобы воспринимать эту «поэзию» дальше. Откуда Нэйтан взял совершенно другое стихотворение? И зачем?
После школы, когда я шла через футбольное поле за автомобильной стоянкой, Нэйтан догнал меня. Он полез в карман и вытащил сложенный листок бумаги.
– Есть минутка? – спросил он.
– Наверное, – буркнула я.
– Тогда присядем, ладно? Надо поговорить.
Не то чтобы я хотела с ним разговаривать, но он сегодня сотворил настоящее чудо, так что меньшее, чем я могла его отблагодарить, – согласиться.
Мы сели под огромным черешневым деревом на краю поля, и Нэйтан развернул лист бумаги.
– Это ведь ты написала? – спросил он.
Не поднимая глаз, уставившись на зеленую лужайку под ногами, я прошептала:
– Уверена, что я.
– Правда очень хорошее стихотворение. Грустное, но хорошее, – сказал Нэйтан.
Я посмотрела в его печальные глаза.
– Почему ты не прочел его на уроке?
– Я просто… увидел тебя, твой взгляд… И подумал, что не стоит. Кроме того, все бы поняли, что этот стих написала ты, и, уверен, стало бы только хуже. Поэтому я подумал, что лучшим выходом будет сочинить что-нибудь другое на ходу.
– То есть стихотворение про цветы и английский – это был экспромт? – поразилась я.
– Практически, – кивнул Нэйтан и бросил листок мне на колени. – Прочтешь?
– Зачем? – недоумевала я.
– Ну, мисс Тайер сказала, что мы больше узнаем из стихотворения, если попытаемся представить, как бы его читал автор. Я пару раз прочитал твой стих про себя, и теперь хочу услышать, как он должен звучать на самом деле.
Я взяла листок и развернула его, пару секунд вглядываясь в написанные строки. Жаль, что это придумала я, а не кто-то другой, но нельзя было отрицать, что навеяно стихотворение моей настоящей жизнью. Честно говоря, я не знаю, почему согласилась его прочитать, – ведь знала, что как только Нэйтан узнает о насилии в моей семье, то побежит прямиком к директору. Но я прочла. Может быть, это был мой крик о помощи. Дрожа мелкой дрожью, я откашлялась и начала читать написанные карандашом слова так, как их чувствовала.
БОЛЬ УНИЖАЕМОЙ
Каждый норовит меня обидеть.
В сердце боль – как одинока я!
Словно всем приятно ненавидеть,
Проклинать и унижать меня.
Каждый день несу в душе печальной
Боль от оскорблений и обид.
Думаете, их не замечаю?
Глупые… Но кто ж вам запретит.
Так стреляй, чтоб больно ранить словом,
Ведь сюда любые подойдут:
Жирная! Очкастая! Корова!
Ну смелей, ату ее, ату!
На спине моей давно уж шрамы,
Синяки на теле – там и тут.
А какой вердикт был дан врачами?
«Ах, бедняжка… снова в школе бьют…»
Моя жизнь давно уж стала адом,
И везде мне причиняют боль.
Мои слезы льются вечным градом,
Солонее, чем морской прибой.
Почему же, Господи, не внемлешь?
На коленях я молю тебя:
Прекрати, прошу, мои мученья
Или, Боже, забери меня!
Нет друзей и нет надежд на счастье —
Я играть устала эту роль.
Кто поможет мне в моей напасти?
Господи… Закончи эту боль.
Когда я умолкла, Нэйтан выглядел так, словно вот-вот расплачется. Непривычно – никогда не видела его таким. Даже на похоронах моей мамы он не плакал, но сейчас я чувствовала, что он готов разрыдаться.
– Мне так жаль, – прошептал он.
– Чего? – удивилась я.
– Что из-за меня тебе было так плохо. Что позволял смеяться над тобой.
По этим его словам я поняла, что он не до конца постиг смысл моего стихотворения. Ту часть, которая про школу, он понял правильно, но, кажется, про то, что творилось дома, не разобрал. Я пока не понимала – разочарована я или рада, что Нэйтан так и не узнал мою тайну, но потом снова решила, что для Элизы будет лучше, если не узнает никто.
– По сравнению с некоторыми людьми, Нэйтан, ты просто святой, – сказала я.
Он пожал плечами:
– На самом деле нет. Одно то, что я не издеваюсь над тобой, не делает меня хорошим. Я видел и слышал все эти оскорбления и ничего не сделал.
– Нэйтан, ты был…
– Когда я прочитал это стихотворение, я сразу понял, что его написала ты. И знаешь, о чем я подумал? – Теперь он действительно начинал рыдать и даже не пытался скрыть это. – Я вспомнил день, когда мы в первый раз встретились. Я выстрелил в тебя бумажным шариком, а папа сказал что-то вроде: «Мой сын никогда не поступил бы так с другим дитем Божьим». А потом я написал тебе записку с извинением, и ты ведь в самом деле меня простила! А я, дурак, за четыре года так ничему и не научился! Может, с тех пор я в тебя больше шариками и не стрелял, но ведь смотрю же, как над тобой издеваются, и ничего не делаю. Или, что еще хуже, смеюсь. – Он сделал глубокий вдох и вытер лицо. – Мне так жаль, Мэдди.
Я огляделась вокруг – убедиться, что никто не подслушивает. И очень на это надеялась, потому что так было бы только хуже – и для Нэйтана, и для меня. Хватит с меня уже неприятностей.
– Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Но… – сказала я.
– Что? – не понял Нэйтан.
– Ну, не подумай ничего плохого, но ведь только оттого, что тебе меня жаль, ничего же не меняется, так? По-моему, так.
– Ну уж нет, – занял он оборонительную позицию. – Я собираюсь все изменить. Вот увидишь.
– В самом деле? То есть, конечно, сейчас ты говоришь об этом с таким пылом, и все дела… Но что будет завтра? А послезавтра, а еще через день? Одно дело жалеть, а другое – что-то предпринять. Так однажды сказал твой папа.
– Я что-нибудь придумаю, – упорствовал Нэйтан. – Вот увидишь.
– Да, – пожала я плечами, – увижу.
Тогда в его глазах загорелась та озорная искорка, которую я всегда помнила – такую искорку я видела в его взгляде каждый раз, когда он хотел обыграть меня в школьной викторине или обойти в конкурсе научных проектов.
– Ты ведь не веришь, что я могу тебе как-то помочь, да? – спросил он.
– На данный момент жизнь моя безнадежна. Так что, пожалуй, нет, – призналась я.
Нэйтан подумал еще с минуту. Затем встал, и на лице его засияла уверенная улыбка.
– Я принимаю вызов, – сказал он и медленно побрел с поля. – Увидимся завтра, Мэдди.
А я еще пару минут сидела на лужайке, наблюдая, как Нэйтан исчезает вдали. И сильно сомневалась, что он сможет осуществить задуманное и помочь мне. В тот момент своей жизни я сомневалась даже в том, что вообще достойна его помощи.
Но когда мы встретились в следующий понедельник, он свое слово сдержал – сделал все, чтобы окружающие меня заметили. Когда мы сталкивались в холле, он кричал «Привет!» и махал мне рукой. А если было время, задерживался около моего шкафчика – узнать, как у меня дела. Нэйтан даже слегка переусердствовал, и я уверена, что друзья его засмеяли, потому что такому, как он, не пристало быть снисходительным с такими отбросами общества, как я.
На второй неделе он стал подсаживаться ко мне за обеденным столом и знакомить меня со своими школьными товарищами. Никто из них особого энтузиазма, конечно, не проявлял, но здорово было уже то, что либо мое присутствие Нэйтана не смущало, либо он очень удачно притворялся. Несколько раз он даже провожал меня до дома, а однажды пригласил к себе домой, и втроем – я, он и Рэнди – мы играли в компьютерные игры. Мне было очень приятно провести какое-то время с ровесниками. И Рэнди был так мил, что позволил мне обыграть его.
В выходные на День памяти павших Нэйтан с родителями съездил на остров Галвестон. Оттуда он вернулся в крайне приподнятом настроении и рассказал, что нашел на пляже нечто, что изменит мою жизнь. Я ответила, что он и так уже много для меня сделал и не нужно продолжать, если ему не нравится. Но Нэйтан ответил, что не только хочет, но и уже придумал план – чтобы не забыть о своем замысле. Он считал, что провинился передо мной так сильно, что, чтобы загладить вину, придется в день совершать не меньше чем по семь добрых поступков.
Когда я потребовала от него детали плана, он достал из кармана семь небольших камешков красного цвета.
– Камни? – не поняла я.
– Да, камни, – сказал он, очевидно разочарованный моим отсутствием энтузиазма. – Но не просто камни. Камни помощи – так я их назвал. Но только никому про них не говори. А то точно подумают, что я спятил, – подмигнул Нэйтан.
– Но почему камешки?
– Не знаю. Я увидел их на пляже, и мне показалось, что они подойдут. Папа как-то купил машинку для шлифовки камешков – ими проложены дорожки у нас в саду. И мы с ним иногда отправляемся на поиски подходящих камешков. Вот я и подумал: если каждый день держать их в кармане, любопытно, за сколько лет они отшлифуются. К тому же они будут напоминать мне, что нужно не терять бдительность и приходить на помощь… тебе, ну или, там, кому-то еще, у кого неприятности.
– Но что ты делать-то с ними собираешься? – недоумевала я.
На лице Нэйтана отразилось разочарование – не мог понять, как же я сразу не догадалась. Но он пояснил:
– Ничего. В том-то все и дело. Просто я каждый день буду носить эти камни в карманах. А если совершу какой-нибудь хороший поступок, то переложу один камешек в другой карман. И больше ничего. Камешки просто будут в карманах, вне поля зрения, пока я не сделаю что-то хорошее.
– И сколько ты их там будешь держать? – все еще не понимала я.
Он засунул камни обратно в карман и пожал плечами:
– Я не знаю. Столько, сколько потребуется. – Он похлопал себя по штанине. – Это моя шлифовальная машинка. Пока не станут гладкими или пока я не умру. В зависимости от того, что произойдет раньше.
– Ты правда чокнутый, – усмехнулась я.
– Может быть, – засмеялся Нэйтан, – но если тебе все равно, может, я понесу твой портфель?
