Прежде всего необходимо отметить, что термин «крепостное право» возник относительно поздно и потому в памятниках старины не встречается. Его нет ни в «Русской Правде» – сборнике норм древнерусского права, ни в средневековых законодательных актах. Свое происхождепие он ведет от слова «крепость», употреблявшегося в России с конца ХV в. для обозначения документов, утверждавших право того или иного лица на приобретенную собственность. По отношению к феодально-зависимому частновладельческому населению термин «крепостной» вошел в обиход с середины XVII в., когда стала практиковаться продажа крестьян без земли. В законодательных материалах XVIII столетия правовое положение частновладельческого населения нередко определялось термином «крепостное состояние».

Путем модификации или видоизменения этого последнего в первой половине XIX в. появился термин «крепостное право».

Что же такое крепостное право? Какими отличительными признаками оно характеризуется? В чем его сущность?

Представители дореволюционной науки не уделили должного внимания выявлению содержания указанного термина. Всю многогранную сущность крепостного права они обычно сводили к одному – к отмене Юрьева дня, к потере крестьянами права перехода от одного феодального владельца к другому.

В советской исторической литературе встречается немало вариантов истолкования содержания интересующего нас термина. Возьмем, к примеру, монографию академика Б.Д. Грекова «Крестьяне на Руси…». В ней мы читаем: «Крепостное право в широком смысле термина есть право землевладельца на принудительный труд крестьянина. В более тесном смысле этого термина крепостное право есть самая тяжелая форма зависимости крестьянина от господина, приближающаяся к состоянию рабства»[122]. Думается, что формулировка, предложенная Б.Д. Грековым, не выражает всей сущности крепостного права. Во-первых, землевладельцы-феодалы имели право не только на принудительный труд крестьянина, но также на его личность и имущество. Во-вторых, к состоянию рабства крепостное право приблизилось лишь на последнем этапе своего существования, но оно не было таковым на ранних стадиях феодализма в России.

А вот как определяется крепостное право в «Советской исторической энциклопедии»: «Крепостное право – высшая степень неполной собственности феодала на работника производства. Иногда в литературе под крепостным правом понимается всякая форма феодальной зависимости»[123]. Что можно сказать об этом определении? Рассмотрим первую его часть: «Крепостное право – высшая степень неполной собственности феодала на работника производства». Как это понимать? Естественно предположить, что «высшей степени» предшествовала низшая и средняя, при которых был феодализм и феодалы, существовала неполная собственность последних на работников производства, а крепостное право отсутствовало. Оно возникло лишь тогда, когда собственность феодалов на крестьян достигла не совсем понятной для нас «высшей степени». Во второй части рассматриваемого определения крепостное право отождествляется со всякой формой феодальной зависимости. Нам кажется, что это также не раскрывает сущности крепостного права, как юридического явления, имевшего в основе определенный общественный строй. Крепостное право и феодальная зависимость не одно и то же: первое является лишь юридическим выражением последней и не может быть сведено к ней.

Нельзя признать удачной формулировку крепостного права в третьем издании Большой Советской Энциклопедии, где говорится: «Крепостное право – совокупность юридических норм феодального государства, закреплявших наиболее полную и суровую форму крестьянской зависимости при феодализме. Крепостное право включало запрещение крестьянам уходить со своих земельных наделов (так называемое прикрепление крестьян к земле или «крепость» крестьян земле; беглые подлежали принудительному возврату), наследственное подчинение административной и судебной власти определенного феодала, лишение крестьян права отчуждать земельные наделы и приобретать недвижимость, иногда – возможность для феодала отчуждать крестьян без земли»[124].

Приведем еще одно определение крепостного права, которое дано В.И. Корецким. В монографии «Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России», изданной в 1975 г., автор пишет: «Термин «крепостное право» употребляется в исторической литературе в двояком смысле: в широком – как система феодальной эксплуатации, утвердившейся еще в Киевской Руси, и в узком – как особый этап в процессе крестьянского закрепощения, когда рядом законов централизованного, а затем абсолютистского государства была провозглашена практически неограниченная власть господ над крепостными»[125].

Таковы наиболее распространенные расшифровки термина «крепостное право», встречающиеся в исторической литературе. Как видим, каждый ученый по-своему определяет его содержание, причем эти определения или не совсем точно раскрывают объективный смысл явления, или неполны, или же слишком громоздки и расплывчаты. Очевидно, лишь этим можно объяснить тот факт, что ни одно из бытующих определений сущности крепостного права не получило всеобщего при– знания в науке.

Попытаемся и мы сформулировать свое понимание поставленной проблемы. В нашем представлении, крепостное право – это освещенное обычаями и санкционированное нормами писанного закона право феодалов на личность, труд и имущество непосредственных производителей, наделенных средствами производства и ведущих личное хозяйство. Другими словами, крепостное право есть юридическое выражение несвободы непосредственных производителей, их феодальной зависимости от владельцев средств производства, прежде всего собственников земли. Принадлежа к надстроечным явлениям, крепостное право порождено феодальным общественным строем и является его главнейшим атрибутом. Феодализм и крепостное право неотделимы. Именно в крепостном праве реализовал ась возможность владельцев средств производства получать с непосредственных производителей феодальную ренту в ее самых разнообразных формах. К. Маркс в третьем томе «Капитала» писал, что феодал мог выжать прибавочный продукт из непосредственных производителей-крестьян «только внеэкономическим принуждением, какую бы форму ни принимало последнее», что при этом «необходимы отношения личной зависимости, личная несвобода в какой бы то ни было степени и прикрепление к земле в качестве придатка последней, необходима крепостная зависимость в подлинном смысле этих слов»[126]. Такого же взгляда на поставленный вопрос придерживался и В.И. Ленин[127].

Исходя из выше сформулированного определения сущности крепостного права, мы склонны считать, что при феодализме крепостными являлись все группы феодально-зависимого населения, в том числе и государственные крестьяне, которых дореволюционная официальная историография и закон относили к разряду «свободных состояний». Конечно, несвобода различных групп непосредственных производителей, степень их крепости по отношению к собственникам производства не была одинаковой. Она варьировалась в различных объемах, но ее сущность оставалась одной – крепостнической.

Из всех разрядов феодально-зависимого населения России самыми закрепощенными являлись частновладельческие крестьяне; принадлежавшие отдельным светским и духовным феодалам. В процессе развития феодализма их несвобода была доведена до крайнего предела, до того рубежа, за которым начиналось рабство. Главным образом этих крестьян мы и будем постоянно держать в центре внимания при освещении избранной темы.

Итак, поскольку крепостное право в нашем понимании является юридическим выражением феодальной зависимости крестьян от землевладельцев, мы полагаем, что оно возникло одновременно с феодализмом вместе с ним развивалось, принимая все более грубые и бесчеловечные формы, и, наконец, вместе с ним пало в 1861 г. Следовательно, истоки крепостного права надо искать не в XVI–XVII или XVIII ВВ., как это делали дворянско-буржуазные ученые, а значительно раньше. Своими корнями крепостное право уходит в эпоху складывания на Руси феодальных отношений в эпоху образования Древнерусского государства.

Мы не будем гадать, в каком конкретно году совершился переход восточнославянских племен от первобытно-общинного строя к классовому обществу. Хорошо известно, что это процесс постепенный и длительный, а потому никто и никогда не сможет назвать его точную дату. Во всяком случае в IX в., как доказано советской исторической наукой, на Руси уже сложилось раннефеодальное государство, а жившее на его территории население четко раскололось на два основных класса-сословия – на класс крестьян или смердов и на класс феодалов разных степеней и рангов. Значит, IX в. Мы и можем условно принять за исходный рубеж в истории крепостного права в России.

Самыми различными путями попадали в зависимость от землевладельцев-феодалов ранее свободные смерды-общинники. Частые неурожаи и недороды, пожары, падежи скота и т. д. приводили к массовому разорению смердов. Перед лицом этих стихийных бедствий крестьяне той поры или смерды были совершенно бессильны. Не имея иного выхода, они сплошь и рядом вынуждены были обращаться за подмогой к землевладельцам-феодалам. Губительно сказывались на хозяйстве крестьян постоянные междоусобные войны и грабительские, опустошительные набеги степных кочевников. Такие и подобные им экономические факторы, несомненно, сыграли определенную роль в процессе закрепощения крестьян. Однако главным здесь было голое насилие или внеэкономическое принуждение, перед которым и отдельны – крестьяне, и община в целом оказались бессильными. В руках феодалов внеэкономическое принуждение было одним из основных средств подчинения непосредственных производителей.

Независимо от того, каким образом попадали крестьяне в зависимость к феодалам – экономически или внеэкономически, т. е. путем открытого принуждения, зависимость эта была феодальной, крепостнической. Она включала в себя право феодала не только на даровый труд крестьянина, но и на его личность и имущество. Это вытекало из самой сущности феодализма, основой которого, как известно, является феодальная собственность на землю или, что одно и то же, полная собственность феодала на средства производства (прежде всего землю) и неполная собственность на непосредственного производителя-крестьянина. Землевладелец-феодал мог заставить работать на себя крестьянина главным образом потому, что последний считался его собственностью, его крепостным, был лично от него зависим.

Такой взгляд на крестьян, как на неполную собственность феодалов, появился, разумеется, не сразу, а зарождался исподволь, вместе с возникновением феодальной собственности на землю. Причем, утверждаясь постепенно на практике, в самой жизни, в сфере экономических отношений, он одновременно оформлялся юридически, закреплялся соответствующими нормами закона и надежно охранялся всей мощью складывавшегося государственного аппарата власти.

Долгое время феодальная или крепостническая зависимость крестьян от феодалов определялась изустным, неписанным законом, т. е. обычаями, в которых и следует искать зачатки того, что с первой половины XIX столетия стало называться крепостным правом. Эти обычаи, вероятно, отличались большим разнообразием, поскольку древняя Русь представляла собой совокупность сотен и тысяч больших и малых феодальных владений. Каждое из них являлось в известной мере «государством в государстве», где существовали свои порядки, свои нормы неписанного закона, подкрепленные реальным соотношением сил феодала и его крепостных. Феодал сам устанавливал форму крестьянских повинностей, их размер и время выполнения, определял характер наказания крестьян за невыполнение назначенных повинностей. Для этого он располагал штатом вооруженных слуг, являвшихся своего рода войском и полицией такого микроскопического государства.

Однако с течением времени усложнялся характер общественных отношений, обострял ась классовая борьба. Смерды-общинники оказывали упорное сопротивление росту феодального землевладения и процессу их закрепощения. Они запахивали межи и уничтожали межевые знаки, отделявшие захваченные феодалами земли, убивали представителей княжеской и боярской администрации, поджигали жилые и хозяйственные постройки в усадьбах феодалов, поднимались на открытые восстания. При этом смерды-общинники стремились оградить себя от непомерной, не знающей границ жадности феодалов, отстоять свое право на самостоятельное хозяйственное развитие. Естественно, что в такой обстановке невероятная пестрота юридических норм, свойственная неписанному или обычному праву перестала удовлетворять потребностям государства и господствующего класса феодалов. Крепнущее Древнерусское государство нуждалось в унификации правовых норм, в единых письменных законах, освященных авторитетом верховной власти. Эти законы должны были надежно оградить интересы феодалов и еще больше укрепить их власть над непосредственными производителями.

Пожалуй, самыми древними исторически засвидетельствованными государственными актами крестьянской крепости являются «Уставы и уроки», введенные княгиней Ольгой в Древлянской земле после убийства ее мужа князя Игоря в 945 г. Однако упомянутые и другие изначальные письменные законы, юридически оформлявшие и закреплявшие феодальные отношения на Руси, к сожалению, не сохранились. О их существовании мы можем судить только по различные рода косвенным данным. Это обстоятельство ставит непреодолимые преграды на пути изучения ранних этапов истории крепостного права в нашей стране.

Первым дошедшим до нас сборником норм древнерусского раннефеодального права является «Русская Правда». Мы не будем останавливаться на истории возникновения этого памятника и его основных редакции, не станем детально вникать в содержание всех его статей. Ему посвящена довольно большая специальная литература. «Русская Правда» нас интересует прежде всего как определенная веха в становлении, и развитии крепостного права в России.

В «Русской Правде» перед нами выступают, с одной стороны, князья, бояре, церковь, с другой стороны, масса непосредственных производителей, смердов-общинников. Эти два класса резко отличались один от другого не только своим экономическим состоянием, но и юридическим или правовым положением. В руках феодалов концентрировались огромные пространства земли и вся мощь государственного аппарата власти. Смерды-общинники оказались на последних ступеньках общественной лестницы, являясь сословием униженным, неполноправным. «Русская Правда» резко противопоставляет смердов не только князю, но и его дружине, «мужам», как высшему классу. Достаточно сказать, что за обиду, нанесенную княжескому слуге, т. е. лицу, близкому князю, его помощнику, взыскивалось 12 гривен, а за обиду смерда вчетверо меньше – 3 гривны [128].

Как человек, приносящий князю и другим феодалам доход, смерд в некоторых случаях приравнивался к холопу. Так, за убийство боярина «Русская Правда» установила штраф в 80 гривен. Такая же сумма была назначена за убийство людей, занимавших крупные должности в княжеском хозяйстве, в частности, за убийство управляющего княжеским имением (огнищанина), сборщика княжеских доходов (подъездного), княжеского приказчика (тиуна) и «конюха старого» (т. е. главного). А за убийство смерда, работавшего на княжеской или боярской земле, уплачивался штраф в размере 5 гривен, как и за убийство княжеского холопа или раба[129]. Следовательно, жизнь смерда оценивал ась в 16 раз ниже жизни боярина или лиц из княжеского окружения. Все это говорит, во-первых, о сословной неполноправности смердов, во-вторых, о феодально-крепостническом характере их зависимости от землевладельцев. Ведь штраф за убийство смерда шел не в пользу семьи погибшего, а в карман феодала как возмещение за понесенные убытки, как компенсация за потерю собственности. Значит, уже в ту отдаленную эпоху феодал имел право не только на труд смерда-крестьянина, но также на его личность и имущество. Смерд, попавший в феодальную зависимость от землевладельца, превращался в его собственность. Лишним подтверждением этого является «право мертвой руки» на вымороченное имущество, установленное «Русской Правдой». Согласно «Русской Правде», имущество умершего смерда, не оставившего после себя мужского наследства, поступало в пользу феодала, тогда как имущество боярина за неимением сыновей переходило к его дочерям[130].

Как считают исследователи, в эпоху «Русской Правды» не все смерды являлись крепостными, большая часть их, очевидно, оставалась людьми юридически свободными, не попавшими в зависимость от феодалов. В XI–XII вв. процесс закрепощения смердов был еще далек от своего завершения, он продолжался и позже, на протяжении ряда столетий.

Кроме собственно смердов, «Русская Правда» знает и другие разряды несвободного, феодально-зависимого или закрепощенного населения. Это закупы, рядовичи, изгои, задушные люди. К сожалению, мы далеко не все знаем об этих группах людей, их правовое положение не всегда поддается точному определению. Однако ясно одно: все они находились в зависимости от

землевладельцев светских или духовных, причем зависимость их была феодально-крепостнической, а не какой-либо иной.

Возьмем, к примеру, закупов. Как известно, вопрос о закупах является одним из труднейших в социально-экономической истории древней Руси. Трудность его обусловливается тем, что почти единственным источником, в котором говорится о закупах, являются несколько статей «Русской Правды». Но и они касаются лишь отдельных казусов из судебной практики и не дают сколько-нибудь полного определения общественного положения этой группы населения.

Не касаясь различных точек зрения, высказанных в исторической литературе по вопросу о происхождении и сущности закупничества, остановимся кратко на том, что нам представляется относительно доказанным и признанным в науке. Итак, закупы – это в большинстве случаев обедневшие или вовсе разорившиеся смерды. Экономическая нужда заставляла их обращаться к соседу-феодалу за подмогой, которая могла выражаться в определенном участке земли, деньгах, хлебе, живом и мертвом сельскохозяйственном инвентаре. До возвращения полученной ссуды закуп обязан был выполнять на господина самую разнообразную работу. Но закуп не просто продавал свою рабочую силу феодалу, как, допустим, рабочий капиталисту. Посредством «долга», через особого рода договор он попадал к нему в личную, крепостническую зависимость. Причем раз попав в капкан феодала, закуп едва ли мог когда-либо из него вырваться. Закуп являлся таким человеком, с личностью которого можно было не считаться. Закуп не мог уйти от феодала, пока не уплачивал долг и не ликвидировал вообще всех своих обязательств. В случае бегства он превращался в раба. Феодал имел право подвергнуть закупа телесному наказанию и не отвечать за это перед законом. Хотя закон и оговаривал, что наказание должно применяться только «за дело» и запрещал бить закупа «без вины» с его стороны, однако эта оговорка мало облегчала положение закупа. За кражу, совершенную закупом, отвечал его господин, но сам закуп в таком случае, как и в случае побега, становился полным холопом. Даже на суде показания закупа в качестве свидетеля принимались лишь в малых тяжбах и только тогда, когда не было свидетелей вполне свободных[131]. Все это ставило закупа в бесправное положение, превращало его в собственность феодала.

Очевидно, в подобной зависимости от феодалов находились и другие группы несвободных людей, перечисленные в «Русской Правде». Разумеется, степень этой зависимости или несвободы, как уже говорилось, могла варьироваться в различных пределах, но сущность ее оставалась одна – это была зависимость феодально-крепостническая.

Таким образом, «Русская Правда» явилась важным звеном в становлении крепостного права, хотя термин этот в ней и не упоминается. Она была направлена, на защиту интересов феодалов-землевладельцев против враждебных им общественных низов и прежде всего против смердов-крестьян. «Русская Правда» не только законодательно оформила давно сложившиеся социальные отношения, закрепив господство одного класса над другим. Она вместе с тем создала необходимую юридическую базу для дальнейшего наступления землевладельцев-феодалов на личность, труд и имущество непосредственных производителей.

К исходу XI в. единая Киевская Русь стала фактически неуправляемой и как первичная форма организации государственной власти господствующего класса феодалов изжила себя. На ее территории исподволь склады вались отдельные княжества со своими местными центрами, особенностями внутренней экономической жизни и политического устройства. Страшный натиск половцев на некоторое время задержал этот процесс. Но после смерти Владимира Мономаха и его сына Мстислава центробежные силы окончательно взяли верх. На Руси начался период феодальной раздробленности. Академик Б.А. Рыбаков в книге «Первые века русской истории» писал: «В 1132 г. Киевская Русь как бы внезапно распалась на полтора десятка княжеств, по территории примерно равнявшихся западноевропейским королевствам. Однако эта внезапность лишь кажущаяся – на самом деле процесс кристаллизации самостоятельных княжеств (или, как мы говорим, процесс феодальной раздробленности) подготавливался уже давно всем ходом исторического развития…»[132].

Наступление феодальной раздробленности было закономерным следствием дальнейшего развития производительных сил и феодальных производственных отношений. В конце XI – начале ХII вв. феодальный базис на Руси достиг такой степени зрелости, что пришел в несоответствие с существовавшей структурой государственного организма. Для устранения возникшего противоречия надо было прежде всего уменьшить масштабы объединения, приблизить верховную власть к земельным владениям феодалов на местах. Эта задача была решена в процессе распада Киевской Руси на ряд самостоятельных княжеств. Как отмечалось в приведенной выше выдержке из книги Б. А. Рыбакова, таких княжеств в XII в. образовалось полтора десятка. Территориально они в основном совпадали с местами, расселения древних восточнославянских племенных союзов, которые были устойчивой общностью людей, складывавшейся веками. В связи с этим прекратились частые перемещения князей из одного княжества в другое, появились постоянные княжеские династии и полная управляемость отдельных княжеств, что в целом благоприятно влияло на развитие их экономики и культуры.

Будучи закономерным следствием и в то же время показателем роста производительных сил, феодальная раздробленность на определенном этапе превратилась в их тормоз. Дело в том, что образовавшиеся в XII в. самостоятельные, вполне жизнеспособные княжества

стали затем дробиться на множество более мелких феодальных владений. По подсчетам Б.А. Рыбакова, в XIII в. их насчитывалось уже 50, а в середине XIV столетия – 250. В большинстве своем это были весьма неустойчивые государственные образования. Воздвигнутые между ними политические границы и всякого рода таможенные рогатки обусловили подрыв установившихся ранее экономических, связей, способствовали появлению языковой и культурной разобщенности, вызвали распыление тех военных сил, которыми в свое время располагали киевские князья. Но самым страшным бедствием феодальной раздробленности, ее постоянным спутником были бесконечные межкняжеские столкновения и войны, сопровождавшиеся полным опустошением целых областей и массовым разорением непосредственных производителей – крестьян и городского населения. Все это привело к ослаблению обороноспособности Русской земли, сделало ее уязвимой для внешних врагов.

Период феодальной раздробленности наполнен не только большими драматическими событиями в политической жизни страны, но и важными переменами в исторических судьбах ее непосредственных производителей, в их экономическом и правовом положении.

Эволюция общественных отношений в период феодальной раздробленности заключалась в увеличении категории зависимого частновладельческого крестьянства за счет сокращения количества крестьян, живших на государственных или «черных» землях. Это было связано с бурным ростом крупного феодального землевладения, слагавшегося как путем открытых захватов крестьянских участков, так и захватов, облеченных в форму заимок, прикупов, княжеских пожаловании и т. д. По меткому выражению С. В. Юшкова, «феодальное право – кулачное право»[133]. Оно имело в своей основе прямой грабеж феодалами общинной земли и насильственное подчинение себе живших на ней крестьян. В рассматриваемое нами время в руках князей и бояр сосредоточились огромные площади земли, ранее принадлежавшей крестьянским общинам и формально считавшейся собственностью государства. Наряду с этим непрерывно расширялось землевладение духовенства – митрополитов, епископов, монастырей[134].

Поддерживаемые государственной властью, используя свою экономическую мощь и силу религиозного воздействия на темные, забитые массы людей, духовные феодалы, в частности монастыри шаг за шагом внедрялись в крестьянские волостные миры, постепенно присваивали их земли и превращали окрестное население в крепостную рабочую силу. В ненасытной погоне за новыми и новыми приобретениями они не гнушались никакими средствами: пускали в ход обман и вероломство, применяли открытый грабеж и прямое насилие.

Крестьяне всячески старались воспрепятствовать росту крупного светского и церковного землевладения. Обогащенные горьким жизненным опытом, они отлично понимали, что экономически сильный всегда одолеет экономически слабого. Известно много случаев, когда крестьяне, вооружившись дрекольем, не давали монахам селиться на соседних с ними «пустопорожних» землях и строить монастыри. Они нападали на монашеские хижины и «келейцы», избивали монастырских старцев и изгоняли их. Но дреколья, разумеется, не могли защитить крестьян от натиска феодалов. Согнать одного, двух и больше монахов не требовало особых усилий, остановить же рост монастырского и боярского землевладения в целом было нельзя.

Крупный знаток истории русских монастырей И.У. Будовниц писал, что с момента возникновения монастырского землевладения крестьяне вели против него непрерывную борьбу. Эта борьба продолжалась на протяжении многих поколений, носила исключительно ожесточенный характер и заканчивалась иногда изгнанием основателей монастыря, а позднее, с обострением классовых противоречий – даже их убийством. «Тем не менее монастыри, пользовавшиеся безграничной поддержкой центрального правительства и местных властей, в борьбе с крестьянами почти всегда выходили победителями»[135].

Вопреки упорному сопротивлению крестьян боярское и церковное землевладение в период феодальной раздробленности интенсивно росло, его наступление на крестьянские земли шло со всех сторон. Параллельно с этим увеличивалось количество частновладельческого закрепощенного населения, а категория землевладельцев лично свободных быстро сокращалась, таяла, исчезала.

В изучаемую нами эпоху частновладельческие и черносошные крестьяне, т. е. крестьяне, жившие на государственной, или «черной» земле, делились на ряд сословных групп, отличавшихся одна от другой не только уровнем экономического состояния, но и правовым положением. В источниках XIV–XV вв. наиболее часто упоминаются крестьяне-старожильцы, новоприходцы, или новопорядчики, люди окупленные, или купленные, половники и серебреники. Остановимся кратко на этих сословных группах населения.

Вопрос о том, кто такие были старожильцы, не выяснен еще до конца. Дворянско-буржуазные историки главной чертой старожильства считали продолжительность пребывания того или иного крестьянина-арендатора на земле феодала. Например, М.А. Дьяконов писал, что крестьяне-старожильцы – это те поселенцы, которые «прежде того тут живали»[136]. Такого же взгля– да придерживались и M.Ф. Владимирский-Буданов, А.С. Лаппо-Данилевский, Ф.И. Леонтович, П.Е. Ми– хайлов и др. Единого общегосударственного срока для’ определения старожильства, по их мнению, не существовало; он был различен в каждой местности[137]. Возникновение старожильства большинство дореволюционных ученых объясняло «долговой зависимостью» крестьян от землевладельцев. Особенно ярко эту точку зрения отразил М.А. Дьяконов. В его представлении старожильцы являлись наиболее обедневшими и безнадежно задолжавшими крестьянами[138]. Другого мнения придерживался П.Е. Михайлов, который, как уже подчеркивалось выше, считал, что крестьяне становились старожильцами не вследствие неоплатной задолженности, а по причине своего «доброго житья-бытья», по причине своей домовитости. «Хорошая жизнь была причиной «застарения»[139],– таков вывод Михайлова.

Из советских историков большое внимание проблеме старожильства уделил Б.Д. Греков. По его мнению, старожильцами называлась основная масса тяглых крестьян Северо-Восточной Руси, поселенных на государственных или частновладельческих землях. В зависимости от того, кому принадлежала земля, на которой были поселены старожильцы, они несли повинности в пользу государства или же в пользу государства и частных владельцев. Аналогичное понимание термина «старожильцы» мы находим и у других советских авторов, в частности у И.И. Смирнова, Л.В. Черепнина, В.В. Мавродина, Г.Е. Кочина. «Старожильцы, – писал, например, Л. В. Черепнин, – это основное крестьянское население феодальных вотчин или государственных земель, противопоставляемое не просто новоприходцам…, а крестьянам, вновь призванным феодалами в свои имения из других княжеств». Однако в объяснении того, чем старожильцы отличались от других разрядов феодально-зависимого населения, среди советских историков существуют определенные расхождения. Например, в представлении В.В. Мавродина, «название «старожильцы» было связано с тем, что отношения между крестьянами и феодалами определялись «стариной», обычаем»[140]. Л.В. Черепнин отличительным признаком старожильцев считал то, что они жили «в определенных местах (т. е. на определенных земельных наделах), в точно указанных пунктах (селах и деревнях) в пределах тех или иных феодальных владений»[141].

Б.Д. Греков различал три категории старожильцев. К первой, самой массовой категории от относил тех крестьян, которые много лет прожили на одном месте. В большинстве своем это потомки древних смердов, люди «искони-вечные», «пошлые» (т. е. «старинные»), сидевшие на земле своих отцов, дедов, прадедов и прапрадедов. Одни из них раньше, еще в эпоху Киевского государства, другие позже различными путями попали под власть землевладельцев и превратились в феодально-зависимый разряд населения. Вторую группу старожильцев составляли люди пришлые, поселившиеся в данном месте недавно и ставшие старожильцами по истечении льготных лет, когда они были освобождены от феодального тягла. Наконец, третья группа старожильцев включала в себя крестьян, пришедших со стороны и непосредственно порядившихся в старожильцы, т. е. взявших на себя сразу, без льготных лет, все обязанности феодального тяглеца в их полном объеме. Исходя из этого, Б. Д. Греков пришел к выводу, что старожильство определялось не числом прожитых за феодалом лет, а характером отношений между крестьянином и собственником земли[142].

Точка зрения Б.Д. Грекова при всей ее логической стройности представляется нам внутренне противоречивой. Краеугольным камнем старожильства в ней объявляется способность крестьянина нести феодальное тягло в его полном объеме. Но в таком случае делается неуловимой, фактически стирается разница между крестьянами-старожильцами и новоприходцами. Между тем появление самого термина «старожильство», по справедливому замечанию того же автора, было обусловлено жизненной необходимостью отмежевать старинных феодально-зависимых крестьян от увеличивавшейся массы новоприходцев или людей «пришлых», как они именуются в актах XV в.[143]

Второй группой крестьян, часто упоминаемых в источниках периода феодальной раздробленности, были «люди пришлые» или новоприходцы, новоподрядчики. По мнению Б.Д. Грекова, это, вероятно, обедневшие крестьяне, чаще всего утратившие свой надел и не имевшие средств вести собственное хозяйство. Они селились на земле феодала, заключали с ним договор («порядную запись»), в которой обозначалось: кто поряжался, кому и на каких условиях. Б.Д. Греков подчеркивает, что крестьянская порядная не была обычным договором аренды, как считали дворянско-буржуазные историки. Она являл ась документом особого рода, которым санкционировались права феодала на порядившихся к нему крестьян. Ссуда деньгами и подмога сельскохозяйственным инвентарем служила в таких случаях приманкой для крестьян, чтобы они осели на земле того или иного ее владельца, и в то же время средством их закабаления, закрепощения. При заключении порядной «пришлые люди» в большинстве случаев освобождались, на ряд лет от государственного тягла и повинностей в пользу феодала. По истечении льготных лет они сливались с массой крестьян-старожильцев. Таким образом, делает вывод Б. Д. Греков, если основная масса крестьян-старожильцев – это потомки мелких земледельцев, подпавших под власть феодалов путем внеэкономического принуждения, то «крепость людей пришлых» или новопорядчиков есть следствие принуждения экономического[144].

В источниках изучаемого нами времени, в частности в жалованных грамотах, кроме «людей пришлых», старожильцам нередко противопоставляются «люди окупленные» или «купленные». По мнению Л.В. Черепнина, «люди окупленные» – это выкупленные на свободу холопы. Они могли быть как «инокняжцами», так и местными жителями. Выкупленным или отпущенным на свободу холопам нужна была земля и другие средства производства для обзаведения личным хозяйством. Все это предоставлял им. феодал и тем самым закабалял их, превращал в своих крепостных крестьян, труд которых был более производительным, чем труд холопов[145]. Таким образом, здесь мы наблюдаем постепенное слияние холопов и крестьян в один разряд феодально-зависимого населения.

Несколько слов о половниках и серебрениках.

Половничество, писал в свое время Б.Д. Греков, явление старое, но особенно заметно оно стало расти со второй половины XV в.[146] Половники формировались главным образом из малоземельных крестьян-общинников, а также из отпущенных на волю холопов и обедневших горожан. Они получали от феодала земельный участок и ссуду для ведения хозяйства, за что обязаны были отдавать ему долю собранного урожая (от 1/2 до 2/3), выполнять в его имении различные полевые и строительные работы и во всем ему повиноваться. Как правило, половник не нес тягла, но в отдельных случаях его заставляли платить государству подать в уменьшенном размере. Фактическая невозможность возвратить полученную ссуду превращала зависимость половника от феодала из срочной, временной в постоянную.

Относительно серебреников в исторической науке нет единой точки зрения. Так, В.И. Сергеевич считал серебрениками тех крестьян, которые занимали у землевладельца деньги (серебро). Он различал два вида серебра – ростовое и издельное[147]. Аналогичного взгляда придерживался и Б.Д. Греков, который под серебрениками понимал особую категорию феодально-зависимых людей, бравших в долг у феодала известную сумму денег с обязательством возвратить их с процентами или же проценты отработать в имении ссудодателя. По мнению Л. В. Черепнина, серебреники не были особой категорией зависимого населения. Это обычные «крестьяне-должники», обязанные вернуть феодалам взятые у них взаймы деньги или внести им денежный оброк. Серебрениками могли быть и старожильцы, и вновь призванные феодалами на свои земли люди[148].

Как бы то ни было, ясно одно, что ссуда серебром была в руках феодалов мощным экономическим средством для привлечения в имения крестьян и их последующего закрепощения.

Итак, в эпоху феодальной раздробленности многие ранее свободные крестьяне-общинники лишились своей самостоятельности. Различными путями попадали они в зависимость от светских и духовных феодалов-землевладельцев, становились людьми закрепощенными. Об этом, в частности, свидетельствует появление и смена тех терминов, которые употреблялись для обозначения отдельных групп крестьянства, потерявших свободу. Но раз возникнув, несвобода крестьян, степень их закрепощения не оставалась одинаковой. Вместе с развитием феодализма видоизменялась и ‘она. Это находило свое выражение прежде всего в нормах обычного права, а также в различного рода письменных актах, из которых большинство до нас не дошло.

Одним из проявлений закрепостительного процесса в изучаемое нами время является ограничение права крестьянских переходов.

Нужно заметить, что вопрос о праве крестьянских переходов представляет существенный интерес. Ведь именно на это право обычно ссылались дворянско-буржуазные ученые, когда пытались доказать, что до конца XVI в. крестьяне были людьми вольными. По их мнению, только с отменой права перехода от одного землевладельца к другому крестьяне потеряли свою исконную свободу, превратились в крепостных. Так ли было в действительности?

Чтобы ответить на поставленный вопрос, необходимо ближе познакомиться с тем, что представляло собой право крестьянского перехода на различных этапах его существования и какую роль оно играло в жизни крестьян.

В эпоху раннего феодализма крестьяне действительно имели право переходить от одного землевладельца к другому, однако на практике они пользовались им очень редко. Это не отрицали даже некоторые дворянско-буржуазные историки. Например, И.Д. Беляев считал, что переселения крестьян с места на место до отмены Юрьева дня были скорее исключением, а не общим правилом[149]. Такого же в сущности взгляда придерживались Н.П. Павлов-Сильванский, В.П. Алексеев, М.А. Литвинов и ряд других дореволюционных авторов. Большое внимание уделил этому вопросу Б.Д. Греков. Опираясь на конкретные факты, он показал, что основная масса крестьян издавна и крепко сидела на старых местах, без крайней нужды по Русской земле не бродила и ни у кого землю не арендовала, потому что владела своей. Это, во-первых. Во-вторых, само право перехода не есть еще признак полной свободы крестьянина. Совершенно нелепо было бы предполагать, писал Б.Д. Греков, чтобы крестьяне могли уходить от феодала без его ведома и согласия. Для этого недостаточно было одного их желания. «Требовалась договоренность с землевладельцем, т. е. принцип отказа»[150]. Землевладельцы же, в том числе и государство, боясь остаться без рабочих рук, были крайне заинтересованы, чтобы крестьяне и прежде всего старожильцы, как основные тяглецы, прочно сидели на своих местах. Поэтому, если принять во внимание те многочисленные формальности, те тяжелые условия, которыми феодалы обставляли право перехода, то «свобода» крестьян окажется весьма ограниченной, призрачной. Как справедливо отмечал Н.П. Павлов-Сильванский, для отказа крестьянину нужны были деньги, чтобы можно было полностью рассчитаться с прежним господином, погасить недоимки, уплатить пожилое, всякого рода брачные или свадебные пошлины и т. д. Если крестьянин не выполнял поставленных условий, то феодал не давал своего согласия на его выход[151]. Таким образом, землевладельцы имели достаточно средств, чтобы удержать крестьян за собой, и при необходимости они не стеснялись в применении этих средств вплоть до прямого насилия. Да и сами крестьяне по своей природе не были склонны к бродяжничеству, что прежде всего вытекало из характера их землевладельческого хозяйства. «Можно с большой уверенностью говорить, – писал Б.Д. Греков, – что массами расходились старожильцы под влиянием только больших общенародных бедствий»[152].

Право крестьянского выхода очень рано стало стесняться и ограничиваться не только снизу, непосредственно феодалами, но и законами сверху. Первые попытки такого ограничения применительно к закупам мы встречаем уже в Пространной редакции «Русской Правды». В период феодальной раздробленности вводятся новые ограничения права крестьянского выхода, что видно из сохранившихся договорных и жалованных грамот великих и удельных князей. В XIV в. князья обязывались в договорах между собой не принимать к себе черныхлюдей, плательщиков дани и запрещали, оберегая интересы Своей казны, частным землевладельцам перезывать на вотчинные земли тяглых волостных людей.

Свобода перехода крестьян как внутри отдельных княжеств, так и из одного княжества в другое всячески стеснялась и волостными общинами. С ранних пор образования Московского государства, писал А.Е. Пресняков, общины включились в борьбу «Против свободы отдельных крестьян уходить из волости, Покинув «в пусте» тяглый податный участок». И это понятно, поскольку всякий такой выход ослаблял рабочую и платежеспособную силу общины, которая отвечала за исправное выполнение лежавших на ней повинностей в порядке круговой поруки всех ее членов. В XVI столетии волостным общинам было предоставлено право «старых своих тяглецов крестьян», которые ушли на частновладельческие земли, вывозить назад и сажать на прежние места[153]. В запрещении тяглым людям оставлять землю, несомненно, заключалось ограничение их в правах, известное стеснение их свободы.

В период феодальной раздробленности крестьяне в массе своей начинают рассматриваться как люди, прикрепленные к определенным местам жительства. Для крестьянских переходов в это время устанавливаются конкретные сроки, которые в различных княжествах были разными. Вероятно, неодинаковы были и условия выхода. Феодалам было выгодно, чтобы все расчеты с крестьянами производились только в установленные урочные дни. Примерно с середины XV в. крестьянские переходы, совершенные внеурочное, время, квалифицируются уже как побеги, с которыми княжеская администрация пытается бороться. Она оказывает содействие феодалам в возвращении самовольно ушедших от них крестьян и в водворении их на прежние места жительства. Так, в 60-х гг. XV в. по жалобе властей Троице-Сергиевого монастыря в г. Ярославль была направлена грамота Ивана III, которая обязывала местную администрацию возвращать назад крестьян, ушедших из монастырских сел в неурочный срок. Аналогичные грамоты были направлены в Суздаль и Юрьев[154].

К середине XV в. относятся также наиболее ранние княжеские грамоты, которыми вообще запрещался уход крестьян от их владельцев. Например, две такие грамоты были даны великим князем Василием II упоминавшемуся уже Троице-Сергиевому монастырю. Правда, эти грамоты нe имели пока общегосударственного значения и касались лишь некоторых феодальных имений. Условия для полного запрещения крестьянских переходов тогда еще не созрели. В середине XV в. страна продолжала оставаться раздробленной на ряд княжеств. В лагере феодалов шла острая борьба, возникали бесконечные земельные тяжбы и споры о крестьянах. В свою очередь и крестьяне не сидели сложа руки. Они упорно сопротивлялись политике их закрепощения. – Между тем центральная государственная администрация не была еще настолько сильна, чтобы сломить это сопротивление.

В конце XV – первой половине XVI в. в экономике страны обозначились существенные сдвиги. Освобожденные от оков татарского ига и феодальной раздробленности значительно быстрее стали развиваться производительные силы. Оживали старые города, их население заметно увеличивалось за счет ремесленников и мелких торговцев, недавних выходцев из сел и деревень. Согласно подсчетам исследователей, в первой половине XVI столетия в Русском государстве насчитывалось около 170 городов[155]. Самым значительным из них являлась Москва, в которой жило до 100 тыс. человек[156]. По свидетельству современников-иностранцев, Москва была тогда вдвое больше Праги и Флоренции[157]. В то же время возникали Многочисленные новые поселения городского типа, являвшиеся центрами торговли и ремесла. В этих поселениях концентрировалось все большее число людей, которые были частично или полностью оторваны от сельского хозяйства и нуждались в его продуктах, в частности в хлебе. Спрос на хлеб заметно увеличивался. Далее, по мере ликвидации феодальной раздробленности и образования Русского централизованного государства крепли экономические связи между отдельными его частями, что создавало дополнительный спрос на хлеб со стороны непроизводящих районов. Нуждались в русском хлебе и некоторые западноевропейские страны, прежде всего Англия и Голландия, раньше других вступившие на путь капиталистического развития. Все это имело важные социальные последствия. Увеличивалась ценность земли и заинтересованность в ней феодалов, менялись формы эксплуатации крестьянского труда и еще больше обострялась борьба за рабочие руки. В условиях повысившегося спроса на продукты сельского хозяйства феодалов перестал удовлетворять издавна установленный натуральный оброк с зависимых крестьян. Некоторые из них начинают заводить собственную запашку, где ее еще не было, и значительно расширяют там, где она уже существовала. Рост барской запашки сопровождался сокращением землепользования крестьян и усилением эксплуатации их труда в форме барщины. «Увеличение удельного веса барщины в составе крестьянских повинностей, – писал в свое время И.И. Смирнов, – одно из самых характерных явлений экономического развития России в XVI в.»[158] Параллельно с этим возрастала несвобода крестьян, усиливалось их закрепощение.

Огромное влияние на дальнейшие судьбы крестьян оказало формирование разряда служилых дворян и развитие поместной системы землевладения. Это было вызвано ростом и укреплением Русского централизованного государства, которое нуждалось в большой армии. Необходимость последней обусловливалась как внутренними потребностями господствующего класса, так и внешнеполитическими факторами. Армия в то время комплектовалась преимущественно из небогатых людей, которые за свою службу наделялись определенным количеством земли с правом эксплуатации крестьянского труда.

Однако при реализации этого права служилые дворяне столкнулись с большими трудностями. Дело в том, что крупные землевладельцы – бояре и монастыри не только цепко держались за собственных крепостных, но и стремились перезвать таковых с земель служилых дворян. Для этого они обладали достаточным арсеналом сил и средств. Возможности же дворян оказались ограниченными. Им, находившимся постоянно на государевой службе, стесненным материально, было очень трудно бороться с утечкой рабочей силы из своих поместей. Их идеалом являлся принудительный труд крестьян, полностью закрепощенных. Правительство не могло не поддержать этих притязании служилых дворян, на которых оно опиралось в своей политике, и рядом законодательных актов еще больше стеснило свободу феодально-зависимых людей. Одним из таких актов явился Судебник 1497 г.

Судебник 1497 г. – первый законодательный кодекс Русского централизованного государства. Он подвел итог процесса объединения княжеств вокруг Москвы И вместе с тем положил начало законодательному оформлению Системы крепостного права в общегосударственном масштабе. Статья 57 Судебника «О христианском отказе» гласит: «А христианом отказыватися из волости в волость, из села в село, один срок в году, за неделю до Юрьева дни осеннего и неделю после Юрьева дни осеннего. Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А который христианин поживет за кем год, да поидет прочь, и он платит четверть двора; а два года поживет да поидет прочь, и он полдвора платит; а три года поживет да поидет прочь, и он платит три четверти двора; а четыре года поживет, и он весь двор платит»[159].

Как видно из текста приведенной статьи, на всей территории страны Судебник 1497 г. установил для крестьянских переходов строго определенный срок. Теперь крестьяне могли перейти с одной земли на другую только один раз в год, осенью, после окончания полевых работ, в так называемый Юрьев день (26 ноября). При этом они обязаны были уплатить прежнему феодалу пожилое за пользование его двором, а фактически за потерю рабочих рук. Для открытой местности («в полех») пожилое устанавливалось в два раза выше, чем для лесной. По мнению Б.Д. Грекова, первая часть 57 статьи Судебника касалась крестьян-старожильцев, которые сколько бы лет ни жили за тем или иным феодалом при уходе должны были заплатить пожилое в его полном объеме, т. е. «в полех» рубль, а «в лесех» полтину. Вторая же ее часть говорит о другой, более подвижной группе сельского населения – о крестьянах пришлых или новоприходцах, которые еще не превратились в полноценных тяглецов и для которых общая мера регламентации не подходила[160].

Судебник 1497 г. явился важным этапом в истории крепостного права. Он не только ограничил крестьянские переходы одним сроком в году, но и значительно затруднил их обязательной уплатой пожилого.

Нужно сказать, что в конце XV и первой половине ХVI в. правительство оказалось в крайне затруднительном положении. Ведь крестьянские переходы, даже очень ограниченные Судебником 1497 г., создавали неустойчивость, текучесть рабочей силы в хозяйстве служилого дворянства. Дворяне настойчиво добивались полной отмены права перехода крестьян. Однако решиться на такую меру правительство в то время не могло, так как это поставило бы тех же дворян, только что начинавших обзаводиться хозяйством, в еще более тяжелое положение. Вот почему Судебник 1550 г. вновь подтвердил право крестьянского выхода в Юрьев день осенний, но с целью его дальнейшего ограничения повысил цену пожилого. Крестьянскому выходу в Судебнике 1550 г. посвящена 88 статья. В ней говорится: «А крестианом отказыватись из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят в поле рубль и два алтына, а в лесех, где десять верст до хоромного лесу, за двор полтина и два алтына. А который крестианин за кем живет год да пойдет прочь, и он платит четверть двора; а два года поживет, и он платит полдвора; а три года поживет, и он платит три четверти двора; а четыре года поживет, и он платит весь двор, рубль и два алтына. А пожилое имати с ворот. А за повоз имати с двора по два алтына; а опричь того пошлин на нем не имати…»[161].

Новым в Судебнике 1550 г. является прибавление к цене пожилого двух алтын за повоз, который, очевидно, падал на зиму. Кроме того, Судебник уточнил, что лесистой местностью считается та, где до строевого леса не далее 10 верст и что пожилое следует брать с ворот, т. е. с полного двора, а не с каждого строения во дворе.

Увеличением цены пожилого Судебник 1550 г. еще больше стеснил право крестьянского перехода. Но даже этим урезанным правом крестьяне далеко не всегда могли воспользоваться. В тех случаях, когда они пытались уйти от ненавистных феодалов, последние не только произвольно повышали сумму пожилого, но и насильно задерживали их. Единственной возможностью развязаться с землевладельцем для крестьян становился теперь не выход, а отказ, т. е. вывоз их другим землевладельцем. Здесь перед нами выступает в замаскированном виде купля-продажа крепостных, поскольку новый феодал, уплатив прежнему хозяину все долги крестьянина и пожилое, фактически становился его владельцем. Уже в ХV в. крестьяне зачастую не сами отказывались, а их вывозили феодалы. Во второй половине ХVI столетия вывоз крестьян становится господствующим явлением. Между феодалами начинается целая война за обладание крепостными людьми. Сохранился ряд челобитных, в которых одни владельцы жаловались на других за вывоз их крестьян «не по сроку, без отказу и беспошлинно». В челобитных приводятся факты, что владельцы, приняв отказ и взяв пожилые пошлины, держали у себя крестьян «сильно». Когда же приезжают к ним отказчики, то они «тех откащиков бьют…, а хрестьян из-за себя не выпущают, да поимав их мучат, грабят и в железа куют, а пожилое с них емлют не по судебнику»[162].

Во второй половине ХVI в. в положении крестьян и Русского государства в целом произошли очень крупные перемены. Уже в конце 1560-х гг. в стране явно обозначились признаки хозяйственного разорения, которое в последующие два десятилетия приняло прямо-таки катастрофические размеры. Дореволюционные дворянско-буржуазные историки главную причину этого явления видели в колонизационном процессе. Например, М А. Литвинов писал: «Население древней России, искусственно загнанное кочевниками на север, нашло себе выход на новые земли, открывшиеся для колонизации после покорения Казанского царства, распадения Ногайской орды и завоевания Ермаком Сибири… Вместе с движением на юго-восток и на дальний восток, население хлынуло и на юг», где основало ряд городов[163]. Такого же мнения придерживался С.Ф. Платонов и Н.П. Павлов-Сильванский. Последний утверждал, что после побед над татарами в XVI в. открылся выход в «поле» и что появившийся вследствие этого отлив населения на юг вызвал в старом центре Московского государства сельскохозяйственный кризис[164]. Б.Д. Греков, А.А. Зимин, В.И. Корецкий и другие советские историки, не отрицая факта широкой колонизации, считали, что хозяйственное потрясение 70 – 80х гг. ХVI в. явилось закономерным следствием тех крайне неблагоприятных социальных условии, в которых оказались непосредственные производители того времени. Это выражалось прежде всего в непомерном усилении крепостнической эксплуатации крестьян частными владельцами, а также в резком росте государственных налогов, что было связано с реорганизацией правительственного аппарата и большими военными расходами. Длительные, изнурительные воины, которые вел Иван IV, особенно Ливонская война (1558 – 1583 гг.), обошлись Русскому государству чрезвычайно дорого. С середины и до конца ХVI в. государственные налоги повышались несколько раз. Крестьяне в один голос жаловались правительственным чиновникам на непосильность и разорительность государевых податей[165].

Очень тяжело на хозяйстве крестьян отразилась опричнина. В нашу задачу не входит детальное рассмотрение ее истории. Это большая и чрезвычайно сложная проблема, которой посвящено много специальных исследований. Заметим лишь, что опричнина была попыткой правительства Ивана Грозного силой подавить сопротивление не только сепаратистски настроенной боярской знати, но и народных масс, выражавших свой протест против усиления крепостнического гнета. Как образно выразился А.А. Зимин, «… опричная дубина, ударяя по вельможному барину, другим концом еще сильнее била по русскому мужику»[166]. Во время карательных экспедиций опричники беспощадно грабили и зверски истязали крестьян и посадское население, подвергали разгрому города и– уничтожали деревни, насмерть забивали неплательщиков налогов, вытаптывали поля, сжигали хлеб и т. д. Опричнина сопровождалась ломкой в пользу дворян слагавшейся веками системы распределения земельной собственности, рабочих рук и ренты, массовым захватом феодалами черных крестьянских земель, что знаменовало собой дальнейший шаг по пути закрепощения непосредственных производителей.

Кроме непомерного роста крепостнического гнета, осложненного военной обстановкой и бесчинствами опричников, Русское государство на рубеже 1560 – 1570– х гт. постигло грандиозное по своим последствиям стихийное бедствие – голод и чума. Трехлетний голод и проникшая с Запада эпидемия чумы унесли с собой сотни тысяч людей. Наконец, нашествие в 1571 г. татар, дошедших до Москвы и опустошивших все на своем пути, еще больше усилило разруху, из которой страна не могла выйти до конца 80-х  г. XVI в.

Следует заметить, что некоторые советские историки в объяснении причин хозяйственного разорения 70-80-х гг. явно преувеличивают роль стихийных факторов (голода и чумы), о которых сейчас говорилось. Наиболее отчетливо эта тенденция прослеживается в исследованиях Р.Г. Скрынникова. Приведем лишь одну выдержку из его книги «Россия после опричнины». «Итак, – пишет автор, – «великое разорение» наступило после того, как стихийные бедствия в течение трех лет непрерывно опустошали страну. Два неурожайных года вызвали двухлетний голод (1569 – 1570 гг.). На третий год голодное население стало жертвой чумы. Разорение довершила война и насилия опричников, но сами по себе эти факты имели второстепенное значение перед лицом грандиозных стихийных бедствий»[167].

Как уже подчеркивалось, голод и эпидемия чумы, обрушившиеся на Русское государство в конце 1560 – начале 1570-х гг., действительно принесли непосредственным производителям неисчислимые бедствия. Однако вряд ли следует доказывать, что эти стихийные бедствия не имели бы столь катастрофического последствия, если бы для них не была подготовлена благоприятная почва отмеченными выше социальными факторами.

Хозяйственное потрясение 70 – 80-х гг. сказалось во всех областях экономической жизни: в сокращении площади посевов, в упадке торговли, в расстройстве финансов. Главной же формой его проявления было «запустение Центра», а также северо-западных окраинстраны.

Иностранные путешественники, посетившие в то время Россию, единогласно констатируют значительную убыль населения в центральной и северо-западной части государства. Обнищавшие, разоренные крестьяне под тяжестью непосильных повинностей, голода и мора покидали свои насиженные места. Многие из них и не убегали никуда, а умирали на месте. Убыль населения привела к тому, что большая часть земельных площадей перестала обрабатываться. Согласно данным, приводимым В.И. Корецким, в начале 1580-x гг. в Московском уезде пустовало 84 %, а в новгородских пятинах – до 90 % всей земли[168]. По замечанию одного безымянного автора, новгородские села и деревни ни походили тогда «на громадные кладбища, среди которых кое-где еще бродили люди»[169].

От голодной смерти бежали не только крестьяне, но и население городов. Например, в Новгороде к 1583 г. осталось только 20 % от прежнего числа жителей[170].

Разорение крестьян и посадских людей задело и многих землевладельцев. Некоторым из них «не с чего было впредь службу нести». Бросая опустевшее хозяйство, они сами шли, куда глаза глядят, пока не попадали на новый поместный участок или не находили приюта в богатой боярской усадьбе. Б. Д. Греков в книге «Крестьяне на Руси…» приводит очень интересные выдержки из писцовых книг Бежецкой пятины за 1588 г., характеризующих положение служилых дворянин: «Помещик Федор Денисов, сын Титов… поместье пусто, крестьян нет…». Брат Федора Иван «обнищал, кормитца меж дворы». «Помещик Алексеи Ильин, сын Измайлов… поместье пусто, крестьян нет…» «…у помещицы Афросиньи Селяниновой жены Нарбенкова поместье пусто. Сама помещица пошла замуж, а дочери ее волочаца промеж дворы»[171].

К концу 1570-х гг., в момент наивысшего хозяйственного разорения страны чрезвычайного накала достигла борьба за рабочие руки, за крестьян. В такой обстановке старый порядок крестьянских переходов разладился. Феодальные землевладельцы перестали соблюдать нормы Юрьева дня. Всякими законными и незаконными способами, мирными средствами и судом, насилием и хитростью они старались задержать в своих хозяйствах уплывавшую рабочую силу. Как правило, в этой борьбе терпели поражение мелкие и средние помещики, на которых ложилась основная тяжесть несения военной службы. Вотчины крупных феодалов – бояр и особенно монастырей обладали большей экономической устойчивостью. Льготы, которыми они пользовались, являлись серьезной приманкой и влекли на их земли трудовое население. Да и уход от крупных землевладельцев был не так-то прост: в борьбе за рабочие руки они имели достаточно искусства, влияния и средств, чтобы не только удержать за собой своих крестьян, но и в массовом порядке «назвать» к себе чужих, причем без соблюдения установленного законом срока и без уплаты пожилого. Чтобы приостановить дальнейший разброд населения и гарантировать помещикам рабочие руки, правительство осуществило, ряд новых мероприятий по крестьянскому вопросу. Эти мероприятия, приведшие к глубоким переменам в экономическом и правовом положении крестьян, падают на последние два десятилетия XVI в. Сущность их заключается в полной ликвидации права крестьянского перехода, в еще большем закрепощении крестьян.

Как уже отмечалось, некоторые землевладельцы еще в середине ХV в. добились права не выпускать живших на их землях крестьян. Но это были частные случаи. До 80-х гг. XVI в. правительство не принимало общих мер по запрещению крестьянских переходов. Оно решило подождать, пока дворяне прочно осядут в своих поместьях и обзаведутся хозяйством. Однако по мере разрастания хозяйственного кризиса количество крестьянских переходов резко возросло. Мелкие и средние служилые люди оказались в довольно затруднительном положении, некоторые из них окончательно разорились. Вот почему немедленное и радикальное решение вопроса, писал Б.Д. Греков, стало практически неизбежным[172]. По мнению многих исследователей, это право было окончательно уничтожено введением так называемых заповедных пет.

Как известно, заповедные лета оказались на редкость сложной проблемой Она была поставлена в порядок дня еще в конце XIX – начале Х в., однако и до настоящего времени полностью не решена. Это объясняется прежде всего тем, что документальная база по заповедным летам крайне мала, показания источников скудны и отрывочны.

В историографическом обзоре отмечалось, что первым, кто обратил внимание в печати на заповедные лета и попытался раскрыть их сущность, был С.М. Адрианов. Но высказанные им соображения не удовлетворили его самого и он оставил вопрос о заповедных летах открытым. В дальнейшем проблемой заповедных лет много занимались Д.М. Одынец, Д.Я. Самоквасов, М.А. Дьяконов, П.Е. Михайлов, С.Ф Платонов и другие дворянско-буржуазные историки. Большое внимание уделили ей и советские ученые. Мы остановимся лишь на трех вариантах решения этой проблемы, которые сформулированы в работах Б.Д. Грекова, В.И. Корецкого и Р. Г. Скрынникова.

Б.Д. Греков, основываясь на данных приходно-расходных книг Волоколамского монастыря, на писцовой книге вотчины Семена Бекбулатовича, а также на материалах судебной практики и свидетельстве Генриха Штадена, пришел к выводу, что правило Юрьева дни действовало в Русском государстве до 1580 г. включительно. В 1581 г. был издан закон о заповедных летах, который отменил крестьянские переходы, предусмотренные 57 статьей Судебника 1497 г. и 88 статьей Судебника 1550 г. Закон о заповедных летах до нас не дошел. Первым заповедным годом был 1581. Закон о заповедных летах с самого начала, т. е. с 1581 г. имел не региональное, а общегосударственное значение, распространялся на всю территорию Русского государства. ОН вводился как мера временная, «покаместа земля поустроитца»; его отмена считал ась современниками в любой момент возможной и ожидаемой. «Никаких не может быть сомнений в том, – писал Б.Д. Греков, – что мы имеем перед собой закон…, введенный в действие не навсегда, а на время»[173].

Спрашивается, чем объясняются колебания и непоследовательность правительства? Почему оно прямо и сразу не отменило Юрьев день, а ввело заповедные лета? По мнению Б.Д. Грекова, такая форма отмены крестьянских переходов диктовалась чисто тактическими соображениями. Правительство не осмелилось круто ломать освященную веками традицию, боясь вызвать взрыв народного недовольства против крепостнического законодательства. Оно осторожно и исподволь санкционировало вновь складывающийся порядок.

Одновременно с законом о заповедных летах правительство Ивана IV приступило к проведению новой общей переписи населения во всем государстве. Как считал Б.Д. Греков, первоначальной целью этой переписи, длившейся с 1581 по 1592 г., было, вероятно, стремление верховной власти выяснить хозяйственное состояние государства. Однако вскоре писцовые книги 1581–1592 гг. стали рассматриваться как основной документ, удостоверявший права землевладельцев на крестьян, живших на их землях.

Такова точка зрения Б.Д. Грекова, который считал проблему заповедных лет окончательно решенной и предлагал «сомневающимся отбросить свои сомнения». Введение заповедных лет он квалифицировал как крупный поворот в истории крестьянства, как новый и очень важный этап в развитии крепостного права.

В последнее время проблемой заповедных лет много занимается В.И. Корецкий. Ему удалось обнаружить ряд новых материалов, проливающих дополнительный свет на эту проблему. Как и Б.Д. Греков, он считает, что заповедные лета вводились первоначально в качестве временной меры, в принципе не исключавшей возможности возобновления крестьянских переходов после преодоления хозяйственного кризиса. Однако Корецкий не согласен с Грековым, что право крестьянского выхода в Юрьев день было отменено сразу на всей территории государства. По его мнению, режим заповедных лет утверждался в России постепенно – в одних районах раньше, в других позже, утверждался на протяжении целого десятилетия – с 1581 по 1592–1593 гг.

Введение заповедных лет В.И. Корецкий непосредственно связывает с общей переписью населения 1581–1592 гг. «Начиная с 1581 г. новое описание, – заявляет он – правительство одновременно проводило в подвергаемых переписи районах запрещение крестьянского выхода в форме введения заповедных лет, стремясь таким путем удовлетворить интересы дворянства в рабочих руках и создать благоприятные условия для наиболее точного учета крестьянского населения в новых писцовых книгах»[174]. По мере проведения описания режим заповедных лет все более укреплялся, под запрещение выхода подводил ось юридическое основание в виде новых писцовых книг. Последние стали рассматриваться как основные документы, удостоверяющие права феодалов на крестьян. Те из крестьян, которые по каким-либо причинам не попали в новые писцовые книги, заносились в отдельные книги, в ввозные грамоты и другие официальные документы. Этим самым создавались необходимые условия для издания общегосударственного закона о запрещении крестьянского выхода. По мнению Корецкого, такой закон появился в царствование Федора Ивановича в 1592 или 1593 г.[175] и имел примерно следующее содержание:

1. Закон запрещал выход крестьянам и бобылям на всей территории России.

2. Юридическим основанием крестьянской крепости объявлялась запись в писцовые, отказные и отдельные книги, а также в ввозные грамоты.

3. Провозглашался принцип обязательной регистрации крестьян в выше перечисленных правительственных документах.

4. Устанавливался пятилетний срок подачи исковых челобитных по вопросам владения и вывоза крестьян, получивший впоследствии название «урочных лет». Закон не касался беглых крестьян, молчаливо предполагая сохранение в отношении их бессрочного сыска[176]. Обобщая все сказанное, В.И. Корецкий сделал следующий вывод: «Этот закон (1592–1593 ГГ. – М. Ш.) явился важным этапом в процессе крестьянского закрепощения, шедшего в нашей стране с IX в. Он оформил в основных чертах крепостное право в России в общегосударственном масштабе. Отмена права крестьянского выхода, практиковавшаяся со второй половины XV в. путем выдачи отдельных жалованных грамот тем или иным феодалам, а затем в 80-х гг. принявшая форму введения заповедных лет, с его изданием получила, наконец, общегосударственное завершение»[177].

Рассмотрим теперь точку зрения Р.Г. Скрынникова на проблему заповедных лет. Первоначально он высказал ее на страницах журнала «История СССР»[178], затем с некоторыми коррективами она была повторена в его монографии «Россия после опричнины». Оставляя в стороне систему доказательств названного автора, попытаемся кратко изложить самую суть сформулированных им положений.

1. Р.Г. Скрынников отвергает распространенное в литературе толкование термина «заповедные годы», заключающееся в запрете выхода крестьянам в установленный Судебником срок. По его мнению, содержание этого термина было более широким и «неопределенным». Нельзя, пишет он, сводить всю сущность заповедных лет к формальной отмене правил Юрьева дня. В действительности в рамках заповедных лет правительство осуществило целый комплекс мероприятий. Запрещение юрьевских переходов было лишь одним из этих мероприятий.

2. Проводившиеся властями в заповедные годы мероприятия носили временный характер и имели своей целью приостановить выход податного населения из тягла, принявшего к исходу Ливонской войны массовый характер.

3. Р.Г. Скрынников, вслед за А.М. Сахаровым, обратил внимание на то чрезвычайно важное обстоятельство, что запрет выхода из тягла касался не только частновладельческих крестьян (помещичьих, боярских, монастырских, митрополичьих), но и крестьян черносошных и дворцовых. И не только крестьян. Населению городских посадов и слобод также было запрещено в заповедные лета покидать свои места.

4. Режим заповедных лет начал утверждаться в Русском государстве не с 1581 г., как принято считать, а скорее всего во второй половине 80-х гг., в царствование Федора Ивановича. Причем из меры временной заповедные годы в 90-х гг. стали превращаться в меру постоянную.

5. Термин «заповедные годы» не приобрел устойчивого и всеобщего значения. Приказы редко и неохотно пользовались этим термином, а затем и окончательно отбросили его. Двинская грамота 1592 г. была последним документом, упоминающим о заповедных летах. С точки зрения Р.Г. Скрынникова, это, объясняется, вероятно; тем, что нормы заповедных лет «не стали формулой закона». Иначе говоря, пишет он, никакого специального «указа О заповедных летах» в виде мотивированного законодательного акта не существовало. Прикрепление податного населения к тяглу осуществилось путем серии практических распоряжений, не имевших значения государственного закона[179].

Мы остановились на трех самых распространенных в советской исторической литературе концепциях проблемы заповедных лет. Сейчас трудно сказать, где находится истина, кто из поименованных авторов точнее и глубже отразил в своих исследованиях объективную реальность. Ведь ни указ 1581 г. Ивана Грозного о введении заповедных лет, на предполагаемом существовании которого построены выводы Б.Д. Грекова, ни гипотетический закон 1592–1593 гг. царя Федора Ивановича, взятый за основу в рассуждениях В.И. Корецкого, до сих пор не найдены и, как уже отмечалось едва ли вообще когда-нибудь будут разысканы. Наиболее убедительной и перспективной нам представляется точка зрения Р.Г. Скрынникова, хотя и она не во всем бесспорна. Несомненным пока остается одно: уничтожение крестьянских переходов, прикрепление податного населения к тяглу, каким бы путем оно ни произошло, явилось важным звеном в закрепостительном процессе, развивавшемся в нашей стране на протяжении веков. Отменой Юрьева дня интересы непосредственных производителей были принесены в жертву феодальным землевладельцам, испытывавшим острую нужду в рабочих руках. Этой же цели посвящены приговоры церковных соборов 1580 и 1584 гг.

Собор 1580 г. Созван был для решения не каких-либо канонических церковных вопросов, а «некоих царских ради вещей»[180]. Своим приговором он Отписал «на государя» для поместной раздачи все земли, которые были куплены монастырями и другими церковными учреждениями у представителей привилегированной знати, подвергшихся разгрому в период опричнины[181]. Иван lV взял у «освященного собора» и его главы митрополита Антония торжественное обещание, что монастыри и другие церковные владельцы впредь не будут приобретать никаких земельных угодий и не будут брать их в заклад, потому что служилым людям «от сего оскудение приходит велие»[182].

Собор, состоявшийся в июле 1584 г., утвердил приговор об отмене тарханов, т. е. тех податных льгот, которыми с давних пор пользовалась церковь. Тем же приговором было запрещено церковным учреждениям держать в дальнейшем закладчиков, состоявших главным образом из крестьян и пытавшихся таким путем избавиться от усиливавшегося крепостнического гнета со стороны помещиков, администрации черных и дворовых волостей. Необходимость всего этого мотивировалась следующим образом: «Советовались мы и утвердились, что впредь тарханам не быть; земли метрополичьи, архиепископские, владычни и монастырские в тарханах никакой царской дани и земских разметов не платят, а воинство, служилые люди эти земли оплачивают», и потому «большое запустение за воинскими людьми в отчинах и поместьях; а крестьяне, вышедши из-за служилых людей, живут за тарханами в льготе, и от того великая тощета воинским людям прииде»[183].

С 1 сентября 1584 г. тарханы отменялись «на время до государева указу». Этим самым правительство Ивана Грозного надеялось остановить уходившее за церковно-монастырские стены крестьянское население и поправить дела служилых людей.

С установлением режима заповедных лет и отменой тарханов положение крестьян значительно ухудшилось, Усилился нажим со стороны землевладельцев, поскольку последние теперь были уверены, что в ближайший Юрьев день крестьяне от них не уйдут. В этом отношении особую активность проявили дворяне, пытавшиеся привести в порядок свои оскудевшие в период хозяйственной разрухи имения. ОНИ непомерно увеличивали барщину, оброк и другие повинности. Верховная власть всячески поддерживала помещиков в их натиске на крестьян. С 80-х гг. XVI в. она стала вменять крестьянам в обязанность своего помещика «слушать, пашню его пахать, где собе учинит, и оброк платить, чем их (крестьян) он изоброчит»[184].

В ответ на рост феодального гнета усилился протест закрепощенных масс. Формы этого протеста были чрезвычайно разнообразны. Не желая попадать в вечное прикрепление к земле, крестьяне отказывались нести феодальные повинности, не выполняли распоряжения своих господ и органов государственной власти, самовольно захватывали и делили между собой барское имущество, уничтожали документы, удостоверявшие прав феодалов на землю и крепостных людей и т. д.

При этом закрепощенные массы с ненавистью обрушивали свой гнев не только на светских, но и на духовных землевладельцев. В некоторых случаях неповиновение крепостных принимало массовый характер. Так, в октябре-ноябре 1594 г. начались волнения в вотчинах Иосифо-Волоколамского монастыря, которые были однним из предвестников Крестьянской войны начала XVII в. Крестьяне отказались «слушати приказчиков и ключников монастырских и дел никаких не почали делати». Прошло несколько месяцев, прежде чем старцам удалось «крестьян острастити и смирити»[185]. «У нас есть основание утверждать, – писал Б.Д. Греков, – что-то не единственный пример крестьянских выступлений в защиту своих прав»[186]. Действительно, как установил В.И. Корецкий, в конце ХVI в. подобного рода выступления крестьян имели место и во многих других монастырях Русского государства[187].

В конце ХVI в., пожалуй, самой распространенной формой антикрепостнического протеста было бегство крестьян. Чем тяжелее становился гнет землевладельца, тем чаще крестьяне прибегали к бегству, как средству избавления от крепостнической неволи. Особенно много беглецов направлялось на Дон, Нижнюю Волгу и в другие степные места, где не было ни царских воевод, ни помещиков и где могла быть найдена та «вольная воля», о которой крестьяне центральных районов государства знали только понаслышке и из преданий далекого прошлого. Но необходимость покинуть родные места не могла не вызвать в сердцах крестьян чувство злобы и мести к виновникам их невольного бегства, и они нередко убивали своих господ, громили и жгли барские усадьбы.

Мелкие и средние помещики часто были бессильны в борьбе с крестьянскими побегами и обращались за содействием к верховной власти. В конце XVI в. они подали правительству множество исков о возвращении бежавших крестьян. Центральные учреждения были буквально завалены исковыми челобитными феодалов, что поставило правительство в крайне затруднительное положение. Необходимо было’ разобрать бесчисленное количество запутанных дел и установить, как

«старину» бежавших, так и справедливость исков. Между тем верховная власть не располагала достаточными возможностями, чтобы удовлетворить всех челобитчиков. Это не только порождало глубокий разлад среди господствующего класса, но и грозило дезорганизовать бюрократический аппарат управления. В такой обстановке и появился указ от 24 ноября 1597 г.

Указ 1597 г. устанавливал пятилетний срок для сыска и возвращения беглых крестьян. Годы, в течение которых феодалы могли разыскивать убежавших от них крестьян, получили название урочных лет. Согласно указу, крестьяне, убежавшие от владельцев за 5 лет до 1597 г., подлежали «по суду и сыску» вместе «с женами и с детьми и со всеми животы» возврату на старые места. Но если крестьяне бежали за 6, 7 и более лет до 1597 г. и владелец тогда же, т. е. до 1592 г. не возбудил о них иск, то он терял право на тех крестьян. В указе говорится: «А которые крестьяне выбежали до нынешнего 106-го (1597. -М. Ш.) году лет за шесть и за семь и за десять и больши, а те помещики и вотчинники, из-за ково они выбежали… на тех своих беглых крестьян… и на тех помещиков и на вотчинников, за кем оне, из-за них выбежав, живут до нынешнего 106-го году лет за шесть и за семь и за десять и больши государю не бывали челом, – государь указал на тех беглых крестьянех в их побеге и на тех помещиков и вотчинников, за кем оне, выбежав, живут, суда не давати и назад им где кто жил, не вывозити»[188]. Если же иск был учинен до 1592 г., но дело еще не было рассмотрено, то оно должно было «вершиться» по указу 1597 Г. «А которые дела в беглых крестьянах засужены, а до нынешнего государева указу не вершены, – и государь указал те дела вершить по суду и по сыску»[189].

Надо сказать, что в исторической литературе нет пока единой точки зрения в вопросе оценки этого указа. Споры о характере его содержания и той роли, какую он сыграл в судьбах крестьян, возникли давно и ведутся до сих пор. Так, М.М. Сперанский, М.П. Погодин, М.Ф. Владимирский-Буданов, И.М. Кулишер, считали, что указ от 24 ноября 1597 г. не имел никакого отношения к закрепостительному процессу. Истинный его смысл заключался будто бы в том, чтобы сократить исковую давность о крестьянах, которые оставили прежнее свое жительство не в положенный срок или не разделались с владельцем установленным в Судебнике 1550 г. порядком. Как справедливо заметил К.А. Пажитнов, такое толкование указа 1597 г. не согласуется с показаниями источников. Ведь в период действия Судебников 1497 и 1550 гг. крестьяне, вышедшие с нарушением правил об отказе, не назывались беглыми. Этот термин появился в актах только после отмены Юрьева дня. Если сравнить указ 1597 г. с Уложением 1649 г., о котором будет сказано ниже, то окажется, что о беглых крестьянах они трактуют совершенно одинаково. А между тем не подлежит сомнению, что по Уложению беглым признавался всякий крестьянин, ушедший от землевладельца без его разрешения, независимо от срока ухода и уплаты пожилого[190].

Не менее спорной оказалась и другая сторона рассматриваемого указа, а именно: вопрос об «урочных летах», т. е. о том, была ли введена этим указом пятилетняя давность исков беглых крестьян на будущее или она распространял ась только на прошлое время? С точки зрения М.М. Сперанского и В.О. Ключевского, указ 24 ноября 1597 г. имел лишь обратную силу и на будущее время не распространялся. «То, что установил закон, – писал Ключевский, – можно назвать давностью, но только временной и обратной: она простиралась лишь назад, не устанавливая постоянного срока на будущее время»[191]. Из Советских Историков сходную позицию по этому вопросу занимал А.А. Новосельский, в представлении которого урочные лета были введены не указом 24 ноября 1597 г., а несколько позже, в начале царствования Михаила Романова[192]. Такого же взгяда на урочные лета придерживался И.И. Смирнов[193]. В последнее время Г.Н. Анпилогов попытался подкрепить точку зрения А.А. Новосельского и И.И. Смирнова новыми аргументами. Опираясь на привлеченные им материалы, Г.Н. Анпилогов пришел к выводу, что «урочные годы с пятилетней давностью подачи исковых челобитных о беглых крестьянах были введены не раньше сентября и не позже ноября 1619 г.»[194] Однако эта точка зрения не получила широкого признания в исторической литературе. Как полагают многие дореволюционные и советские ученые (И.Д Беляев, М.Ф. Владимирский-Буданов, А.С. Лаппо-Данилевский, В.И. Сергеевич, С.Ф. Платонов, С.Б. Веселовский, Б.Д. Греков, А.Г. Маньков, В.И. Корецкнй), указ 1597 г. не только касался прошлого, но и вводил пятилетнюю давность исков беглых крестьян на будущее время. Этим самым указ упорядочивал рассмотрение дел о беглых крестьянах, установив для судебной практики определенные границы. «Государственная власть, – писал Б. Д. Греков, – признала себя бессильной справиться с наплывом челобитных о беглых, т. е. усилившимся бегством крестьян» и решила «признать статус-кво, узаконить содеянные в свое время беззакония с тем, чтобы не разрушать уже налаженных на новых местах крестьянских хозяйств и тем самым поддержать потенциальных плательщиков податей и облегчить деятельность власти в будущем»[195]. Указ от 24 ноября 1597 г. явился очередной ступенью на пути закрепощения крестьянства. Это был первый общегосударственный закон о беглых, в котором получила обобщение многолетняя практика борьбы землевладельцев с крестьянскими побегами. Издание указа 1597 г. и должно было активизировать борьбу с утечкой рабочей силы не только правительственных органов, но и всего класса феодалов в целом. Теперь тот или иной землевладелец не мог сколько-нибудь медлить с выяснением нового места жительства бежавшего от него крестьянина и с подачей исковой челобитной. Он должен был все это сделать довольно оперативно, чтобы уложиться в пятилетний срок.

Указ 1597 г. носил компромиссный характер, ему свойственна глубокая противоречивость. Полностью онне удовлетворил никого. Особенно недовольна им была служилая мелкота. Относительно выгодным он оказался только для крупных бояр. Действительно, короткие урочные годы были на руку богатым землевладельцам, которые имели вотчины и поместья в различных уезда; государства и располагали широкими возможностями переманить чужих крестьян и укрыть их у себя. Очевидно, этой уступкой правительство стремилось ослабить недовольство знати, тем более, что положение в стране становилось крайне напряженным.

По мнению В.И. Корецкого, короткие урочные лета были выгодны также для служилых людей южных уездов, что обусловливалось спецификой их хозяйства. Плодородной земли они имели много, а в рабочих руках ощущался острый недостаток. Поэтому они были заинтересованы именно в коротких сроках сыска, чтобы удержать и закрепить за собой крестьян, устремившихся в конце XVI в. на юг из центральных районов страны[196]. В силу государственных соображений по охране южных границ правительство, вероятно, пошло навстречу дворянству этого региона.

Еще до издания указа о пятилетнем сроке сыска беглых крестьян в том же 1597 г. 1 февраля было принято Уложение о служилых холопах.

Сразу оговоримся, что вопрос о холопах и холопстве Русском государстве далеко выходит за рамки нашей темы. Он имеет свои аспекты и как таковой неоднократно служил объектом специальных монографических исследований. Мы коснемся его лишь в той мере, в какой это необходима для понимания крепостнического законодательства о крестьянах, для уяснения самой сущности закрепостительного процесса.

Как известно, в средневековой Руси существовало несколько категорий или разновидностей холопов и отдельных социальных групп, эволюционировавших в сторону холопства. К первым относились полные, старинные и докладные холопы, ко вторым – кабальные люди и слуги добровольные. По мнению Е.И. Колычевой, полные и докладные холопы отличались друг от друга не своим юридическим статусом, а способом похолопения, способом вовлечения в холопскую неволю[197]. С развитием феодальных отношений удельный вес холопов в экономической жизни страны постепенно падал, что объясняется прежде всего меньшей эффективностью их труда сравнительно с трудом крепостных крестьян. Рано или поздно, писал А.А. Зимин, феодалы должны были отказаться от применения холопского труда уже хотя бы в силу его невыгодности[198]. Нельзя не отметить и того, что дальнейшее сохранение холопства в его традиционных формах таило в себе большую опасность для господствующего класса. Ведь именно холопы являлись наиболее «беспокойным» элементом среди закабаленных слоев народа, именно они в силу невыносимых условий их жизни «становились в авангарде всех крупных социальных битв в стране»[199].

Процесс изживания старых видов холопства неуклонно нарастал и к исходу XVI в. обозначился довольно отчетливо. В это время увеличивается число холопов-вольноотпущенников, учащаются случаи наделения холопов землей и другими средствами производства, наблюдается сужение каналов, по которым попадали в холопство ранее свободные люди. Сокращение источников старых видов холопства отразилось и в законодательстве о них. Так, Судебник 1497 г. установил, что холоп, попавший в плен к татарам и бежавший из плена, превращался в свободного человека. Ключники, служившие в городах, в отличие от прежнего времени, также не становились холопами. Это было затем подтверждено Судебником 1550 г. Параллельно со стихийно развивавшимся процессом изживания полного старинного и докладного холопства происходило заметное нарастание холопьих черт в кабальной и добровольной службе. «На смену полному холопству шла кабальная зависимость»[200].

Кабальные люди – одна из разновидностей холопов, появившаяся в ХV в. «Определенно можно утверждать, – пишет В.М. Панеях, – что в духовных грамотах они фигурируют с 1481 г.»[201] В кабальную зависимость попадали обедневшие группы населения, которые не могли поддерживать свое хозяйство без посторонней помощи и вынуждены были брать у феодала взаймы деньги. Служилая кабала оформлял ась в виде заемного обязательства сроком на один год. Как заметил И.Д. Беляев, не все должники считались кабальными холопами, а лишь те, которые написали в названном документе «служити за рост». Должники, не написавшие этого условия, обязаны были возвратить долг и проценты с него деньгами и не считались кабальными людьми[202]. Очень часто, писал Б. д. Греков, обедневший человек, идя в кабалу, никаких денег взаймы вообще не брал, а садился во дворе землевладельца и работал на него только за прокорм и одежду, рассчитывая, что это временное его состояние скоро переменится к лучшему[203]. По Судебнику 1550 г. «крепость» кабальных людей или холопов считалась временной, прекращающейся с уплатой долга. Об этом довольно ясно свидетельствует дополнительная статья к Судебнику от 15 октября 1560 г., согласно которой даже беглых кабальных людей вместо превращения их в полные холопы разрешалось лишь «выдавать истцам головою холопа до искупа», т. е. пока выплатят долг[204]. На деле же только в редких случаях кабальный человек мог возвратить взятую сумму, так как вся его работа уходила на погашение процентов. Поэтому кабальная зависимость из срочной, временной обычно превращалась в пожизненную.

Уложение от 1 февраля 1597 г. внесло существенные перемены в жизнь кабальных людей. Оно лишило их права выходить на свободу путем погашения долга. Теперь кабальные люди обязаны были работать на своего господина до его смерти. Только после этого они и члены их семей получали отпускную, но уже без уплаты долга. Вместе с тем Уложение 1597 г. разрешало феодалам переводить на положение кабальных холопов, добровольных слуг, проработавших в их дворе шесть и более месяцев. «А кто… послужил у ково добровольно с полгода и болши, а кабалы на себя дати не похочет…,– говорится в Уложении, – и на тех вольных холопей служивые кабалы давати, и челобитья их в том не слушати, потому что тот человек того добровольного холопа кормил и одевал и обувал»[205].

К исходу XVI в. кабальное холопство получило широкое распространение на всей территории Русского государства. В дальнейшем число кабальных холопов продолжало бурно расти, одновременно повышалась их роль в феодальном хозяйстве. Это было одной из форм проявления общего закрепостительного процесса, который в рассматриваемую эпоху протекал чрезвычайно интенсивно, вовлекая в свою орбиту все новые группы полусвободных и свободных еще людей. Б.Д. Греков писал, что начиная с 80-х гг. XVI в. в Русском государстве идет одна линия законодательных мероприятий по отношению к крестьянам, кабальным людям и другим категориям трудового населения, один курс, взятый на обеспечение феодалов рабочими руками, курс, который мы имеем все основания считать эакрепостнтельным[206].

К концу XVI в. классовые противоречия в России чрезвычайно обострились. Новый правовой нажим на крестьян, кабальных людей и вольных слуг привел к росту их возмущения. Закрепощенные массы протестовали как умели и как могли. Невзирая на запретительные законы, они оставляли одних землевладельцев и уходили к другим. Усилилось бегство в Северскую землю и Дикое поле. На южных и юго-западных окраинах государства накапливались массы беглого люда, готового при удобном случае выступить со своими требованиями. Участились случаи прямого неповиновения крестьян и холопов своим владельцам. В стране назревал серьезный социально-политический кризис, который в начале XVII в. вылился в грандиозную крестьянскую войну.

Большое влияние на обострение классовой борьбы в стране оказал невиданный по силе и размаху голод 1601–1603 гг., который был вызван чрезвычайно неблагоприятными погодными условиями и крайне осложнен различного рода социальными факторами. Один иностранец, живший в Москве, так характеризовал сложившуюся обстановку: «В 1601 г. началась неслыханная дороговизна; она продолжалась до 1604 г… Настал такой голод, что сам Иерусалим не испытывал подобного бедствия, когда, по сказанию Иосифа Флавия, евреи должны были есть кошек, мышей, крыс… В Москве я видел людей, которые, валяясь на улицах, летом щипали траву, подобно скотам, а зимою – сено. Зло увеличивалось недобросовестностью людей, которым поручена была царем помощь голодающим, но которые вместо этого оделяли деньгами своих родственников»[207].

Приведенное свидетельство не является единичным, их много. В.И. Корецкий предполагает, что голоду сопутствовали какие-то эпидемические заболевания. Во всяком случае известно, что в Смоленске в то время свирепствовала чума[208]. Началось массовое вымирание населения. По улицам городов и на разных дорогах лежало множество мертвых. Спасаясь от голодной смерти люди ели в буквальном смысле все, что попадало под руку. В записках одного неизвестного очевидца сообщается, что «людие ядоша друг друга, траву, мертвечину, псину и кошки и кору липовую и сосновую…»[209]. По словам другого очевидца, «у мертвых находили во рту человеческий кал; мясо человеческое продавалось на рынках за говядину в пирогах»[210]. Смертность среди крестьян и посадских людей приняла потрясающие размеры. Согласно официальным подсчетам, за два года и четыре месяца в Москве только на трех из ее многочисленных кладбищ было похоронено 127 тыс., а всего около 500 тыс. человек, умерших от голода. Столь огромное число захоронений в Москве современники объясняли тем, что, прослышав о царской милости из окрестных городов, сел и деревень в столицу устремились большие толпы людей в надежде найти там спасение. В.И. Корецкий приводит характерную запись, сделанную около 3 мая 1603 г. жителем одного северского городка. Как видно из этой записи, во время голода 1601–1603 гг. «вымерла треть царства Московского голодною смертью»[211].

Голод 1601–1603 гг. способствовал усилению закрепостительного процесса. Светские и духовные феодалы использовали народные бедствия в личных интересах и всякими средствами закабаляли обнищавшее население. В голодные годы резко возросло число кабальных холопов за счет ранее свободных людей. Одновременно широкое распространение получили факты, когда феодальные владельцы, не желая кормить холопов, насильно сгоняли их со своих дворов без выдачи вольноотпускных грамот. Все это накаляло обстановку, увеличивало число недовольных. Уже с осени 1601 г. в народе возникло «волнение велие». В 1602–1603 гг. многие местности Русского государства были охвачены массовыми «татьбами и разбоями»[212]. Классовая борьба, постепенно нарастая, принимала форму открытых вооруженных выступлений крестьян и холопов против феодалов в масштабе целых районов.

Внутренними затруднениями России не замедлили воспользоваться ее соседи, в особенности Польша, которая своим вмешательством еще больше обострила и без того тяжелое положение. В результате классовая борьба в Русском государстве, как выразился Л.В. Черепнин, «слилась с национально-освободительной», «наполнилась патриотическим содержанием»[213].

В условиях роста народных волнений правительство Бориса Годунова вынуждено было маневрировать, идти на некоторые уступки крестьянам и холопам. Оно пыталось установить предельную цену на хлеб и пресечь спекуляцию продуктами питания, подкрепляя свои распоряжения репрессивными мерами по отношению к их нарушителям, производило раздачу милостыни голодающим и организовывало для них разного рода государственные работы. Не делать таких уступок верховная власть не могла. Однако эти уступки, во-первых, оказались мизерными сами по себе и были не в силах разрядить обстановку в стране. Во-вторых, всякая уступка в пользу крестьян и холопов озлобляла феодалов. Создавался заколдованный круг, из которого Годунов и его окружение лихорадочно искали выхода.

28 ноября 1601 г. издан указ, который начинался многообещающим заявлением о желании царя Бориса Годунова во всем Московском государстве крестьянам «дати выход», чтобы облегчить их положение. Но это был лишь демагогический жест, имевший своей целью ослабить остроту классовых противоречий в стране. На самом деле указ разрешал лишь вывоз крестьян, а не их свободный выход. Причем вывозить крестьян могли только мелкие и средние помещики и в количестве не больше двух. «А которым люцем промежи себя в нынешнем во 110-ом году крестьян возоти, – говорится в указе, – и тем возити меж себя одному человеку, из-за одново же человека крестьянина одного или двух, а трех и четырех одному из-за одново ниикому не возити»[214]. Бояре и близкие к ним по размерам имений землевладельцы, церковь и черные волости права вывоза крестьян не получили. Этого права был полностью лишен и весь Московский уезд. Аналогичный по содержанию указ правительство Бориса Годунова издало и в 1602 г., однако широковещательная вступительная часть указа 1601 г. в нем уже отсутствует, поскольку крестьяне истолковали ее в буквальном смысле и стали сами уходить от своих господ.

Указы 1601 и 1602 гг. явились вынужденной уступкой, продиктованной чрезвычайными обстоятельствами – страшным голодом, волнениями крестьян и холопов. Лишним подтверждением этого, как верно заметил Б.Д. Греков, может служить то, что указ 1601 г. появился только 28 ноября, т. е. два дня спустя после Юрьева дня, а на места пришел еще позже. Такая же картина наблюдается и с указом 1602 г. Правда, срок отказов был продлен, но это не меняет сути дела. Ведь обычное время отказов приходилось на период с 19–20 ноября по 2–3 декабря[215].

Мы рассмотрели господствующую в исторической литературе точку зрения на указы 1601–1602 гг. Позже В.И. Корецкий попытался пересмотреть ее и предложил иную интерпретацию этих указов. Согласно его мнению, между законными крестьянскими выходами и вывозами по Судебнику юридическую грань провести трудно, что различия здесь чисто процедурного характера и вывоз являлся не чем иным, как формой реализации права крестьянина на свободный выход. «Разрешая в 1601–1602 гг. крестьянский выход, – пишет он, – и говоря затем о крестьянском вывозе как форме его реализации, правительство Годунова отнюдь не создавало новых «своеобразных форм», а исходило из той практики, которая бытовала на Руси по крайней мере со второй половины ХV в.»[216]. В итоге В.И. Корецкий пришел к следующему выводу: указы 1601 – 1602 гг. не только разрешали вывоз крепостных, но и «были прежде всего законами, восстанавливавшими право крестьянского выхода»[217]. Что можно сказать относительно такого толкования интересующих нас указов Бориса Годунова?

1. Свободные переходы крестьян действительно были вытеснены вывозом их феодалами задолго до официальной отмены правил Юрьева дня, в чем В.И. Корецкий безусловно прав. Однако вряд ли можно согласиться с тем, что различие между крестьянскими переходами и вывозом носило только «чисто процедурный характер». Оно было глубже, касалось самого существа явления и это хорошо понимали крестьяне. Ведь вывоз означал для них лишь замену одного господина другим, тогда как свободный переход открывал перспективу хотя бы на какое-то время сбросить с себя тяжкое ярмо крепостного рабства.

2. Если указы Бориса Годунова «были прежде всего законами, восстанавливавшими право крестьянского выхода», то почему термин «выход» отсутствует в них? Он употреблен всего один раз во вступительной части к указу 1601 г., носящей декларативный характер, а в указе 1602 г. его вообще нет. Между тем о крестьянском вывозе в обоих указах сказано яснее ясного. В них точно определено, какие группы феодальных владельцев, когда и в каком количестве могли «промеж себя крестьян отказывати и возити»[218].

3. Указы 1601–1602 гг. ограничивали вывоз крестьян феодалами точно фиксированной нормой («возити меж себя одному человеку, из-за одново же человека крестьянина одного или двух, а трех и четырех одному из-за одново никому не возити»). В.И. Корецкий верно объясняет это стремлением правительства умерить аппетиты наиболее предприимчивых и зажиточных помещиков и тем самым предотвратить окончательное запустение поместий служилой мелкоты. Но как согласовать строго ограниченный вывоз крестьян с их свободным выходом, который будто бы допускался указами 1601–1602 гг., и в отличие от вывоза никакими конкретными нормами не регламентировался? Придерживаясь исходной позиции В.И. Корецкого. на эти вопросы трудно найти убедительный ответ.

Как и следовало ожидать, половинчатые указы 1601–1602 гг. были бессильны притупить остроту классовых и внутриклассовых противоречий в стране. Они не только не успокоили крепостных крестьян, ноне удовлетворили и многих помещиков. Антикрепостнический протест народных масс принимал для господствующих кругов все более угрожающие размеры. Отдельные его сполохи сливались в зарево грандиозного пожара. В 1603 г. центральные районы Русского государства охватило стихийно вспыхнувшее восстание крестьян и холопов под предводительством Хлопка. Стремясь овладеть положением, правительство Годунова пустило в ход и силу оружия и социальную демагогию. С одной стороны, оно направило против отрядов Хлопка воевод с «многою ратью», с другой – 16 августа издало указ о выдаче холопам отпускных «для прокормления».

Указ от 16 августа 1603 г. обязывал феодалов выдавать отпускные тем холопам, которых они выгоняли со своих дворов, не желая кормить в тяжелые неурожайные годы. В случае отказа господ холопы могли получить такого рода документы и против их воли непосредственно в Московском приказе холопьего суда. Присутствие при этом в Москве холоповладельца считалось не обязательным. Достаточно было простого заявления холопа., которое принималось на веру. Характерно, что указу от 16 августа правительство постаралось дать широкую огласку по всей стране, чтобы как можно большее число холопов могло им воспользоваться[219]. По справедливому замечанию В.И. Корецкого, изданием этого указа Борис Годунов стремился подорвать единство в повстанческом лагере, расколоть движение, оторвать от него одну из наиболее активных сил, которую представляли собой обреченные на голодную смерть холопы[220].

Подавив восстание Хлопка, Борис Годунов отменил закон о холопах от 16 августа 1603 г. и не возобновил указа о крестьянском вывозе, частично разрешенном в 1601–1602 гг. Однако это не сломило волю, крепостных людей к борьбе против феодальных владельцев, не привело к стабилизации положения в стране. Внутриполитическая обстановка в Русском государстве, осложненная вмешательством панской Польши продолжала накаляться. Социальные противоречия приближались к той грани, за которой неизбежно должен был наступить взрыв всеобщего восстания закрепощенных масс. Вот почему, аннулировав одни уступки, сделанные в пользу крепостного населения, правительство оказывалось вынужденным делать другие, хотя эти уступки по своему существу носили иллюзорный характер. Так, боярским приговором от 1 февраля 1606 г. оно сочло необходимым оправдать крестьян и холопов, бежавших от нищеты и голода, потому что им «прокормиться не мочно» было. Согласно приговору, таким беглецам разрешалось оставаться за теми, кто их в «голодные лета прокормил», прежним же владельцам «на них суда не давать». «Не умел крестьянина своего кормить в те голодные годы, а ныне его не пытай», – говорится в приговоре. Если же крестьяне и холопы выбежали «без нужды» и «прожити им было мочно», то приговор предписывал их сыскивать и возвращать старым господам на прежних основаниях. Но этим содержание боярского приговора 1606 г. не исчерпывается. Обращает на себя внимание тот его пункт, который обязывал крестьян, «давших на себя служилую кабалу» с целью избавления от голодной смерти, оставаться у своих новых владельцев: «таких крестьян из холопства в крестьяне не отдавать»[221]. Следовательно, правительство как бы воспользовалось народным бедствием, чтобы отдать в холопство и закрепостить большое число обедневших и разорившихся людей.

9 марта 1607 г. в самый разгар первой крестьянской войны правительство В. Шуйского издало новое уложение о крестьянах и холопах. Оно призвано было устранить раздоры из-за крепостных между отдельными группами землевладельцев, сплотить все слои господствующего класса для подавления восстания Болотникова. Уложение исходит из признания незыблемости закона о запрещении крестьянского выхода, утверждая владельческие права на крепостных за теми феодалами, за которыми они записаны по писцовым книгам 1592–1593 гг. Основная идея, пронизывающая все Уложение 1607 г. – это борьба с побегами крестьян и холопов, число которых резко возросло накануне и во время восстания Болотникова, борьба с незаконным вывозом крепостных и переманиванием их одними феодалами у других.

В целях повышения эффективности борьбы с крестьянскими побегами в Уложении В. Шуйского появляются статьи, не встречающиеся в предшествующих правительственных актах. Так, впервые в законодательстве устанавливается система санкций за прием беглых крестьян. Согласно Уложению, феодал, принявший чужого крестьянина, должен был уплатить штраф государству в сумме 10 руб. и, кроме того, вознаградить потерпевшего владельца в размере 3 руб. за каждый год, прожитый беглецом на его земле[222].

В обстановке бушевавшей крестьянской войны правительство не могло обеспечить бессрочный сыск беглых крестьян. Поэтому Уложение сохранило урочные годы, удлинив их срок до 15 лет. В нем имеются специальные указания относительно порядка розыска и возвращения беглых крестьян. Сыск беглых вменяется в обязанность представителей государственной власти на местах. За невыполнение этого указания Уложение предписывало подвергать виновных штрафу в двойном размере и отстранять от занимаемых должностей[223].

Таким образом, Уложение от 9 марта 1607 г. полностью шло навстречу основной массе служилых дворян. Оно подтвердило их права на крестьян, определило достаточный срок для розыска убежавших ввело наказание за прием беглецов и обязало органы государственной власти разыскивать их и возвращать на прежние места. Розыск беглых крепостных перестал считаться частным делом помещика, а объявлялся акцией государственного значения. Все это сыграло известную роль в консолидации сил, классово враждебных повстанческому лагерю. Однако продолжавшаяся борьба закрепощенных масс сорвала фактическое осуществление постановлений Уложения В. Шуйского. Добиться введения 15-летнего срока сыска беглых и вывезенных крестьян на практике феодальным владельцам удалось лишь в 1640-x гг.

Первая крестьянская война в России явилась закономерным ответом народных масс на резкое ухудшение их экономического и правового положения в конце XVI – начале XVII в. Как известно, историческими условиями того времени. Но эта война не прошла бесследно. Ее прогрессивно– значение заключается прежде всего в том, что она существенно замедлила темпы развития крепостного права в стране. «Трудно себе представить, – писал Л.В. Черепнин, – что крестьянское законодательство в России первой половины XVII в (как это иногда пытаются утверждать) не связано с крестьянской войной во главе с Болотниковым. Конечно эту связь невозможно подтвердить ссылкой на какой-либо документ, но лучшим доказательством является общий упадок крепостнических отношений, наблюдавшийся в России к началу царствования первых Романовых»[224].

После поражения крестьянской войны под предводительством И. Болотникова внутренняя обстановка в Русском государстве оставалась очень сложной. Продолжались антикрепостнические выступления крестьян, холопов и посадских людей. Причин к тому было достаточно: попытки феодальных владельцев поправить свои разоренные в годы «смуты» поместья и вотчины за счет усиления эксплуатации подвластного населения, рост налогового бремени в пользу государства, нуждавшегося в больших средствах для преодоления последствий польско-шведской интервенции и многих других целей, массовая раздача черных и дворцовых земель вместе с жившими на них крестьянами служилым дворянам. По данным, приводимым Е.В. Чистяковой, за какие-нибудь 10 – 15 лет после воцарения Михаила Романова в частновладельческую зависимость попали десятки тысяч черносошных и дворцовых крестьян, что уже само по себе не могло пройти гладко[225].

Напряженным было положение и внутри господствующего класса феодалов, между отдельными группами которого происходили бесчисленные столкновения. Борьба шла за политические привилегии, за военные и гражданские должности и командные посты в армии и государстве, а больше всего за землю и крестьян. Надо сказать, что аграрные отношения в годы крестьянской войны и иностранной интервенции оказались весьма запутанными ввиду часто противоречивших друг другу пожалований земель московскими правителями и самозванцами. Нередко на одни и те же земли предъявляли права различные владельцы, что порождало всякого рода судебные тяжбы и даже вооруженные схватки. В этих межфеодальных распрях побежденной стороной, как правило, оказывались мелкие дворяне, и они настойчиво добивались защиты от произвола боярской аристократии.

Особенно большого накала в тот период достигла борьба за рабочие руки, без которых земля теряла всякую ценность. Вот почему феодалы стремились навечно подчинить себе оказавшееся в их власти население. Но этому мешали урочные годы, ограничивавшие розыск убежавших и вывезенных крепостных определенным сроком.

Уместно еще раз подчеркнуть, что по вопросу об урочных летах среди господствующего класса отсутствовало единство во взглядах. Если одни феодальные владельцы были заинтересованы в сохранении коротких урочных лет, то другие, напротив, добивались их полной отмены. Как установлено А.А. Новосельским и В.И. Корецким, сохранение коротких урочных лет отвечало выгодам не только крупных феодалов, но и служилых людей южных уездов, куда направлялся значительный поток беглых крестьян[226]. Вероятно, дворяне и западных окраин Русского государства выступали против удлинения урочных лет. Так, в 1620 г. служилые люди Ельни «всем городом» подали коллективную челобитную, в которой настаивали на строгом соблюдении пятилетнего срока для сыска беглых. Далее пяти лет, говорилось в челобитной, исков не рассматривать и грамот из приказов по запоздавшим искам не давать[227]. Что касается основной массы дворян центральных районов страны, то их идеалом являлось установление бессрочного сыска беглых, без каких бы то ни было урочных лет, и они всеми силами стремились к достижению этой цели. Вся первая половина ХVII в. фактически заполнена борьбой служилых дворян за отмену урочных лет. Их борьба принимала различные формы, причем она то затухала, то разгоралась с новой силой по мере того, как положение дворян становилось сложнее и затруднительнее, а политический момент более благоприятным.

Большого успеха добились дворяне при В. Шуйском, когда Уложением от 9 марта 1607 г. была установлена 15-летняя исковая давность. Но Уложение В. Шуйского об удлинении урочных лет, как говорилось выше, практического применения не получило. С 1619 г. снова вступила в силу пятилетняя давность исков[228]. Своего рода исключение представлял лишь Троице-Сергиев монастырь, которому в 1613–1614 гг. правительство разрешило искать беглых крепостных в течение девяти лет[229]. Это явно не устраивало основную массу дворян, делало их беспомощными в борьбе с утечкой рабочей силы. Занятые военной службой, часто на отдаленных границах, средние и мелкие дворяне не успевали в течение пяти лет отыскать и вернуть своих беглых крепостных людей. Пока они собирались в Москву, чтобы начать дело и приняться за розыски, пока искали, проходило пять лет и беглецов уже нельзя было требовать обратно.

Необходимо отметить, что розыск и возвращение беглых крестьян был делом очень трудным даже для таких могущественных землевладельцев, как Троице-Сергиев монастырь, а для средних и мелких дворян он часто оказывался совершенно недоступным. Ведь простой заявки о побеге крестьянина было явно недостаточно. Истец должен был точно указать, где и у кого скрывается беглый. Небогатый помещик, ограниченный материально, к тому же большую часть времени находившийся на государевой службе, имел для этого очень мало возможностей, что было на руку крупным вотчинникам. Последние применяли всякие способы, чтобы переманить к себе чужих крестьян и удержать их за собой. Частое и длительное отсутствие служилых дворян в их поместьях было для этого весьма благоприятным условием. Богатые землевладельцы скрывали беглых и переманенных крестьян в своих отдаленных вотчинах. С истечением пяти урочных лет эти крестьяне уже по закону становились их собственностью. Нередко таких легализованных беглецов они использовали в дальнейшем в качестве агентов для переманивания новых крестьян. Случалось, и так, что крупные феодалы направляли в деревни служилых дворян своих приказчиков, и те, вооруженные, на лошадях, хватали крестьян, заковывали их, увозили к себе и опять-таки держали до пяти лет. В случае возбуждения дела о возвращении беглых и насильно увезенных они организовывали в московских приказ ах при помощи денег «волокиты» и т. д. Естественно поэтому, что мелким и средним помещикам было не под силу тягаться с крупными, богатыми землевладельцами. Их поместья, лишенные рабочих рук, нередко забрасывались, а сами они уходили «безвестно», «скитались меж дворы», т. е. нищенствовали и даже поступали в услужение к состоятельным людям в качестве холопов. Вот почему служилые дворяне настойчиво добивались отмены урочных лет. В одной из своих челобитных царю они писали: «В пять лет мы тех своих крестьян и людишек за твоею государевою беспрестанною службою и за московскою волокитою проведать не можем, а на них (сильных и богатых) не можем и суда добитца. А хто и суда добьетца, и мы… волочимся за судными делами на Москве и в приказах лет по 5 и по 10 и больши», а «беглые наши крестьяне из лет выходят»[230], т. е. выходят из-под действия урочных лет и легализуются на новых местах жительства.

Добиваясь полной отмены урочных лет, служилые дворяне подкрепляли свои требования различными способами: не являлись на службу, оказывали неповиновение воеводам и другим столичным чинам, выступали в роли уличных подстрекателей. Но, пожалуй, самой распространенной формой их оппозиционных действий по отношению к правительству являлась подача индивидуальных и коллективных челобитных. Иногда свои челобитья дворяне предъявляли в весьма бурной форме и в такие моменты, которые наиболее благоприятствовали для оказания давления на верховную власть.

В 1637 г. служилые дворяне ряда городов подали царю первую коллективную челобитную с требованием отменить урочные годы и произвести реорганизацию суда. Она представляет собою обвинительный акт против монастырей, митрополитов, архиепископов и «московских сильных людей всяких чинов», которые подговаривают чужих крестьян к побегу и укрывают их у себя. Эта петиция особого успеха не имела. Правительство Михаила Романова ограничилось тем, что продлило для служилых дворян срок сыска беглых и вывезенных крепостных до 9 лет, т. е. распространило на них ту льготу, которую Троице-Сергиев монастырь получил еще в 1613–1614 гг.[231]

Весной 1641 г. в связи со взятием донскими казаками Азова обстановка на юге страны резко обострилась. Для предотвращения ожидавшегося вторжения турецких войск вглубь русских владений в столице было собрано большое дворянское ополчение. Служилые люди решили не упустить удобного случая и попытались еще раз предъявить свои требования. Они «завели на Москве рокош», «с большим шумом» ворвались в царский дворец и от имени 44 городов подали новую челобитную с требованием установления бессрочного сыска убежавших и вывезенных крепостных. Дворяне настаивали на том, чтобы им было разрешено возвращать своих беглых крестьян и бобылей без урочных лет, «по поместных их и по вотчинным дачам и по писцовым книгам и по выписям, кто кому чем крепок…»[232]. Правительство опять пошло только на незначительную уступку. 9 марта 1642 г. появился указ, по которому срок сыска беглых крестьян был увеличен до 10 лет, а насильно вывезенных до 15 лет. Обнаруженные в чужих владениях крестьяне возвращались к прежним хозяевам вместе со всем своим имуществом. Кроме того, с лиц, державших у себя беглых, взыскивался штраф из расчета по пяти рублей за каждый год, прожитый теми на их землях[233]. Но и это не удовлетворило служилых дворян. В 1645 г., уже после вступления на престол Алексея Михайловича, они подали очередную коллективную челобитную с прежними требованиями. Как и раньше, дворяне сетовали на то, что «от службы обедняли, и одолжали великими долги, и коньми опали и поместья их и вотчины, и домы их оскудели и разорены без остатку от войны и от сильных людей»[234]. Подобно своему предшественнику, новый царь Алексей Михайлович оказался столь же неуступчивым. Он отклонил домогательства дворян, мотивируя тем, что урочные годы и без того увеличены вдвое.

Такая «неуступчивость» правительства в решении вопроса об урочных летах объясняется прежде всего его страхом перед крестьянскими массами, которые всеми доступными им средствами сопротивлялись натиску крепостничества. Поражение в восстании под предводительством И. Болотникова и последовавшие затем жесточайшие репрессии со стороны феодалов и карательных органов государственной власти не сломили их волю к борьбе со своими поработителями. Они поднимались вновь и вновь, и это вынуждало правящие верхи несколько сдерживать закрепостительную политику, заставляло господствующий класс затягиватъ петлю крепостного права медленнее, чем ему того хотелось бы.

Как уже подчеркивалось, крестьяне противоборствовали силам феодального лагеря всем, чем только могли. С целью «раскрепощения» они нелегально переходили на посады, стремились проникнуть в разряд служилых людей, широко использовали наборы «вольных и охочих людей» для отправки на Дон, становились бурлаками, ярыжниками и т. д. Их протест против крепостного права выражался также в «непригожих речах», отказе от выполнения феодальных повинностей, поджоге барских усадеб, убийстве наиболее ненавистных представителей господствующего класса. В годы правления Михаила Романова и Алексея Михайловича особенно широкие размеры приняло бегство крестьян. Спасаясь от крепостного права, крестьяне убегали на окраины Русского государства, в Сибирь и даже за рубеж, убегали в одиночку, небольшими группами и целыми деревнями. При этом беглецы захватывали с собой свой хозяйственный скарб, и никакие препятствия не могли удержать их. По справедливому замечанию Е.В. Чистяковой, бегство крестьян никогда не прекращалось. Менялись лишь густота потока беглецов и направление побегов[235]. Кроме отмеченных форм антикрепостнического протеста, происходил и также открытые выступления, различные по своим масштабам и значимости. Среди них наиболее крупным было казацко-крестьянское движение, которое возглавил крепостной Болдина монастыря Иван Балаш. Оно вспыхнуло вюго-западных районах Русского государства и продолжалось с 1632 по 1634 г.[236] Непрекращающаяся борьба крестьян против уз крепостничества в рассматриваемое время дополнялась и усиливалась выступлениями низов посадского населения. Все это и вынуждало правящие круги по возможности воздерживаться от слишком резких поворотов при завинчивании крепостного пресса.

Некоторое значение в закрепостительной политике правительства, вероятно, играло и то обстоятельство, что для организации бессрочного сыска крестьян, а именно этого добивались служилые дворяне центральной части страны, требовался крепкий административно-судебный аппарат. Последний же находился в состоянии развала, вызванного восстанием И. Болотникова и польско-шведской интервенцией. М.Н. Тихомиров писал: «Правление первого Романова было отмечено крайней слабостью царской власти и произволом сильных людей» [237]. Чтобы восстановить нормальную деятельность правительственных учреждений в центре и на местах, требовалось немало времени. Поэтому и преемник Михаила Романова Алексеи Михайлович продолжал тактику лавирования и обещаний, но по мере того, как осложнялся вопрос с рабочей силой, заявления дворян об отмене урочных лет становились все более настойчивыми. От подачи жалоб и просьб они перешли к угрозам, и это не могло не оказать своего влияния на действия государственной власти. В 1646 г. был принят наказ о составлении новых переписных книг, в котором правительство обещало, что впредь «по тем переписным книгам крестьяне и бобыли, и их дети, и братья, и племянники будут крепкими и без урочных лет»[238].

К исходу первой половины XVII в. правительство царя Алексея Михайловича оказалось в крайне затруднительном положении. Классовые и внутриклассовые противоречия в стране вновь накалились до предела. Особенно напряженная обстановка сложилась в городах, где трудовое население, кроме феодального, испытывало еще притеснения со стороны посадской верхушки. В 1648–1650 гг. волна народных восстании прокатилась по всему Русскому государству, охватив 21 город[239]. Наиболее значительные и опасные для правительства события произошли в Москве, которая в течение нескольких дней фактически находилась в руках восставших. Волнения в Москве длились с короткими перерывами свыше полугода (с 1 июня 1648 г. до конца января 1649 г.) и снова вспыхнули в 1650 г. одновременно с восстаниями в Новгороде и Пскове[240]. Главной движущей силой городских восстаний середины XVII в. были черные посадские люди, поддержанные крестьянами, холопами, стрельцами, а в южных городах некоторыми категориями провинциального дворянства. Наряду с городом «большая буря» поднималась в селах и деревнях, хотя в целом борьба крестьян, по мнению исследователей, шла тогда как бы параллельно с движением низов посада и не слил ась с ним в единый поток[241].

Таким образом, в середине XVII в. в Русском государстве сложилась остро кризисная ситуация, которая еще больше усугублялась угрозой нашествия орд крымского хана, требовавшего тройной дани, и развертывавшейся освободительной войной украинского народа под предводительством Богдана Хмельницкого. Эту ситуацию дворяне не замедлили использовать в своих интересах, и в 1648 г., в самый разгар массовых народных выступлений, опять обратились к царю с челобитной, подкрепляя ее на сей раз бряцаньем оружия. Они потребовали не только полной отмены урочных лет, но и строгого запрещения кому бы то ни было принимать беглых крестьян под страхом наказания, «чтоб в нашем Московском государстве промеж всяких чинов людей в том ссор и продаж не было». Кроме того, дворяне настаивали, чтобы правительство ввело пытку для крестьян, которые вздумали бы бежать от своих владельцев под чужим именем. Под свежим впечатлением только что разразившегося в Москве восстания правительство решило пойти навстречу служилым дворянам и в принятом на Земском соборе в 1649 г. новом Уложении законодательно закрепило все выдвинутые ими требования.