Михаил Дайнека
Пасынки Гиппократа (фрагменты романа)

Ночью шел дождь, к рассвету хлынул и вдруг кончился, как бывает у нас в Петербурге весной, даже такой стылой, как нынешняя. Большая чайка спланировала к каналу, по которому несло запоздалый ладожский лед, всё еще белый, как эта чайка, но вдруг скрипуче крикнула и взмыла вверх, в размытое, подернутое дымкой небо. Шумели машины, разбрызгивая радужные лужи с голубоватого асфальта, прозрачного, как акварель. По противоположной набережной с солнечным звоном прокатился и остановился трамвай, выпустив публику, спешащую на Адмиралтейские верфи; публика опаздывала.

Из ближайшей подворотни показался местный бомж в донельзя истертой засаленной шинели и тихо, как привидение, двинулся в сторону Сенной. Начинался рабочий день. На отделении было оживленно и суетно. В диспетчерской, вопреки всем грозным запретам за ночь основательно прокуренной, сквозняк вздул желтенькую шторку и с дребезгом захлопнул приоткрытое окно. Зазвонил телефон, заступившая на вахту Ольга сняла трубку.

– Неотложная, – дежурно сказала смешливая стройняшка Оленька, искоса глянув на заведующего, который в ожидании ежеутренней конференции, именуемой всеми «пятиминуткой» и еще, разумеется, похожим и точным, но не вполне печатным словом, просматривал истории болезней, сданные уходящей сменой. – Слушаю вас, – сказала Оленька, прикрыв трубку рукой, потому что маленький лысоватый заведующий, живчик Вадим Мироныч Фишман, примостившийся на ветхом канцелярском стуле с торца диспетчерского стола, громко зафырчал, углядев что-то в докторских каракулях.

– Здравствуйте, – звонившая заметно нервничала, – простите, пожалуйста, доктора можно вызвать?

– Да, пожалуйста, – показательно вежливая и доброжелательная Оленька еще раз покосилась на заведующего, но шеф сосредоточенно читал, постукивая пальцами по драной папке в такт маятнику электрических часов: так-так-там-там-пам-пам. – Что у вас случилось? – спросила Оленька.

– Вы знаете, моему мужу плохо, – ответила женщина, – очень плохо, – на всякий случай добавила она.

– Что «очень плохо»? – уточнила Оленька, а Мироныч оторвался от служебной писанины и прислушался. Задорно процокав каблучками по коридору, доктор Вежина сунула в диспетчерскую короткостриженую голову, одновременно с Миронычем глянула на казенные маятниковые часы и немедленно показала шефу длинный язык. Смешливая Оленька хихикнула, трубка в ответ сипнула и затрещала.

– Вы знаете, – голос женщины стал не только напряженным, но и испуганным, – голова у него болит, кружится, даже тошнило его. И дышать, говорит, как-то тяжко, и…

– Понятно, – прервала Ольга и принялась заполнять сигнальный талон. – Сколько лет больному? Сорок полных? Понятненько… – В тесную диспетчерскую помалу подтягивался народ, становилось шумно. – Телефон? Адрес? Этаж? Подъезд с улицы или со двора? Код внизу есть?

– Есть вроде бы… – Женщина совсем растерялась. – Да, точно есть!

– Какой? – нетерпеливо спросила Оленька, подгоняемая начальственным тамтамом, теперь ощутимо опережающим маятник: так-там-пам-так-там-пам…

– Вообще-то, он там не один, – после паузы неуверенно сообщила женщина.

– Кто не один? – теперь растерялась Оленька, народ притих, прислушиваясь, а шеф перестал барабанить. – Как так не один?

– Ну так… Просто не один, и всё. Есть черный, очень-очень большой, есть рыжий, есть обыкновенный, такой, знаете, полосатый, помоечный… Только это не кот, а кошка была, и она сдохла, кажется, потому что уже неделю из-под лестницы такой запах… Ну знаете, пахнет так…

– Ох, – выдохнула смешливая Оленька, прикусив губу, чтоб не рассмеяться вместе с отработавшими смену фельдшерицей Галей Шутовой и диспетчером Галей Гороховой. – Да я же, – Оленька все-таки рассмеялась, – я вас не про котов, я про код, – она выделила «д» на конце, – про код в парадной спрашиваю!

– Ах, – женщина облегченно вздохнула, – простите, простите, пожалуйста. Нет, кода у нас нет!

– Будет, – пообещала Оленька, отчаянно давясь смехом под грозным взглядом Мироныча, а Галя-раз и Галя-два со всхлипами размазались по дивану.

– Что будет? – совсем потерялась женщина. – Когда будет?

– Скоро, – уверенно сказала Оленька. – Доктор, доктор скоро будет, надо немного подождать, – пояснила она, а общий смех в диспетчерской решил проблему ежеутреннего сбора неорганизованных медицинских масс проще и лучше любого селектора, тем более неисправного.

Пока оживленные массы теснились, рассаживаясь, и рассаживались, теснясь, раскрасневшаяся Оленька дописала сигналку, глянула на часы, потом на Мироныча. Тот покосился на листок и кивнул, она докинула десять минут, вписала цифры в графы журнала «время приема» и «время передачи», одновременно уступая заведующему место за столом.

– Об чем смех? – поинтересовалась Диана Вежина, уплотнив своей хрупкой особой сидящих на диване и немедленно раскрыв косметичку. – Антон, опять ты Оленьке палец показал?

– Нет, – мрачно отозвался восседающий на тумбе квадратный доктор с трогательной фамилией Бублик, – но сейчас покажу, – и показал.

Палец был указательным.

Оленька прыснула. Бублик согнул палец. Оленька зазвенела и заходила ходуном, как язычок серебряного колокольчика. Мрачный Бублик укоризненно покачал согнутым пальцем. Оленька зашлась и в последнем пароксизме подалась назад, приложившись к тщедушному Миронычу, который почти было просочился за ее спиной к диспетчерскому креслу. Потеряв равновесие, шеф впечатался в стену, угодил копчиком на подлокотник и с грохотом исчез под столом, обрушив за собой кресло, Оленьку и груду служебных гроссбухов. Всё смешалось, включая гласные и согласные в речи шефа.

– Ну вас на фиг! – полузадушенно, но наконец членораздельно донеслось из-под стола вперемешку с постанываниями Ольги. – Идиоты! Психи! Недоумки! Детский сад для недоразвитых! – выражался шеф, пока Ольчик-колокольчик пыталась собрать себя в кучу и на четвереньках выбраться наружу. – Эскулапы недоделанные! Шуты гороховые!

– Ась?! – Шутова и Горохова порхнули к месту происшествия, исполненные профессионального рвения.

– Лечить будем? – кровожадно спросила худенькая Шутова.

– Или пусть живет пока? – засомневалась пухленькая Горохова, а Оленька всхлипнула и распласталась, как щенок, напрудивший лужу на зеркальном паркете. Мироныч взвыл.

Заведующий шумел, недоразвитый детский сад веселился. Приоткрылась дверь, распахнулось незапертое окно, взлетела и заполоскалась шторка, и в диспетчерскую вместе с заполошным воробьиным хором брызнул неразбавленный солнечный свет. Сунувшаяся округлая водительская физиономия под ленинской кепочкой прищурилась.

– На фиг! – громыхнул из-под стола шеф, цепляясь за неисправный селектор. Кепочка с прищуром испуганно ретировалась. – Хватит! – рыкнул всклокоченный шеф и потер ушибленную плешку. – Всё, – шеф сказал, как поставил точку, и всё успокоилось, в том числе истошный воробьиный раскардаш вокруг древнего дерева. – Ну дурные же вы, как воробьи! Фу! – Пыльный шеф фыркнул, чихнул и официально нахохлился. За окном вместе с веткой малахольно раскачивалась ворона, унаследовавшая воробьиное поприще. – Все успокоились? Тогда сдавайте дежурство. Замечания, особенности. У вас, Герман?

– Была сложная сердечная астма, 78 лет старушке. Раздышал, – с устатку коротко сообщил цыганистый кучерявый доктор Птицин.

– Что делал? – не унимался шеф, терпеливый, как русская интеллигенция, мучимая любимым вопросом.

– Как обычно. – Герман отчаянно хотел спать, но зевнул почему-то Бублик. Бублик зевал, глядя на ворону, а та, критически осмотрев публику, уставилась на очень большого похмельного доктора Федю Лопушкова. – Весь набор, – отвечал Герман, как двоечник, засыпающий у доски, – нитроглицерин под язык, мочегонное, морфин, спирт внутривенно… – Лопушков при слове «спирт» непроизвольно глотнул и зябко поежился под неподвижным вороньим взглядом. Ворона перестала раскачиваться.

– Лазикса почему мало дал? – строго спросил Мироныч, косо, как ворона на аудиторию, посмотрев в историю, писанную куриным почерком доктора Птицина.

– Сколько было, столько и дал, – забурчал Герман, – будут выдавать больше, так больше лить буду, было б чего жалеть. По мне, так хронь пусть хоть заплывы в собственной моче устраивает…

Шеф раскрыл рот, но в этот патетический момент скрипнула дверь, плеснула солнечная шторка, стукнуло дребезжащее окно, каркнула и шумно взлетела ворона, а следом донесся ломкий чаячий крик и звон трамвая; прищуренная кепочка, вторично сунувшаяся в диспетчерскую, мгновенно исчезла. Шеф закрыл рот и обреченно вздохнул.

– Вы что скажете, Федор? – со вздохом спросил он и подозрительно наморщил нос.

– Ну ничего такого. – Лопушков точно предпочел бы ничего не говорить, ни такого, ни сякого, потому как под утро слил спирт из всех доступных чемоданов, пошло нажрался и теперь старался дышать через раз. – Ну опять кардиограф накрылся, – забасил он в сторону окна, – и как раз на непонятной бабке. Ну та тараканистая Козикова с Петрушки, которая металлическую дверь и решетки на окна поставила, а у самой в квартире шаром покати, одни тараканы, да и те соседские. А она дверь ставит как в сейфе… Ну ничего угрожающего, – заторопился он, заметив, что шеф нетерпеливо заерзал ушибленным местом, – но я всё равно актив на десять часов оставил, пусть «бит» съездит, ладно?

– Съездит, – шеф выразительно глянул на «битую» Вежину, но Диана и не думала реагировать, сосредоточенно накладывая макияж. – Ладно… Что у вас, Маша?

– Опять жалоба, Вадим Мироныч… – Маша Веллер, врач средних лет и способностей, грамотная и добросовестная, как ее однофамилец-писатель, за пять лет работы на отделении так и не перешла с заведующим на «ты», точно как известный однофамилец с русским языком. – Наверняка опять жалоба будет, – грустно сказала доктор Веллер. – Я на головную боль поехала, а там черепно-мозговая травма суточной давности оказалась, клиент без сознания. Ясно, надо госпитализировать, а жена там – ну ни в какую! Я и так и сяк, а она уперлась. Записала себе актив, через два часа приехала, всё то же самое. В третий раз я уже на констатацию поехала, а приехала на спектакль: «Убили! Залечили!» – с натуральной пеной у рта. Ее саму, вдову эту, впору лечить было…

– Ладно, ладно, понятно, – перебил Мироныч. – Отказ от госпитализации зафиксирован? – Маша кивнула. – Ну и на фиг ее. Пусть хоть запишется. У кого-нибудь есть что сказать? – Все промолчали, только Бублик опять беззастенчиво зевнул, а Вежина со щелчком закрыла косметичку и хрустко потянулась, выпятив бюст.

– Сука она, – сообщила женственная Диана, – вдовушка эта распросучья.

– Сука, – согласился Мироныч, глянув на часы. – Так, – решительно сказал он, – десять минут десятого, закругляемся. Довожу до вашего сведения… Первое: в поликлинике работает мэрская, – заведующего покоробило, – аттестационная комиссия. Курить только в курилке, окурки в кадках с цветами не оставлять, кардиограммы по отделению не разбрасывать. И никакого пива! – Мироныч со значением зыркнул на Бублика, но тот лишь сложил пухлые руки на животе. – Второе: у нас новый фельдшер, прошу любить и жаловать и помочь коллеге быстрее освоиться. Вот, – он кивнул на нового кадра, подпиравшего дверной косяк, – знакомьтесь, Родион Романович…

– Раскольников?! – радостно вскинулась Вежина.

– Киракозов, – достойно представился новый кадр, и что-то мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен – словом, точно как Раскольников у Достоевского.

– Нет в мире гармонии! – Диана едва не расстроилась. – А ведь заедают нас старушки, Родион Романыч, прямо поедом едят!

– Старушек у нас много, – не подумав, согласился Мироныч. – Фу! Хватит, вызов десять минут на задержке лежит! Как раз вам сегодня вместе работать, заодно и кардиограф проверите, у которого электроды меняли. Всё, поехали!

– Совсем всё? – В дверях опять появился округлый водитель в ленинской кепочке с газетным свертком в руках, и сквозняк снова вздул шторку и распахнул окно, открыв диспетчерскую весеннему солнцу. – Извините, ребята… – Сей Сеич (Алексей Алексеевич) зашуршал газетой. – Мне, понимаете, на прошлом дежурстве кто-то по ошибке в портфель положил, так я вернуть хочу, нужен кому, поди… Вот! – Сеич предъявил заинтригованной публике совсем мало побитый кирпич, просиял и деловито спросил у Вежиной: – Поехали, Диночка?

Поехали, но не сразу. Сначала нашли и забрали отремонтированный кардиограф, затем потеряли Сеича, который, оказалось, заполошно разыскивал ключи. Потом Родион Романыч осваивался в карете, пытаясь не набить с непривычки шишек о плоды пробивной мощи тщедушного Мироныча – разнообразную аппаратуру, которая, так уж водится, либо в нужный момент не работает, либо не нужна вовсе. Киракозов осваивался, Вежина курила и комментировала, солнечный Сеич с незлой руганью терзал стартер, а заслуженный, как застойный пенсионер союзного значения, «рафик» фырчал и чихал, как тот же заведующий, но не заводился, выказывая вздорный, присущий всякой лохматке характер.

«Рафик» выказывал характер, Сеич вдохновенно сажал аккумулятор, таком и сяком поминая всех и вся, и порою так энергично, что если бы рация была включена на передачу, то по меньшей мере выговор за хулиганство в эфире был бы обеспечен; рация была включена.

Аккумулятор подсел, Сеич от души выругался, и мотор вдруг зафырчал, зачихал и заработал.

– Поехали? – утирая пот, спросил водила Сеич.

– Не пешком же идти, – резонно заметила доктор Вежина.

– Может, лучше всё-таки пешком, а? – подал совещательный голос необкатанный фельдшер Киракозов, опасливо прислушиваясь.

– Поехали! – решительно сказал солнечный Сеич и махнул рукой, а «рафик», кряхтя и постанывая, выкатился на набережную канала.

– Студент? – поинтересовалась Вежина у Киракозова, извернувшись вполоборота к нему и Сеичу. – Или бывший студент?

– С утра вроде был настоящим, – с сомнением в голосе отозвался Родион Романыч. – Точно, был! Первый медицинский, пятый курс, – отрекомендовался он, а Диана усмехнулась:

– Родимый ликбез! А кто декан? – спросила она и, когда Киракозов назвал фамилию, оживилась еще больше: – Знаю-знаю, я ему оперативную хирургию сдавала, неплохой мужик. То есть какой он мужик, я не знаю, вот как-то не случилось попробовать, но человек славный… Ты что-нибудь умеешь? – Киракозов пожал плечами. – Кардиограмму снимал когда-нибудь? – Киракозов кивнул. – Вот и ладно, а заодно и проверим, – она подмигнула, – вместе с кардиографом. В вену колешь?

– Колю, – опять кивнул Киракозов, – когда попадаю. Вообще, я твердо знаю, что человек состоит из черепяной коробки, тулова и конечностей, а черепяная коробка из частей мордастой и мозгастой…

– Ну?! – восхитился Сеич, а «рафик» восторженно вильнул и заерзал на влажной набережной. – Из мозгастой и мордастой?

– Ага, и в мордастой части находятся дырья, которые бывают большие и малые, например ушья, глазья и носопыры. Но самая большая дырья есть рот, он… оп! – Восторженный «рафик» так подпрыгнул на выбоине в асфальте, что Киракозов хлопнул этим самым ротом, прикусив губья зубьями, и решительно закруглился: – Ну и прочая такая петрушка. Кстати, что за «петрушку» на конференции поминали?

– А? – не сразу сообразила Диана. – А, Петрушку! Так это всего-навсего улица Петра Алексеева, рядышком с Сенной, – распознала она. – Петрушка – это ладно, а вот как-то раз сердобольная бабанька из автомата на Сантьяго-де-Куба скорую на уличного пьяного битого вызвать пыталась. «Так куда ехать-то, бабушка?» – «Дык, милые, написано тут про какую-то Бабу-ягу!» И ладно Петрушка с Бабой-ягой, – увлеклась Диана, – а вот проспект Мориса Тореза то в Маркизы Тарасы перекрещивают, то в Маруси Терезы, а то и вовсе напраслину возводят: кого-то зарезал, дескать… Ладно, это всё дичь! – увлеченно продолжала Вежина. – Лучше скажи, Сеич, где у нас Заячья Роща находится?

– Заячья? – переспросил Сеич. – Роща? – задумался он. – А есть такая?

– Да кабы я знала! – воскликнула Диана. – Во всяком случае, когда я на скорой работала, мы ее так и не нашли. – Сеич порывался что-то вставить, но Вежину несло: – Вызов поступил: Заячья Роща, дом такой-то, квартира такая-то, этаж, подъезд, всё чин чином, кому-то там с чем-то ну очень плохо. Нам всем во втором часу ночи после забойного дня тоже немногим лучше, но сели, само собой, поехали. Едем, спим. Где-то через часок водила врача толкает: «Всё, – заявляет, – приехали. Вот вам Осиновая Роща, а где Заячья, я не знаю», – говорит и засыпает. Доктор Б-н, подслеповатый такой, мы с ним потом лихо в автец влетели, смотрит и ничегошеньки не понимает: загородная осенняя тьма, освещенная будка в два этажа, а под ней к столбику с табличкой «ГАИ» привязан здоровенный козел, черный, как положено, и бородатый. Козлище на врача пялится, врач на козлину таращится и никак решить не может: то ли он совсем заснул, раз навсегда, то ли всё-таки проснулся и теперь пора на себя психиатров вызывать. Подожди, подожди, – Диана азартно отмахнулась от Сеича. – Для начала Б-н все-таки меня растолкал, я на пост пошла, а там гаишник разбуженный уставился на меня, как козел на доктора или, скорее, доктор на козлицу: «Да где же я тебе зайцев ночью возьму, да еще вместе с рощей?!» Короче, действительно – всё, в самом деле приехали! Отзваниваемся на Центр, а нам: «А что вы там, собственно, делаете, – говорят, – если вы уже полтора часа как должны быть – квартира такая, дом сякой, Зодчего Росси?!»

– Ой, Диночка, – радостный Сеич едва удержал впавший в экстаз «рафик» на проезжей части, – Диночка, солнышко, а мы-то, кстати, куда сейчас едем?

– Как «куда»? – Диана обалдела. – Разве я не сказала?

– Не-е! – еще радостнее протянул Сеич. – Не говорила!

– Ну и черт с ним, – Вежина махнула рукой, – всё равно уже приехали. Нам вон в тот двор, Сеич, – показала она, и машина, нервно подрагивая сочленениями, свернула к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою – в Подьяческую улицу.

Люди здороваются. Врачи желают здоровья пациентам, и воспитанные больные, если они еще могут говорить, здороваются с врачами. «Здравствуйте», – говорят вежливые люди, в массе своей не ведая, что в русском языке слова «здоровье» и «дерево» связаны одним корнем, и наше «здравствуйте» происходит от древнего пожелания быть как дерево. То есть крепким и долговечным, но вовсе не деревянным, хотя и до сих пор великий могучий язык охотно обнажает связи корневые и сущностные, и здоровяки действительно как-то всё больше деревянные, особенно армейские, отягощенные своим «здравия желаю».

Разумеется, атеросклероз развивается не от пожеланий, а человек дуреет не только от отвердения сосудов – а скорее так, ненароком, просто по жизни, которая складывается в разноуровневый лабиринт всех и всяческих подворотен, подъездов, лестниц, коридоров. Превращается в лабиринт, стены которого, вымазанные в грязный экономичный цвет, сплошь и рядом расцвечены надписями, порой столь же содержательными, сколь и загадочными, как граффити на валтасаровом пиру. Жизнь складывается, как разрозненные каракули в не менее разрозненные фрагменты этой своеобразной петербургской повести, и человеку остается разве что заметить на ходу в очередной раз накарябанное неведомой рукою: «Остановите Землю, я сойду!» – и ускориться согласно классическому закону коридорной прогрессии в заданном движении от «здрасте» к «здрасте» по собственному лабиринту длиною в жизнь…

– Здравствуйте, – сказала худенькая невысокая женщина лет тридцати, приглашая Вежину и Киракозова в квартиру. – Здравствуйте, доктор, – перепутав, обратилась она к навьюченному кардиографом и чемоданом фельдшеру Киракозову, который в профессиональном качестве только-только ступил в лабиринт, сделал первые шаги, но к четвертому этажу уже запыхался. – Проходите, пожалуйста, по коридору прямо, а там направо, в самом конце. – Она закрыла дверь и поспешила следом, попутно шикнув на белобрысого пацаненка лет пяти, сверкавшего из своей комнаты любопытными глазищами.

– Здравствуйте, – проговорил очень крупный сорокалетний мужчина в тренировочном костюме, по виду – спортсмен-тяжеловес и убежденный молчун. – Добрый день, доктор, – безошибочно поприветствовал он Вежину, приподнявшись на огромной, на половину комнаты, кровати, придвинутой торцом к стене.

– Добрый день, – отозвалась доктор Вежина, присев на предложенный стул. – Что с вами случилось? – спросила она ровным голосом, в равной мере требовательным, успокаивающим и непременно отстраняющим, который показался неискушенному Киракозову такой же профессиональной принадлежностью, как халат или фонендоскоп. – Что вас беспокоит? – дежурно спросила Диана.

– Да вот, как-то мне в себя не прийти, – медленно и даже неуклюже, будто с непривычки, заговорил тяжеловес, поглядывая на супругу. – Мы на даче вчера были, так мне уже там нехорошо стало. Я чуть выпил накануне, так думал сначала, что это водка какая-то не такая была…

– Он в общем-то непьющий, – поспешила сказать женщина. – И выпил-то тогда совсем немного, да и я приложилась, но со мной всё в порядке, а он утром еле встал. Потом с лопатой полчаса поковырялся, и всё, сказал, не могу, руки-ноги не свои, дышать нечем. И сердце стучало, говорил, будто в горло выпрыгнуть хотело. С сердцем у него никаких проблем не было, никогда, а тут я даже валидол ему давала…

– Угу, – подтвердил тяжеловес, – только не помогло мне. Мы когда в город вернулись, я бутылку пива выпил, вот с нее-то как будто отпустило, а сегодня опять так худо стало.

– Ну а с чего бы валидолу помогать, если он никакого другого действия, кроме ветрогонного, простите, по определению не оказывает, – заметила доктор Диана. – Как именно худо сегодня? – спросила она, нащупав на мощной руке пульс. – Что сейчас особенно беспокоит? Сердце?

– Нет, вроде бы сердце успокоилось, – за тяжеловеса снова отвечала женщина. – А так то же самое. Он жаловался еще, что голова не на месте, что в висках стучит…

– Угу, – опять подтвердил он, – даже пот пару раз прошиб. И вообще как-то тошно, что ли… Никогда со мной такого не было, доктор, я и не болел раньше по-серьезному, а тут ну так не вовремя!

– Болезнь никогда вовремя не бывает, – стандартно ответила доктор Вежина, принимая от сообразительного Киракозова тонометр. – Давление раньше поднималось? – Тяжеловес вопросительно глянул на жену, та задумалась, пожала плечами, потом отрицательно качнула головой. – Всё когда-нибудь бывает впервые, – сообщила Вежина, перегруженная штампами, как неотложка похмельными гипертониями после общегосударственных праздников. – Давление у вас высоковато, оттого-то и худо. Но на всякий случай мы вам еще и пленочку снимем, – добавила она, когда Киракозов глазами напомнил про подготовленный к работе кардиограф.

Инициативный Киракозов напомнил, был наказан исполнением и под оценивающим докторским взглядом принялся накладывать разноцветные электроды по часовой стрелке с правой руки к левой ноге: каждая (красный) – жена (желтый) – злее (зеленый) – чёрта (черный); миниатюрная супруга пациента тревожно примостилась на самом краешке с другой стороны исполинской кровати. Кардиограф зажужжал, заглушая жирную весеннюю муху, колготящуюся на оконном стекле, исчерченная лента зашуршала и потекла, как разговор.

– Вот так здрасте, – не удержалась Вежина, рассматривая пленку. – Раньше вам кардиограмму снимали? Старые пленки сохранились? – спросила она, адресуясь сразу к женщине, но та лишь отрицательно покачала головой.

– А что, с сердцем что-нибудь, да? – с тревогой спросила она.

– С сердцем, – подтвердила Диана, – и не что-нибудь, к сожалению, а самый настоящий инфаркт. – Глаза женщины испуганно расширились. – Пугаться не надо, пока ничего страшного, – утешила доктор Вежина, – очень вовремя заметили. Но в больницу надо ехать обязательно. И даже без разговоров, – добавила она, когда молчун собрался подать голос. – Не возражайте, голубчик, не возражайте, пожалуйста! Мы сейчас ваше сердце поддержим, потом местечко запросим, выясним куда и поедем… Кто-нибудь сможет помочь носилки вынести? Соседи? – обратилась она к испуганной хозяйке, а та потерянно переспросила:

– Носилки? – вконец растерялась женщина. – Соседи? Ах нет, то есть да, да! Помогут, наверное, у нас этажом ниже квартиру ремонтируют, там точно рабочие есть, – быстро заговорила она, но муж перебил:

– Носилки?! – Тяжеловес от возмущения еще больше увеличился в объеме, сделавшись вовсе великим и могучим, как язык. – Может, мне еще руки на груди сложить прикажете и сразу свечку?! Да я же на носилках от стыда помру! Нет уж, доктор, не надо! Я сам как-нибудь до вашей машины доберусь, невелика проблема. Еще чего! Не беспокойтесь, не надо! – распалялся молчаливый больной, но протест не прошел:

– Вы спросите внизу, ладно, а собрать его потом успеете, пока мы лекарства вводим, – доктор Вежина, не повышая голоса, обратилась к хозяйке. – А вот руки складывать ни в коем случае не надо, нам сейчас ваши вены понадобятся, так что вы пока кулаком поработайте, – с той же размеренной интонацией заговорила она с возмущенным тяжеловесом, сосредоточенно выбирая из чемодана ампулы. – От стыда еще никто не умирал, и совсем не факт, что вы сами до машины дойдете. И потом, голубчик, с чего это вы решили, что я о вас беспокоюсь? Я, может, о себе больше беспокоюсь, уж очень не с руки вас на лестнице воскрешать. Я как-то раз, – рассказывала она, пока Киракозов с непривычки неловко возился с ампулами и шприцами, а притихший пациент сжимал и разжимал кулак, – столкнулась я с таким же инфарктом, только больной еще больше был. Тогда у меня нужного лекарства не оказалось, пришлось специализированную бригаду в помощь вызывать. Представьте, приехала маленькая-маленькая докторица, ощутимо меньше меня, а фельдшерица при ней ну еще меньше. Полечили они его и повели своим ходом, куда им тащить-то, а сердечко на лестнице возьми и остановись. Докторица, само собой, реанимацию начала: на спину его и со всего маху по грудине, только не рукой, как положено, а ногой, рукой ей точно без толку стучать. И ничего, то есть повезло, завелся клиент, только вдобавок к инфаркту еще и перелом грудины получил, а докторица, между прочим, выговор. Так что давайте-ка не будем друг другу проблем создавать, ладненько? – Вежина закончила, кивнула Киракозову, и он, к своему немалому удивлению легко попав в вену, начал медленно и плавно, как учили, давить на поршень; смирившийся тяжеловес отвернулся, чуть побледнев и как-то вдруг опав и сморщившись, а пацаненок тем временем просочился в комнату.

– Тетя, тетя, – мальчишка, воспользовавшись отсутствием матери, шмыгнул в комнату и затеребил Диану. – Тетя, вы доктор, да? – Доктор Диана снова кивнула, поглядывая за действиями фельдшера, но Родион Романыч работал уверенно. – Тетя, вы подарите мне шприц, да? Ну подарите, пожалуйста! Подарите, только настоящий, я им уколы буду делать, – он заговорщицки понизил голос, косясь на отвернувшегося отца, – я кошку колоть буду. В глаз! В глаз не больно, совсем не больно, я знаю, мне операцию делали, – горячим торопливым шепотком принялся убеждать он, прислушиваясь к материным шагам в коридоре. – А та кошка, она совсем ничья, точно, она ничейная, она на лестнице живет. Подарите, пожалуйста! – чуть не плача, он распахнул на Диану умоляющие голубые глазищи…

«Остановите Землю, я сойду!» – вывел на замызганной стене узкой, не приспособленной для носилочных больных, затхлой кошачьей лестнице какой-то неоригинальный, но впечатлительный подросток. «Всё идет по плану», – резонно заметил на той же скрижали кто-то мозгами погибче, нутром покрепче. «Купи себе немного смеха», – посоветовал им некто и увел дискуссию в сторону, сделав мир цветным: «Мухоморы – это вам не помидоры», – зафиксировал он радужными буквами, достучавшись до собственной подкорки…

– Кто там? – игнорируя внятный ответ Киракозова, переспросила из-за металлической двери пенсионерка Козикова с Петрушки, к которой приехали, благополучно госпитализировав инфарктного тяжеловеса. – Кто там? – повторила она, разглядывая их в телескопический глазок, словно будучи не в силах отличить эти самые мухоморы от прочих томатов. – Кто там? Кто там? – повторяла бабушка Козикова.

– Неотложная! – продемонстрировала командный голос хрупкая Диана, и дверь немедленно приоткрылась, но только на четверть, и в образовавшуюся щель выглянула невзрачная, словно от рождения напуганная и сразу же ставшая пенсионеркой старушка. – Контрольное посещение после вашего вызова, – уже тише пояснила Диана, и Козикова нерешительно открыла дверь, осторожно посторонилась, пропуская в темную, окнами во двор-колодец, квартиру, из-за почти полного отсутствия мебели казавшуюся просторной и убогой, а из-за зарешеченных окон – еще более темной и уродливой.

Родион Романыч только вздохнул, разложившись за неимением стола на колченогом табурете, а Вежина не удержалась:

– Господи, да зачем вам всё это? – Киракозов возился с кардиографом, а она недоуменно оглядывалась. – Не первый этаж у вас, а такая дверь, да еще решетки на окнах! Ведь и взять-то у вас нечего, даже если кому приспичит, кроме вас самой разве что!

– Да что же, что не первый этаж! – Козикова заспешила, как самописец кардиографа, постреливая испуганными, но сухими и решительными глазками. – Даже и не последний! И что же, что взять нечего? Нечего, а всё равно страшно, теперь, говорят, криминальная революция происходит! Как же, а я?! Вдруг что, вдруг кто, а мне как же?! Страшно…

– Аж жуть, – с сомнением в голосе проговорила доктор Вежина, изучая кардиограмму. – Да еще и криминальная революция сразу, – озадаченно продолжила она, разглядывая пленку с такой же подозрительностью, с какой ее саму рассматривала одинокая пенсионерка Козикова. – Революции не по нашей части, тем более криминальные. Да и вам так пугаться нет резона, а вот больница вам в самый раз показана, не нравится мне ваше сердце. Поедете? – Козикова с готовностью закивала. – Вот и славно, вы пока собирайтесь: смена белья, тапочки, знаете, наверное? – Козикова опять затрясла головой с растрепанными жидкими волосами, поднимаясь с ветхой, покрытой драненьким покрывальцем кушетки, а Вежина подсела к телефону.

– Что у нее такое? – поинтересовался фельдшер Киракозов, когда старушка на минуту вышла из комнаты, бросив на них по-прежнему настороженный взгляд.

– Если честно, то не знаю, – тихо ответила Диана, пережидая очередное «занято» на Центре. – Что касается всяких революций, так это всегда по части психиатров, а по нашей части… Хрен знает, что по нашей части, на пленке петрушка натуральная, в остальном где-то как-то на стенокардию похоже. А разбираться лениво, надо бы Миронычу пленку показать, пусть у него плешь расползается. Так что пока ставим нестабильную стенокардию, – она усмехнулась и назидательно вздернула палец, – что есть не диагноз, а проверенный способ прикрыть собственную задницу. Или повод сплавить куда-нибудь особо надоедливую хронь, которую самим уморить не получается, и лучше всего – в госпиталь инвалидов и ветеранов войны, где эту хронь уже точно уморят… Здравствуйте, – Диана дозвонилась ответственному эвакуатору, отрекомендовалась и продолжила скороговоркой: – Нестабильная адмиралтейская бабушка, шестьдесят восемь лет, куда?.. Хорошо, – она быстро дописала направление и набрала номер неотложки. – Олюшка?! Мы на Петрушке у Козиковой, сейчас в Максимилияновку съездим и свободны. Есть что для нас?

– Ой, есть! – затараторила Оленька, перебивая телевизор, отчетливо слышный в трубке. – Есть, только что приняла! Ой, слушай, представляешь разговор: «Примите вызов, – дамочка звонит, – бабушке девяноста двух лет плохо!» «На что, – спрашиваю, – жалуется бабушка?» «На сердечную астму!» – говорит дамочка. «Как, – говорю, – так-таки вот прямо и сразу на сердечную астму?» «Я, видите ли, – отвечает, – сама медик!» Ну я и говорю: «Понятненько, – говорю, – вы бы так прямо сразу и сказали: 92 года, родственница медик. У нас это называется отягощенным анамнезом…» – Оленька не удержалась и сама себе прыснула. – Вы съездите, ладно? Это вам там совсем рядышком, опять на канале… Ах да, старуха Пиявкина, конечно же, звонила. – Вежина на этом конце провода только вздохнула. – Ничего, не расстраивайся, она полежит пока, потом Бублик обслужит. Он всё равно всё утро дурью маялся, сейчас вот только за плюшками для всех отправился. Так что вы давайте потом без отзвона прямо на базу, как раз к чаю поспеете. Если еще что за это время набежит, я придержу, а после Антошка покрутится, Бублику это полезно. Ладушки? Записываешь? – Диана угукнула, и тараторка Оленька передала вызов…

Мухоморы – это вам не помидоры, но коллеги есть коллеги, и коллег с их родственниками тоже нужно лечить. Лечить надо, даже если их состояние собственно медицинского вмешательства вовсе не требует, и даже наоборот…

– Пожалуйста, – женщина лет на десять постарше Вежиной и килограммов на двадцать потяжелее пригласила в комнату. – Вот, прошу вас, – показала она не то на кровать, где лежала отягощенная родственным анамнезом древняя старушка без всяких признаков сердечной астмы, не то на прикроватную тумбу с батареей дорогостоящих медикаментозных дефицитов. – Вот, только у нас уже приступ закончился, кажется.

– Вот и хорошо, что закончился. И что же, по-вашему, – осторожно спросила доктор Вежина, – у вашей… бабушки? – Внучка-медик кивнула. – И что же всё-таки у нее было, коллега?

– По-моему, пароксизм мерцательной аритмии, – тоже осторожно и очень вежливо ответила коллега, но Диана еще вежливее усомнилась.

– Ей девяносто два года, правильно? – уточнила доктор Вежина, взяв старушку за сухонькую руку. – Тогда, понимаете ли, слабо мне в этот пароксизм верится, да еще при таком неплохом пульсе. Позвольте полюбопытствовать, коллега, вы какой медик?

– Врач, заведующая кардиологическим отделением… – Она назвала хорошо известную Диане больницу.

– Ясно, – вздохнула Вежина. – Вы, конечно же, про сик-синусовый синдром слыхали, доктор? – Кардиологиня замялась. – Ну как же, он же синдром тахи-бради? Ну вот, слыхали, разумеется! – Вежина обрадовалась вместе с коллегой, но тут же огорчилась: – Слыхать слыхали, но не соотнесли? – Кардиологиня недоумевающе развела руками. – Ясненько… Ну ничего, ничего, мы сейчас с вами кардиограммку снимем, очень красивая пленочка у нас должна получиться, – под шумок кардиографа говорила Диана профессиональным, предназначенным пациентам голосом. – Вот и всё, доктор, давайте теперь посмотрим. Что мы с вами видим, коллега? – ласково вопросила она.

– Ммм… – замекала кардиологическая внучка, – мерцательная?

– Ну что вы, доктор, что вы, – мягко возразила Вежина, рассматривая пленку с таким вниманием и любовью, будто сама вычерчивала эту ломаную линию, стараясь сделать ее как можно выразительнее, и в итоге даже сумела себя превзойти. – Что вы! Видим зубчик Р? Видим, как тут не увидеть, яснее ясного видим! Вот он, голубчик. Он везде есть? Везде есть. Значит, что?..

– З-з-з-значит… – Голос внучатой кардиологини начал жужжать, или даже зюззать, как насекомая фамилия некой дамочки Зюзенки с улицы Галерной: – З-з-з-з…

– Значит, ритм синусовый, коллега. Смотрим дальше? Смотрим. Вот это что у нас? – Вежина вдохновенно показывала класс, отыгрываясь за не поддавшуюся расшифровке пленку Петрушки-Козиковой, то есть Козиковой с Петрушки, как фигуристка, спасающая произвольным катанием подкачавшую обязательную программу; доктор Вежина отыгрывалась, а несчастная заведующая кардиологическим отделением потела:

– Эт-то-то… – страдала внучка, а ее древняя-древняя бабушка, сверкая с кровати живыми глазами, довольно посмеивалась.

– Это и в самом деле почти то! – подбодрила внучку доктор Вежина. – Но еще не совсем. Это, коллега, замечательно красивая предсердная экстрасистола с блокадой проведения. Просто прелесть! – восхитилась она. – А давайте мы теперь старую пленку посмотрим, да? Что мы видим?

– Что мы видим? – эхом отозвалась замученная кардиологиня.

– А видим мы, доктор, что с тех пор произошел поворот электрической оси. Видим?

– Видим? Э-э… видим?

– Конечно, видим! И всё, что нам нужно, увидели! – Диана убедительно, как та фигуристка прыжком в четыре оборота, завершила программу. – Мерцательной у нас, стало быть, нет, а если была, но быстро кончилась, так, значит, ее и не было, так? Так. А что у нас есть? Есть у нас с вами тот самый синдром тахи-бради, который, как известно, главное – не лечить! Брадикардия у вашей бабушки бывает, верно? – Внучка механически, как китайский болванчик, закивала. – И тоже сама проходит, правда? – ласковее прежнего спросила доктор Вежина, выделываясь, как муха на стекле, но на скрежещущего всеми зубьями фельдшера Киракозова глянула со строгой укоризной. Давясь смехом, Родион Романыч уставился в солнечное окно с видом на канал, где между рамами весело жужжала еще одна весенняя муха, а внизу успокаивающе плыли узорчатые фигурные льдины.

– Правда, сама проходит, – после некоторой паузы покорно аукнулась кардиологиня, робко глядя в рот феноменальной Вежиной. – А скажите, пожалуйста, коллега, это ведь вас на каких-то особых курсах так хорошо научили? Может быть, у самого К-ского?

– Ну что вы, коллега, – вкрадчиво возразила доктор Вежина, – какой там К-ский! Это всего-навсего наш заведующий Вадим Мироныч Фишман нас всех так вышколил! Он, знаете ли, как только видит диагноз «пароксизмальная форма аритмии» лет эдак в девяносто, так сразу думает, как бы ему такого замечательного диагноста на всю оставшуюся жизнь без зарплаты оставить, – объяснила она, задорно подмигнув старушке, которая смеялась уже во весь голос.

– Ох, доктор, – по-старушечьи дребезжаще, но жизнерадостно веселилась бабушка, – ох, ну наконец-то хоть кто-то мою дуреху вразумил! Я ей говорю-говорю, что всё это у меня только от старости, говорю, что от старости пока не лечат, а она… От старости это только, правда ведь?

– От старости, бабуля, от нее только, – подтвердила Диана. – Вы, надеюсь, хоть брадикардию-то лечить не пытались? – спросила она у внучки, потихоньку приходящей в себя.

– Да как же, лечила, сульфокамфокаин давала. А что? – Кардиологиня несколько оправилась и теперь никак не могла определиться – то ли ей пойти гневными пятнами, то ли тоже рассмеяться. – Разве не так? Так наш ведущий кардиолог посоветовал…

– А вы-то сами как думаете, коллега? – ласковее некуда заговорила Диана. – Вот что, скажите на милость, будет с лошадью, если ее всё время хлестать? Сдохнет лошадка? – подсказала она. – Правильно, подергается-подергается, потом полягается, а затем сдохнет. А вы даете препарат камфоры, который, сами знаете, для сердца – самый натуральный бич! Вы у себя на отделении больных по той же методике пользуете? – Кардиологиня обреченно кивнула. – То-то я никак не могла понять, почему мы к вам в больницу бабушек отвозим, а они к нам больше никогда не возвращаются! – скорбно сказала Вежина, но тут же оживилась: – Но дело хорошее, правильное дело! И родственникам облегчение, и похоронному бюро постоянный доход. Вы бы договорчик, что ли, на комплексное обслуживание населения заключили, – посоветовала она под восторженное всхлипывание старушки, принявшей сидячее положение; с внучкой случился компромисс: она пошла пятнышками и захихикала.

– Так что же, ее совсем лечить не нужно? – всё-таки спросила она. – Может, дефициты какие-нибудь надо? – Диана не без зависти посмотрела на строй лекарств, но осталась непреклонной. – Но хоть рибоксин-то ей можно? – буквально возопила несчастная внучка.

– Можно, – неохотно снизошла доктор Вежина, – это можно. Но только в зад! – Бабушка и внучка всхлипнули на пару. – То есть исключительно внутримышечно. – Внучка сквозь слезы посмотрела на нее вопросительно. – Внутримышечно он не действует, – пояснила Вежина. – Вы можете и АТФ поколоть, если очень хочется, но непременно отечественного производства. Разумеется, из тех же соображений. Но явно и вам будет приятно, что вы при деле, и бабушке вашей хорошо будет заботу чувствовать. Правильно, бабуля? – Бабушка только махнула рукой. – Вот видите! А вы, ежели захотите вдруг свои знания пополнить, – уже в дверях обратилась она к незадачливой кардиологине, подталкивая Киракозова, от сдерживаемого смеха уже не только неприлично, но и опасно красного, – вы к нам на отделение совместителем приходите, у нас интересно. И работы хватает, старушек у нас невпроворот, – добавила она, и тут Родиона Романыча прорвало…

Узорчатые фигурные льдины, ленивые, как утки на некоторых из них, заплывали под мост и неспешно текли дальше в заданном русле, безразличные к бурным эмоциям фельдшера Родиона Романыча Киракозова.

– Да-а-а, – доставая сигарету, протянула Вежина на подходе к машине, припаркованной неподалеку от Львиного мостика почти вплотную к чугунной решетке. – Бывает, – добавила она, когда Киракозов стал всхлипывать, булькать, ухать, сипеть и кряхтеть чуть тише, чем льдины, образовавшие затор, и даже сумел щелкнуть зажигалкой. – А ведь тяжеловес-то наш сегодня как раз в эту славную больничку угодил. Даром что чудом инфаркт выловили, даже Мироныч, зуб даю, сам Мироныч бы моргнул и не заметил! – Диана заглянула в пустую кабину и подергала запертую дверь; «рафик» отреагировал:

– Ага, – отозвался «рафик» голосом Сеича, – ага, всегда так: чуть что, так «даже сам» Мироныч, а как ничего, так только шутки с ним шутите. Шпана! – с удовольствием сказал Сеич, выбираясь из-под передка машины и по-собачьи, всем телом, встряхиваясь. – Точно шпана! Зашпыняли мужика и довольны. А?!

– Бэ! Начальству должно знать свое место, – изрекла, будто выбила на скрижали, Вежина, – особенно мелкому и плешивому!

– О как! Так что же, ему на холодильнике место, куда его Бублик чуть что запихивает?! Вы бы ему еще шнурки при этом связывали, – с ленинским прищуром посоветовал Сеич.

– О! А до шнурков мы как-то не додумались, – восхитилась Диана. – Сеич, лапушка, да у тебя никак чувство юмора прогрессирует?! Прямо как паралич!

– Ага, – радостный Сеич ничуть не обиделся. – Шпана и есть! Диночка, солнышко, ты ноги на пол старайся не ставить, у нас с твоей стороны днище совсем отгнило, – добавил он, просияв всей своей швейковской физиономией.

– Ого! Так что же мне, – поинтересовалась Диана, – мне их вот так прямо задрать и в окно выставить?

– А и задери, – просияв, пуще прежнего возрадовался Сеич, с удовольствием оглядывая доктора Диану с головы с пикантной проседью до длинных ног, обтянутых поблескивающими лайкровыми колготами. – И выстави! Да такие ноги только и нужно выставлять, чтоб людям приятно было! Ты и юбку еще поддерни! – Возликовавший Сеич прицокнул так, что Диана прыснула пуще признанной хохотушки Оленьки.

Вежина засмеялась, Киракозов в карете согласно хмыкнул, машина завелась с полоборота; на секунду налетел солнечный ветер, по-школярски наддал жестянку из-под пива и коротко взрябил воду, смешав отражения. «Рафик», гордо посверкивая сквозь лобовое стекло докторскими коленками, легко скатился с газона на асфальт, расплескав кусочек синего неба, и брызги, веером разлетевшиеся из-под колес, вспыхнули быстрой радугой, яркой, как павлиний хвост, распущенный доктором Дианой.

Они отъехали, ветер стих, как не было, рябь погасла, и вода успокоилась; тихий дощатый мостик, удерживаемый четырьмя заслуженными львами, вновь со всеми подробностями вроде розоватых лишайных пятен на неухоженных львиных боках и выщербин на терпеливых добродушных мордах отражался в спокойной, по-весеннему высокой воде. И под мостом, и поверх него, по небу, отраженному в канале, и поверх неба, поверх сверкающих домов и деревьев с золотистыми, как лайкра, лопающимися почками, поверх решеток и гранитных стен скользил и таял прошлогодний лед, беспорядочно плыли льдины, разнообразные и разрозненные, как случайные фрагменты нескончаемого спектакля по мотивам извечной абсурдности бытия, играемого в отсутствие режиссера.