В тридевятом царстве, тридесятом государстве, которого теперь и вовсе нет, студенту, чтобы устроиться работать, нужно было получить разрешение из деканата.

А разрешение давали только успевающим.

А работать разрешали только по специальности.

А по причине отсутствия таковой студентам младших курсов ничего не светило.

Но только не мне, с моей-то пробивной энергией.

Нашла я на лето местечко служителя вивария при кафедре нормальной физиологии, пользуясь отличными оценками вырвала из декана разрешение и вступила в должность.

Не без внутреннего трепета: как же, храм науки; физиологию мозга изучают, электроды кошкам-мышкам (крысам, то бишь) в головы вживляют, исследования умные исследуют…

То, что наука – дело грязное и преизрядно воняет, я поняла сразу. Но то, что она – наука то есть – еще и опарышами покрыта…

Картинка с выставки: комнатушка, заставленная клетками с голодными, орущими котами и крысами, тучи мух, мириады блох, а на полу толстым слоем лежат опилки и от этих самых опарышей шевелятся. Ну и амбре соответствующее.

Оно понятно, штатный служитель неделю назад ушел в запой, а из него прямо в отпуск, но мне-то от этого не легче.

Зверье кормить надо, а я внутрь войти не могу. Не могу, и всё. Потому как я опарышей БОЮСЬ! Нет, не просто так боюсь, а именно БОЮСЬ. До судорог. Фобия у меня такая.

Вылезла во двор, стою, курю. На мое счастье, мимо приятель со старшего курса проходил. Узрел мою вселенскую скорбь, поинтересовался в чем дело. Поржал от души. Дура, говорит, я сейчас мужиков свистну, всех твоих опарышей вмиг расхватают. Это ж для рыбалки лучшая наживка!

Я воспряла. Но ненадолго, поскольку жаждущие рыболовы кончились куда раньше, чем эти твари шевелящиеся.

Мой приятель поскучнел, потом снова приободрился. Стой, говорит, и жди, через полчаса приду. И умчался в неизвестном направлении.

Стою. Жду. Деваться-то всё равно некуда. И ни одной светлой мысли в голове. Хотя нет, одна пришла – доехать до Кондратьевского рынка (это где всё для рыбалки продают) и уговорить продавцов наживки забрать у меня всё это богатство. Ей-богу, были бы деньги, еще и приплатила бы. Впрочем, если бы деньги были, черта с два бы я сюда работать пошла.

Часа через полтора вернулся мой приятель с десятилитровой бутылью, до половины налитой темно-красной жидкостью. Пошли, говорит, внутрь скорее, а то я у жмуриков из морга последний бутылек упер, не ровен час отнимут.

В «бутыльке», как выяснилось, плескалось пять литров лизола – весьма сильнодействующей дезинфицирующей жидкости.

План был прост, как все гениальное: залить пол лизолом, дождаться, пока все опарыши сдохнут, и выгрести их на помойку вместе с опилками. Смущало только одно: не сдохнут ли кошки и крысы раньше, чем опарыши. Приятель привел убойный аргумент: если уж покойники в морге после лизола не дохнут, то уж с крысами точно ничего не случится. Касательно покойников он был сермяжно прав, их состояние после обработки лизолом к худшему не меняется…

В общем, аргумент меня убедил, что свидетельствует о глубине моего умственного затмения. В шоковое состояние, надо полагать, впала. От переживаний. Но лизол водой я всё-таки напополам разбавила. На всякий случай. Вылили мы его на пол и удалились.

Наутро результаты острого эксперимента пришлось не только наблюдать, но также обонять и осязать. Во-первых, опарыши не передохли, а попросту расползлись по кафедре. Я самолично видела хвост организованной процессии мигрантов, неспешно втягивавшихся под дверь кабинета завкафедрой почтенного академика Б-ва. Во-вторых, следом за опарышами мигрировали блохи, аршинными скачками удаляясь от вивария. В-третьих, на всем этаже царил специфический запах морга…

Теплокровных обитателей вивария прибавилось. Неведомо из какой дыры в полу вылез пожилой лабораторный крыс с короной электродов на плешивой башке и теперь сидел на холодильнике, вытирая передними лапами слезы, обильно льющиеся из красных глаз. Зверье в клетках чихало и кашляло, но было живо. Зато кучу опилок можно было безболезненно выгребать, больше в ней уже ничего не шевелилось. Чего мы, собственно, и добивались, разве нет?

Ближе к обеду примчался мой крайне озабоченный приятель с вопросом, все ли живы. Поглядев на обитателей вивария, вздохнул с облегчением и пояснил, что воды надо было добавить больше раз этак в пять, а лучше в десять, потому как концентрированный лизол – штука жутко ядовитая и на слизистые оболочки действует раздражающе. Зареванный крысюк согласно чихнул с холодильника.

Во второй половине дня у кабинета завкафедрой толпились закусанные блохами сотрудники. Некоторые вытряхивали из складок одежды бодро шевелящихся опарышей. У всех в руках были заявления об уходе в отпуск. Завкафедрой упирался, выписывал всем молоко за вредность, но, когда обнаружил жирных белых червяков в собственной папке с последней научной статьей, сдался.

Кафедра ушла в отпуск в полном составе. Кроме меня, естественно. Я весь месяц получала за всех молоко и пила его до тех пор, пока не возненавидела столь же лютой ненавистью, сколь и опарышей. Крыс скучал в персональной клетке.

Между прочим, за этого самого крысюка премия была положена. Его, оказывается, полкафедры ловило, когда он удрал после операции. Ему какие-то особо ценные электроды вживили. С потерей совсем уже смирились, и жил бы он себе долго и счастливо без всяких экспериментов, если бы не наш лизол. Так что я вполне законно на вознаграждение могла претендовать.

Нет в жизни справедливости, верно говорят. Премия мне обломилась, достался только выговор. В устной, но особо изощренной форме. Нашего почтенного завкафедрой академика Б-ва какая-то блоха об тот момент чувствительно куснула. На том история и кончилась.

А впрочем…

Через пару лет почтенный академик окочурился. От запоя, как и всякий уважающий себя интеллигентный человек. А лично мне сей факт пришлось законстатировать. Я тогда уже на «скорой» фельдшером работала. Говорят, что у него запои как раз со времени того лизола начались…

Но уж это всяко врут. Наверное.