Ура! Мы снова живы! Как в один день все становится желтым, так в один день все становится белым. Шестидесятилетие пришло сразу. Одно на всех. С деревьев посыпались все тридцать третьего – тридцать четвертого годов. Евтушенко, Вознесенский, Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Арканов, Захаров и я…

Теперь и не скажешь: как жизнь, старик? – «Сынок». Это уже будет правда…

Что слышно, «сынок»?..

Пожилые дети, взрослые внуки, юные жены.

Прогулки вместо ходьбы, лекарства вместо вещей, палата вместо квартиры, мудрость вместо ума. И очень здоровый образ жизни, пришедший на смену самой жизни.

Я уже не говорю о работе с молодежью. Они нам – как бы. И мы им – как бы. У нас как бы есть что им рассказать. Хотя они прекрасно видят сами и больше боятся увольнения, чем наших воспоминаний.

«Мы боролись. Нам запрещали. Это благодаря нам вы…»

Не слушай, мальчик. Мы спасались. В юморе, мальчик, в юморе. Мы все ушли туда и там до сих пор. Поэтому нас не видно, мальчик. Мы все в намеках, междометиях… Многоточие – наш образ мыслей. После того, как потребовалось говорить, бить и стрелять в лоб, – мы стушевались. «А где же второй план?» – «А что за сказанным стоит?» Ничего, объясняют нам, за ним стоит солдат. И ничего больше.

Тут мы стушевались, мальчик.

Мы не умеем пить в зрительном зале и танцевать у сцены. А когда мы держали на плечах наших девочек, мы возбуждались и не видели ничего, и они не видели ничего. Хотя там и видеть было нечего. В основном это были похороны.

Спроси любого из осыпавшихся юбиляров, задай любимый вопрос журналистов: «Что самое веселое у вас было в жизни?» Тебе ответят: «Похороны членов политбюро». Это было очень весело, красиво и продолжалось целый год. В магазинах появлялась незнакомая еда, с шести утра по всей стране звучала красивая музыка… А какие играли пианисты, мальчик! Мы не знали, в честь кого, но мы все подтягивались. Торжественно шли трамваи, отменялись концерты. Мы звонили пианистам:

– Володя Крайнев, своими черными рукавами ты напоминаешь грифа над падалью. Только скажи, кто, кто, Володя?

– Не знаю, – говорил он. – Это старая запись.

А мы гадали… Брежнев… Подгорный… Косыгин…

И в двенадцать часов торжественный, праздничный голос диктора: «Вчера, в шестнадцать часов, после продолжительной болезни…» Суслов! То-то его не было видно! То-то он таблетки на трибуне глотал! То-то он, сука, плохо выглядел…

Ничто так не сплачивает народ, как похороны руководства.

Тогда мы научились смеяться сквозь слезы. А плакать надо было. Обязательно. За этим очень следили, мальчик. И, если говорить честно, мы тогда жили лучше. Хотя сама жизнь стала лучше сейчас.

Творческие гении – величина постоянная. Как камни на дне. Жизнь поднимается и опускается, то делая их великими и заметными, то покрывая с головой. Чем выше жизнь, тем они менее заметны. С углублением жизни их высказывания как бы мельчают. Они не виноваты. Это меняется жизнь. Всеми вокруг сказано столько, что нечего добавить. Да и в сплошном крике не очень хочется говорить.

Слушай, пацан, хочешь я расскажу тебе, что такое шестьдесят? Если коротко: это испуг в ее глазах, все остальное – то же самое.

Так что ты не бойся. Смелей старей, старик. Там есть свои прелести. Ну, вот это… Уважение… Потом вот это… Без очереди… Потом… ну эти… врачи в друзьях. На юбилее по специалистам ты легко поставишь диагноз юбиляру.

Что еще, пацан? Ну, одежда, уже и лишняя. Квартира, как правило. Дача, в принципе. Бессонница в основном. Деньги в детях. Камни в женах. Остатки несбывшихся надежд. Остальные – сбылись…

И очень много лекарств. На окнах, в карманах, в портфеле. «Вот еще это выпью – и полегчает». А чем дороже лекарство, мальчик, тем хуже дела.

И конечно, экстрасенсы, облучатели в друзьях.

– Сейчас мы займемся вашим сердцем, потом я подпитаю вас по мужской части. Подпитать?

– Ну, критериев нет, конечно… Вы вчера трудились, трудились, а я прождал всю ночь и опозорился к утру…

– А я вам сказал: срок действия два часа.

– Ну, это не мне надо было сказать…

И все-таки мы живы.

Только в этой проклятой любимой стране, которую многие называют родиной, обыкновенный человек за шестьдесят лет спотыкался головой об 37-й – посадочный. Об 41-й – отечественный. Об 48-й – голодный, Об 53-й – переломный. Об 85-й – перестроечный. Об 91-й – путчевый. Это же надо так кромсать биографию! Что же они хотят там в Америке? Чтоб в этом полуживом состоянии мы думали о вечном? Зачем? Мы просто увидим вечность раньше других.

Это удивительно: мы спрашиваем у всех, как нам жить, – а живем. А живем!

И в этой проклятой любимой стране, называемой поэтами Родиной, воистину – жизнь отдельного человека значения не играет и роли не имеет. При царизме, социализме, демократизме здесь только веют ветры и клонятся колосья, и жизнь здесь общая для всех.

А если о радостном – то жидами наконец перестали называть только евреев. Это теперь все, с таким трудом живущие на этой земле.