ТОМ ВТОРОЙ
Глава XXVI
Мать и сын
«Я понял, что святое место отдыха
Все еще неизменно».
Миссис Химанс «Записки женщины»
Когда этим утром мистер Торнтон вышел из дома Хейлов, он был ослеплен и ошеломлен своей страстью. Он чувствовал себя так, будто Маргарет — такая хрупкая и деликатная — вдруг превратилась в грубую торговку рыбой и сильно его поколотила. Он физически ощущал боль — его голова гудела, а пульс был частым и прерывистым. Он не мог выносить шума, яркого света, бесконечного грохота и движения на улице. Он называл себя дураком за то, что так страдает, тем более, что сейчас он даже не мог припомнить причину своего страдания и понять, стоит ли она таких мучений. Ему стало бы легче, если бы он просто мог сесть на пороге и заплакать, как ребенок, который поранился. Он сказал себе, что ненавидит Маргарет, но исступленное, острое чувство любви подобно молнии поразило его в тот момент, когда он уже готов был выразить свою ненависть словами. Он находил величайшее утешение в своих муках и в том чувстве, о котором сказал ей, — даже если она будет презирать его, относиться к нему с гордым, надменным безразличием, ― он ни на мгновение не перестанет любить ее. Она не заставит его измениться. Он любил ее и будет любить ее, и не будет замечать ни ее презрения, ни этой жалкой телесной боли.
Он остановился на мгновение, чтобы осознать твердость и ясность своего решения. Мимо проходил омнибус, направляясь за город. Кондуктор подумал, что джентльмен поджидает его, и остановил транспорт у тротуара. Мистер Торнтон был не в силах извиняться и объясняться, поэтому он просто сел в омнибус, и его повезли мимо длинного ряда домов, затем мимо особняков с аккуратно подстриженными садами, пока омнибус не добрался до деревень, а позднее — до маленького провинциального городка. Там все пассажиры вышли, то же сделал и мистер Торнтон и, поскольку все пошли пешком, он тоже пошел вместе со всеми. Он шел полями быстрым шагом, потому что быстрые движения облегчали душевные муки. Он смог вспомнить все, что произошло — ту, кого он должен выбросить из памяти, и собственный глупый, нелепый поступок. Будь он в здравом уме, он без труда предсказал бы самому себе, что этим все и кончится. Неужели его очаровали эти прекрасные глаза, эти мягкие полуоткрытые губы, которые он видел вчера так близко? Он не мог даже избавиться от воспоминаний, что она была там, что ее руки обнимали его, всего один раз… и больше — никогда. Он только мельком видел ее, не поняв ее совершенно. Она была то смелой, то робкой, то нежной, то ― надменной и гордой. И позже, каждый раз размышляя над этим, он представлял ее снова и снова, чтобы окончательно забыть. Он представлял ее в любом наряде, в любом настроении и не знал, какой она ему нравится больше всего. Даже этим утром ― как величественно она выглядела! Как сверкнули от возмущения ее глаза! Вчера она разделила с ним опасность, а сегодня она совершенно не заботилась о нем.
Если утром мистер Торнтон, по своему собственному признанию, вел себя как дурак, то и днем он не стал намного умнее. Все, что он приобрел за время своего шестипенсового путешествия на омнибусе, — твердое убеждение, что такой, как Маргарет, никогда не было и никогда не будет. Что она никогда не любила его и никогда не будет любить. Но что ни она и никто в целом мире не помешает ему любить ее. Поэтому он вернулся на маленький рынок и сел в омнибус, чтобы отправиться назад, в Милтон.
Время уже близилось к вечеру, когда он сошел с омнибуса возле своего склада. Знакомые места заставили его мысли войти в привычное русло. Он знал, как много ему нужно сделать на фабрике — больше обычного — из-за вчерашних беспорядков. Ему нужно встретиться со своими коллегами-магистратами. Он должен закончить приготовления, начатые утром, чтобы успокоить своих новых рабочих—ирландцев и обеспечить им безопасность. Он должен защитить их от всех случайных столкновений с недовольными рабочими Милтона. И наконец, он должен вернуться домой и встретиться с матерью.
Миссис Торнтон просидела в столовой весь день, в любую минуту ожидая услышать, что мисс Хейл приняла предложение ее сына. Она вздрагивала всякий раз, заслышав в доме внезапный шум, подхватывала наполовину законченную работу и начинала усердно работать спицами, хотя ее глаза плохо видели сквозь затуманенные стекла очков, а руки дрожали. Дверь открывалась много раз, и каждый раз какие-то бездушные люди приходили по каким-то незначительным поручениям. И тогда мрачное, застывшее выражение на лице миссис Торнтон сменялось отчаянием, столь необычным для такой суровой женщины. Она заставила себя не думать обо всех печальных переменах, которые ожидают ее после женитьбы сына. Она стала размышлять о домашних делах. Молодоженам понадобится новый запас белья. И миссис Торнтон, принеся в комнату корзины, полные скатертей и салфеток, начала перебирать их. Белье, что принадлежало ей и было помечено буквами Дж. Х. Т. (Джордж и Ханна Торнтон), лежало вперемешку с тем, что принадлежало ее сыну — купленному на его деньги и помеченному его инициалами. Некоторые вещи, с инициалами Дж. Х. Т., были из старинного голландского камчатного полотна — очень тонкого и изысканного — такого больше не ткали. Миссис Торнтон долго смотрела на эти вещи — когда она вышла замуж, они были ее гордостью. Затем, нахмурив брови и крепко сжав губы, она осторожно отпорола буквы Дж. и Х. Она долго искала ярко-красную нить, чтобы вышить новые инициалы, но вся нить была уже использована, и миссис Торнтон не решилась послать за новой. Она пристально смотрела на пустоты, оставшиеся от букв. В памяти пронеслись видения из прошлого; ее сын был главным и единственным воспоминанием — ее сын, ее гордость, ее собственность. Он все еще не пришел. Бесспорно, он был с мисс Хейл. Новая любовь заняла ее место в его сердце. Ужасная боль — приступ ревности — пронзила миссис Торнтон, она не знала, телесная или душевная это была боль. Но ей пришлось сесть. Через мгновение она уже стояла, так же прямо, как и всегда. Впервые за весь день миссис Торнтон мрачно улыбнулась — она была готова радостно встретить победителя, который никогда не узнает, какое горькое сожаление испытывает его мать из-за его женитьбы. Но в этих размышлениях будущей невестке было уделено мало места. Она должна стать женой Джона. Место миссис Торнтон, которое займет мисс Хейл как хозяйка дома, было едва ли не самым ценным приобретением, достойным увенчать даже наивысшее счастье. Достаток и уют в доме, пышное и прекрасное белье, уважение, любовь, покорность, множество друзей — все будет таким же естественным, как драгоценности на мантии короля, и не нужно будет задумываться о ценности каждой вещи в отдельности. Выбор Джона сделал бы и кухарку королевой. С другой стороны, эта мисс Хейл была не так уж плоха. Если бы она была милтонской девушкой, миссис Торнтон определенно полюбила бы ее. Она была остра на язык, у нее был и вкус, и характер, и изюминка. Конечно, она была ужасно предвзята и невежественна, но что можно ожидать от южного воспитания? С болью в душе миссис Торнтон признала, насколько Фанни уступает Маргарет, и на этот раз она резко говорила со своей дочерью, раздраженно ругала ее, а потом, будто бы раскаявшись, взяла «Комментарии» Генри и попыталась сосредоточиться на чтении вместо того, чтобы продолжать заниматься осмотром столового белья, что приносило ей удовлетворение.
Наконец раздались его шаги! Она слушала их, поспешно дочитывая предложение. Глазами пробегая текст и механически про себя повторяя слово за словом, она слушала, как он вошел в дом. Ее ожившие чувства улавливали каждое его движение: вот он уже возле вешалки для шляп… вот возле самой двери. Почему он медлит? Лучше ей узнать самое худшее.
И все же она не подняла голову от книги и не взглянула на него. Он подошел близко к столу и стоял там, ожидая, пока она закончит читать отрывок, который так увлек ее. С усилием она взглянула на него.
— Ну, Джон?
Он знал, что означает этот короткий вопрос. Но он окаменел. Ему хотелось ответить жестом — из-за горечи на сердце он едва мог говорить, но его мать заслуживала лучшего ответа. Он встал позади нее, чтобы она не могла видеть его лица, и, наклонившись к ее бледному, застывшему лицу, поцеловал, пробормотав:
— Никто не любит меня… никому я не нужен, кроме тебя, мама.
Мистер Торнтон отвернулся и стоял, склонив голову, чтобы скрыть выступившие слезы. Миссис Торнтон встала и неверной походкой подошла к нему. Впервые в жизни сильная женщина чувствовала себя слабой. Она положила руки ему на плечи — миссис Торнтон была высокой женщиной. Она посмотрела ему в лицо и заставила его посмотреть на нее.
— Любовь матери дана Богом, Джон. Она длится вечно. Девичья любовь, как облако дыма, меняется от дуновения ветра. Она не любит тебя, сынок, правда? — миссис Торнтон стиснула зубы и оскалила их, как собака, защищающая щенка.
Он потряс головой.
— Я не подхожу ей, мама. Я знал это.
Она выдавила слова сквозь сжатые зубы. Он не слышал, что она сказала, но по ее взгляду он понял, что это проклятие. И все же ее сердце часто забилось — он снова принадлежал ей.
— Мама! — сказал он поспешно. — Я не могу слышать грубых слов в ее адрес. Пощади меня… пощади меня! Я очень слаб из-за своих страданий. Я все еще люблю ее. Я люблю ее еще сильнее.
— А я ненавижу ее, — сказала миссис Торнтон тихим безжалостным голосом. — Я пыталась не питать к ней ненависти, когда она стояла между мной и тобой, потому что… сказала я себе… она сделает его счастливым. И я бы жизнь отдала за это. Но теперь я ненавижу ее за все твои страдания. Да, Джон, не нужно прятать свою боль от меня. Я — мать, которая поддержит тебя, твоя боль — моя мука, и если ты не можешь ненавидеть ее, то я буду.
— Тогда, мама, ты заставишь меня любить ее сильнее. Ты несправедливо относишься к ней, а я должен это уравновесить. Но зачем мы говорим о любви и ненависти? Она не любит меня, и этого достаточно… с избытком. Давай больше не будем возвращаться к этому. Единственное, что ты можешь сделать для меня, не произносить больше ее имени.
— Мне это не трудно. Я только хочу, чтобы она и все ее родственники выметались туда, откуда приехали.
Он стоял, не двигаясь, уставясь на огонь, минуту или две. Когда она взглянула на сына, на ее потускневшие глаза навернулись жгучие слезы. Но когда он снова заговорил, она, как и прежде, выглядела мрачной и спокойной.
— Выписаны ордера на арест трех человек из-за заговора, мама. Вчерашний бунт помог закончить забастовку.
Миссис Торнтон и ее сын больше не упоминали имя Маргарет. Они вернулись к своей обычной манере разговора — говорили о фактах, не касаясь чувств. Их голоса и тон разговора были спокойными и равнодушными. Незнакомец, случайно услышавший их, подумал бы, что он никогда не видел такого холодного безразличия в обращении между матерью и сыном.
Глава XXVII
Натюрморт с фруктами
«Всегда уместно и приятно все,
Что нам поднесено чистосердечно».
У.Шекспир «Сон в летнюю ночь»
(пер. М.Лозинского)
На следующий день мистер Торнтон вернулся к своим обязанностям. Из-за забастовки возник спрос на готовые товары, и это позволило мистеру Торнтону заключить выгодную сделку. Он управился с делами к назначенному часу, не опоздал на встречу со своими коллегами-магистратами и, используя свой здравый смысл и умение оценивать обстановку с первого взгляда, сделал все для того, чтобы они пришли к быстрому решению. Опытные люди, давно жившие в Милтоне, люди большего достатка, покупавшие на полученную прибыль землю, в то время как мистер Торнтон вкладывал весь свой капитал в торговлю, обратились к нему за поддержкой и мудрым решением. Ему единственному доверили встретиться и договориться с полицией. Это невольное почтение заботило его не больше, чем слабый западный ветер, что едва отклоняет в сторону дым, идущий из огромных высоких труб. Мистер Торнтон даже не догадывался об их молчаливом уважении. А случись ему догадаться, он расценил бы его как помеху на пути к поставленной цели. Он лишь заботился о том, чтобы задуманное поскорее было выполнено. И только его мать жадно слушала жен магистратов и богатых торговцев, — ей нравилось узнавать, какого высокого мнения о мистере Торнтоне были тот или иной господин, нравилось слушать, что, если бы не вмешательство ее сына, ничего путного бы не вышло.
Итак, в тот день мистер Торнтон разобрался со всеми своими делами. Казалось, будто глубокое разочарование, испытанное им вчера, и долгая бесцельная прогулка прогнали весь любовный дурман из его головы. Он вновь почувствовал свою силу и наслаждался этим ощущением. Он мог почти не обращать внимания на свое сердце. Если бы он знал, он бы спел песню мельника, который жил у реки Ди:
«Я никого не люблю…
Никто не любит меня».
Ему предъявили доказательства вины Баучера и других зачинщиков бунта. Обвинить трех других в тайном сговоре не удалось. Но он настоял, чтобы полиция оставалась наготове. Рука правосудия должна нанести быстрый удар, как только вина зачинщиков будет доказана. Покинув жаркое и душное помещение городского суда, он вышел на свежий воздух. На улице было по-прежнему знойно. И, окунувшись в это жаркое марево, мистер Торнтон сразу упал духом — он вдруг стал таким слабым, что не мог контролировать свои мысли. Они вновь вернулись к Маргарет — он вспомнил не события вчерашнего дня, когда получил отказ, а как она пришла в их дом в день бунта. Он шел по запруженным улицам, лавируя между людей, но не видя их, почти до боли желая повторения того единственного мгновения, того короткого мига, когда она обнимала его, а их сердца бились рядом.
− Ну, мистер Торнтон, вы встречаете меня довольно прохладно, должен вам сказать. Как миссис Торнтон? Не пугаетесь такой погоды? Честно говоря, нам, докторам, такая погода не нравится!
− Простите, доктор Дональдсон. Я не заметил вас. Моя мать чувствует себя хорошо, спасибо. День прекрасный и, надеюсь, подходит для сбора урожая. Если пшеница уродилась, следующий год будет хорош для торговли, что бы вы, доктора, ни говорили.
− Да, да. Каждый сам за себя. У вас — плохая погода или плохие времена, у меня — хорошие. Когда торговля плохая, вы, жители Милтона, начинаете тревожиться о здоровье и чаще думать о смерти.
− Только не я, доктор. Я сделан из железа. Даже известие о том, что я не смогу выплатить долг, не изменит частоту моего пульса. Эта забастовка, которая затронула меня больше, чем любого другого в Милтоне, — больше, чем Хэмпера, — никогда не лишит меня аппетита. Ищите пациента где-нибудь еще, доктор.
− Между прочим, вы рекомендовали мне хорошую пациентку. Бедная леди! Я полагаю, что миссис Хейл — той леди из Крэмптона, вы знаете, — осталось недолго жить. У меня никогда не было надежды, что лечение поможет, я уже говорил вам. Но я навестил ее сегодня и думаю, что ей стало хуже.
Мистер Торнтон молчал. На мгновение пульс, которым он так недавно хвастался, подвел его.
− Я могу что-нибудь сделать, доктор? — спросил он изменившимся голосом. — Вы знаете… вы понимаете, что они не богаты. Ей требуются какие-нибудь удобства или деликатесы?
− Нет, — ответил доктор, покачав головой. — Правда, она все время просит фруктов. У нее не спадает жар. Груша-скороспелка отлично подойдет, — ее много на рынке.
− Вы, конечно, скажете мне, если я что-то смогу сделать, — ответил мистер Торнтон. — Я полагаюсь на вас.
− О! Не бойтесь! Я не буду беречь ваш кошелек. Я знаю, насколько он глубок. Если бы вы так же могли предоставить мне полную свободу в отношении всех моих пациентов и выполнении всех их желаний.
Обычно у мистера Торнтона не было склонности к щедрости или к филантропии. Немногие поверили бы в то, что он способен на сильные чувства. Но, едва расставшись с доктором, он зашел в первый же фруктовый магазин в Милтоне и выбрал гроздь фиолетового винограда с самыми крупными ягодами, самые спелые персики, самые свежие виноградные листья. Продавец уложил фрукты в корзину и спросил:
− Куда нам отправить их, сэр?
Ответа не последовало.
− На фабрику Мальборо, я полагаю, сэр?
− Нет! — ответил мистер Торнтон. — Дайте мне корзину. Я сам отнесу ее.
Ему пришлось пройти через самую оживленную часть города, где было много женских магазинов. Многие молодые леди, знакомые с ним, оборачивались ему вслед, удивляясь, что он сам несет свою ношу, как простой носильщик или посыльный.
Он думал: «Меня не испугает этот поступок, как пугали мысли о ней. Я просто хочу принести фрукты бедной матери — это мое право. Она никогда не будет презирать меня за поступки, которые мне приятны. Забавно, в самом деле, если я испугаюсь надменной красавицы и не смогу проявить доброту к человеку, который мне нравится. Я сделаю это ради мистера Хейла. Я сделаю это, не считаясь с ней».
Мистер Торнтон шел необычно быстро и скоро оказался в Крэмптоне. Он поднялся по лестнице через две ступеньки и прошел в гостиную прежде, чем Диксон успела доложить о его приходе. Его лицо раскраснелось, а взгляд выражал искреннюю озабоченность. Миссис Хейл лежала на диване, страдая от лихорадки. Мистер Хейл читал вслух. Маргарет шила на низеньком стульчике возле матери. При этой встрече ее сердце затрепетало, а его — нет. Он едва обратил на нее внимание, едва заметил мистера Хейла. Он подошел с корзиной прямо к миссис Хейл и сказал тем мягким и нежным голосом, который звучит так трогательно, когда им говорит сильный и здоровый человек, обращаясь к немощному больному:
− Я встретил доктора Дональдсона, мэм, и он сказал, что фрукты полезны вам. Я взял на себя смелость… большую смелость принести вам то, что показалось мне прекрасным.
Миссис Хейл была очень удивлена, очень довольна и вся дрожала от нетерпения. Мистер Хейл в нескольких словах выразил глубокую благодарность.
− Принеси тарелку, Маргарет, корзину… что-нибудь.
Маргарет встала у стола, боясь пошевелиться или промолвить хоть слово и тем самым дать понять мистеру Торнтону, что она тоже находится в комнате. Она подумала, что они оба будут чувствовать себя неловко, если вдруг столкнутся. И подумала, что раз она сначала сидела на низком стульчике, а теперь стоит за спиной отца, он в спешке мог ее не заметить. Как будто все это время он не знал о ее присутствии, хотя ни разу не взглянул на нее!
− Я должен идти, — сказал он. — Я не могу остаться. Надеюсь, вы простите мне мою смелость… мои грубые манеры… боюсь, слишком грубые. Но в следующий раз я буду более воспитанным. Вы позволите мне снова принести вам фрукты, если увижу что-то замечательное? Всего хорошего, мистер Хейл. До свидания, мэм.
Он ушел. Ни одного слова он не сказал Маргарет, ни разу не посмотрел на нее. Она поверила в то, что он не заметил ее. Она вышла за тарелкой в молчании, а затем выложила фрукты, нежно касаясь их кончиками тонких пальцев. С его стороны было любезно принести их, несмотря на то, что произошло вчера.
− О, они просто восхитительные! — слабым голосом сказала миссис Хейл. — Как любезно с его стороны подумать обо мне! Маргарет, дорогая, попробуй этот виноград! Разве не мило с его стороны?
− Да! — тихо ответила Маргарет.
− Маргарет! — сказал мистер Хейл недовольно, — Тебе не нравится все, что делает мистер Торнтон. Я никогда не видел такого предубеждения.
Мистер Хейл очистил персик для жены и, разрезая его на маленькие кусочки, сказал:
− Если бы у меня были какие-то предубеждения, то такой щедрый подарок развеял бы их. Я не пробовал таких фруктов даже в Хэмпшире, с тех пор, как был мальчиком. А для мальчиков, я полагаю, все фрукты хороши. Я помню, с каким удовольствием я ел терновые ягоды и дикие яблоки. Ты помнишь матовые кусты смородины, Маргарет, на углу у западной стены в саду?
Разве она могла забыть? Разве она не помнит каждое пятно на старой каменной стене, серо-желтый лишайник, что разметил ее, как карту, маленькую герань, что выросла в расщелине? Она была потрясена событиями последних двух дней. Вся ее жизнь сейчас была испытанием силы духа, и почему-то эти небрежные слова отца, затронувшие воспоминания о солнечном прошлом, заставили ее вздрогнуть и уронить шитье на пол. Маргарет поспешно вышла из комнаты и ушла в свою маленькую комнатку. Она едва сдержала душившие ее рыдания, заметив Диксон, которая стояла возле комода и, очевидно, что-то там искала.
− Господи, мисс! Как вы меня напугали! Миссис не стало хуже, правда? Что-нибудь случилось?
− Нет, ничего. Только это я глупая, Диксон, и хочу стакан воды. Что ты ищешь? Я храню свои муслиновые платья в этом ящике.
Диксон ничего не ответила, а продолжала искать. Запах лаванды распространился по комнате.
Наконец Диксон нашла то, что хотела. Маргарет так и не увидела, что это было. Диксон повернулась к ней и сказала:
− Мне не хочется говорить вам то, что я хотела сказать, с вас и так достаточно переживаний, и я знаю, вы будете беспокоиться. Мне хотелось утаить это от вас до ночи, может быть, или до лучших времен.
− Что случилось? Прошу, расскажи мне, Диксон, немедленно.
− Та девушка, которую вы навещали… Хиггинс, я имею в виду.
− Ну?
− Ну! Она умерла этим утром, и ее сестра здесь… пришла со странной просьбой. Кажется, та девушка, что умерла, хотела быть похороненной в чем-то из ваших вещей. И ее сестра пришла попросить об этом. Я пришла поискать ночной чепчик, который было бы не жалко отдать.
− О, позволь мне поискать, — плача, ответила Маргарет. — Бедная Бесси! Я не думала, что больше не увижу ее.
− Ну, есть еще кое-что. Эта девушка внизу хотела, чтобы я спросила вас, не захотите ли вы повидать ее.
− Но она мертва! — бледнея, сказала Маргарет. — Я никогда не видела мертвых. Нет! Я не смогу.
− Я бы никогда вас не спросила, если бы вы не вошли. Я сказала ей, что вы не пойдете.
− Я спущусь и поговорю с ней, — сказала Маргарет, боясь, как бы грубые манеры Диксон не обидели бедную девушку.
Поэтому, взяв чепец в руку, она прошла на кухню. Лицо Мэри распухло от слез, и она снова заплакала, увидев Маргарет.
− О, мэм, она любила вас, она любила вас, в самом деле! — и продолжительное время Маргарет не могла добиться от нее ничего другого.
Наконец ее сочувствие и ворчание Диксон заставили Мэри все рассказать. Николас Хиггинс ушел из дома утром, оставив Бесси в том же состоянии, что и прежде. Но через час ей стало хуже. Какая-то соседка прибежала туда, где работала Мэри. Они не знали, где найти отца. Мэри пришла домой за несколько минут до ее смерти.
− День или два назад она настаивала, чтобы ее похоронили в чем-то вашем. Она никогда не уставала говорить с вами. Она обычно говорила, что вы — самое прекрасное создание, которое ей доводилось видеть. Она искренне вас любила, ее последние слова были: «Передай ей мой нежный поклон и не позволяй отцу пить». Вы пойдете и повидаете ее, мэм? Она бы посчитала это большой любезностью, я знаю.
Маргарет немного помедлила с ответом.
− Да, возможно, я могу. Да, я пойду. Я приду до чая. Но где твой отец, Мэри?
Мэри покачала головой и поднялась, чтобы уйти.
− Мисс Хейл, — сказала Диксон тихо, — стоит ли идти к этой бедной девушке? Я бы ни слова не сказала против, если бы это принесло пользу девочке. И я не возражала бы против того, чтобы пойти самой, если бы это обрадовало ее. Эти простолюдины считают, что покойным нужно оказать уважение. Послушай, — сказала она, резко повернувшись к Мэри, — я пойду и повидаю твою сестру. Мисс Хейл занята, она не может пойти, даже если хочет.
Девушка тоскливо посмотрела на Маргарет. Приход Диксон, может быть, и любезность, но это не одно и то же для бедной Мэри, которая еще при жизни Бесси ревновала к тем близким отношениям, которые связывали ее сестру и эту молодую леди.
− Нет, Диксон! — решительно сказала Маргарет. — Я пойду. Мэри, мы увидимся днем, — и, боясь, что может передумать, она вышла из кухни.
Глава XXVIII
Утешение в горе
«Через страдания к блаженству! И пусть душе твоей
Без счета испытания жестокие выпадают,
Радуйся! Радуйся! Ибо близок конец страданий,
И ты воссядешь одесную Христа».
Людвиг Козегартен
«Да, истина, что в счастье мы сильны, и нам не нужен Бог.
Но стоит появиться горю, и душа безмолвна, не взывает к Богу».
Миссис Браунинг
Маргарет тотчас же пошла к Хиггинсам. Мэри высматривала ее, почти не надеясь, что она придет. Маргарет улыбнулась ей, чтобы приободрить. Они быстро прошли наверх, в комнату, где лежала покойная. Маргарет была рада, что пришла. На лице Бесси, прежде искаженном болью, волнением и тревожными мыслями, сейчас была кроткая улыбка вечного покоя. Слезы выступили у Маргарет на глазах, но в душе и она ощущала полный покой. И это была смерть?! Она выглядела более умиротворяющей, чем жизнь. На память Маргарет пришли несколько прекрасных цитат из Библии. «Они успокоятся от трудов своих». «Там отдыхают истощившиеся в силах». «Как возлюбленному своему Он дает сон».
Очень медленно Маргарет отвернулась от кровати. Мэри робко рыдала, стоя в дверях. Они молча спустились вниз.
В центре комнаты, опираясь рукой о стол, стоял Николас Хиггинс. Было видно, что он потрясен случившимся. Его глаза казались огромными, но взгляд был холодным и свирепым. Он старался осознать смерть дочери, пытался понять, что отныне ее место уже не здесь. Она была больна и умирала так долго, что он убедил себя, что она не умрет, что она «спасется».
Маргарет посчитала, что она не имеет права находиться здесь, бесцеремонно вторгаясь в обитель смерти, что она должна оставить отца Бесси наедине со своим горем. Она на мгновение замерла на ступеньке лестницы, увидев его отрешенный взгляд, и попыталась бесшумно проскользнуть мимо.
Мэри, войдя в комнату, села на первый же стул и, сняв передник через голову, зарыдала.
Этот звук, казалось, отрезвил Хиггинса. Внезапно он схватил Маргарет за руку и удерживал ее, пока не смог вымолвить хоть слово. Его голос был невнятным, глухим и хриплым:
− Вы были с ней? Вы видели, как она умерла?
− Нет! — ответила Маргарет, стоя неподвижно с величайшим терпением.
Прошло какое-то время, прежде чем он снова заговорил, продолжая держать ее за руку.
− Все люди должны умереть, — произнес он наконец с необычной торжественностью, и Маргарет подумала, что он, должно быть, выпил, и его мысли путаются.
− Но она была моложе меня, — он не смотрел на Маргарет, но по-прежнему крепко сжимал ее руку. Внезапно он взглянул на нее, ища подтверждения своей нелепой догадке. — Вы точно уверены, что она умерла… а не в обмороке и не в забытьи? С ней так часто бывало раньше.
− Она умерла, — ответила Маргарет.
Она не боялась разговаривать с ним, хотя его пожатие причиняло ей боль, а во взгляде промелькнуло безумие.
− Она умерла! — повторила она.
Он по-прежнему смотрел на нее, словно пытался понять, о чем она говорит. Затем, резко отбросив руку Маргарет и бросившись к столу, с неистовыми рыданиями он перевернул его и всю мебель в комнате. Мэри, дрожа, подошла к нему.
− Уйди! Уйди! — неистово и невнятно закричал он на нее. — Какое мне дело до тебя?
Маргарет взяла руку Мэри и нежно держала в своей. Николас рвал на себе волосы, бился головой о дерево, а потом упал, изнуренный и оглушенный. Его дочь и Маргарет по-прежнему не двигались. Мэри дрожала с головы до ног.
Прошло, может быть, минут пятнадцать, может быть, час, — Николас наконец поднялся. Его глаза распухли и налились кровью, а сам он, казалось, забыл, что в комнате есть еще кто-то. Увидев, что за ним наблюдают, он нахмурился, встряхнулся, бросив на них еще один угрюмый взгляд и, не сказав ни слова, направился к двери.
− О, отец, отец! — воскликнула Мэри, удерживая его за руку. — Не сегодня! В другой раз, но не сегодня. О, помогите мне! Он снова собирается напиться! Отец, я не пущу тебя. Ты можешь ударить меня, но я не пущу тебя. Она мне сказала напоследок, чтобы я не позволяла тебе пить!
Маргарет стояла в дверном проходе, молчаливая, но непреклонная. Хиггинс посмотрел на нее с вызовом.
− Это мой дом. Уйди с моего пути, девушка, или я вышвырну тебя вон! — с силой отбросив Мэри, он готов был ударить Маргарет.
Но она даже не пошевелилась, не отвела от него серьезного, пристального взгляда. Он уставился на нее с угрюмой свирепостью. Если бы Маргарет сделала хоть одно движение, он бы оттолкнул ее даже сильнее, чем свою дочь, по лицу которой потекла кровь.
− Почему вы так на меня смотрите? — спросил он наконец, укрощенный, и испытывая благоговейный трепет перед ее суровым спокойствием. — Если вы думаете, что удержите меня, потому что она любила вас… в моем собственном доме, куда я вас не приглашал, вы ошибаетесь. Мужчине тяжело, когда он не может получить единственное утешение, какое ему осталось.
Маргарет поняла, что он признал ее власть. Но что ей делать дальше? Он сел на стул рядом с дверью, почти покоренный, но еще рассерженный, намереваясь выйти, как только она оставит свой пост, но не желая применять силу. Маргарет накрыла ладонью его руку.
− Пойдемте со мной, — сказала она. — Пойдемте и посмотрим на нее!
Ее голос был очень тихим и торжественным, в нем не было и тени страха или сомнения. Хиггинс молча поднялся и стоял, пошатываясь, с выражением упрямой нерешительности на лице. Маргарет спокойно и терпеливо ждала, когда он повинуется. Он же испытывал странное удовольствие, заставляя ее ждать. Но наконец он двинулся к лестнице.
Маргарет и Николас стояли у постели Бесси.
− Она сказала Мэри: «Не позволяй отцу пить». Это были ее последние слова.
− Ей теперь не больно, — пробормотал он. — Теперь ничто не причиняет ей боль, — а затем, повысив голос до жалобного плача, продолжил:
− Мы можем ссориться и ругаться… мы можем мириться… мы можем голодать — но никакие наши несчастья теперь не тронут ее. Она уже получила свою долю страданий. Сначала тяжелая работа, потом болезнь — у нее была собачья жизнь. И умерла, не узнав ни малейшей радости за всю свою жизнь! Нет, девушка, что бы она ни говорила, она ничего не узнает об этом. А я должен выпить, просто чтобы справиться с горем.
− Нет, — ответила Маргарет мягко. — Вы не будете пить. Если ее жизнь была такой, как вы говорите, она, во всяком случае, не боялась смерти, как некоторые. О, если бы вы слышали, как она говорила о будущей жизни, невидимой жизни с Богом, к которому она теперь ушла!
Он покачал головой, отведя взгляд в сторону от Маргарет. Его бледное, изможденное лицо глубоко поразило ее.
− Вы очень устали. Где вы были весь день? Не на работе?
− Разумеется, не на работе, — ответил он, коротко и мрачно усмехаясь. — Это не то, что вы называете работой. Я был в Комитете, пытался заставить глупцов прислушаться к голосу разума. Этим утром, до семи, я был у жены Баучера. Она прикована к постели, но больше всего на свете хочет узнать, где шляется эта глупая скотина, ее муж, как будто я прячу его… как будто я могу охранять его. Проклятый дурак, он смешал все наши планы! На больных ногах я ходил повидать людей, которых не увидишь, потому что закон теперь против нас. И моей душе было гораздо больнее, чем ногам. И если бы я не встретил друга, я бы не узнал, что она умерла. Бесс, девочка, ты бы поверила мне, ты бы поверила, правда? — он обратился к безмолвному телу с исступленной мольбой.
− Я уверена, — сказала Маргарет, — я уверена, что вы не знали. Это произошло неожиданно. Но сейчас, вы понимаете, все будет иначе. Вы знаете, вы видите, что она лежит здесь, вы слышали ее последние слова. Вы не пойдете?
Он не ответил. В сущности, где еще он должен был искать утешение?
− Пойдемте ко мне домой, — наконец произнесла она и сама испугалась собственных слов. — По крайней мере, вы как следует поедите, что, я уверена, вам необходимо.
− Ваш отец священник? — спросил Хиггинс неожиданно.
− Был, — коротко ответила Маргарет.
− Я пойду и выпью чаю с ним, раз уж вы пригласили меня. Мне всегда много чего хотелось сказать священнику, и мне все равно, проповедует он сейчас или нет.
Маргарет была озадачена. Он будет пить чай с ее отцом, который совершенно не готов принимать гостей — ее мать так больна — это было бесспорно. И все же, если она сейчас отступит, будет еще хуже, чем раньше — он пойдет в пивную. Она подумала, что если бы она могла привести его к себе домой, это было бы большим достижением; что так она будет уверена, что в будущем не случится ничего непредвиденного.
− Прощай, девочка! Мы расстались с тобой наконец. Но ты была благословением для своего отца с самого рождения. Благослови Бог твои бледные губы, девочка, на них сейчас улыбка. И я рад увидеть ее, хотя теперь я одинок и несчастен навеки.
Он наклонился и нежно поцеловал дочь, накрыл ее лицо и последовал за Маргарет. Она поспешно спустилась с лестницы, чтобы рассказать Мэри о своем приглашении. Она уговаривала Мэри пойти с ними, потому что ее сердце страдало при мысли, что придется оставить бедную любящую девочку одну. Но Мэри сказала, что у нее есть друзья среди соседей, которые придут и посидят с ней немного, все будет хорошо, но отец…
Ей хотелось сказать больше, но он уже стоял возле них. Он старался не показывать своих чувств, как будто устыдился, что поддался им, и даже пытался казаться веселым, что больше всего было похоже на «треск тернового хвороста под котлом».
− Я иду пить чай с ее отцом, вот как!
Но, выйдя на улицу, он надвинул кепку низко на лоб и не глядел по сторонам, пока шел рядом с Маргарет. Он боялся расстроиться от слов, а еще больше от взглядов и сочувствия соседей. Поэтому он и Маргарет шли молча.
Когда они подошли к улице, на которой жила Маргарет, Хиггинс осмотрел свою одежду, руки и ботинки.
− Может, мне сначала почиститься?
Конечно, это было бы желательно, но Маргарет заверила его, что он сможет сначала пройти во двор, где ему будет предложено мыло и полотенце. Сейчас она не могла позволить ему ускользнуть от нее.
Следуя за прислугой по коридору и через кухню, он аккуратно наступал на каждую темную отметину в рисунке пола, чтобы скрыть свои грязные следы. Маргарет поднялась наверх. Она встретила Диксон на лестничной площадке.
− Как мама? Где папа?
Миссис Хейл устала и ушла в свою комнату. Она хотела лечь спать, но Диксон убедила ее прилечь на диване и принесла ей чай. Это лучше, чем долго лежать в кровати, мучаясь от беспокойства.
Пока все шло хорошо. Но где мистер Хейл? Он — в гостиной. Маргарет вошла, чуть запыхавшись, и постаралась как можно короче рассказать о случившемся. Конечно, она рассказала не все. Ее отец был ошеломлен, когда она сообщила ему, что пригласила к чаю пьяного ткача, и он сейчас ждет в кабинете. Маргарет горячо просила за Хиггинса. Кроткий, добросердечный мистер Хейл был готов утешить его в горе, но, к несчастью, Маргарет упомянула и о том, что Хиггинс пьет, и она привела его к себе домой только потому, что это было последнее средство удержать его от выпивки. Одно вытекало из другого так естественно, что Маргарет едва осознала, что она сделала, пока не увидела легкое выражение отвращения на лице отца.
− О, папа! Он действительно тот человек, который тебе понравится… если ты не будешь с самого начала относится к нему предвзято.
− Но, Маргарет, привести домой пьяного мужчину, когда твоя мать так больна!
Маргарет изменилась в лице.
− Мне очень жаль, папа. Он очень тихий. Он только довольно странный, но это, возможно, из-за шока от смерти Бесси.
На глазах Маргарет выступили слезы. Мистер Хейл обхватил ее грустное лицо ладонями и поцеловал в лоб.
− Все в порядке, дорогая. Я пойду и успокою его, как могу, а ты навести свою мать. Только, если можешь, приди и составь нам компанию. Я буду рад.
− О да, спасибо.
Но как только мистер Хейл вышел из комнаты, она выбежала за ним.
− Папа, ты не должен удивляться тому, что он говорит. Он… я имею в виду, он во многом не верит в то, во что мы верим.
− О, боже! Пьяный неверующий ткач! — в смятении произнес про себя мистер Хейл. Но Маргарет он сказал только:
− Если твоя мать ложится спать, спускайся немедленно.
Маргарет вошла в комнату матери. Миссис Хейл очнулась от дремоты.
− Когда ты написала Фредерику, Маргарет? Вчера или позавчера?
− Вчера, мама.
− Вчера? И письмо ушло?
− Да, я сама отправила его.
− О, Маргарет, я так боюсь, что он приедет! А если его узнают?! Если его схватят?! А если его казнят спустя столько лет, что он скрывался и жил в безопасности?! Я засыпаю и вижу во сне, что его поймали и пытают.
− О, мама, не бойся. Риск совсем небольшой. Мы сделаем все, чтобы Фредерик не пострадал. Если бы мы были в Хелстоне, было бы в двадцать… сто раз хуже. Там каждый помнит его, и если бы к нам в дом приехал незнакомец, то все были бы уверены, что это Фредерик. Здесь никто не знает и никто не интересуется тем, что мы делаем. Диксон будет охранять дверь как дракон, пока он будет здесь? Правда, Диксон?
− Им придется изловчиться, чтобы пройти мимо меня! — сказала Диксон, возмущенная даже самой мыслью о подобной попытке.
− И ему не нужно будет выходить, разве что в сумерки он выйдет подышать воздухом, бедняга!
− Бедняга! — повторила миссис Хейл. — Я почти жалею, что ты написала. Будет уже слишком поздно остановить его, если ты снова напишешь, Маргарет?
− Боюсь, что так, мама, — ответила Маргарет, вспоминая, с какой настойчивостью миссис Хейл умоляла его приехать, если он желает застать ее живой.
− Мне всегда не нравилось что-то делать в такой спешке, — сказала миссис Хейл.
Маргарет молчала.
− Успокойтесь, мэм, — сказала Диксон с напускной веселостью. — Вы знаете, что больше всего вам хочется увидеть мастера Фредерика. И я рада, что мисс Маргарет написала ему немедленно, без колебаний. Я даже хотела сделать это сама. И мы хорошо спрячем его, будьте уверены. В доме только Марта не сделала бы ничего, чтобы спасти его, и я думаю, что в это самое время можно отправить ее повидать мать. Она как-то говорила мне, раз или два, что ей бы хотелось уехать, потому что у ее матери был удар, когда она приехала сюда, — только ей не нравилось просить. Но я прослежу, чтобы она уехала, как только мы узнаем, когда он приедет. Господь благослови его! Поэтому спокойно пейте чай, мэм, и положитесь на меня.
Миссис Хейл доверяла Диксон больше, чем Маргарет. Слова старой няни на время успокоили ее. Маргарет молча разлила чай, пытаясь придумать, что сказать. Но у нее возник ответ, похожий на ответ Даниеля О’Рурка, когда человек с Луны попросил его убраться со своего серпа. «Чем больше вы просите нас, тем дольше мы не пошевелимся». Чем больше она старалась думать о чем-то еще, кроме опасности, которой подвергнется Фредерик, тем больше ее воображение цеплялось за эту мысль. Ее мать болтала с Диксон и, казалось, совершенно позабыла о том, что Фредерика могут схватить и казнить, что из-за ее желания и из-за поступка Маргарет он подвергается опасности. Ее мать была из тех людей, которые отбрасывают дурные мысли прочь, как ракета выбрасывает искры. Но, воспламеняясь от горючего, искры долго тлеют и, в конце концов все вокруг сгорает в ужасающем пламени. Маргарет была рада, что, исполнив свои дочерние обязанности, может теперь спуститься в кабинет. Ей было интересно, как поладили друг с другом ее отец и Хиггинс.
С самого начала порядочный, добродушный и простодушный, старомодный джентльмен своими утонченными и любезными манерами бессознательно пробудил в собеседнике всю его скрытую учтивость.
Мистер Хейл одинаково относился ко всем своим ближним: ему не приходило в голову, что разница в сословиях должна как-то проявляться в разговоре. Он поставил стул для стоящего Николаса, который сел только по просьбе мистера Хейла. Он называл его неизменно «Мистер Хиггинс», вместо короткого «Николас» или «Хиггинс», к которым был привычен «пьяный, неверующий ткач». Но Николас не был ни обычным пьяницей, ни законченным атеистом. Он пил, чтобы запить заботы, как он сам выразился, и был неверующим до сих пор, потому что не нашел еще той формы веры, которую он мог бы принять всем сердцем и душой.
Маргарет была немного удивлена и очень довольна, когда обнаружила, что отец и Хиггинс заняты серьезным разговором, хоть они частенько не совпадали во мнениях. Каждый обращался к собеседнику с кроткой вежливостью. Николас в роли гостя — чистый, опрятный и тихий — был для нее новым человеком, ведь прежде она видела его только полновластным хозяином в его собственном доме. Он «пригладил» волосы свежей водой, перевязал шейный платок и позаимствовал огарок свечи, чтобы отполировать ботинки. И вот он сидел, убеждая в чем-то ее отца ровным и тихим голосом с сильным даркширским акцентом. Мистер Хейл с интересом прислушивался к тому, что говорит его собеседник. Он оглянулся, когда она вошла, улыбнулся и тихо предложил ей свой стул, а затем сел снова, по возможности быстро, низко поклонившись своему гостю, как бы извиняясь за заминку. Хиггинс кивнул ей в знак приветствия, а она бесшумно разложила свое рукоделие на столе и приготовилась слушать.
− Как я говорил, сэр, я полагаю, вы не слишком верите в себя, если живете здесь… если вы приехали сюда. Я прошу у вас прощения, если неверно выразился. Но для меня сейчас вера — это размышление над высказываниями, правилами и обещаниями, сделанными людьми, которых вы никогда не видели, о фактах и жизни, о которых ни вы и никто другой ничего достоверно не знаете. Вот вы говорите, что это и есть истины, истинные высказывания и истинная жизнь. Я просто спрашиваю: где доказательства? Повсюду есть более мудрые и более образованные, чем я, люди, у которых есть время думать над такими вещами, пока я трачу свое время на то, чтобы заработать на хлеб. Ну, я понимаю этих людей. Их жизни открыты для меня. Они — реальные люди. Они не верят в Библию… не они. Они могут говорить, что верят, ради формы. Но, Господи, сэр, вы думаете, что, проснувшись утром, они восклицают: «Что мне сделать, чтобы заслужить вечную жизнь?» или «Что мне сделать, чтобы наполнить кошелек в этот благословенный день? Куда мне пойти? Какие сделки мне заключить?» Кошелек, золото и банкноты — вот настоящие вещи, вещи, которые можно почувствовать и потрогать. Это — реальность, а вечная жизнь — это все разговоры, очень подходящие для… я прошу у вас прощения, сэр. Вы — священник без работы, я полагаю. Что ж! Я никогда не стану неуважительно отзываться о человеке, который находится в таком же затруднительном положении, что и я. Но я задам вам другой вопрос, сэр, и я не хочу, чтобы вы отвечали на него, только запомните это раз и навсегда. Прежде вы считали нас теми, кто только верит в то, что видит, как дураки и простаки. Если бы спасение, будущая жизнь и тому подобное были бы правдой… не в словах людей, а в самих сердцах людей… разве вы не думаете, что они бы так же надоели нам с этим, как они надоели со своей политической экономией? Им слишком хочется примирить нас с этой мудростью. Если бы это было правдой, они обратились бы к вере и обратили бы нас.
− Но хозяева не имеют никакого отношения к вашей религии. Все, что вас связывает — это торговля… так они думают… и это все, чем они обеспокоены.
− Я рад, сэр, — ответил Хиггинс с любопытством во взгляде, — что вы добавили, «так они думают». Боюсь, я бы подумал, что вы — лицемер, если бы вы этого не сказали, несмотря на то, что вы — священник, или даже потому что вы — священник. Знаете, если бы вы говорили о религии, как о чем-то, что, будь оно правдой, не касалось бы всех людей, не приковывало бы всеобщее внимание, я бы подумал, что вы плут, и я бы даже подумал, что вы больше дурак, чем плут. Надеюсь, без обид, сэр.
− Нисколько. Вы считаете, что я ошибаюсь, а я считаю, что вы еще более ошибаетесь. Я не жду, что смогу вас убедить за один день и за один разговор. Но давайте узнаем друг друга и свободно поговорим об этом, и правда восторжествует. Я бы не верил в Бога, если бы не поверил этому. Мистер Хиггинс, я верю, что в глубине души вы верите… (мистер Хейл понизил голос до благоговения)… вы верите в Него.
Николас Хиггинс вдруг встал прямой и непреклонный. Маргарет вскочила — увидев, как дергается его лицо, она подумала, что у него конвульсии. Мистер Хейл испуганно посмотрел на нее. Наконец Хиггинс нашел нужные слова:
− Послушайте! Ваши уговоры окончатся ничем. Ради чего вы пытаете меня своими сомнениями? Подумайте о ней — она лежит там из-за той жизни, что выпала на ее долю, и потом подумайте, как вы отказываете мне в том единственном утешении, что мне осталось… что Бог существует, и что Он уготовил ей такую жизнь. Я не верю, что она когда-нибудь снова будет жить, — сказал он, садясь, и его голос снова зазвучал безжизненно и равнодушно. — Я не верю ни в какую другую жизнь, кроме этой, в которой она так много страдала и претерпела столько тревог. И я не могу вынести мысли, что все это было случайно, что все могло измениться от дуновения ветра. Много раз, когда я думал об этом, я не верил в Бога, но я никогда не признавался в этом себе, как многие. Я мог посмеяться над теми, кто так делал, словно бросал вызов, но потом оглядывался, чтобы посмотреть, услышал ли Он меня, раз Он там был. Но сегодня, когда я остался одиноким, я не буду слушать ваши вопросы и ваши сомнения. В этом шатком мире есть одна неизменная и простая вещь — разумная или неразумная, я буду цепляться за нее. Это то самое благо для счастливых людей…
Маргарет мягко дотронулась до его руки. Она до сих пор ничего не сказала, и он не слышал, как она поднялась.
− Николас, мы не хотим вас переубеждать, вы не поняли моего отца. Мы не убеждаем, мы верим, как и вы. Это единственное утешение для души в горести.
Он обернулся и схватил ее за руку.
− Да, это, это… — он вытер слезы тыльной стороной ладони. — Но вы знаете, она лежит мертвая дома, а я совершенно потрясен горем, и временами едва осознаю то, что говорю. Как будто речи, которые произносили люди… умные и толковые вещи, как я временами думал… проросли и расцвели в моем сердце. Вдобавок забастовка провалилась, разве вы не знали, мисс? Я шел просить ее, как нищий, дать мне немного утешения в этой беде. И тут мне сказали, что она умерла… просто умерла. Вот и все. Но для меня этого было достаточно.
Мистер Хейл поднялся снять нагар со свечей, чтобы скрыть свои чувства.
− Он не атеист, Маргарет, как ты могла так сказать? — укоризненно пробормотал он. — Я хочу прочитать ему четырнадцатую главу из Книги Иова.
− Я думаю, пока не стоит, папа. Возможно, не всю. Давай расспросим его о забастовке и выскажем сочувствие, в котором он нуждается, и которое надеялся получить от бедной Бесси.
Поэтому они спрашивали и слушали. Рассуждения рабочих, как и многих хозяев, основывались на ложных предпосылках. Комитет понадеялся на рабочих, как будто те, обладая выносливостью машин, способны были бы неизменно действовать твердо и спокойно, и не позволить человеческим чувствам взять верх, как в случае с Баучером и бунтовщиками. Они верили, что их протест против несправедливости возымеет на чужаков тот же самый эффект, как несправедливость (вымышленная или реальная) — на них самих. Соответственно, они были удивлены и негодовали, когда бедные ирландцы приехали и заняли их место. Это негодование сдерживалось в определенной степени презрением к «этим ирландцам» и удовольствием от мысли, что они неумело справляются со своей работой и смущают новых хозяев своим невежеством и глупостью. Но самым жестоким ударом оказалось то, что милтонские рабочие не подчинялись приказам Союза сохранять мир, что бы ни случилось. Они вызвали разногласие в Союзе и посеяли панику.
− И поэтому забастовка закончилась, — сказала Маргарет.
− Да, мисс. Все кончено. Завтра двери фабрик широко распахнутся, чтобы впустить всех, кто попросит работу. Хотя бы только для того, чтобы показать, что они не имеют никакого отношения к забастовке. А если бы они были тверды, то смогли бы получать жалованье, какого никто не получал за последние десять лет.
− Вы ведь получите работу, правда? — спросила Маргарет. — Вас же хорошо знают, разве нет?
− Хэмпер позволит мне работать на своей фабрике, когда отрежет себе свою правую руку, не раньше и не позже, — тихо ответил Николас.
Маргарет печально умолкла.
− Кстати, о жалованьи, — сказал мистер Хейл. — Вы не обижайтесь, но я думаю, вы допустили несколько серьезных ошибок. Я бы хотел прочитать вам несколько высказываний из книги, которая у меня есть, — он поднялся и подошел к книжным полкам.
− Не беспокойтесь, сэр, — сказал Николас. — Вся эта книжная чепуха влетает в одно ухо, а вылетает в другое. На меня это не произведет впечатления. Прежде чем между мной и Хэмпером произошел раскол, надсмотрщик рассказал ему, что я подговаривал рабочих просить большее жалованье. И Хэмпер встретил меня однажды во дворе. У него была тонкая книжка в руке, и он сказал: «Хиггинс, мне сказали, что ты один из тех проклятых дураков, что думают, что могут получать больше, если попросят. Да, вот ты и содержи их, когда повысишь им жалованье. Так, я даю тебе шанс и испытаю, есть ли у тебя разум. Вот книга, написанная моим другом, и если ты прочтешь ее, ты поймешь, от чего зависят размеры жалованья, и что ни хозяева, ни рабочие никак не могут на это повлиять, пусть даже они целыми днями надрывают свои глотки в забастовке как отъявленные дураки». Ну, сэр, я рассказал это вам — священнику, когда-то проповедовавшему и пытавшемуся убедить людей в том, что вам казалось правильным. Разве вы бы начали свою проповедь с того, что назвали их дураками или чем-то подобным, разве сначала бы вы не сказали им каких-то добрых слов, чтобы заставить их слушать и верить. И в вашей проповеди вы бы не останавливались каждый раз и не говорили бы им: «Вы — просто куча дураков, и я всерьез подозреваю, что мне бесполезно пытаться вложить в вас разум?» Я был сильно рассержен; я признаю, что взялся читать то, что написал друг Хэмпера… я был сильно возмущен этой манерой обращения ко мне, но я подумал: «Спокойно. Я пойму, что говорят эти парни, и проверю: они — простаки или я». Поэтому я взял книгу и с трудом прочел ее. Но, Господи помилуй, в ней говорилось о капитале и труде, труде и капитале, до тех пор, пока она не усыпила меня. Я не смог правильно уяснить себе, что есть что. О них говорилось, как будто они были добродетелью и злом. А все, что я хотел знать, есть ли права у людей, богатые они или бедные… были бы они только людьми.
− Мистер Хиггинс, — произнес мистер Хейл, — я допускаю, что вас возмутил оскорбительный, глупый и нехристианский тон, каким мистер Хэмпер говорил с вами, рекомендуя книгу своего друга. Но если в этой книге говорилось, что жалованье не зависит от воли хозяев или рабочих, и что большинство успешно закончившихся забастовок могут лишь на время повысить его, а после, из-за результатов самой забастовки оно стремительно падает, значит, — книга рассказала вам правду.
− Ну, сэр, — сказал Хиггинс упрямо, — может быть, а может, и нет. На эту точку зрения есть два мнения. Но пусть даже правда была вдвойне серьезней, но это не моя правда, если я не могу понять ее. Осмелюсь сказать, что в ваших латинских книгах на полках есть правда, но и это не моя правда, хоть я и понимаю значения слов. Если вы, сэр, или какой другой образованный, терпеливый человек придете ко мне и скажете, что научите меня понимать эти слова и не будете бранить меня, если я немного глуп и не понимаю, как одна вещь связана с другой, тогда через какое-то время я, может быть, и пойму эту правду, или не пойму. Я не буду клясться, что стану думать так же, как вы. Я не из тех, кто думает, что правду можно слепить из слов, такую чистую и аккуратную, как листы железа, что вырезают рабочие в литейном цеху. Не всякий проглотит одни и те же кости. Одна застрянет у человека в горле здесь, а другая — там. Уж не говоря о том, что для одного правда может оказаться сильной, а для другого — слишком слабой. Люди, которые намерены вылечить мир своей правдой, должны по-разному подходить к разным умам, и быть немного нежнее, когда преподносят им эту правду, — или бедные больные дураки выплюнут им ее в лицо. Теперь Хэмпер первый обвиняет меня и говорит, что это не пойдет мне на пользу, что я такой дурак, вот так то.
− Мне бы хотелось, чтобы кто-то из самых добрых и мудрых хозяев встретился с вашими людьми и поговорил бы об этом. Это был бы наилучший путь, чтобы преодолеть ваши трудности. А они, я полагаю, происходят от вашего незнания… извините меня, мистер Хиггинс… вопросов, которые ради обоюдных интересов хозяев и рабочих должны были быть хорошо поняты обеими сторонами. Мне интересно, — мистер Хейл обратился и к своей дочери, — мистера Торнтона можно убедить сделать что-то подобное?
− Вспомни, папа, — ответила она очень тихо, — он сказал однажды об управлении, ты знаешь что, — ей не хотелось более ясно намекать на разговор, в котором мистер Торнтон ратовал за мудрый деспотизм со стороны хозяев, поскольку она заметила, что Хиггинс услышал имя Торнтона и насторожился.
− Торнтон! Он — тот парень, который сразу привез этих ирландцев, из-за этого и случился бунт, который погубил забастовку. Даже Хэмпер немного подождал бы, но Торнтон не стал ждать. А теперь, когда Союз поблагодарил бы его за преследование Баучера и тех парней, которые нарушили наши приказы, именно Торнтон выходит вперед и спокойно заявляет, что раз забастовке — конец, он, как пострадавшая сторона, не хочет настаивать на обвинении против бунтовщиков. Я думал, что у него больше смелости. Я думал, что он достиг своей цели и отомстил в открытую, но он говорит (один человек из суда передал мне его слова): «они прекрасно понимают, что будут наказаны за свой поступок, встретив трудности в поиске работы. Это будет достаточно суровое наказание». Я только хочу, чтобы они поймали Баучера и предали его суду, прежде чем это сделает Хэмпер. Я вижу тигра, и он начал охоту. Выпустит ли он его из своих когтей? Только не он!
− Мистер Торнтон был прав, — сказала Маргарет. — Вы злы на Баучера, Николас. Иначе вы бы первый поняли, что там, где естественное наказание будет достаточно суровым за нанесенную обиду, любое другое наказание будет казаться местью.
− Моя дочь — не большой друг мистера Торнтона, — сказал мистер Хейл, улыбнувшись Маргарет. А она, красная, как мак, поспешно склонилась над рукоделием. — Но я полагаю, что ее слова — правда. За это он мне нравится.
− Ну, сэр, эта забастовка была для меня слишком утомительной. Не спрашивайте, расстроился ли я, когда увидел, как она терпит неудачу. Просто я не могу забыть тех, что страдали молча и держались до конца, смелые и непреклонные.
− Простите, мистер Хиггинс, — сказала Маргарет. — Я мало знаю Баучера. Но единственный раз, когда я его видела, он говорил не о собственных страданиях, а о своей больной жене и своих маленьких детях.
− Верно! Но сам он не сделан из железа. Он оплакивал свои собственные горести. Он не из тех, кто способен терпеть.
− Как он пришел в Союз? — спросила Маргарет невинно. — Вы, кажется, не очень уважаете его, и мало бы выиграли от того, что он с вами.
Хиггинс нахмурил брови. Он молчал минуту или две. Затем ответил достаточно кратко:
− Не мне говорить о Союзе. Они делают то, что делают. Все наши должны держаться вместе. И если кто-то этого не понимает, у Союза имеются средства и способы, как их образумить.
Мистер Хейл видел, что Хиггинс рассержен тем поворотом, который принял разговор, и молчал. Но не Маргарет, хотя и она понимала, что Хиггинс говорит то, что чувствует. Инстинкт говорил ей, что этот вопрос слишком серьезен и требует полной ясности.
− И что за способы и средства у Союза?
Николас взглянул на нее, будто упорно сопротивлялся ее желанию узнать правду. Но спокойное выражение ее лица, терпеливый и доверчивый взгляд, устремленный на него, заставили его ответить.
− Что ж! Если человек не принадлежит Союзу, то тем, кто работает на соседнем станке, дан приказ не разговаривать с ним. Даже если он жалок или болен — все равно. Он — посторонний. Он — никто для нас. Он ходит среди нас, он работает среди нас, но он — никто. Я даже могу оштрафовать тех, кто говорит с ним. Вы попробуйте, мисс, попробуйте прожить год или два среди тех, кто отворачивается от вас, когда вы смотрите на них. Попробуйте работать среди людей, которые точат на вас зуб, и вы знаете, что никто не обрадуется и не проронит в ответ ни слова, если вы скажете, что вы рады. Если у вас на сердце тяжело, вы ничего им не расскажете, потому что они никогда не обратят внимания на ваши вздохи или грустные взгляды (а мужчина, который громко стенает, чтобы народ спрашивал его, что случилось — не мужчина) — просто попробуйте, мисс… по десять часов в течение трехсот дней, и вы поймете, что такое Союз.
− Боже мой! — воскликнула Маргарет, — какая тирания! Нет, Хиггинс, мне совершенно безразлично, злитесь вы или нет. Я знаю, что вы не можете сердиться на меня, но даже если вы рассердились, я должна сказать вам правду: никогда прежде я не слышала о более жестокой пытке. И вы являетесь членом Союза! И вы еще говорите о тирании хозяев!
− Нет, — ответил Хиггинс, — вы можете говорить то, что хотите. Между вами и моей злостью — глухая стена. Вы думаете, я забыл, кто лежит там, и как она любила вас? И это хозяева заставили нас грешить, если Союз — это грех. Не это поколение хозяев, может быть, но их отцы. Их отцы втоптали наших отцов в прах, стерли нас в порошок! Священник! Я слышал, как моя мать читала текст: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Так и с ними. В те дни мучительного угнетения и возник Союз. Это было необходимо. По мне, это необходимо и сейчас. Это противостояние несправедливости, — прошлой, настоящей или будущей. Оно может быть подобно войне; вместе с ним приходят преступления, но я думаю, большее преступление — оставить все так, как есть. Наш единственный шанс — связать людей вместе. И если некоторые — трусы, а некоторые — дураки, они могут идти с нами и присоединиться к великому маршу, чья сила только в количестве.
− О! — сказал мистер Хейл, вздыхая, — ваш Союз сам по себе был бы прекрасным, величественным… это было бы само христианство… Но он не радеет о пользе для всех… это просто один класс противостоит другому.
− Полагаю, мне пора идти, сэр, — сказал Хиггинс, когда часы пробили десять.
− Домой? — спросила Маргарет очень мягко. Он понял ее и пожал протянутую руку.
− Домой, мисс. Вы можете верить мне, хотя я — один из Союза.
− Я всецело доверяю вам, Николас.
− Постойте! — сказал мистер Хейл, поспешив к книжным полкам. — Мистер Хиггинс! Я уверен, вы присоединитесь к нашей семейной молитве?
Хиггинс с сомнением взглянул на Маргарет. Он встретил серьезный взгляд ее прекрасных глаз. В ее взгляде не было принуждения, только глубокий интерес. Он не ответил, но остался на месте.
Маргарет — сторонница церкви, ее отец — раскольник, Хиггинс — атеист вместе преклонили колени. Это не причинило им вреда.
Глава XXIX
Луч солнца
«Пришедшие на ум желания лишь слабо утешили,
Одно иль два печальных, скромных удовольствия
В бледном холодном свете надежды,
Посеребрившем их хрупкие крылья, тихо пролетели мимо…
Как мотыльки в лунном свете!»
Сэмюэль Тейлор Кольридж
«Юношеская военная песня»
На следующее утро Маргарет получила письмо от Эдит. Письмо было столь же пылким, восторженным и непоследовательным, как и сама писательница. Но Маргарет и сама обладала пылкой натурой, а потому чужая впечатлительность находила в ее душе отклик, — к тому же она привыкла с детства к характеру Эдит, а потому, читая письмо, совсем не замечала недостатков стиля.
Письмо гласило:
«О, Маргарет, тебе стоит уехать из Англии, чтобы увидеть моего мальчика! Он — очаровательный мальчуган, а в своих чепчиках он выглядит просто прелестно, особенно в том самом, что ему прислала ты — добрая, трудолюбивая маленькая леди с золотыми руками! Я уже заставила всех здешних матерей мне завидовать, а теперь я хочу показать его кому-то новому и услышать новые слова восхищения. Наверное, это все причины, а может быть, и нет. Нет, возможно, к этому примешивается любовь кузины. Но я так хочу, чтобы ты приехала сюда, Маргарет! Я уверена, это пойдет на пользу здоровью тети Хейл. Все здесь молоды и здоровы; у нас всегда голубое небо; у нас всегда светит солнце, и оркестр восхитительно играет с утра до ночи; и, возвращаясь к припеву моей песенки, — мой малыш всегда улыбается. Мне постоянно хочется, чтобы ты нарисовала его для меня, Маргарет. Не имеет значения, что он делает, — это самое милое, самое красивое, самое лучшее создание. Я думаю, я люблю его намного больше, чем своего мужа, который становится упрямым и раздражительным, он называет это «я обеспокоен». Но нет, он совсем не такой! Он только что принес новости о таком милом пикнике, который давали офицеры «Хазарда», стоящего на якоре в бухте. Но раз он принес такие замечательные новости, я беру свои слова назад. Разве никто не обжигался, сказав или сделав что-то сгоряча? Ну, я не могу обжечься, потому что поранюсь, и шрам будет уродливым. Но я забираю назад все свои слова как можно быстрее. Космо — просто прелестный ребенок, и совсем не упрямый, и не такой капризный, как муж. Только иногда он тоже бывает беспокойным. Я могу сказать, что без любви… обязанности жены… На чем я остановилась? Я знаю, что хотела сказать что-то особенное. А, вот… Дорогая Маргарет!.. Ты должна приехать и навестить меня. Тете Хейл это пойдет на пользу, как я уже сказала. Пусть доктор пропишет ей поездку. Скажи ему, что дым Милтона причиняет ей вред. Я не сомневаюсь, что так и есть. Три месяца (вы не должны приезжать на меньший срок) в этом прелестном солнечном климате, где виноград настолько привычен, как черника, совсем вылечат ее. Я не прошу дядю…» (Здесь письмо стало более лаконичным и последовательным: мистера Хейла следовало поставить в угол, как непослушного ребенка, за то, что оставил свой приход.) «…потому что, смею сказать, он не одобряет войну, солдат и музыкантов. Во всяком случае, я знаю, что многие Диссентеры — члены Мирного Общества, и я боюсь, что он не захочет приехать. Но если он захочет, дорогая, прошу, скажи, что Космо и я сделаем все возможное, чтобы он почувствовал себя счастливым. И я спрячу красное пальтишко Космо и его меч и заставлю музыкантов играть только серьезные, торжественные пьесы. Или, если они будут играть что-нибудь мирское и суетное, им придется играть в два раза медленнее. Дорогая Маргарет, если он захочет сопровождать тебя и тетю Хейл, мы постараемся доставить ему удовольствие, хотя я боюсь всякого, кто делает что-то для успокоения совести. Надеюсь, ты никогда не боялась. Скажи тете Хейл, чтобы не брала много теплой одежды, хотя боюсь, что когда вы вернетесь обратно, будет уже холодно. Но ты не представляешь, как здесь жарко! Я попыталась надеть свою роскошную индийскую шаль на пикник. Я долго поддерживала себя поговорками — «Гордость ― моя опора» — и тому подобными мыслями, но это было бесполезно. Я выглядела, как мамина собачка Крошка в слоновьей попоне, полузадушенная своим пышным нарядом. Поэтому я расстелила ее, как ковер, чтобы мы могли на ней сидеть. Вот и мой мальчик, Маргарет… если ты не упакуешь свои вещи сразу, как только получишь письмо, чтобы немедленно приехать и посмотреть на него, я подумаю, что ты — потомок царя Ирода!»
Маргарет хотелось хотя бы день пожить жизнью Эдит — без забот, в веселом доме, под солнечными небесами. Если бы желание могло перенести ее туда, — она бы уехала, просто на один день. Она страстно желала вернуть силу, которую могла дать перемена места… пусть всего на несколько часов оказаться в самой гуще той жизни, чтобы снова почувствовать себя молодой. Ей еще нет двадцати, а она вынуждена нести такое тяжелое бремя, что чувствует себя старухой. Это было первое, что она почувствовала. Затем Маргарет перечитала послание подруги и забыла о своих печалях ― письмо с его милой непоследовательностью живо воскресило в ее памяти саму Эдит. Маргарет весело смеялась, когда миссис Хейл вошла в гостиную, опираясь на руку Диксон. Маргарет поспешила поправить подушки. Ее мать выглядела слабее, чем обычно.
− Над чем ты смеялась, Маргарет? — спросила она, когда оправилась от слабости, усевшись на диван.
− Над письмом, которое получила этим утром от Эдит. Я прочту его тебе, мама?
Она прочитала письмо вслух, и временами казалось, что миссис Хейл слушает с интересом. Она поинтересовалась, какое имя дала Эдит своему мальчику, перечислила все возможные имена и все возможные причины, по которым ребенка можно назвать тем или иным именем. В самом разгаре всех этих рассуждений вошел мистер Торнтон ― он принес еще фруктов для миссис Хейл. Он не мог… да, по правде говоря, и не собирался отказывать себе в удовольствии увидеть Маргарет. Он полагал, что имеет право на небольшую награду. Это было твердое намерение человека, обычно благоразумного и сдержанного. Мистер Торнтон вошел в комнату, с первого взгляда заметив, что Маргарет здесь, но после холодного и сдержанного приветствия он, казалось, не позволял себе смотреть на нее. Он остался в гостиной только для того, чтобы преподнести персики миссис Хейл и сказать несколько добрых слов, а когда уходил, степенно прощаясь, его холодный и оскорбленный взгляд встретился с взглядом Маргарет. Она села бледная и молчаливая.
− Ты знаешь, Маргарет, мне действительно начинает нравиться мистер Торнтон.
Маргарет помолчала, а потом выдавила из себя равнодушное:
− Правда?
− Да! Я думаю, он в самом деле совершенствует свои манеры.
Вернув голосу прежнюю силу, Маргарет ответила:
− Он очень добрый и внимательный, без сомнения.
− Удивительно, почему никогда не приходит миссис Торнтон. Она, должно быть, знает, что я больна, раз прислала водяной матрас.
− Полагаю, она знает, как ты себя чувствуешь, от своего сына.
− Все же, мне бы хотелось повидаться с ней. У тебя здесь так мало друзей, Маргарет.
Маргарет понимала, чем обеспокоена миссис Хейл — она желала заручиться добротой женщины по отношению к дочери, которая скоро лишится матери. Но Маргарет не смогла ответить ей.
− Как ты думаешь, — сказала миссис Хейл, помолчав, — ты могла бы пойти и попросить миссис Торнтон навестить меня? Всего один раз, я не хочу причинять беспокойства.
− Я сделаю все, что захочешь, мама… но если… но когда Фредерик приедет…
− Ах, конечно! Мы должны держать двери закрытыми, мы не должны никого впускать. Я даже не знаю, смею ли я желать, чтобы он приехал или нет. Иногда я думаю, что не хочу этого. Иногда я вижу такие ужасные сны о нем.
− О, мама! Мы позаботимся о нем. Я скорее сама буду дежурить у двери, чем допущу, чтобы ему причинили малейший вред. Доверь мне заботу о нем, мама. Я буду оберегать его, как львица оберегает своего львенка.
− Когда от него придет письмо?
− Не раньше, чем через неделю, может и дольше.
− Мы должны отослать Марту заблаговременно. Не нужно, чтобы она была здесь, когда он приедет, чтобы затем пришлось спешно отсылать ее.
− Диксон, конечно, напомнит нам об этом. Я подумала, что если нам понадобится помощь по дому, пока он здесь, мы можем попросить Мэри Хиггинс. Она не сильна в работе, но она — хорошая девочка и приложит все усилия, чтобы хорошо выполнить работу, я уверена. И она бы ночевала у себя дома, и ей не нужно было бы подниматься наверх и знать, кто еще есть в доме.
− Как хочешь. Как захочет Диксон. Но, Маргарет, не употребляй эти ужасные милтонские слова. «Не сильна в работе» — от этого так и веет провинциальностью. Что бы сказала твоя тетя Шоу, если бы услышала, как ты говоришь?
− О, мама! Не пытайся запугать меня тетей Шоу, — ответила Маргарет, смеясь. — Эдит набралась всякого рода армейских словечек от капитана Леннокса, и тетя Шоу никогда не обращала на это внимания.
− Но твои слова — фабричный жаргон.
− Если я живу в промышленном городе, я должна говорить на фабричном языке, когда хочу. Мама, я могу удивить тебя многими словами, которые ты никогда в жизни не слышала. Я даже не уверена, знаешь ли ты, что такое «штрейкбрехер».
− Нет, дитя. Я только знаю, что звучит оно очень вульгарно, и мне не хочется, чтобы ты его употребляла.
− Хорошо, мамочка, не буду. Только тогда вместо него мне придется каждый раз употреблять его толкование.
− Мне не нравится этот Милтон, — ответила миссис Хейл. — Эдит права ― я так больна из-за этого дыма.
Маргарет вздрогнула, услышав слова матери. Ее отец только что вошел в комнату, и она забеспокоилась, чтобы гнетущее впечатление, которое произвели на него последние слова миссис Хейл, не усилилось, не получило никакого подтверждения. Она не знала, слышал ли он, что сказала миссис Хейл или нет. Маргарет поспешно переменила тему разговора, не зная, что за отцом идет мистер Торнтон.
− Мама обвинила меня в том, что я набралась вульгарности после того, как мы приехали в Милтон.
«Вульгарность», о которой говорила Маргарет, относилась только к употреблению местных слов, а само выражение появилось из разговора, который они вели. Но мистер Торнтон нахмурил брови, и Маргарет вдруг поняла, как неверно он может истолковать ее слова. Поэтому, следуя естественному желанию не причинять ненужной боли, она заставила себя выйти вперед и поприветствовать его, продолжая говорить на прежнюю тему, но явно обращаясь к нему.
− Скажите, мистер Торнтон, хотя слово «штрейкбрехер» звучит не очень красиво, разве оно не выразительно? Можно ли обойтись без него, говоря о том, что оно означает? Если употребление местных слов — вульгарно, то в приходе я была очень вульгарна, разве нет, мама?
Маргарет не привыкла навязывать свою тему разговора другим. Но сейчас ей так хотелось, чтобы мистер Торнтон не почувствовал раздражения, случайно услышав ее слова, что еще не договорив, она покраснела от осознания сделанного, тем более, что мистер Торнтон, казалось, едва уловил суть или смысл того, о чем она говорила, и прошел мимо нее сдержанным, чопорным шагом, чтобы поговорить с миссис Хейл.
Увидев мистера Торнтона, Маргарет вспомнила, что миссис Хейл хотела видеть его мать и доверить Маргарет ее заботе. Маргарет, сидя в нестерпимом молчании, сердилась и укоряла себя за то, что ей так тяжело сохранить сердце спокойным, когда мистер Торнтон находится рядом, и мать тихо просит, чтобы миссис Торнтон пришла и навестила ее. Лучше всего будет, если она придет поскорее, — завтра, если это будет возможно. Мистер Торнтон обещал, что его мать на днях посетит миссис Хейл, поговорил немного, а затем собрался уходить. И движения Маргарет, и ее голос, казалось, сразу же освободились от невидимых оков. Он не взглянул на нее, и все же каким-то образом он знал, где она находится, и если случайно его взгляд останавливался на Маргарет, он ненадолго задерживался на ней. Если она говорила, он не уделял внимания ее словам, но его следующая реплика, обращенная к кому-то еще, была предопределена тем, что она сказала. Иногда это был ответ на ее замечание, обращенный к другому собеседнику, как будто не имеющий к ней отношения. Его манеры не были плохими от невежества; это были намеренно плохие манеры, — таким образом он давал понять, что все еще обижен. Позже он сам пожалел об этом. Что же касается Маргарет, то она думала о нем больше, чем раньше, но не с любовью, а с сожалением. Она жалела, что ранила его так глубоко, и хотела бы вернуться к прежней противоречивой дружбе. Она понимала, что в те времена он испытывал к ней уважение, так же как и к остальным членам ее семьи. И сейчас она как будто молча извинялась за свои чересчур жестокие слова, которые были следствием поступков в день бунта.
Но мистер Торнтон сильно обиделся на эти слова. Они звенели в его ушах, и он гордился, что поступил справедливо, проявив доброту к ее родителям. Он ликовал, показывая собственную силу, когда заставлял себя встречаться с ней лицом к лицу, всякий раз придумывая, что могло бы доставить удовольствие ее матери и отцу. Он думал, что ему тяжело будет видеть ту, которая так сильно оскорбила его, но он ошибался. Находиться с ней в одной комнате, ощущать ее присутствие было сладостной мукой. Но, как я уже говорила, он был недостаточно проницателен и беспристрастен, анализируя мотивы своих поступков.
Глава XXX
Наконец дома
«Молчащих птиц начнется перезвон»
Роберт Саутвелл. «Череда времен»
(пер. А.Лукьянова)
«Никогда не прячь свою потаенную боль,
Не позволяй облакам воспоминаний застилать горизонт,
Не склоняй свою голову! Ты вернулся домой!»
Миссис Химанс
Миссис Торнтон пришла в дом Хейлов на следующее утро. Несчастной миссис Хейл стало намного хуже. Неожиданная перемена — этот очевидный шаг к смерти — случилась ночью, и вся семья испугалась, увидев, как побледнело и осунулось ее лицо за двенадцать часов страданий. Миссис Торнтон, которая не видела ее несколько недель, сразу смягчилась. Она пришла только потому, что сын попросил ее об одолжении, но вооружилась горьким чувством оскорбленного достоинства по отношению к семье, воспитавшей Маргарет. Она сомневалась, что миссис Хейл серьезно больна. Она сомневалась, что так уж необходимо немедленно удовлетворять каприз этой леди, жертвуя собственными планами на день. Миссис Торнтон заявила сыну, что желала бы, чтобы Хейлы никогда не приезжали в Милтон, чтобы он никогда не знакомился с ними, чтобы бесполезные языки, вроде латыни и греческого, никогда не были придуманы. Он молча выслушал ее слова, но когда она закончила свою обличительную речь против мертвых языков, он спокойно, коротко и решительно повторил свою просьбу: он хотел бы, чтобы его мать пошла и навестила миссис Хейл в назначенное время — наиболее удобное для больной. Миссис Торнтон неохотно подчинилась желанию своего сына, любя его сильнее за подобное проявление чувств, но в душе по-прежнему считая, что он чрезмерно великодушен, не разрывая отношения с Хейлами.
По мнению миссис Торнтон, великодушие ее сына было сродни слабости. Но презрение к мистеру и миссис Хейл и неприязнь к Маргарет занимали ее мысли лишь до тех пор, пока она не почувствовала всю их ничтожность перед темной тенью крыльев ангела смерти. На кровати лежала миссис Хейл — мать, как и она, но намного моложе ее — и не было надежды, что она когда-нибудь сможет подняться. В этой затемненной комнате свет не отличался от тени, не было никакого движения, даже самого незаметного, — лишь чередование шепота и тишины. Когда миссис Торнтон, сильная и полная жизни, вошла, миссис Хейл лежала неподвижно, хотя по выражению ее лица было понятно, что она понимает, кто перед ней. Но в первую минуту она даже не приоткрыла глаза, — только крупные слезы выступили на ее ресницах. Потом, слабой рукой нащупав на одеяле сильные пальцы миссис Торнтон, миссис Хейл сказала, едва дыша, (миссис Торнтон пришлось наклониться, чтобы услышать):
− Маргарет… у вас есть дочь… моя сестра в Италии. Мое дитя останется без матери… В незнакомом месте… если я умру… вы будете…
И туманный, блуждающий взгляд миссис Хейл, полный глубокой тоски, остановился на лице миссис Торнтон. Какое-то время выражение ее лица не менялось, оно по-прежнему было мрачным и застывшим. Но глаза больной затуманились медленно выступившими слезами, и она, возможно, увидела, как на застывшие черты лица ее гостьи набежала тень. Не мысль о сыне или о живой дочери Фанни взволновала в конце концов сердце миссис Торнтон. А внезапное воспоминание о маленькой дочери, умершей в младенчестве много лет назад, навеянное атмосферой комнаты, словно внезапный солнечный луч расплавило ледяную корку, за которой пряталась нежная и чуткая женщина.
− Вы хотите, чтобы я была другом мисс Хейл, — сказала миссис Торнтон своим размеренным тоном, который не смягчился, как ее сердце, но стал ясным и отчетливым.
Миссис Хейл, не отрывая взгляда от лица миссис Торнтон, сжала руку, лежащую под ее рукой на покрывале. Она не могла говорить. Миссис Торнтон вздохнула:
− Я буду настоящим другом, если обстоятельства потребуют этого. Но не любящим другом. Такой я не смогу быть… — «для нее», хотела она добавить, но смолчала, взглянув на бледное, встревоженное лицо миссис Хейл. — Не в моем характере показывать чувства, даже когда я испытываю их, я не люблю давать советов. Все же, по вашей просьбе, если это вас успокоит, я обещаю вам.
Затем последовала пауза. Миссис Торнтон была слишком порядочной, чтобы обещать то, что не имела намерения выполнить. А выполнить обет из-за великодушия к Маргарет, которую она в этот момент не любила даже больше, чем прежде, было трудно, почти невозможно.
− Я обещаю, — сказала она с важной серьезностью, которая все же наполнила умирающую женщину верой во что-то более неизменное, чем сама жизнь — трепетная, мелькающая, изменчивая жизнь! — Я обещаю, что в любом затруднении, в котором мисс Хейл…
− Зовите ее Маргарет! — задыхаясь, произнесла миссис Хейл.
−…в котором она обратится ко мне за помощью, я сделаю все возможное, чтобы помочь ей, как будто она — моя собственная дочь. Я также обещаю, что если увижу, что она поступает, по моему мнению, неправильно…
− Но Маргарет никогда не поступает неправильно… умышленно неправильно, — взмолилась миссис Хейл.
Миссис Торнтон продолжила, как и прежде, будто не слышала:
− Если я когда-нибудь увижу, что она поступает, как я полагаю, неправильно — в том случае, когда ее поступок не затрагивает меня или мою семью, иначе, возможно, я была бы лично заинтересована — я скажу ей об этом честно и прямо, как бы я поступила с собственной дочерью.
Последовала долгая пауза. Миссис Хейл почувствовала, что это обещание не было полным, и все же для нее этого было достаточно. Оно имело оговорку, которую она не поняла. Но она чувствовала слабость, головокружение и усталость. Миссис Торнтон продумывала все возможные случаи, в которых она обещала действовать. Она испытывала жестокое удовольствие при мысли, что расскажет Маргарет нелестную правду под предлогом выполнения своего долга. Миссис Хейл начала говорить:
− Я благодарю вас. Я молю Господа благословить вас. Я никогда больше не увижу вас в этом мире. Но в своих последних словах я благодарю вас за ваше обещание проявить доброту к моей девочке.
− Не доброту! — резко сказала миссис Торнтон.
Но, произнеся эти слова, она облегчила свою совесть и не сожалела, что они не были услышаны. Она пожала мягкую вялую руку миссис Хейл, поднялась и вышла из дома, не повидав Маргарет.
В то время как миссис Торнтон разговаривала с миссис Хейл, Маргарет и Диксон совещались, как им сохранить приезд Фредерика в полной тайне от всех посторонних. Письмо от него ожидалось со дня на день, и он, несомненно, отправится за ним следом. Марту необходимо отослать отдохнуть. Диксон должна охранять входную дверь, впуская только нескольких посетителей, что всегда приходили в кабинет мистера Хейла — болезнь миссис Хейл была для этого уважительной причиной. Если в помощь Диксон на кухне потребуется Мэри Хиггинс, она будет как можно реже слышать и видеть Фредерика. В крайнем случае, для нее он будет зваться мистер Дикинсон. К счастью, Мэри нелюбопытна и недогадлива.
Они решили, что Марте следует сегодня же поехать навестить мать. Маргарет посчитала, что не стоит делать этого накануне, иначе показалось бы странным, что они отпустили служанку, когда больной хозяйке требуется так много заботы.
Бедная Маргарет! Весь день ей пришлось исполнять роль преданной дочери и делиться силами с отцом, чтобы он не впал в отчаяние. Когда после каждого приступа боли у миссис Хейл наступало кратковременное облегчение, он убеждал себя, что это − начало окончательного выздоровления. И поэтому, когда начинался новый приступ — с каждым разом все тяжелее — мистер Хейл страдал, переживая глубокое разочарование. Днем он сидел в гостиной, не в состоянии выносить одиночество в кабинете или занять себя чем-то. Он положил голову на руки, скрещенные на столе, и Маргарет было больно видеть его таким, и, так как он не разговаривал, ей не хотелось утешать его. Марту отослали. Диксон сидела с миссис Хейл, пока та не заснула. В доме было тихо; опустилась темнота; никто не позаботился зажечь свечи. Маргарет сидела у окна, выходящего на улицу, где горели фонари, но не видела ничего, только слышала тяжелые вздохи отца. Ей не хотелось спускаться за свечой, чтобы не нарушить безмолвную сдержанность своего присутствия − не думая о ней, отец мог бы дать волю более сильным чувствам. И все же она собиралась пойти и присмотреть за огнем в кухне, когда услышала приглушенный звонок в дверь. Настойчивая трель, казалось, заполнила весь дом, хотя сам звук был не слишком громким. Она вскочила, прошла мимо отца, который даже не пошевелился от приглушенного, надоедливого звука, вернулась и нежно поцеловала его. И, тем не менее, он не шелохнулся, не обратил внимания на ее нежное объятие. Она медленно спустилась вниз, подошла в темноте к двери. Диксон накинула бы цепочку на дверь, прежде чем открыть, но Маргарет забыла об осторожности, занятая своими мыслями. Высокий мужчина стоял перед ней − она видела лишь темный силуэт на фоне освещенной улицы. Мужчина повернулся, чтобы уйти, но при звуке открывающейся защелки быстро обернулся.
− Здесь живет мистер Хейл? — спросил он чистым, сильным голосом.
Маргарет вздрогнула всем телом. Сначала она не ответила. Через мгновение она выдохнула:
− Фредерик! — и протянула руки, чтобы схватить его за руку и втянуть в дом.
− О, Маргарет! — сказал он, удерживая ее за плечи, после того, как они расцеловались, как будто даже в темноте он мог видеть ее лицо и прочитать по нему ответ на свой вопрос быстрее, чем могли его дать слова.
− Мама! Она жива?
− Да, она жива, дорогой, дорогой брат! Она очень больна, но жива! Она жива!
− Слава Богу! — сказал он.
− Папа совершенно подавлен этим горем.
− Вы ждали меня, правда?
− Нет, мы не получали письма.
− Значит, я опередил его. Но мама знает, что я еду?
− О! Мы все знали, что ты приедешь. Но подожди немного! Иди сюда. Дай мне твою руку. Что это? О, это твой саквояж. Диксон закрыла ставни. Вот это — папин кабинет, я могу принести тебе стул, чтобы ты мог немного отдохнуть, пока я пойду и скажу ему.
Маргарет на ощупь нашла свечку и спички. Внезапно, когда слабый свет осветил их, она ощутила робость. Она заметила, что цвет лица ее брата был необычно темным, и поймала внимательный взгляд пары удивительно красивых голубых глаз, что внезапно заблестели, когда Фредерик понял, что сестра тоже украдкой изучает его. Но хотя брат и сестра взглядами выразили взаимную симпатию друг к другу, они не обменялись ни словом. Маргарет была уверена, что полюбит брата, как товарища, так же сильно, как уже любит его как близкого родственника. На сердце у нее было замечательно легко, когда она поднялась наверх. Печаль стала меньше, и она была не такой тяжелой из-за присутствия рядом того, кто точно также переживал горе, как и она сама. Даже подавленность отца не могла ослабить ее радость. Он по-прежнему сидел, беспомощно облокотившись на стол. Но у нее было заклинание, которое поднимет его. И она воспользовалась им, возможно, слишком настойчиво, так как тоже нуждалась в утешении.
− Папа, — сказала она, нежно обнимая его за шею. Подняв его усталую голову с легким принуждением и обняв ее руками, она смогла взглянуть ему в глаза, наполняя его собственной силой и уверенностью. — Папа! Угадай, кто здесь!
Он посмотрел на нее, и она увидела в их туманной печали легкий проблеск догадки, которую он отклонил как нелепую выдумку.
Он отвернулся и опять спрятал лицо в руках, лежавших на столе, как и раньше. Она услышала его шепот и наклонилась, чтобы послушать.
− Я не знаю. Не говори мне, что это Фредерик… не Фредерик. Я не вынесу этого — я слишком слаб. А его мать умирает!
Он начал плакать и причитать, как ребенок. Его слова так отличались от того, на что надеялась Маргарет и что ожидала услышать, что она отвернулась разочарованная и помолчала минуту. Затем она снова заговорила — совсем другим тоном — не так ликующе, но более ласково и деликатно.
− Папа, это Фредерик! Подумай о маме, как она обрадуется! И как мы должны радоваться ради нее! И ради него тоже, ради нашего бедного мальчика!
Мистер Хейл не изменил позы, но казалось, что он пытается осознать случившееся.
− Где он? — спросил он наконец, по-прежнему пряча лицо.
− В твоем кабинете, совершенно один. Я зажгла свечу и поднялась сказать тебе. Он совершенно один и недоумевает, почему…
− Я пойду к нему, — прервал ее отец.
Он поднялся и оперся на ее руку, как слепой на поводыря.
Маргарет подвела его к двери кабинета, но она была так взволнована, что почувствовала, что не сможет вынести их встречи. Она повернулась и побежала наверх, горько плача. Впервые за несколько дней она позволила себе подобное облегчение. Теперь она почувствовала, каким огромным было напряжение. Но Фредерик приехал! Он — любимый брат — был здесь, в безопасности, снова с ними! Она едва могла поверить в это. Маргарет перестала плакать и открыла дверь своей спальни. Она не слышала звука голосов и испугалась, что это ей приснилось. Она спустилась вниз и прислушалась у двери кабинета. Да, они действительно были там, этого было достаточно. Она пошла на кухню и помешала угли в камине, зажгла свечи и приготовила еду, чтобы скиталец подкрепил свои силы. Как удачно, что мама спит! Она поняла, что это так, по свету свечи, который пробивался через замочную скважину двери ее спальни. Путешественнику необходимо отдохнуть и прийти в себя, и первое волнение от встречи с отцом должно улечься, прежде чем матери станет известно о необычном событии.
Когда все было готово, Маргарет открыла дверь кабинета и вошла как служанка с полным подносом, держа его на вытянутых руках. Она гордилась тем, что прислуживает Фредерику. Но он, когда увидел ее, неожиданно встал и забрал у нее ее ношу. Брат и сестра вместе накрывали на стол, мало говоря, но соприкасаясь руками. Их взгляды разговаривали на привычном языке родства и симпатии. Огонь в камине погас, и Маргарет сама решила разжечь его — вечерами становилось прохладно — стараясь не шуметь, чтобы не разбудить миссис Хейл.
− Диксон говорит, что умение разжигать огонь — это талант, мастерство не купить.
− «Poeta nascitur, non fit», — пробормотал мистер Хейл. И Маргарет была рада услышать цитату еще раз, как бы тихо она ни прозвучала.
− Старая, добрая Диксон! Как мы расцелуемся с ней! — сказал Фредерик. — Она обычно целовала меня, а потом смотрела мне в лицо, чтобы увериться, тот ли я человек, а затем снова начинала целовать! Но, Маргарет, ты как сапожник! Я никогда не видел такой неловкой, бесполезной пары рук. Беги и вымой их, чтобы приготовить для меня хлеб с маслом, и оставь камин. Я справлюсь. Разжигание камина — одна из моих врожденных способностей.
Маргарет вышла и вернулась, не в силах усидеть на месте. Чем больше требовалось Фредерику, тем приятнее ей было выполнять его желания, и он интуитивно понимал это. Это была радость, овладевшая домом скорби, и от этого она ощущалась намного острее, потому что в глубине своих сердец они знали, какое непоправимое горе ожидает их.
Посреди разговора они услышали шаги Диксон на лестнице. Мистер Хейл вскочил со своего большого кресла, в котором он сидел, расслабившись, мечтательно глядя на своих детей, как будто они разыгрывали какую-то счастливую пьесу, которую было приятно смотреть, но которая была далека от реальности, и в которой у него не было роли. Он встал и уставился на дверь, выказывая такое странное, внезапное желание спрятать Фредерика от глаз постороннего человека, даже если это была преданная Диксон, что сердце Маргарет затрепетало — она вспомнила о новых страхах, появившихся в их жизни. Она схватила Фредерика за руку и крепко сжала ее, нахмурившись от мрачной мысли и стиснув зубы. И все же они знали, что это была всего лишь размеренная поступь Диксон. Они услышали ее шаги в коридоре, ведущем на кухню. Маргарет встала.
− Я пойду и скажу ей. И посмотрю, как там мама.
Миссис Хейл проснулась. Сначала она бредила, но, выпив чаю, она почувствовала себя лучше, хотя и не была расположена говорить. Было бы лучше не говорить ей на ночь, что приехал ее сын. Ожидаемый визит доктора Дональдсона добавит еще немало волнения в этот вечер. И он, возможно, скажет им, как подготовить ее к встрече с Фредериком. Он — здесь, в доме, и его могли позвать в любой момент.
Маргарет не могла сидеть спокойно. Для нее было облегчением помогать Диксон во всех хлопотах для «мастера Фредерика». Казалось, что она больше никогда не устанет. Каждый мимолетный взгляд в комнату, где он сидел с отцом, беседуя, — она не знала о чем и не интересовалась — придавал ей силы. У нее еще будет время поговорить с ним и послушать его; она была уверена в этом и не спешила тратить драгоценные мгновения. Ей нравилось смотреть на брата. У него были утонченные черты лица, утратившие изнеженность из-за смуглого цвета кожи и напряженного выражения. Его взгляд был, как правило, веселым, но временами глаза и очертания рта так внезапно менялись, что у Маргарет появлялась мысль о каком-то подавляемом чувстве, что почти пугало ее. Но этот взгляд появился только на мгновение, и в нем не было ни упрямства, ни мстительности. Это было скорее то мгновенное выражение свирепости, свойственное лицам всех выходцев из нецивилизованных и южных стран — свирепости, которая усиливает очарование сменяющей ее детской мягкости. Маргарет, возможно, боялась жестокости и импульсивного характера брата, но ничто не могло ее заставить не доверять или, по крайней мере, испытывать отвращение к нему. Напротив, их взаимоотношения имели для нее особое очарование с самого начала. Она узнала позже, как дорого ей придется заплатить за чувство абсолютного доверия, которое она испытывала в присутствии Фредерика. Он понимал своего отца и мать — их характеры и слабости — и вел себя с беспечной легкостью, которая была самой нежной заботой, не причиняющей боли и не ранящей их чувств. Он, казалось, интуитивно знает, когда естественная живость в его поведении и разговоре не будет раздражать отца или может облегчить боль матери. Всякий раз это делалось невзначай, его терпеливая преданность и бдительность превратились в игру и сделали из него восхитительную сиделку. Маргарет была тронута почти до слез упоминаниями о том, какие проделки он совершал в детстве в приходе Нью Форрест. Он никогда не забывал ни ее, ни Хелстон за все время скитаний в дальних странах среди чужих людей. Она могла говорить с ним о прошлом, не боясь утомить его. Она боялась Фредерика до его приезда, хотя с нетерпением ожидала его. Маргарет понимала, что семь или восемь лет, которые прошли с их последней встречи, сильно изменили ее саму, и, забывая, как много осталось в ней от былой Маргарет, она убедила себя, что если ее вкусы и чувства так переменились, несмотря на домашнюю жизнь, то его трудная профессия, с которой она была недостаточно знакома, должна была превратить высокого подростка в форме гардемарина, которого она помнила и на которого смотрела с таким благоговейным трепетом, в другого Фредерика. Но в разлуке они стали ближе друг другу по возрасту, так же, как и во многом другом. Именно это облегчало ношу Маргарет в то печальное время. Другого света кроме присутствия Фредерика для нее не было. За несколько часов миссис Хейл оправилась достаточно, чтобы увидеть сына. Она сидела, держа его за руки. Она не расставалась с ним даже когда спала. И Маргарет пришлось кормить его, как младенца, чтобы он не разбудил мать, убрав хоть один палец. Миссис Хейл проснулась и застала их за этим занятием. Она медленно повернула голову на подушке и улыбнулась своим детям, как будто поняла, что они делают и почему.
− Я очень эгоистична, — сказала она, — но это не продлится долго.
Фредерик наклонился и поцеловал слабую руку, завладевшую его рукой.
Доктор Дональдсон предупредил Маргарет, что это состояние безмятежности не продлится долго. После ухода доброго доктора она прокралась к Фредерику, которого во время визита врача умоляли сидеть тихо в дальней гостиной — обычно это была комната Диксон.
Маргарет рассказала брату о том, что сказал доктор Дональдсон.
− Я в это не верю, — воскликнул он. — Она очень больна, она может быть опасно больна и находится в непосредственной опасности. Но я не могу представить, что все так ужасно, словно она находится на пороге смерти. Маргарет! Ее должен посмотреть другой доктор… какой-нибудь лондонский врач. Ты никогда не думала об этом?
− Да, — ответила Маргарет, — не раз. Но я не верю, что это принесет какую-то пользу. И ты знаешь, у нас нет денег, чтобы привезти сюда какого-нибудь известного лондонского хирурга, и я считаю, что доктор Дональдсон не уступает в своем искусстве самому лучшему из докторов.
Фредерик начал нетерпеливо шагать по комнате.
− У меня есть кредит в Кадисе, — сказал он, — но не здесь, из-за того, что мне пришлось изменить имя. Почему отец оставил Хелстон? Это было ошибкой.
− Это не было ошибкой, — мрачно ответила Маргарет. — И, прежде всего, постарайся, чтобы папа не услышал того, что ты сейчас сказал. Я вижу, как он мучается от мысли, что мама не заболела бы, если бы мы остались в Хелстоне, и тебе неизвестно, насколько папа измучил себя упреками.
Фредерик прогуливался, как будто находился на юте корабля. Наконец он остановился напротив Маргарет и некоторое время смотрел на ее поникшую и унылую позу.
− Моя маленькая Маргарет! — сказал он, погладив ее. — Давай надеяться, как можно дольше. Бедная маленькая женщина! Что! Все лицо мокро от слез? Я буду надеяться. Я буду надеяться, несмотря на то, что скажет тысяча докторов. Держись, Маргарет, и будь достаточно храброй, чтобы надеяться!
Маргарет задохнулась, попытавшись заговорить, а когда она заговорила, то голос прозвучал приглушенно.
− Я должна постараться быть достаточно смиренной, чтобы верить. О, Фредерик! Мама стала так меня любить! И я стала понимать ее. А теперь смерть отдаляет нас друг от друга!
− Успокойся, успокойся, успокойся! Давай поднимемся наверх и сделаем что-нибудь — это лучше, чем терять драгоценное время. Много раз от размышлений мне становилось грустно, дорогая, но я никогда не грустил, если был занят делом. Знаешь, есть такое изречение: «Получай деньги, сын мой, честно, если можешь, но получай деньги». Мой принцип — «Делай что-нибудь, сестра моя, делай добро, если можешь. Но, во всяком случае, делай что-нибудь».
− Не исключая вреда, — сказала Маргарет, слабо улыбаясь сквозь слезы.
− Ни в коем случае. Не надо сожалеть о сделанном. Исправь побыстрее свои ошибки, если ты сознателен, хорошим поступком. Так, как мы в школе исправляли задачку на грифельной доске, наполовину стирая неправильное решение. Это лучше, чем смачивать губку слезами — и меньше потеря времени, и больше толка.
Если поначалу теория Фредерика показалась Маргарет довольно грубой, она увидела, как на деле эта теория постоянно приносит много пользы. После бессонной ночи, проведенной с матерью, — Фредерик настоял на том, чтобы сидеть у ее постели, — утром, перед завтраком он занимался тем, что придумывал подставку для ног Диксон, которая сильно уставала после дежурства у постели миссис Хейл. Во время завтрака он увлек мистера Хейла рассказами о своей бурной жизни в Мексике, Южной Америке и где-то еще. Маргарет в отчаянии оставила все попытки вывести мистера Хейла из подавленного настроения. Его депрессия передавалась и ей, — она находилась в таком состоянии, что совсем не могла говорить. Но Фред, верный своей теории, что-то непрерывно делал, и разговор за завтраком развеял общую подавленность.
Но в тот же день еще до наступления ночи подтвердились опасения доктора Дональдсона. У миссис Хейл начались конвульсии, и когда они прекратились, она была без сознания. Ее муж мог только лежать рядом с ней, сотрясая кровать своими рыданиями. Сильные руки сына нежно приподняли ее тело, придав ему более удобное положение. Руки дочери умыли ей лицо, но она не узнала своих детей. Она больше никогда не узнает их, пока они снова не встретятся на Небесах.
Прежде чем наступило утро, все было кончено.
Позднее Маргарет пришла в себя от дрожи и отчаяния и стала стойким ангелом утешения для своего брата и отца. Фредерик потерял самообладание — все его теории были теперь бесполезны. Он плакал так сильно, закрывшись один в своей маленькой комнате на ночь, что Маргарет и Диксон спустились вниз в ужасе предупредить его, чтобы он вел себя потише. В доме были тонкие перегородки, и соседи рядом могли услышать его сильные, отчаянные рыдания, так отличающиеся от медленной трепетной муки людей, привычных к скорби, которые не осмеливаются восстать против безжалостной судьбы, зная, кто определяет ее.
Маргарет вместе с отцом сидела в комнате покойной. Если бы мистер Хейл плакал, она была бы рада. Но он сидел у кровати очень тихо, и только время от времени открывал лицо жены и нежно его гладил, издавая какие-то невнятные звуки, похожие на те, что издает самка животного, лаская своего детеныша. Он не замечал присутствия Маргарет. Один или два раза она подходила поцеловать его, и он принимал ее поцелуи, а потом легко отталкивал ее, как будто ее нежность нарушала его единение с покойной женой. Он вздрогнул, когда услышал плач Фредерика, и потряс головой:
− Бедный мальчик! Бедный мальчик! — сказал он, больше не обращая на него внимания.
Сердце Маргарет разрывалось от горя. Думая об отце, она не могла думать о своей собственной потере. Ночь подходила к концу, уже начинался новый день, когда неожиданно тишину в комнате нарушил голос Маргарет, такой чистый, что она сама вздрогнула от этого звука:
− Да не смущается сердце ваше, — было сказано.
И она тихо, но внятно прочитала всю главу, полную невыразимого утешения.
Глава XXXI
Должно ли быть забыто старое знакомство?
«Покажи не эту манеру и не эти черты,
А падение грешника и хитрость змеи»
Джордж Крэбб «Жизнь Блэнли»
Наступило холодное, промозглое октябрьское утро. Не деревенское утро с мягкой серебристой дымкой, исчезающей прежде, чем солнечные лучи подчеркнут всю величественную красоту природы, а октябрьское утро в Милтоне, где вместо серебристой дымки царил тяжелый туман, где солнце едва освещало длинные и темные улицы, лишь временами проглядывая сквозь густые облака. Маргарет вяло бродила по дому, помогая Диксон по хозяйству. Слезы застилали ей глаза, но у нее не было времени дать волю слезам. Отец и брат зависели от нее; пока они предавались отчаянию, она должна работать, планировать, думать. Все приготовления к похоронам легли на ее плечи.
Когда огонь в камине разгорелся и весело затрещал, когда все было готово к завтраку, и чайник завел свою песню, Маргарет еще раз окинула взглядом комнату, прежде чем позвать мистера Хейла и Фредерика. Ей хотелось, чтобы все выглядело по возможности приветливо и уютно. И все же контраст между привычно накрытым столом, весeло пляшущим в камине огнем и ее собственными тоскливыми мыслями был таким разительным, что она разрыдалась. Маргарет стояла на коленях возле дивана, пряча лицо в подушках, чтобы никто не мог услышать ее плач, когда Диксон тронула ее за плечо.
− Успокойтесь, мисс Хейл, успокойтесь, дорогая! Вы не должны сдаваться, иначе что с нами будет? В доме нет другого человека, способного распоряжаться, а так много всего нужно сделать. Кто устроит похороны, кто придет на них, где они будут — все должно быть улажено. Мастер Фредерик вне себя от горя, а хозяин никогда ничего не мог уладить. Бедный джентльмен, он сейчас ходит, будто потерянный. Это очень плохо, моя дорогая, я знаю. Но смерть приходит к нам всем, и до сих пор вам не приходилось терять никого из друзей.
Возможно, так. Но эта утрата казалась просто огромной. Ее нельзя было сравнить ни с чем другим на свете. Маргарет не получила утешения от слов Диксон, но необычная нежность суровой старой служанки тронула ее сердце. И, больше желая показать свою признательность за эти слова, нежели по другой причине, Маргарет поднялась, улыбнулась в ответ на тревожный взгляд Диксон и пошла сказать отцу и брату, что завтрак уже готов.
Мистер Хейл вошел, будто во сне, бессознательно двигаясь, словно лунатик, чей взгляд и ум воспринимают вещи, далекие от настоящего. Фредерик вошел оживленно, с напускной веселостью, схватил руку сестры, взглянул ей в глаза и расплакался. Она старалась болтать о пустяках, поддерживая разговор за завтраком, чтобы помешать мыслям ее собеседников возвращаться к последней совместной трапезе, когда они в напряжении прислушивались к каждому звуку или шороху, доносящемуся из комнаты больной.
После завтрака Маргарет решилась поговорить с отцом о похоронах. Он кивал головой, соглашаясь со всем, что она предлагала, хотя многие из ее предложений противоречили друг другу. Маргарет не добилась от него определенного решения и медленно выходила из комнаты, чтобы посоветоваться с Диксон, когда мистер Хейл произнес ей вслед.
− Попроси мистера Белла, — сказал он глухим голосом.
− Мистера Белла?! — удивилась она. — Мистера Белла из Оксфорда?
− Мистера Белла, — повторил он. — Да. Он был моим шафером.
Маргарет поняла, чем объяснялось подобное решение отца.
− Я напишу ему сегодня же, — ответила она. Он опять погрузился в молчание.
Все утро Маргарет тяжело трудилась, желая отдохнуть от постоянной суеты скорбных дел. Ближе к вечеру Диксон сказала ей:
− Я сделала это, мисс. Я очень боялась за хозяина, что он помешался от горя. Он весь день просидел с бедной миссис, и когда я подслушала у двери, я услышала, что он без конца с ней разговаривает, будто она живая. Когда я вошла, он сидел довольно спокойный, но потупился. Поэтому я подумала про себя, что, должно быть, напугала его. И если сначала это потрясет его, то потом пойдет ему на пользу. Я сказала ему, что думаю, что для мастера Фредерика небезопасно находиться здесь. И я так считаю. Во вторник на улице я встретила человека из Саутгемптона, впервые с тех пор, как мы приехали в Милтон. Думаю, немногие из них сюда приезжают. Вот, это был молодой Леонардс — сын старого торговца тканями Леонардса — самый большой бездельник на свете. Он довел отца почти до смерти, а сам сбежал за море. Я никогда не выносила его. Он был на «Орионе» в то же самое время, что и мастер Фредерик, я знаю. Хотя я не помню, был ли он там во время мятежа.
− Он узнал тебя? — спросила Маргарет пылко.
− И это самое худшее. Не думаю, что он узнал бы меня, если бы я, как последняя дура, не назвала его по имени. Понимаете, он из Саутгемптона и оказался в незнакомом месте, иначе я никогда бы не назвала земляком такого отвратительного, никчемного парня. Он сказал: «Мисс Диксон! Кто бы мог подумать, что я встречу вас здесь? Но возможно, я ошибаюсь, и вы больше не мисс Диксон?» Я сказала, что он может обращаться ко мне как к незамужней леди, хотя если бы я не была такой разборчивой, я бы уже вышла замуж. Он был достаточно вежлив со мной и говорил, что «он-де не мог поверить, что встретил меня». Но такой парень не обведет меня вокруг пальца, так я ему и сказала. И в отместку я спросила о его отце, будто они были лучшими друзьями, — я-то знала, что он выгнал его из дома. Потом, чтобы досадить мне — видите, мы стали грубить, хоть и оставались вежливыми друг с другом, — он начал спрашивать о мастере Фредерике и рассказал, в какую неприятность тот попал, и как его повесят за участие в мятеже, если поймают, и как обещали награду в сто фунтов за его поимку, и какое бесчестье он принес своей семье — и все это, чтобы досадить мне, понимаете, моя дорогая, потому что когда-то я помогла старому мистеру Леонардсу задать Джорджу хорошую трепку, еще в Саутгемптоне. Как будто неприятности мастера Фредерика когда-нибудь отмоют Джорджа Леонардса добела или он перестанет быть отвратительным, грязным мерзавцем! Поэтому я ответила ему, что другие семьи были бы рады, если бы считали, что честно зарабатывают на жизнь, поскольку я знала тех, у которых были причины краснеть за своих сыновей и выгнать их из дома. Но этот нахал мне ответил, что он находится в секретном положении, и если я знаю какого-нибудь молодого человека, который к своему несчастью поступил дурно, а потом захотел исправиться, он не возражал бы взять его под свое покровительство. Да кто он такой! Взял и разбередил рану. Я давно так плохо себя не чувствовала, как в тот день, пока стояла и разговаривала с ним. Я могла расплакаться от досады, что мне не удалось больнее досадить ему. А он продолжал улыбаться мне в лицо, как будто принял все мои любезности за чистую монету. И я не могла понять, что он думает о том, что я сказала, потому что была уж слишком зла от его речей.
− Но ты ничего не сказала ему о нас… о Фредерике?
− Нет, — ответила Диксон. — У него не хватило ума спросить, где я остановилась. Да и я бы не сказала ему, даже если бы он спросил. Так же как и я не спросила его, какое-такое у него было важное положение. Он ждал омнибус. И когда тот подъехал, он остановил его. Но чтобы довести меня вконец, этот наглец обернулся, прежде чем встать на подножку, и сказал: «Если вы поможете мне заманить в ловушку лейтенанта Хейла, мисс Диксон, мы с вами разделим награду. Я знаю, вы бы хотели быть моим партнером, не так ли? Не робейте, скажите «да»». И он впрыгнул в омнибус, а я увидела его уродливое лицо — он смотрел на меня со злобной усмешкой и думал, что его последние слова добили меня.
Маргарет почувствовала себя очень неуютно после рассказа Диксон.
− Ты рассказала Фредерику? — спросила она.
− Нет, — ответила Диксон. — Я была очень обеспокоена тем, что Леонардс в городе. Но было еще столько всего, о чем нужно было подумать, что я не стала задумываться об этом. Но когда я увидела хозяина, сидящего в оцепенении, с таким остекленевшим и печальным взглядом, то подумала, что это встряхнет его и заставит хоть немного подумать о безопасности мастера Фредерика. Поэтому я все ему рассказала, хотя краснела, рассказывая, как молодой человек говорил со мной. Это пошло хозяину на пользу. Если нам и дальше нужно прятать мастера Фредерика, то ему, бедняге, лучше уехать, прежде чем приедет мистер Белл.
− О, я не боюсь мистера Белла. Но я боюсь этого Леонардса. Я должна рассказать Фредерику. Как выглядел Леонардс?
− Отвратительный парень, могу вас уверить, мисс. Борода такая, что я бы постыдилась ее носить — такая рыжая. И ко всему он говорил, что он на тайном положении, и был одет во фланель, как рабочий.
Было очевидно, что Фредерик должен уехать. Уехать немедленно, хотя его поддержка была нужна отцу и сестре, хотя забота о живой матери и скорбь по умершей, вновь связали его с семьей нерушимыми узами. Мистеру Хейлу будет трудно привыкнуть к этой мысли. Маргарет думала об этом, сидя у камина в гостиной, когда Фредерик быстро вошел в комнату — он выглядел по-прежнему мрачным и подавленным, но уже овладел собой и справился с приступом отчаяния. Он подошел к Маргарет и поцеловал ее в лоб.
− Какая ты бледная, Маргарет! — сказал он тихо. — Ты подумала обо всех, кроме себя. Приляг на диване, тебе нечего делать.
− Это самое худшее, — тихо сказала Маргарет. Но она все же легла, ее брат укрыл ей ноги шалью, а затем сел на пол рядом с ней.
Маргарет рассказала ему о разговоре Диксон с Леонардсом. Губы Фредерика сжались в узкую полоску.
− Хотелось бы мне разобраться с этим парнем. На борту корабля не было худшего моряка и худшего человека. Вот так… Маргарет, ты знаешь обстоятельства дела?
− Да, мама рассказывала мне.
− Вот, когда все достойные моряки были возмущены поведением капитана, этот парень был готов на все, лишь бы подлизаться… тьфу! И подумать только, он здесь! О, если бы он узнал, что я нахожусь в двадцати милях от него, он бы разыскал меня, чтобы отомстить за свои старые обиды. Я бы предпочел, чтобы кто-то другой, а не этот мошенник, получил эту сотню фунтов, в которую меня оценили. Как жаль, что бедную старую Диксон нельзя убедить выдать меня и получить обеспечение на старость.
− О, Фредерик, замолчи! Не говори так!
Мистер Хейл подошел к ним, дрожа от напряжения. Он подслушал, о чем они разговаривали. Мистер Хейл взял Фредерика за руку:
− Мой мальчик, ты должен ехать. Это очень плохо, но я понимаю, ты должен. Ты сделал все, что мог — ты успокоил ее.
− О, папа, разве он должен уехать? — спросила Маргарет, хоть и была сама убеждена, что это необходимо.
− Я заявляю, что твердо намерен взглянуть в лицо испытанию и выдержать его. Если бы я мог только найти доказательства! Я не могу вынести мысли, что нахожусь во власти такого мерзавца, как Леонардс. Я бы почти обрадовался… при других обстоятельствах… этот визит украдкой — в нем было свое очарование, то, которое француженка приписывала запретным удовольствиям.
− Одно из самых ранних моих воспоминаний, Фред, — сказала Маргарет, — то, как ты попался на краже яблок. У нас было много своих яблок — деревья ломились от них. Но кто-то сказал тебе, что украденные фрукты вкуснее, ты воспринял эти слова au pied de la lettre и отправился красть. С тех пор ты не изменился.
− Да, ты должен ехать, — повторил мистер Хейл, отвечая на вопрос Маргарет. Его мысли были сосредоточены только на этом, и ему было трудно уследить за ходом разговора детей — он и не пытался.
Маргарет и Фредерик посмотрели друг на друга. Это мгновенное понимание между ними исчезнет, если он уедет. В глазах было столько понимания, что слова были не нужны. Оба думали об одном и том же, пока уныние не овладело ими. Фредерик первый стряхнул его:
− Ты знаешь, Маргарет, сегодня днем я напугался сам и напугал Диксон. Я был у себя в комнате, когда услышал звонок в дверь, но подумал, что звонивший завершил свое дело и давно ушел. Поэтому я уже собирался выйти в коридор и открыл дверь комнаты, когда увидел Диксон, спускавшуюся вниз; она нахмурилась и втолкнула меня обратно в комнату. Я оставил дверь открытой и услышал, как она передала сообщение какому-то человеку, который находился в кабинете моего отца, и который потом ушел. Кто это мог быть? Кто-то из продавцов?
− Очень похоже, — равнодушно ответила Маргарет. — Это был маленький тихий человек, — он пришел за заказами около двух часов.
− Но это был не маленький человек, а большой, сильный мужчина, и он приходил после четырех.
− Это был мистер Торнтон, — сказал мистер Хейл.
Брат и сестра были рады, что им удалось вовлечь отца в разговор.
− Мистер Торнтон?! — удивилась Маргарет. — Я думала….
− Ну, маленькая, что ты думала? — спросил Фредерик, поскольку она не закончила предложение.
− О, только, — ответила она, покраснев и посмотрев на брата. — Я подумала, что ты имел в виду кого-то из другого класса, не джентльмена. Что кто-то пришел по поручению.
− Он выглядел как один из их класса, — небрежно ответил Фредерик. — Я принял его за продавца, а он, оказывается, промышленник.
Маргарет молчала. Она вспомнила, как вначале, прежде чем узнала характер мистера Торнтона, она говорила и думала о нем так же, как Фредерик. Не было ничего странного в том, что он произвел такое впечатление на ее брата, но все же она была немного обеспокоена этим. Ей хотелось дать понять Фредерику, что за человек мистер Торнтон, но она лишилась дара речи.
Мистер Хейл продолжил:
− Думаю, он приходил предложить любую помощь, что в его силах. Но я не смог встретиться с ним. Я попросил Диксон спросить его, не захочет ли он увидеться с тобой… Мне кажется, я попросил ее найти тебя, чтобы ты вышла к нему. Я не знаю, что я говорил.
− Он очень приятный знакомый, не так ли? — спросил Фредерик, бросая свой вопрос словно мяч, тому кто поймает.
− Он очень хороший друг, — ответила Маргарет, раз мистер Хейл молчал.
Фредерик помолчал какое-то время. Наконец он произнес:
− Маргарет, мне больно думать, что я никогда не смогу отблагодарить тех, кто был добр к вам. Ваши и мои знакомые не знают друг друга. Если мне удастся избежать военно-полевого суда, или если ты и папа приедете ко мне в Испанию, — он высказал свое последнее предположение наудачу, а потом вдруг решительно заговорил. — Вы не представляете, как бы мне хотелось, чтобы вы приехали. Там у меня хорошее положение… и я надеюсь, что оно будет еще лучше, — продолжил он, краснея как девушка. — Та Долорес Барбур, о которой я тебе рассказывал, Маргарет… мне бы хотелось, чтобы ты лучше узнала ее. Я уверен, она бы тебе понравилась, нет, ты бы полюбила ее — это правильное слово, понравилась — слишком бедное… ты бы полюбил ее, отец, если бы узнал ее. Ей нет восемнадцати. Но если она не передумает через год, то станет моей женой. Мистер Барбур не разрешает нам назвать это помолвкой. Но если бы вы приехали, то везде нашли бы друзей. Подумай об этом, папа. Маргарет, поддержи меня.
− Нет, с меня достаточно переездов, — сказал мистер Хейл. — Один переезд стоил мне жизни жены. В этой жизни больше не будет переездов. Она будет здесь, и здесь останусь и я до назначенного мне срока.
− О, Фредерик, — сказала Маргарет, — расскажи нам о ней еще. Я никогда не думала об этом, но я так рада. С тобой рядом будет тот, кто будет тебя любить и заботиться о тебе там. Расскажи нам о ней.
− Первым делом, она — католичка. Это единственное возражение, которое я предвижу. Но изменившееся мнение моего отца… нет, Маргарет, не вздыхай.
У Маргарет появилась другая причина вздыхать прежде, чем закончился разговор. Возможно, Фредерик сам был католиком, хотя еще и не сменил вероисповедания. Это была та самая причина, почему его сочувствие ее чрезмерному горю из-за того, что отец оставил церковь, было едва выражено в письмах. Она думала, что это была опрометчивость моряка, но правда состояла в том, что он сам удалился от той религии, в которой был крещен, — только его убеждения шли вразрез с убеждениями отца. О причинах, которые заставили его решиться на эту перемену, даже сам Фредерик не мог рассказать. Маргарет не решилась разговаривать на эту тему и снова заговорила о помолвке и приготовлениях к ней:
− Но ради нее, Фред, ты непременно попытаешься очистить себя от непомерных обвинений, выдвинутых против тебя, даже если обвинение в мятеже было справедливым. Если бы был военно-полевой суд, и ты бы смог найти свидетелей, ты мог бы, во всяком случае, рассказать, что твое неподчинение власти было вызвано несправедливым применением этой власти.
Мистер Хейл поднялся, чтобы послушать ответ сына.
− Во-первых, Маргарет, кто разыщет моих свидетелей? Все они — моряки, призванные на другие корабли, кроме тех, чьему свидетельству никто бы не поверил, поскольку они сами или принимали участие или сочувствовали мятежу. Во-вторых, позволь мне рассказать тебе, ты не знаешь, что такое военно-полевой суд и считаешь, что это собрание, где руководит справедливость, а на самом деле это суд, где авторитет значит в десять раз больше, чем показания свидетелей. В таких случаях сам свидетель вряд ли избежит давления.
− Значит, не стоит и пытаться выяснить, сколько свидетельств можно найти и выставить от твоего лица? Сейчас все те, кто знал тебя в прошлом, верят в твою вину без тени сомнения. Ты никогда не пытался оправдаться, и мы никогда не знали, где искать доказательства твоего оправдания. Теперь, ради мисс Барбур, очисти себя в глазах света. Ее может не волновать это — я уверена, что она верит в тебя так же, как и все мы. Но ты не должен позволить ей породниться с тем, кто находится под таким серьезным обвинением, не доказав всем, как обстоит дело. Ты не подчинился власти, это очень плохо. Но стоять рядом, безмолвствуя и бездействуя, когда властью так жестоко пользуются, было бы намного хуже. Люди знают, как ты поступил, но не знают мотивов, не знают, что ты отважно защищал слабых. Ради Долорес они должны знать.
− Но как я могу заставить их узнать? Я не уверен в непорочности и справедливости тех, кто будет моими судьями. Я не могу разослать повсюду глашатаев, чтобы они выкрикивали мое имя на улицах и превозносили мой героизм. Никто не прочитает брошюру, посвященную самооправданию, спустя столько лет после поступка, даже если я ее выпущу.
− Ты посоветуешься с юристом о своих шансах на оправдание? — спросила Маргарет, взглянув на брата и сильно покраснев.
− Сначала мне нужно найти моего адвоката и взглянуть на него, и узнать, понравлюсь ли я ему, прежде чем делать его своим наперсником. Многие не имеющие практики адвокаты могут обмануть свою совесть, решив, что легко заработают сотню фунтов, сделав доброе дело — сдав меня, преступника, в руки правосудия.
− Глупости, Фредерик! Потому что я знаю юриста, на чью честность можно положиться, чей талант в юриспруденции люди очень высоко оценивают. И который, я думаю, очень постарался бы для любого из… из родственников тети Шоу. Это мистер Генри Леннокс, папа.
− Я думаю, это хорошая мысль, — сказал мистер Хейл. — Но не предлагай ничего, что задержит Фредерика в Англии. Ради твоей матери.
− Ты можешь поехать в Лондон завтра ночным поездом, — продолжила Маргарет, вдохновленная своим планом. — Боюсь, он должен ехать завтра, папа, — сказала она нежно, — мы решили так из-за мистера Белла и неприятного знакомого Диксон.
− Да, я должен ехать завтра, — решительно произнес Фредерик.
Мистер Хейл застонал.
− Я не вынесу расставания с тобой, и все же я не нахожу места от беспокойства, что ты здесь долго задержался.
− Ну, тогда, — сказала Маргарет, — послушайте мой план. Он приедет в Лондон в пятницу утром. Я… ты бы мог…нет! Лучше я напишу записку для мистера Леннокса. Ты найдешь его в конторе в Темпле.
− Я составлю список всех моряков с борта «Ориона», которых вспомню. Я мог бы оставить список у него, чтобы он разыскал их. Он брат мужа Эдит, верно? Я помню, что ты упоминала о нем в своих письмах. У меня есть деньги у Барбура. Я могу оплатить довольно большой счет, если есть хоть какой-то шанс на успех. Деньги, дорогой отец, которые я предназначил для разных целей. Поэтому я только одолжу их у тебя и Маргарет.
− Не делай этого, — сказала Маргарет. — Ты не будешь рисковать своими деньгами. Эта поездка опасна, но попытаться стоит. Ты можешь отплыть из Лондона так же, как и из Ливерпуля?
− Конечно, гусенок. Когда я слышу, как вода шумит под обшивкой корабля, тогда я чувствую себя дома. Я применю кое-какую хитрость, чтобы уехать. Ничего не бойся! Я пробуду в Лондоне меньше суток, вдали от тебя с одной стороны, и от кого-то еще — с другой.
Маргарет чувствовала себя спокойней, когда Фредерик заглядывал ей через плечо, пока она писала мистеру Ленноксу. Если бы ей не пришлось писать кратко и быстро, она бы сомневалась в каждом слове и задумывалась над выбором выражений, испытывала бы неловкость оттого, что она первая возобновила общение, которое их последняя встреча сделала таким неприятным для обеих сторон. Как бы то ни было, записку у нее забрали прежде, чем она успела просмотреть ее, и спрятали в записную книжку. Из книжки выпал длинный локон черных волос, и глаза Фредерика засветились от радости.
− Тебе бы хотелось посмотреть его, правда? — спросил он. — Нет! Ты должна подождать пока сама не увидишь ее. Она слишком красивая, чтобы ее узнавали по частям. Нельзя по одному кирпичу судить о красоте моего дворца.