Москва, декабрь 1991-го
Яркое зимнее солнце, казалось, смогло забраться в самые потаенные закоулки аудитории, Степанков зажмурился от слепящего света и помотал головой. И почему он выбрал этот стол? Куда бы пересесть? Но нигде поблизости свободного места не было.
Только рядом с Ларисой Свиридовой. Эх!..
— Какая формула там справа, на доске? Это R? — Он повернулся к соседям и принялся лихорадочно переписывать.
— Молодой человек, что вы там возитесь и болтаете? Если вам неинтересно, вы можете выйти вон, я не обижусь, — пожилой преподаватель матанализа Васильев, маленький и округлый, как шар, считал себя страдающим от мягкости собственного характера, а потому никогда в тонкости не вникал и относился к студентам максимально строго.
— Не вижу формулы, солнце слепит, — буркнул Степанков.
— Так пересядьте, — недовольно пожал плечами Васильев.
Степанков в очередной раз тоскливым взглядом окинул аудиторию. К Свиридовой садиться не хотелось, облако ее терпких духов — испытание на любителя. Но, видимо, придется.
Он махнул рукой и, подхватив свои вещи, быстро пересел за другой стол в соседнем ряду.
— Не против? — полушепотом поинтересовался он, уже устраиваясь и раскладывая тетради.
«Не стоит с ней слишком-то церемониться, пусть не думает, что все у ее ног. А то парни перед ней все хвосты распускают и млеют, но я не такой».
Девушка свысока поглядела на нового соседа и, высокомерно фыркнув, отвернулась.
«Фря какая, — с неприязнью подумал Степанков, — строит из себя невесть что. А сама такая же лимита, как и мы. Но водится только с коренными москвичами. Просто ее родители неплохо получают в своей Тюмени, вот и присылают ей денег. А она тратит их на тряпки». Он демонстративно отвернулся и, заметив, что немного отстал от преподавателя, принялся торопливо списывать с доски уравнения.
Шел третий час зачета. Даже отличники сегодня как-то приуныли и, покидая аудиторию, радовались четверке. Пятерка же была чем-то фантастическим, из разряда выигрыша в лотерее: бывает, случается, но не с тобой и даже не с соседями. Простым смертным такой подарок фортуны недоступен. Васильев на экзаменах и проверочных работах отличался невероятной жесткостью и въедливостью, мог спросить из любого раздела, задать самый каверзный вопрос, выявляющий понимание предмета, и тут уже ничего не спасет, ни конспект лекций на коленях, ни подсказки друзей.
Но сегодня дела Степанкова были не то чтобы совсем плохи: задачу он практически решил, лекции знал и сейчас, дав себе минуту отдыха, осматривался. Отличники уже ответили, на передних столах корпели хорошисты, Свиридова за его спиной яростно шепталась с соседями. Видать, ничего не знает, как всегда.
Еще немного помучив задачку, он отправился отвечать и относительно легко получил четверку. Собирая вещи, он обернулся и поймал беспомощный взгляд Свиридовой.
Повинуясь какому-то непонятному импульсу, спросил шепотом:
— Ты чего? Никак?
Она в отчаянии помотала головой:
— Лекций нету.
Он пару секунд колебался, потом украдкой протянул ей конспекты, написанные аккуратным мелким почерком, и сказал:
— Давай сюда задачу, может, придумаю чего…
И все так же украдкой взяв листочек, так, чтобы Васильев не видел и, не дай бог, не передумал насчет его собственной оценки, вышел из аудитории.
— Кто еще не заходил? — спросил он толкавшихся у двери ребят.
— Я, — просипел Курылев, высокий долговязый парень, лоботряс и тугодум.
— Когда пойдешь?
— Минут через пятнадцать, после Егорова, — с тоской протянул парень.
— Передашь кое-кому листок. Я сейчас… — кивнул Степанков и побежал в студенческое кафе.
С точными науками он неплохо справлялся. Немного повозившись, все-таки решил не поддававшуюся девушке задачку, опрометью метнулся назад и всучил Курылеву исписанный листок.
— Вот, передай Свиридовой, скажи, пусть перепишет, пару раз зачеркнет что-нибудь для реалистичности.
— А ты что, в свиридовские поклонники записался? Там и так народу полно, — с ехидцей поинтересовался Курылев, но, наткнувшись на металлический взгляд, пробормотал: — Ладно, передам.
На следующий день Степанкова, курившего в институтском дворике, окликнула Свиридова:
— Ну, здравствуй, герой. Если бы не ты, я бы вчера завалила зачет.
Степанков взглянул на приветливо улыбавшуюся какой-то искрящейся заразительной улыбкой девушку и спросил:
— Ну и какой результат?
— Тройка, — с гордостью ответила она. — Спасибо тебе, Володечка. Думала, что все, погибаю. Тогда был бы второй несданный предмет, дополнительная сессия и, — она картинно развела руками, — пугающая неизвестность.
— Ну, ты бы выкрутилась, — насмешливо сказал Степанков, — что ты так боишься?
— Зря ты так, — глаза Ларисы вдруг стали непривычно серьезными, — ты не знаешь моих родителей. Это, может быть, только так кажется, что у меня все просто.
— У всех все сложно, Лариса. Просто не бывает ни у кого.
Степанков недоумевал: сейчас Лариса была не похожа на саму себя и вела себя совсем иначе, нежели обычно. Куда делась эта фальшивая приклеенная маска?
— У тебя еще есть дела в институте? — неожиданно спросила девушка и снова улыбнулась.
Он пожал плечами: сессия заканчивалась, оставался один легкий экзамен, да и то через четыре дня.
— Пожалуй, на сегодня дел больше нет, — сказал он и, не выдержав, тоже улыбнулся.
— А давай пройдемся? В кафе заглянем? Должна же я тебя как-то отблагодарить, — то ли в шутку, то ли всерьез предложила Лариса.
— Ну, давай, коли не шутишь, — удивился Степанков.
Они вышли из институтского двора и отправились куда глаза глядят: вначале, конечно, в ЦПКиО, потом в Нескучный сад, в кино, а куда потом, Степанков и сам уже не помнил. Они бродили до самого вечера, несмотря на мороз, попутно заходя в кафешки, заказывали там кофе, недорогой коньяк, ели пирожки и шли дальше.
Степанков с удивлением заметил, что ему совсем не скучно, даже наоборот. Девушка, которую он считал легкомысленной пустышкой, думающей только о новых платьях и кавалерах, оказывается, могла быть совсем другой. Она рассказывала ему про однокурсников, которых знала гораздо лучше, чем он, ее оценки оказывались меткими и точными, к месту мягко шутила, да так удачно, что оба взрывались смехом.
Когда поздним вечером они сидели на скамейке перед общежитием, он вдруг сказал ей:
— Я даже не думал, что ты такая…
Она немного грустно улыбнулась:
— Ты считал меня глупой?
— Не знаю, — он стушевался, уже жалея о своей откровенности.
— Да говори уж правду. Я не обижусь.
— Если честно, то раньше я считал тебя куклой. Фальшивой куклой. Ты ведь со всеми парнями кокетничаешь, флиртуешь. Такое ощущение, что тебе никто по-настоящему не дорог. А оказывается, ты можешь быть искренней, настоящей, что ли…
Ее темные глаза затуманились, и, впервые видя их так близко, Степанков подумал, что они, пожалуй, обладают какой-то завораживающей силой.
Их отношения были какими-то странными. Сам Степанков не смог бы дать им точное определение. Дружба? Флирт? Влюбленность? Они довольно много времени проводили вместе: гуляли, пили крепленое вино на студенческих вечеринках, болтали о том о сем. Он помогал ей решать заковыристые задачи, давал лекции и старался отгонять мысль о том, что она сблизилась с ним из-за корысти. В конце концов, желающих помочь ей — предостаточно. А он не самый талантливый и умный парень в группе. Но что в нем привлекало Ларису, он бы не смог ответить. Пожалуй, в глубине души понимал, что все это несерьезно — она ведь была записной красоткой, роковой женщиной, в нее влюблялись многие парни. А она кокетничала со всеми, улыбалась, стреляла глазками налево и направо, ходила курить с парнями из «престижных» семей. Раньше его раздражало это, а сейчас, похоже, он и сам попался, с грустью думал иногда Степанков. Может быть, она начинала ему нравиться все больше и больше, но об этом он тоже предпочитал не думать…
Как-то утром он шел по коридору общежития к приятелю из параллельной группы, с которым они вместе занимались в институтской секции баскетбола, чтобы договориться о тренировке. Он уже завернул за угол коридора, когда за спиной скрипнула дверь. Степанков машинально обернулся и застыл. Из чьей-то комнаты выпорхнула Лариса и, не заметив его, пошла в противоположную сторону. Когда она скрылась из виду, Степанков подошел к двери и обнаружил, что в этой комнате жил знаменитый Богатырев, двухметровый здоровяк, сын какой-то ленинградской «шишки».
Лариса ночевала там? Что это значит? Она, конечно, никому ничего не должна объяснять, но ему вдруг стало неприятно.
В институте он не поздоровался с ней и на первой паре вообще старался не смотреть в ее сторону и не замечать. Он не знал, как себя вести. Сделать вид, что ничего не видел, он не сможет. Они ведь вроде симпатизировали друг другу, много времени проводили вместе, и все это похоже на циничное предательство. Мол, дружба в свободное время, а дела порознь. В том, что «делом» был именно Богатырев, Степанков уже не сомневался.
На перемене она поймала его, отвела в сторону и, крепко держа за рукав и заглядывая в глаза, спросила:
— Я перед тобой в чем-нибудь виновата?
Он отвел взгляд.
— Да что случилось-то, Степанков? Белены объелся?
— Ничего. Я просто кое в чем ошибался.
— Это в чем же? — она повысила голос.
— Мне просто интересно, как некоторые мои знакомые успевают и учиться, и по ночам проводить время в богатыревских апартаментах… — с неожиданной горячностью, не выдержав, выпалил Степанков.
— Ах, вот ты о чем! Об этом… — Ему показалось, что Лариса на миг опустила глаза и закусила губу, но она тут же расхохоталась: — Глупый! Это же полная ерунда! Какие ночи? Я к нему утром зашла, книгу забрать. Учебник по технологии обработки металлов… Вот, — и она торопливо сунула руку в сумку, извлекла учебник и потрясла им перед носом Степанкова. — Мне для реферата нужно. Зимой не подсуетилась, когда выдавали учебники, а теперь приходится одалживать, в библиотеке на всех экземпляров не хватает.
— А с каких это пор ты сама пишешь рефераты?
— А ты ревнуешь, — торжествующе заявила она, сияя.
— Кто? Я? Вот еще глупость. Просто подумал, что ты зря растрачиваешь себя так глупо.
— Не знаю, не знаю… Похоже на ревность, — она рассмеялась и вдруг чмокнула его в щеку.
— Просто мне казалось, что мы… — Он запнулся.
— Что — мы? — с любопытством глядя на него, спросила Лариса.
— Ладно. Сейчас не время говорить об этом, скоро пара. Мы тут с тобой всю перемену проболтали.
— Давай, говори, Отелло. — Глаза у нее загорелись.
— Ну, тебе важно наше общение? У нас может быть что-то большее? — спросил он ее, глядя в сторону.
— Я думаю, думаю, что… — она старательно подбирала слова. — Я не знаю, что у нас сложится в будущем… Еще слишком рано загадывать. Но все может быть. Пока я могу сказать, что ты мне симпатичен. И мне важно, что ты думаешь…
— Я думаю, что ты мерзко себя ведешь. Ходишь, кокетничаешь со всеми.
— Ну, хочешь, я больше не буду с ними общаться? Обещаю.
— Хочу. И не бегай больше курить на черную лестницу, — запальчиво выпалил он.
— Хорошо. Будем вместе с тобой ходить.
— Я бросил курить, между прочим, и тебе не советую.
— Придется тебе снова начать…
Ничего конкретного между ними тогда не было сказано, как он потом сообразил. Но их отношения с этого дня изменились. Она и вправду как будто немного остепенилась и большую часть времени проводила с ним. С остальными парнями только здоровалась, и то как-то отстраненно. Многие из их группы начали думать, что у них роман или по крайней мере дело близится к нему стремительными темпами. Но между ними почему-то ничего особенного не происходило: ни поцелуев, ни более тесных интимных прикосновений. Какое-то непонятное — дружеское? влюбленное? — равновесие.
Он уже привык к такой своей роли и утешал себя тем, что им нужно поближе узнать друг друга, что так даже лучше. Их отношения были легкими и ненавязчивыми, он втянулся независимо от своего желания в ее игру и принял ее правила.
Иногда он одергивал себя: ты что, старик, влюбляешься, что ли? Это просто ни к чему не обязывающий флирт, дурачество. Ты же знаешь Ларису. Скольким парням она задурила голову, а потом бросила? Сколько у нее было таких вот поклонников-неудачников? Она же звезда потока, а то и всего курса.
Но в глубине души его назойливо точило сомнение: а что, если у них все будет иначе? Может, он, Степанков, и правда не разбирается в людях, и Лариса на самом деле способна на глубокие чувства. А учебник, который она якобы взяла у Богатырева… Дался ему этот учебник. Ну, можно же представить, что человеку рано утром понадобилась книга. Ведь может же быть такое…
Говоря честно, Степанков был не очень доволен собой. С одной стороны, он стал студентом столичного института, вырвался из провинциального городка, который даже не на всех картах отмечен, дышит вольным ветром. Но вот остался всего один год до окончания учебы, а он даже не знает, что ему делать дальше. Что-то в жизни у него не ладилось, не складывалось, не доставалось ему счастливой улыбки фортуны.
Вон Мишка уже добился успеха, а ведь они вместе приехали из их богом забытого городка. Ну да, Степанкову уже и тогда фортуна не улыбалась: провалился на экзаменах в институт, вернулся домой, пошел в армию…
Но потом же поступил! Но друга уже было не догнать. Его уже завертело, закружило совсем на других орбитах.
Сколько его помнил Степанков, столько Мишка и рисовал.
Школьные годы, как это и сказано в песне, были для них чудесными. А если в это время рядом с тобой настоящий друг — то время это остается в памяти на всю жизнь: видеть друга, говорить с ним, играть, ссориться, мириться, иметь единое мнение. Они упивались своей дружбой, сделали ее культом. Хотя учились в разных классах. Но ждали перемен, встречались после уроков, вместе шли домой, им всегда находилось, о чем поговорить. Когда у одного была контрольная, а следующий такой же урок — у другого, то первый обязательно собирал все варианты с правильными ответами и передавал другу. Хотя оба учились хорошо и в принципе не нуждались в готовых ответах. Но обмен результатами контрольных был знаком их дружбы.
Миша рисовал потрясающе — уверенно и увлеченно. Рисовал все время, свободное от уроков, игр и прочих необходимых дел. Рисовал и во время уроков. Учителя сначала сердились, потом смирились и не трогали его. У Степанкова не было столь выдающихся способностей. Как говорил его дед — «полный бездарь».
— В таких, как ты, нуждается наш завод, — смеялся дед. Он, конечно, шутил и, может быть, этим подталкивал внука к тому, что тот должен учиться лучше…
Вот он и учится, а что толку…
А Мишка только-только институт закончил, а уже сколько достижений: обласкан многими известными живописцами, деятелями культуры, персональная выставка в институте, в Центральном доме художника. Даже обещают в Польшу поездку устроить. И устроят. Потому что Мишка и правда достоин, он художник от природы, от бога. А Степанков что? Все ему дается с трудом, с усилием. Ни особых успехов в учебе, ни у женщин, ни даже среди товарищей-студентов: балагурить не умеет, себя как-то подать, выделить — тоже. Потому и полезными связями-знакомствами не обзавелся. И никаких талантов: на себя только рассчитывать придется, на труд и на волю. Среди ребят ничем не выделяется: середнячок, таких больше всего. Понятно, почему Лариса не ищет с ним более близких отношений. Только вот в профессии он разбирается, но это же ни о чем не говорит. По всему видно: возвращаться ему домой на свой комбинат или ехать в какой-нибудь мелкий городишко и потихоньку деградировать там и спиваться…
В светлом платье, стройная, с тонкой талией, больше похожая на какую-то изящную статуэтку, чем на земную женщину из плоти и крови, Лариса стояла у эскалатора. Увидев Степанкова, она всем телом потянулась к нему и, кокетливо заложив ногу за ногу, помахала сумочкой. Дежурная чуть неприязненно взглянула на нее из своей стеклянной будки. Степанков сошел с эскалатора, слегка приобнял девушку, с наслаждением погрузился в окружавшее ее облако ароматов. Теперь ему нравились ее сладковатые духи.
— Куда пойдем, Вольдемар? — промурлыкала она.
— Сейчас гулять, а потом, на вечер, я приготовил тебе сюрприз.
— Я люблю сюрпризы, — засмеялась девушка, и ее звонкий смех разнесся под сводами метро серебристым колокольчиком.
Сегодня важный день. Он так долго ждал, одновременно хотел и боялся познакомить двух таких близких ему людей. Отчасти он хотел произвести впечатление на Ларису: смотри, мол, какие у меня друзья, я тоже не лыком шит. Ну что же поделать, если больше ему козырять особо нечем…
— А как же такая девушка в Горный институт угодила? — весело спросил Миша. Они стояли в его мастерской и рассматривали последние работы.
— У меня родители из Тюмени, вот и отправили учиться, чтобы династию продолжала, — засмеялась девушка. — А вы здорово рисуете.
— Пишете, — поправил Ларису Степанков, — надо говорить: «пишете»…
— Ха-ха, — пробасил Миша, — ладно, не придирайся, пусть говорит, как хочет. — Он повернулся к Ларисе. — Давай на «ты»?
Со временем он приобрел необычную манеру говорить: громко и как-то пафосно. Степанкову впервые стал почему-то немного неприятен его слишком наигранный смех, безапелляционный тон. Так он общается со своими богемными приятелями, что ли?
— Зря ты себя там закопала. А не пробовала натурщицей поработать? Я думаю, у тебя получилось бы, такая фактура. Такие глаза, волосы. Шикарная фактура.
— Ну, я даже и не думала об этом… — жеманно ответила Лариса, с интересом рассматривая мастерскую.
Степанков тихо присвистнул. Между этими двумя явно что-то происходит. Миша-то не знает, что Лариса нравится Степанкову, он бы никогда не стал переходить другу дорогу. Да и сейчас бахвалится скорее по привычке, так уж у них в творческой среде принято. Увидел симпатичную девушку, интересное лицо и завел свою шарманку. А так он почти блаженный, девушками особо не интересуется…
— Давайте перекусим? — предложил тем временем Миша.
И, не дожидаясь ответа, выдвинул стол на середину комнаты, выставил снедь, деликатесную в то время: копченую колбасу, шпроты, шампанское, вино — и пододвинул Ларисе стул, не замечая явной двусмысленности такой любезности. Степанков откупорил бутылку вина, разлил по бокалам и, взяв себе один, отошел к стене, где висели картины.
— Как прошла твоя выставка в ЦДХ? — спросил он, надеясь отвлечь разговор от обсуждения Ларисиных достоинств. Он был на выставке и, в общем-то, знал о Мишкином успехе.
— Слушай, здорово. Чигатаев очень хвалил, а это уже самый высокий уровень. В «Комсомолке» статья должна выйти…
Это ему только показалось, или действительно глаза Ларисы загорелись огнем, смех обрел столь знакомые искусственные интонации, даже голос изменился? Или это его страхи? Она как будто чуть подвинулась в сторону художника, как бы случайно задевая его рукой, выставляя напоказ голые колени. Настроение у Степанкова все больше портилось, и он ничего не мог с этим поделать. Оставалось только налить себе еще вина.
— Ну, а как твоя поездка в Польшу? — уныло спросил он Мишу, а у самого как-то противно засосало под ложечкой, на минуту захотелось, чтобы Мишка вместе с его Польшей куда-нибудь исчез. Но тут же стало стыдно. Из-за бабы с друзьями не расстаются. Да и друг тут ни при чем. Это Лариса, ее кокетство, ее выбор.
— Ах, а что это за поездка? — всплеснула руками девушка.
— Это меня хотели на выставку академического рисунка в национальной Академии художеств в Варшаве отправить. Я сам-то сомневался. Если честно, думаю, рановато мне еще. Слишком большая ответственность. Но, видимо, придется-таки поехать. Все настаивают, езжай, мол. Золотарев, не боись… Только Политов против меня, хочет своего сыночка продвинуть. Но он в меньшинстве. А у тебя как? — как будто опомнился Мишка. — Что мы только обо мне-то?
— Я вот, наверное, в наш городок поеду на лето. Как только сдам сессию. А то устал что-то от шумной московской жизни. И вообще, надо думать, что дальше делать, после института.
Миша важно кивнул, как будто невольно подчеркивая этим ничтожность жизни Степанкова по сравнению с его собственной.
А Лариса-то, Лариса, с которой он вел ожесточенный спор уже месяц до этого, уговаривавшая его не ехать домой и остаться в Москве, сейчас только подняла брови, поглядела стеклянными глазами как будто сквозь него и сказала:
— Правда? Хотя, может, тебе и лучше съездить, навестить родных. А то еще полгода не увидишь.
— Ну, ты сам решай, — поддакнул Миша. — Я-то точно не поеду, работы невпроворот. А давайте-ка музыку включим?
Он подошел к магнитофону, поставил какую-то кассету. Из динамиков упруго вырвалась ритмичная музыка.
— «Modern Talking», — улыбнулся хозяин.
— Здорово! Пойдем танцевать? Я так люблю танцевать, — сладко потянулась на стуле Лариса. Она выглядела уже порядком опьяневшей, хотя Степанков не видел, чтобы она много пила.
— А ты? — Лариса потянула его за собой. Но Степанков довольно резко сбросил ее руку:
— Нет настроения.
— Он сегодня такой надутый с самого утра, — капризно протянула Лариса, словно извиняясь за Степанкова.
Она извивалась вокруг Миши в изощренных танцевальных па, демонстрируя, видимо, все, на что была способна. Тот, довольный, приплясывал рядом, постоянно попадая не в такт музыке. Быстрая песня закончилась, и началась медленная. Вдруг Лариса приобняла его и доверчиво положила руки на плечи.
Степанков чуть не поперхнулся. Она заигрывает с Мишей. Явно, без всякого стеснения, прямо у него на глазах. А тот, кажется, ничего не замечает. Он всегда был немного не от мира сего. А что означают ее недавние слова? Что это вообще было? Мираж? Просто обман? Видимо, ожидание большой и чистой, а главное — перспективной любви. А ты, дурак, поверил ей. Уши развесил. Она даже тебя не стесняется. Ну что ж, сам виноват. Впредь наука будет.
Она на его глазах превратилась в прежнюю Ларису, стреляющую глазами налево и направо, кокетничавшую напропалую. Это вдруг отрезвило его, словно ушат холодной воды за шиворот вылили. Смотреть на знакомый спектакль было неприятно. Он взял свою куртку и тихо вышел из мастерской.
Они даже не заметили, как он ушел.
Лариса пришла к нему спустя три недели, села на уголок кровати и тихо сказала:
— Ты прости меня, Володя. Мне просто назад ехать нельзя.
Степанков молчал, только нервно теребил край клеенки, покрывавшей тумбочку.
— Ты ничего не понимаешь… Какие у меня перспективы? — вдруг зарыдала она. — Мне в Тюмень нельзя, там у меня ничего нет. Мама мне даже сапоги зимой не давала, чтобы я по улицам не шлялась. А мне шестнадцать лет тогда было, мне с друзьями гулять хотелось, свободы хотелось. Разве это плохо? — Она посмотрела полными слез глазами на Степанкова. Он ничего не сказал. — Я как-то сбежала от нее в одних валенках, а она потом не открыла мне дверь. Закалка у нее такая ленинская, комсомолка идейная. И дочь такой же хотела вырастить. Хотела, чтобы я на завод шла. А в столице, мол, одно безобразие. Я тогда тайком уехала поступать, только отсюда потом письмо прислала. Так она вообще год со мной не разговаривала, на письма не отвечала. Потом смирилась, отошла. Если вернусь — она меня съест.
— Можно жить простой жизнью, необязательно расхаживать в шелках. Сама говоришь, хуже, чем то, что было, уже не будет. Можно уехать в какой-нибудь Томск или Новосибирск, получить работу, комнату в общежитии…
Глаза Ларисы моментально высохли, и взгляд стал холодным и жестким.
— Как ты не понимаешь? Я всю жизнь провела в таком городе. Я хочу другого! Совсем другого! Жизнь-то у нас одна.
— Ну да, а ты молодая и красивая. Ты не переживай, не оправдывайся. Я тебя отпускаю, хотя и не держал никогда. Устраивай свою жизнь.
Она вскочила, крепко обхватила его и так сидела, пока он не разнял ее руки. Потом тяжело поднялась и подошла к двери, взялась за ручку…
— А как же посылки родителей? Деньги… — спросил вдогонку Степанков, сообразив что-то.
— Это… Это папка. У него другая семья уже давно. Но как только узнал, что я поступила, стал слать. Может, мать потому такая и злая была всю жизнь, — сказала она задумчиво.
Все произошло очень быстро. Мише он так ничего и не сказал. Лариса тоже, видимо, не спешила откровенничать. Вначале она все чаще оставалась в мастерской, поселиться там было делом техники, а уж потом и стать женой надежды русской живописи.
— Я так рад, — говорил Степанкову друг, — как будто даже писать стал больше. У меня первый раз такое… Так все быстро закрутилось, сам не ожидал. Но это, наверное, и к лучшему. Да? А как она тебе? Вы же вроде дружили?
А Степанков только скрежетал зубами и отворачивался.
Симпатия к Ларисе прошла, как наваждение, но еще долго потом он ругал себя за то, что позволил тогда себе увлечься, поверить во что-то серьезное. На свадьбу Мишки и Ларисы Степанков не пошел, уехал домой на все лето.
Насколько же легче женщине состояться, чем мужчине. Правильный расчет, и только. Но, наверное, только Степанков видел ее такой. Михаил смотрел на это иначе.
Все же нужно признать, что у его друзей сложился на редкость удачный брак. Лариса без устали превозносила таланты и заслуги мужа, и в этом была ее сила. Она стала его музой. Удивительно, до чего же мужики, особенно «творческие личности», падки на лесть. Мишка и на самом деле был прирожденным художником. Дар ли это был, талант или такой способ выражения себя, его язык, которым он общался с миром, непонятно. Но у него получалось. Детское увлечение стало его призванием…
Теперь, когда Степанков смотрел на Ларису, он иногда невольно сравнивал ее со смазливой девчонкой, которой та была когда-то, и понимал, что она заметно постарела, хотя и старается держать себя в форме. Он пытался раскопать в себе хоть какие-то признаки злорадства, но чувствовал только равнодушие и… брезгливость.
