Москва, август 2008-го
Владимир Степанков летом отдыхать, как правило, не ездил. Ему удавалось вырваться из города в мае да осенью, во время ноябрьских праздников. На Новый год он оставался в Москве. В конце года было много работы. Так он жил много лет и, в общем-то, привык к этому. Но к концу августа незаметно накапливалась усталость. Причем усталость нешуточная, за ночь он не успевал отдохнуть.
Правда, в поездках на Урал, в Сибирь иногда случалось выбираться на природу. В жаркие страны он летом не ездил, не любил жару. Хотя такие понятия, как любишь — не любишь, давно забыл. Если дело требовало, если надо было ехать, то он мог отправиться летом хоть в Экваториальную Африку.
Однажды утром он получил письмо по мейлу. Адресант был незнаком, и Степанков сначала не хотел открывать письмо: в то лето все говорили о «злобных» компьютерных вирусах, и системный администратор в их офисе просил пропускать всю почту через антивирусную программу. «Благотворительность», — значилось в пометке. И имя — Мила Овсянникова. Он вспомнил — невестка Зои Павловны. Мама талантливой девочки Лизы. Давненько она не появлялась. Текст послания был сдержанным, без малейшего намека на иронию. Мила вежливо благодарила его за ту злополучную прогулку с ее дочерью в начале лета, в связи с которой так резко сорвалась, за что извиняется, далее сообщала, что долго была в разъездах и не смогла поблагодарить сразу. Поэтому благодарит теперь и собирается возвратить ему часть суммы, одолженной свекровью. Для этого приглашает пойти на фестиваль джаза в сад театра «Эрмитаж» в ближайшую пятницу. Письмо заканчивалось словами: «Надеюсь, это частично возместит Рахманинова, которого этим летом нигде не играли».
Послушать музыку на открытом воздухе? Очень хорошо! А то весь мировой климат прячется в кондиционере, а природа видна только из окна машины. Одно слово — бизнесмен.
Он ответил согласием. Предложил прислать машину. Однако она ответила, что ей удобнее будет встретиться с ним прямо у кассы, в семь тридцать вечера. Что ж, придется поджать рабочий день, то-то подчиненные будут рады.
Ждать не пришлось. Мила явилась точно в назначенное время. Он искал в толпе девушку с длинными светлыми волосами и странной черной макушкой, а устремилась к нему совсем другая. И все же это была Мила. Он узнал ее по легкой походке, открытой улыбке, зеленые глаза, правда, спрятаны за темными очками, но он-то знал, что они там. Но как она изменилась!
К нему шла стройная, высокая шатенка с короткой стрижкой, волосы надо лбом стоят густым ежиком, шея открыта. Джинсовый костюм, узконосые туфли на низких каблуках, на тонком запястье позвякивают серебряные браслеты, а на плече болтается расшитая сумка. Она сняла очки, и на загорелом лице вспыхнули знакомые зеленые глаза. Никакой косметики.
У Степанкова что-то ворохнулось в груди. В горле пересохло, а ладони, напротив, стали влажными.
«Влип!..» — подумал он весело.
— Володя, здравствуйте! Как я рада вас видеть!
— Здравствуйте! Что с вами? Я вас не узнаю…
— Богатой буду… Ну, так мы идем? Этот фестиваль уже не первый день как начался… Сегодня играют американцы… Лью Табакин, знаете, да?
— Нет, не знаю. Но сегодня надеюсь ликвидировать этот пробел. Где тут продают билеты?
— У меня уже есть. Я не знала, пойдете ли вы. Джаз — дело такое… На любителя. Касса в беседке. Купите программку, я забыла… — крикнула она ему вслед.
Перед входом им преградили дорогу охранники с металлоискателями. Милу попросили показать сумку. Она удивилась, потом покорно протянула свой расшитый мешок.
— Я что, похожа на шахидку? — шепнула она Степанкову.
— На кого?
— На шахидку! Смотрите, обыскивают только девушек. Вы что, телевизор не смотрите и газет не читаете? Как только я перестала быть блондинкой, меня все время останавливают. Думают, что я переодетая шахидка. Похожа?
— Ну, что-то злодейское в вас есть… Меня, например, вы все время держите в напряжении. Видите, я и сейчас волнуюсь. И причина неясна.
— Ладно, дамский угодник. Вам бы только посмеяться над бедной девушкой.
— Как раз напротив, очарован.
Мила внимательно посмотрела на него и озорно улыбнулась:
— И все-таки вам моя стрижка нравится!
— Вы с ней совсем другая…
— Да, другая…
Перед ними открылось пространство сада, летняя эстрада в глубине, на ней неистовствовал высокий саксофонист. Зрители сидели в летних пластмассовых креслах. Были и те, кто предпочитал стоять. Они пританцовывали в такт ритму, который задавал саксофон. Степанков огляделся, ему было хорошо. Мила — какая-то родная, близкая. И эти веселые люди тоже будто родные и близкие. Музыка ритмичная, легкая, дразнящая…
Мила между тем была собранна и сосредоточенна:
— Давайте найдем места, пока не начал играть Табакин. Это будет интересно, я обещаю. И долго. Устанем стоять. Все группы играют по часу. Хотя у нас еще есть время. Можем пока погулять по саду.
— Берите руководство на себя. Я здесь не был, ничего не знаю. Ведите, куда хотите, ставьте задачи. Я в вашем распоряжении.
Честно говоря, Степанкову хотелось быть поближе к сцене, к музыке, слушать и смотреть, стать частью этой разношерстной публики.
Но Мила повела его в глубь сада, под высокие деревья. Там на туристических ковриках, а то и прямо на траве лежали и сидели молодые люди. Они пили кофе, который в честь рекламной акции бесплатно разливали на стойках «Нескафе».
— Смотрите, как молодежь ответственно подошла к фестивалю, на целый день пришли — валяются, отдыхают. Подготовились, подстилки принесли. Как в Лондоне. Слушают не всех, а избирательно, кого любят и знают. Какие у нас люди продвинутые стали. — Мила оглядела валяющихся на траве, подошла к свободной скамейке и пригласила Степанкова присесть. Открыла сумку и вынула белый конверт:
— Вот здесь часть долга, триста долларов, и новая расписка. Старую порвите сами. Остальные деньги я отдам тоже по частям, если вы не возражаете.
Степанкова будто холодной водой окатили: так, это же сугубо деловая встреча. Мила просто совместила приятное с полезным. Ничего зря не делает. Но, с другой стороны, ей наверняка важно было собрать и вернуть эти деньги.
— А я все не могу прийти в себя от впечатления, которое вы произвели на меня. Просто ошарашили. Сейчас вы совсем, совсем другая.
— Да, другая. По крайней мере стараюсь стать другой, завязать, как говорят уголовники, со своим прошлым. Мне наконец удалось хорошо поработать. Это тоже немаловажно. Я поняла, что могу самостоятельно начать новую жизнь. Ничего и ни от кого не ждать. Никаких милостей от других. Я так давно не была собой…
— А что, если мы отметим это?
— Что — это? И как отметим?
— Начало вашей новой жизни. Ужином в приличном ресторане…
— Это любопытно — начать новую жизнь с ужина в ресторане с вами, — девушка озорно прищурила глаза. — Но я не одета, как подобает в таком торжественном случае.
— Но это же Москва. Напротив, в вечернем платье вы бы всех там удивили…
— Ладно, вам виднее. Однако пора поискать места, скоро мой любимый Лью Табакин, — сказала она, озабоченно поглядев на часики.
Степанков наметанным глазом отметил эти антикварные, маленькие золотые часики. Да, не все так просто, как ему хотят показать. И еще что-то случилось. И (он очень надеялся) он, Степанков, имеет к этому отношение. Если бы… Однако с этой особой надо держать ухо востро: настроение у нее меняется, как погода весной…
Они поискали свободные кресла и нашли их в разных местах. Степанков перетащил кресла в задний ряд, где было просторнее, но все видно и слышно.
От холодного пластика противно заныла спина, Степанков, вынув из сумки свитер, протянул его Миле:
— Вам не холодно? Вот, можете набросить на плечи.
— Спасибо, не нужно, — отмахнулась она, — у меня куртка плотная. Вы смотрите… И слушайте…
Степанков оглядывал публику. Справа от эстрады сгрудилась стайка молодежи. Девушки и парни пританцовывали, каждый двигался так, как нравилось, для себя, не обращая внимания на окружающих. Володино внимание привлекла пара примерно его возраста. Плотный мужчина обнимал сзади тонкую блондинку, и они вместе покачивались в ритме. Он как бы согревал ее руками. «Наверное, супруги. Она маленькая и энергичная, а он основательный и сильный», — с завистью подумал Степанков.
На сцену вышла очередная группа джазистов. Знаменитый музыкант, крупный мужчина с черной бородой и в восточной шапочке, похожей на тюбетейку, вместе со своей группой играл длинное произведение с восточными мотивами, которое, вопреки этим мотивам, называлось «Дорога на Запад». Мелодия переливалась и монотонно текла, как будто идет восточный караван — длинная вереница верблюдов. Гитарист крутился с гитарой вокруг своей оси, присаживался в экстазе на корточки. Степанков поймал этот ритм, который все тек и тек, пока не иссякнет терпение музыкантов. Зрители ерзали, скрипели стульями, переговаривались. Мила слушала внимательно.
В перерыве Степанков спросил ее о дочке и свекрови.
— Лиза с бабушкой гостят на даче у моей подруги. Я их заберу через неделю. А что? Вам нужна Зоя Павловна? Или Лиза? Она часто вспоминает ваш поход в парк. Мы вам очень благодарны.
— Вы не представляете, что это за день был для меня! Столько открытий, впечатлений. А Лиза… Нет, ничего не буду говорить… Только, наверное, испорчу. Да и вас, честно говоря, побаиваюсь… Такая тигрица нежданно-негаданно просыпается…
— Да, это бывает, — засмеялась Мила. — Но и вы меня поймите. Девочка не простая. Вас я еще не знаю… Не знала… Теперь, кажется, знаю. Вы… вы… как это… да, вот — благонадежный. Свекровь я ругать не стала. Она легковерная, как ребенок. И импульсивная. Нет, вы только представьте — пошла просить подаяния! Надо же было придумать! Я чуть не свихнулась, когда узнала. Так что ее тоже следует контролировать, хотя она мне много помогает. Не знаю, как бы я без нее выжила.
— И давно вы так? Одна…
— Почему одна. Я с дочерью, со свекровью. Это — семья. Если вы имеете в виду моего мужа, то да, давно. Только сейчас я поняла, что все время была одна. Этот брак был видимостью… Но не будем об этом… Вечер удачный, дождя нет, да и мы еще мало знакомы для подобного разговора.
Степанков хотел было сказать, что вот, мол, и хорошо бы поближе познакомиться. Он даже несколько раз мысленно произнес эту фразу, так и эдак. Но даже в мыслях она звучала как-то пошловато, по-бонвивански, что ли. Поэтому он только вздохнул и промолчал. Мила ответила на этот вздох улыбкой. И тут он вдруг подумал, что в командировке с ней что-то произошло. Ох, уж эти киношники… Умеют они крутить романы с девушками любого возраста. Он еще раз вздохнул и искоса глянул на ее профиль. Был у нее кто-то? Над ним она тоже издевалась, язвила? Или ее просто целовали, брали без сопротивления, и ей было хорошо? А что же тогда он, Степанков? Зачем он ей, если у нее уже кто-то есть? Он вздохнул в третий раз, и Мила рассмеялась.
— Тихо, не мешайте… Страдайте чуть-чуть потише…
Она положила ладонь на его руку. Он замер, переместившись всем сознанием в место прикосновения. Он видел ее профиль, чувствовал, что она далеко, там, где властвует ритм джаза.
— Вам не холодно? Может, рекламного кофе?
— А что? Все пьют. Хотя я не люблю растворимый. А вдруг этот настоящий?
Нет, все равно эта вредная девица вся там, далеко от него. Хотя сегодня она не вредная, наоборот, очень даже любезная, и впереди их ждет ужин, на который она милостиво согласилась.
Кстати, куда они пойдут? Сегодня пятница, столик надо было заказывать заранее. Он спросил у стоявшего рядом в очереди за кофе мужчины, когда закончится концерт, тот с недоумением посмотрел на него. У Володи из кармана торчала программка. Он позвонил в ресторан «Ваниль» и заказал столик на двоих — на десять тридцать.
Ожидаемый просвещенной публикой, и Милой в частности, Лью Табакин оказался седым господином небольшого роста. Вид у него был деловой и озабоченный. Седые волосы на голове переходили в такую же седую бородку. Никакой бравады крутого джазмена. Он по-деловому поклонился публике, внимательно выслушал, как ведущий по-русски перечислил весь список его заслуг и наград, полученных им вместе с женой, пианисткой и композитором с японским именем.
«Ну вот, и у него есть жена, — подумал Степанков. — Она заботится о его карьере, творческом росте. А я больше всего на свете люблю свободу и одиночество. И еще не люблю оправдываться. А в последнее время только этим и занимаюсь. Возможно, буду бит, если вспомнить дедовы афоризмы».
Список заслуг знаменитости все еще зачитывали со сцены. Сыпались имена, фамилии, названия городов и прочих мест обитания людских особей. Это звучало внушительно, загадочно и как известные только избранным символы какого-то большого и незнакомого мира, о котором ты слышал, но забыл.
Господин Лью Табакин взял в руки саксофон и заиграл. Звук пошел густой, полный силы. Из легких этого невзрачного человечка в обычном коричневом костюме шла мощная мелодия, уносящая людей в заоблачные высоты. Степанков искоса глянул на Милу. Она слегка подалась вперед, замерла, и лишь ее тонкие пальцы и кисть руки непроизвольно двигались в такт музыке. Она этого, видимо, не замечала. Обручального колечка на безымянном пальце правой руки не появилось. Степанков удовлетворенно хмыкнул и тоже погрузился в мелодию. Табакин исполнял одно произведение за другим, знакомые и незнакомые мелодии следовали поочередно, без перерыва. Потом он перестал играть, и ведущий объявил, что Табакин еще и виртуоз-флейтист. Так и оказалось. И на этом инструменте музыкант показал джазовый класс. Болеро хоть и напоминало, как ему и полагалось, что оно болеро, но это было еще и нечто новое, а не давно известные ритмы, как у предыдущей московской группы.
Концерт закончился, и они пошли к выходу. Мила молчала. Степанкову хотелось взять ее под руку или обнять в темноте за плечи, но он сдержался, предоставив чувствам учащать его пульс.
В «Ваниль» они приехали быстро, остановив на Садовом кольце какую-то старенькую машину. Перед входом Мила спросила еще раз:
— Володя, а вы уверены, что можно вот так, по-простому заявиться туда?
— Я же говорю, что можно… Вы одеты, как надо, у нас же просто ужин, а не праздник или банкет.
Он подтолкнул ее, как упрямого ребенка, и они оказались на верхней ступеньке лестницы модного и стильного ресторана. Володю здесь знали, он бывал в «Ванили», обедал с деловыми партнерами. В этом дорогом месте и изысканные яства, и обслуживание были высшего класса: небольшие по объему и массе блюда умели насытить самого прожорливого гостя. Продукты здесь отличались свежестью и высоким качеством, что и было здешним фирменным знаком.
Его традиционный столик на двоих, слева от входа, оказался свободен, и он, поздоровавшись с официантом, подвел к нему Милу, отодвинул стул, и она, нисколько не смущаясь, села.
Девушка оглядела просторный зал, раскрыла тяжелую папку с меню и рассмеялась:
— Володя, заказывайте сами. Я ничего не хочу, когда вижу вот этот столбик справа. У меня сразу аппетит пропадает. Голодна я умеренно, кроме кофе и крепких напитков, могу съесть все, но желательно что-нибудь легкое.
— Хорошо. Тогда я закажу на свой вкус. Салат, два мраморных мяса, красное вино. Мы бутылку осилим или по бокалу?
— Мне — бокал, а вы как хотите. У вас сегодня ничего в портфеле не булькает? Да, вы же налегке, без портфеля.
— Так, нам тогда по бокалу вина и минералку. Без десерта… Ну и память у вас!
— За это вы меня без десерта оставили?
— Вы же хотели, чтобы было полегче. Забочусь. Если захотите, будет вам и десерт.
— Значит, можно рассчитывать? Не все потеряно?
— Как захотите. Ну что, вам здесь нравится?
— Посмотрим, как кормят. А вы, похоже, завсегдатай? С вами здороваются. Вы ВИП-персона?
— Да, это удобное место, иногда заезжаю. — Черт возьми, он никогда не думал, что придется скромничать с девушками. Обычно, чтобы произвести впечатление, надо пускать пыль в глаза, надувать щеки. А тут все наоборот.
Мила с любопытством продолжала оглядывать зал, потом взглянула через стекло на улицу — ко входу в ресторан подъезжали машины, из которых выходили нарядные люди. Некоторые из них были известными публичными персонами. За одним из столов сидел популярный актер в окружении большой веселой компании.
Вдруг Мила изменилась в лице, напряглась, взгляд ее не отрывался от окна. Она поднялась и, не глянув на Степанкова, бросила:
— Пойду помою руки, — и отошла от столика.
Степанков посмотрел через стекло. Из двух джипов выгружались какие-то люди. Молодые мужики в кожаных пиджаках и джинсах, длинноногие девицы. Обычная московская компания.
Они с шумом ввалились в зал, метрдотель уже ждал их. Он провел шумных посетителей в дальний угол ресторана, где стоял большой сдвоенный стол персон на восемь. Степанков подумал, что где-то он уже видел этот темно-зеленый джип «Судзуки», именно эту модель. И тут же вспомнил двор в Ясеневе, веселую болтовню Лизы. Тогда девочка говорила, что она узнает машину отца по звуку мотора, и именно эта машина стремительно отъехала, когда Лиза выбежала из подъезда. Как называла Зоя Павловна своего сына? Арсений… Какой же из них Арсений, муж Милы и отец Лизы? Теперь Мила просто останется ночевать в туалете. Идти выручать ее или дожидаться здесь? Черт, нелепая ситуация. К столу подошла девушка, помощник официанта, разложила приборы, поставила хлеб. И опять Степанков пошел против своих правил. Обычно он не любил вмешивать посторонних в свои дела, но, похоже, сейчас иного выхода не было.
— Девушка, вы не могли бы выполнить мое особое поручение?
— Попробую, — казалось, она несколько растерялась.
— Ничего страшного. Моя дама задерживается в туалете. Скажите ей, что «путь свободен». Пароль такой. И проводите ее сюда с другой стороны. — Степанков достал сто рублей и сунул девушке в кармашек фартука.
— Все будет сделано, не беспокойтесь.
Степанков рассматривал компанию: три пары, девушки, похожие друг на дружку, а все вместе на тех, что мелькают на страницах глянцевых журналов. Мужчины, не заглядывая в меню, продиктовали заказ. Завсегдатаи, понимаешь… Какие-то они чересчур самоуверенные, с этакими… приблатненными, что ли, манерами. Хотя стараются держаться цивилизованно. Кто же из них Арсений, он же — сын Зои Павловны, отец Лизы, бывший супруг его дамы? Пожалуй, вот этот брюнет среднего роста, в полосатой рубашке и накинутом сверху, как и у него, сером пуловере. Где же Мила? Если она решила начать новую жизнь, то чего ей бояться бывшего мужа? Если он действительно бывший. Долго она будет от него прятаться?
Мила появилась с другой стороны, села за столик как ни в чем не бывало. Компания оказалась у нее за спиной. Она уже больше не оглядывала зал, сидела несколько напряженно. Степанков делал вид, что ничего не замечает. Принесли заказ, и они с аппетитом принялись за еду.
Вино было густым и терпким, мясо — сочным и нежным, салат… Что салат? Отличный салат. Господи, да если рядом сидит человек, который вот уже который месяц занимает твои мысли… Конечно, прекрасный был салат.
— Спасибо, Мила. Огромное-огромное спасибо, — он пристально смотрел ей в глаза.
Она подняла брови: мол, за что?
— За джазовый фестиваль, конечно. И вообще… За то, что вы сейчас со мной… — Степанкову было любопытно, почему она никак не отреагировала на подосланную им официантку.
— Мила, давайте выпьем за то, что нам выпало счастье жить в таком городе, как Москва, где есть такие рестораны и фестивали, — он порол явную пафосную чушь, но нельзя же молчать и беспрестанно жевать. Да и присутствие Арсения нервировало.
— Да, фестиваль… Я получила заряд эмоций, наверное, на год… А здесь приятно… — Мила поежилась.
— Вот только если бы не эта компания в правом углу…
— Откуда вы знаете? Вы знакомы с Арсением?
— Не имею чести…
— И все же? Откуда вы узнали, что там Арсений? И еще меня выручили…
— Когда мы с Лизой собирались на прогулку, его джип выехал со двора, и Лиза сказала мне, что это папина машина. Она ее узнает по звуку двигателя. Да и от кого еще вы могли прятаться в туалете? Нет, я не знаю вашего мужа. Десерт закажем?
— Спасибо, мне пора.
— Не спешите, я вас провожу.
— А? Ну ладно, давайте свой десерт. На Арсения мне наплевать. У меня новая жизнь, и я никому не дам ее портить. Это и к вам относится, — она указала на Степанкова вилкой. — И откуда вы только свалились на мою голову? Небось намерения какие-нибудь тайные имеете?
— Помилуйте, откуда у вас такие мысли? Я что, дал повод? Мне нравятся ваша дочь и ваша свекровь. С вами вопрос еще не ясен. Очень уж вздорная вы особа. Однако я не женат и не был никогда, то есть свободен от каких бы то ни было обязательств. — Тон у него, конечно, шутовской, но тем не менее Степанков сказал все то, что сказал бы и серьезно.
— Так, тогда продолжим. А то, чего доброго, еще надуетесь. Сколько вам лет? Чем занимаетесь? Чье состояние проматываете по дорогим ресторанам с такими вздорными, как вы говорите, и, прямо скажем, малознакомыми девицами, как я. Да еще с таким темным прошлым, — она кивнула в сторону злосчастного стола.
— Мне тридцать семь лет, мой род занятий обозначен на визитке, я вам ее вручал. Для первого знакомства этого вполне достаточно. Или вам нужны особые рекомендации? Могу показать налоговые декларации. У меня свое дело, бизнес. Много чем приходится заниматься. В том числе я торгую углем. Знаете, черный такой, добывают под землей, у меня хороший, энергетический уголь. Вы в этом что-нибудь понимаете?
— Что-то вы больно чистенький для угольщика. Где въевшаяся в поры угольная пыль? Не понимаю я ничего в торговле углем. Только в музыке и переводах немного понимаю. Перевожу про все на свете, могу и про уголь. Хотите? Только подготовлюсь, на это нужно дня три — и смогу про уголь, хоть энергетический, хоть какой, любой уголь, который как-то называется. Настоящим переводчикам все равно, что переводить.
— Да успокойтесь вы. Я же не нанимаю вас на работу. У меня штат укомплектован. Ну, как клубника?
— Клубника? — Мила, казалось, только сейчас заметила, что ест клубнику. — Блеск! Сезон прошел, а тут все еще клубника. Помните старый анекдот? Русский спрашивает француза: а когда у вас появляется первая клубника? В шесть утра, отвечает француз. Тогда все смеялись.
Она взяла себя в руки, но пальцы все еще дрожали. Пора уходить. Надо спокойно уйти, и все будет в порядке. Москва, оказывается, такой маленький город, что девушку и пригласить некуда. Везде бывшие мужья. Или это просто такая девушка, с которой сплошные хлопоты? Степанков попросил счет, вложил в папку обычные чаевые, и они пошли к выходу. От дальнего стола за ними последовал человек. Он догнал их за дверями «Ванили», схватил Милу за руку и повернул лицом к себе.
— Здравствуй, Мила! Ну-ка, постой! Какая встреча! Все думаю, ты это или не ты, так изменилась. Представь меня своему хахалю. Что же ты молчишь, а?
Это был тот самый парень, в полосатой рубашке, но уже без пуловера.
— Здравствуй, Арсений, — опомнилась Мила. — Знакомьтесь. Владимир, это Арсений, мой бывший муж.
— Ни фига себе бывший. Мы, к вашему сведению, не разведены.
— Ну так будем! Давно пора, — резко ответила Мила и выдернула руку. — Володя, вы обещали проводить меня.
Она шагнула к краю тротуара и подняла руку, придерживая сумку на плече. Первая же машина резко затормозила. Мила юркнула на заднее сиденье, утягивая за собой Степанкова. Она вцепилась в его руку, как в спасательный круг, и разжала пальцы только в салоне.
— Ну, надо же! Около дома я его почти год не встречала, а тут, в центре, — на тебе! Володя, извините, я не собиралась впутывать вас в свои дела.
— Куда едем? — спросил, не оборачиваясь, водитель.
— Девушке — в Ясенево, а мне потом — на Кутузовский.
— А за какие деньги?
— За нормальные, не боись.
Услышав маршрут, Мила повернулась к Володе.
— И на кофе не будете настаивать? Что так? — В ее голосе слышалась так хорошо уже знакомая Степанкову ирония.
— В другой раз, — мрачно пробормотал Степанков, — не кокетничайте, а то передумаю.
— Тогда выпадете из образа рыцаря без страха и упрека… А я и не собиралась вас приглашать.
Степанков вышел у подъезда, открыл дверцу, выпуская Милу, остановил ее за руку, неловко чмокнул в холодную щеку и быстро рванулся обратно к машине.
— Привет Зое Павловне и Лизе, — крикнул он на ходу.
Мила вошла в подъезд. Степанков вздохнул, в груди что-то заныло, и он обнаружил, что ему не хочется возвращаться одному в пустой дом.
— Поехали!
Они повернули на пустую дорогу. На повороте у светофора навстречу им выскочил знакомый темно-зеленый джип «Судзуки». За рулем мелькнуло бледное лицо Арсения.
— Шеф, тормози! — скомандовал Степанков.
Водитель свернул к обочине и недоуменно посмотрел на пассажира.
— Ну и что делать-то будем? — недовольно пробурчал мрачный дядька. — Поедем на Кутузовский или как?
Степанков совсем выпустил из виду, что он в чужой машине.
— Поворачивайте обратно, по тому же адресу! Быстрее!
Водитель развернулся и быстро помчал по темной неровной дороге. Степанков чувствовал все ухабы. В темноте двора он различил машину Арсения, она примостилась поодаль от Милиного подъезда. Пришлось пожалеть, что он отправился на концерт без охраны. Сейчас его ребята очень бы пригодились. Он попросил водителя выключить фары и замер.
Интересно, один приехал Арсений домой или с кем-то из их компании? Он не видел второго джипа. Где-то высоко распахнулась балконная дверь, в ночную тишину двора ворвалась громкая музыка, шум, послышался звон разбитого стекла. Дверь закрылась, и все смолкло.
Так они просидели минут десять. Время текло медленно. Интересно, как долго пробудет этот нервный тип у Милы? Хлопнула дверь подъезда, быстро выскочил, как-то странно дергаясь и что-то бормоча, помахивая ключами, взъерошенный Арсений. Он сел в машину, нажал на газ, взвыл мощный мотор, и джип умчался в черную ночь. Наступила тишина, Степанков достал деньги:
— Хватит?
— Спасибо, сынок, спасибо, — радостно отозвался шофер.
Степанков выскочил из машины и помчался наверх. Звонок показался ему громким, резким, на весь дом. Сердце бухало в груди. Он позвонил второй раз. За дверью не было никакого движения. Он звонил и стучал одновременно, прежде чем понял, что дверь выломана. Мила стояла на пороге. В упор глядя на него, она тихо, сквозь зубы сказала:
— Я же сказала тебе, чтоб ты никогда, слышишь, никогда сюда не приходил! Ты что, не понял?
— Мила, это я, — тихо сказал Степанков.
Мила отвернулась и молча прошла в комнату.
— Ты войдешь? — раздалось из комнаты.
Посреди комнаты валялся перевернутый стул. Степанков поднял его и сел. Некоторое время они молчали.
— Мне нельзя здесь оставаться. Он опять придет. Я знаю. Куда угодно — только из дома. Зоя Павловна с Лизонькой будут только через день. Он при них не станет скандалить, меня домогаться. Я не могу его выносить. Понимаешь, не могу больше…
— Ну, тогда поехали.
Мила пошла в соседнюю комнату и вскоре вернулась в темной длинной юбке и пушистом свитере, взяла небольшую сумку, куда положила еще какие-то вещи, телефон, ключи и повернулась к Степанкову.
— Я готова!
Строго говоря, сказав: «Поехали!», Степанков не знал, куда можно будет отвезти девушку ночью с пятницы на субботу, да еще, пожалуй, определить пожить до понедельника. Но после таких бурных событий ей следовало бы отдохнуть, выспаться. Да и сам Степанков несколько притомился.
Конечно, полно гостиниц. Можно снять ей номер. И оставить одну? Нет, он не хотел отпускать ее. Пригласить к себе? И бог с ними, с принципами! Ведь он, когда оказывается с ней, только и делает, что нарушает все свои установки и принципы. Надо уж быть последовательным до конца. Пусть порог его дома впервые переступит женщина. Если захочет, конечно. Но ведь поехала же…
Он вдруг представил ее на своей кухне и улыбнулся. А что? Неплохо…
Когда они выходили со двора, Мила показала наверх:
— Видишь этот балкон? Там у них сейчас пьянки постоянные и гулянки… Он связался с какими-то весьма мутными людишками… Его теперешняя подруга крепко взялась за него. Она уже тысяч сто, говорят, выкинула на пластику. Сделала все, что можно, — морду, грудь силиконовую, бедра. Да еще содрала с него на будущее поддержание тонуса. Не вылезает от массажистов. Тренер у нее самый дорогой в Москве. На грязи в Италию ездила, нервы поправляла. Сейчас Арсений поддаст слегка, вернется и опять будет ломиться.
Мила до минуты знала, как и что делает Арсений.
— Шпионишь?
— Да, шпионю. Просто не могу понять, как можно бросить дочь. Не давать ни копейки… Меня — ладно. Переживу. Но ребенок? С дочерью, инвалидом, нельзя развестись.
Они вышли на неуютную пустынную улицу — ни машин, ни людей. Степанков мог вызвать такси по мобильнику, мог позвонить охраннику Юре. Но он решил пройтись, размяться, успокоить нервы. Взял Милу под руку и почувствовал, как она дрожит.
— Замерзла?
— Нет, это нервное.
Как-то незаметно они перешли на «ты», и это было, пожалуй, правильно. Во всяком случае, звучало вполне естественно.
Сзади послышался шум машины. Степанков подошел к обочине и поднял руку. Машина притормозила. Водитель назвал какую-то баснословную сумму. Степанков кивнул, открыл заднюю дверцу, пропустил вперед Милу.
За всю дорогу Мила не проронила ни слова. О чем она думала, о чем молчала в темноте, Степанков даже и не гадал. Его занимали свои мысли, к тому же он волновался, как перед первым в жизни свиданием.
Мила безропотно вошла в подъезд, в лифте тоже молчала, старалась не смотреть на него, ждала, пока он откроет двери, и так же молча переступила порог квартиры.
Степанкову казалось — еще секунда, и сердце выпрыгнет из груди. В прихожей он взял ее сумку, предложил тапочки. Но девушка отказалась, прошла босиком в гостиную, огляделась, увидела рисунок Лизы и застыла. Она долго смотрела на картинку, склонив голову набок и покачиваясь с мыска на пятки. Потом резко повернулась и почти закричала:
— Володя! Как просторно! Как пусто! У тебя здесь, как в холодильнике. Все блестит, сверкает. Этот хай-тек тебя не холодит? Как ты тут живешь? Это же музей современного искусства. Ты и сам такой? Да? Такой весь супер-хай-тек? Выставочный парень! — И, присев на подлокотник кресла, стиснула ладони коленями и тихо-тихо добавила: — Господи, да как же тебе одиноко-то…
Степанков усмехнулся:
— Вот она, русская женщина! Только что сбежала от мужа, а уже жалеет другого.
Она улыбнулась. А он не мог остановиться, нес всякую околесицу, порой, как сам чувствовал, не очень остроумную, даже пошловатую. Подобный вздор он сам называл пэтэушным… Но это случается со всеми влюбленными мужчинами. Рядом с любимыми они становятся… Впрочем, это уже классика… Читайте классику…
— Степанков… Так ведь, кажется? Степанков… Хватит трепаться… Это очень-очень ненадежный способ очаровывать девушку. Раз приютил бедняжку — заботься. Дай, например, что-нибудь выпить и ответь честно: приставать будешь?
— Буду, — решительно сказал Степанков, — положением твоим беззащитным воспользуюсь, гнусные намерения напрочь сломят мою хрупкую нравственность.
— Слышала… У вас, олигархов, это так… С нравственностью напряженка. Ты ведь олигарх? А по внешнему виду не скажешь… Значит, вдвойне опасен, можешь прикидываться хорошим, безопасным…
— Я и есть хороший, безопасный. Да, я богатый. Но не вор, не бандит, заработал все сам… Еще есть вопросы?
— Есть! Где я буду спать? С тобой или без тебя?
— Как хочешь! Разве ты не видишь, что здесь образцовый приют для женщин — жертв насилия в семье. Правда, ты первая ласточка. Пока порог этого приюта не переступала ни одна женщина. Кроме домработницы…
— Она что, утром придет?
— Нет, только в понедельник. Я хоть и эксплуататор, но выходные — дело святое. Пошли пить чай.
На его кухне Мила «смотрелась», как он и представлял.
— Тебе какого чая? Черного, зеленого, красного? Тут партнеры мне из Египта каркаде понавезли.
— Нет уж, только не каркаде, это компот какой-то, а не чай. Экзотика хороша в местах родного обитания. Хочу просто чая, можно с мятой. Без сахара. С сушками.
— Сушек нет. Зачем холостяку сушки?
— Не портятся долго. Самая холостяцкая еда.
— Может, ты есть хочешь? У меня тут много чего найдется!
— Не хочу. После ужина в «Ванили» можно три дня не есть. Чая. Крепкого и горячего! Или… чего покрепче.
— Та-а-ак! Понятно, мадам… Вот так все и начинается… Сначала рестораны с незнакомцами… Коньяк? Водка? Джин? Чего желаете?
— Джин со льдом и тоник.
— Как-то не к чаю напиток… Но раз дама желает…
Степанков принес джин, тоник, достал лед, соорудил себе и Миле коктейли. Она покрутила льдинки в стакане, они празднично звякнули, хлебнула и зажмурилась. О чае они, конечно, забыли. Какой тут чай. Степанков смотрел на девушку, и она ему нравилась все больше и больше. Было такое чувство, что… Словом, очень хорошее чувство было у Степанкова.
— Ну, спаситель! Рассказывай о себе. Ты откуда взялся? Зоя Павловна — кстати, дома мы ее зовем Зоха — мне что-то говорила, но я не помню. Давай подробнее… Я напишу воспоминания, когда буду старенькая, как Зоха. Продам американскому издательству и буду жить на этот капитал. Припеваючи, — она подняла стакан, — и попиваючи…
— А что напишешь? Правду? Или, как все, врать будешь?
— Конечно, врать. Больше платят.
Пока они ехали, Степанков ломал голову над тем, как себя с ней вести, чем занять. Но вот она вошла в его дом, и ничего, оказалось, особенного не нужно делать. Как будто она здесь была всегда. Даже обидно. Она что, его за мужчину не считает?
Степанков сидел и через стол смотрел, как Мила говорит и улыбается. Он не слушал и не слышал слов. Да и какое значение имели сейчас слова. Он взял ее за руку, пальцы ее дрогнули, она все еще что-то говорила, но уже, пожалуй, тоже не слышала, что. Он обошел стол, присел перед ней на корточки и погладил ее по щеке. Мила задержала его ладонь, уткнулась в нее носом и губами, потом резко встала и пошла в гостиную. Степанков чуть помедлил, залпом допил джин и пошел за ней.
Она стояла у окна и смотрела на улицу. Капли дождя стекали по стеклу. «Стекали», «стекло»… Потому что «стекает» — «стекло» или оттого и «стекло», что «стекает»? Господи, к чему это? Не все ли равно?
— Все-таки покушаешься? — спросила она, не оборачиваясь.
— Покушаюсь, — он подошел вплотную, мягко обнял.
— Ну и правильно…
Она повернулась в кольце его сомкнутых рук, положила ладони ему на плечи и посмотрела прямо в глаза. Их глаза были на одном уровне.
Она смотрела ему в глаза и чувствовала, что проваливается в этот серо-голубой омут безвозвратно…
Он смотрел ей в глаза и чувствовал, что проваливается в этот зелено-серый омут безвозвратно…
…Давным-давно, да так давно, что этого, возможно, и не было, еще до того, как бог создал Адама и Еву из его, Адамова, ребра, первоначально слепил Господь своему первенцу жену. Тоже из глины. И душу тоже вдохнул. Назвал ее Лилит. Но едва она заговорила, Создатель понял, что не то создал. Чем кончилась переделка, известно всем. Но еще до создания Адама Господь проводил эксперименты. Лепил по своему образу и подобию. То бесполого человека, то двуполого… Сильно нервничал, пока не добился искомого результата. Но с тех пор в генетической памяти человека, будь то мужчина или женщина, поселилась эта неизживаемая тяга друг к другу, желание стать одним существом. Вот так получаются семьи и дети, иногда только дети. Все идет по слову Всевышнего: «Плодитесь и размножайтесь…» Но однажды встречаются те самые половинки, что прежде, давным-давно, составляли единое существо. Да так давно, что неизвестно, было ли это на самом деле. Наверное, было. Иначе с чего бы это все так случилось с нашими героями?
Его пальцы стали ее пальцами, и наоборот. Ее кожа стала его кожей, и наоборот. Их дыхание стало одним дыханием. Губы пахли ягодами можжевельника, и глаза наполнялись росой… Вот волосы не переплетались — оба коротко стрижены. Чего не было, того не было…
Несчастен тот, с кем этого не происходило. Несчастен тот, с кем это однажды случилось. Потому что такое не бывает надолго. Вот если надолго, если вдруг навсегда… Тогда действительно это две половинки того самого неземного существа обрели друг друга. История! Ну, найди, найди, подскажи хоть один пример… Ромео и Джульетта… Тристан и Изольда… Лейла и Меджнун… Да, любили. Сильно, ярко. Но — мгновенье. Семейной жизнью не жили, квартиру или «угол» не снимали, на детскую кухню за бутылочками не бегали, от скарлатины и коклюша плоды своей страсти не выхаживали…
Они проснулись поздно. Мила свернулась калачиком у него под боком, дышала в плечо. Из открытой форточки тянуло сыростью. Степанков рассматривал спящую Милу. Рука под щекой, рот приоткрыт. Загорелое лицо горит румянцем. Темные волосы с белыми кончиками топорщатся ежиком.
Мила проснулась оттого, что кто-то пел басом «Утро туманное, утро седое…». Она натянула одеяло на голову и подпрыгнула на кровати, матрац булькнул. «Ох, что-то я этого ночью не слышала. Ну я и спала… Не проснулась в свои пять утра. Как же это так?» Вставать не хотелось. Уютно, хорошо, спокойно. Дом уже не казался чужим, был родным, близким, знакомым. Вчерашний день детально не вспоминался, несмотря на предпринимаемые усилия. Впрочем, усилия были вялые, хотелось жить сегодняшним днем.
— Вставай, соня! Завтракаем и едем гулять! Дождя нет! — мужской баритон звучал, как в каком-то кино, и будто относился не к ней. Около постели стоял Володя. В джинсах и рубашке. — Лето кончается! Поехали, может, нам еще достанется немного тепла, не все расхватают на распродаже.
— Понимаю, как ты стал начальником… Дождик, холодно… Бр-р-р!
Он уже был на кухне, гудела кофемолка, свистел чайник, хлопала дверца холодильника — жизнь бурлила.
— Безжалостный тип, — добродушно буркнула Мила и прошлепала босиком в ванную, встала под душ и начала соображать, как быть дальше.
Лизонька с Зохой приедут завтра к вечеру, спешить некуда. Арсений наверняка установил слежку за ее квартирой. «Остаюсь… Остаюсь и отдаюсь во власть Степанкова. Пусть командует. Разберемся в полете», — решила Мила.
На крючке за дверью ванной, сверкающей черным кафелем и зеркалами, висел старый махровый халат. Большой, мужской, отечественного производства, советский еще, наверное, изношенный до дыр. Как он сюда попал? Все прочее — с иголочки, новенькое.
Так, надо спокойно смотреть Володе в глаза. Не произошло, мол, ничего необычного. Хотя оно, необычное, произошло. И уходить ей никуда не хотелось.
Степанков сварил кофе и ждал Милу. Она вышла из ванной одетой, причесанной и даже подкрашенной. Села на барную табуретку, взглянула на него и увидела сияющие глаза. Тогда она потянулась и поцеловала его в щеку.
— Сейчас я тебя познакомлю со своим другом. Так ты едешь со мной?
— Есть, сэр!
— Машина у подъезда.
Они выпили кофе, съели по бутерброду. Миле было не привыкать спешить, но тут… Да, у него не рассидишься. Деловой-то какой. Что ж, придется подчиниться. Голова гудела, но во всем теле была легкость необыкновенная. Она впервые после многих лет в доме у мужчины.
Дождь все-таки шел. Мелкий и упорный. В джипе было тепло, пахло кожей. У подъезда их встретил Юра, охранник и шофер. В выходной столичные дороги были непривычно пусты. Степанков сел рядом с водителем. Мила устроилась на заднем сиденье и уставилась в окно, занятая мыслями о необычной для нее ситуации. И что все это значит для Степанкова? Кто она ему? Случайная девушка? Нет, таких не знакомят с друзьями. А, будь что будет. О Степанкове и говорить нечего: он был во власти прошедшей ночи. Но при этом совершенно непроницаем. Начальник есть начальник.
— Юра, сейчас едем в наш сток, там нас ждет Михаил Золотарев.
— Есть, Владимир Иванович!
Всклокоченный Мишка, теребя свою диковатую бороду, сидел в стареньком «жигуленке», прижатом к кирпичному забору. Завидев джип, он вышел, широко улыбаясь.
— Что, груз священного долга дружбы не дает тебе спать по выходным? — заорал он, прижимая Степанкова к большому животу. Мила вышла из машины, раскрыла зонтик и встала рядом со Степанковым.
— Мила, это Миша. Знакомьтесь.
— Михаил, — растерянно представился Золотарев. — Целоваться будем? Пьяница, негодник, талантище! Так он вам меня характеризовал?
— Ладно, Миша, что стоять под дождем, вперед! — скомандовал Володя.
Они прошли друг за другом по длинному коридору административного здания, завернули в плохо освещенный тупик. Юра открыл дверь большой комнаты без окон, включил свет, и люминесцентная лампа под потолком замигала, как будто колебалась: включаться или нет. Помещение было заставлено стеллажами. У стен стояли длинные ящики, укутанные в мешковину, какие-то фигурки и даже… фонтан.
Это было еще одно хранилище Степанкова. Покрупнее, чем в лоджии квартиры. Сюда он складывал все, что считал ценным, но громоздким для дома или офиса.
Здесь хранились и Мишкины картины. Их укутали поролоном, завернули в ткань, защитили от света.
— Ну, показывай свои сокровища! — гремел Мишка.
Мила молчала.
— Юра, открывай. Ящики с картинами, которые Слава Коваленко закупал, помнишь?
— Сейчас, Владимир Иванович, момент.
— Не спеши, открывай осторожно. Упаковку не выбрасывай! Посмотрим и снова упакуем.
Юра начал вскрывать, а Мишка хотел закурить. Юра покосился на него, но Степанков нервно прикрикнул:
— Здесь не курят, Миша!
— Все, все, все… — Михаил сел у дверей и стал наблюдать за Юрой, который орудовал гвоздодером.
Сначала Юра открыл все четыре ящика, поставил крышки рядом. Только потом вынул первый холст. Поставил его к стене, затем второй, третий… Володя посмотрел на Мишку. Тот сидел не дыша.
Неожиданно громко раздался голос Милы:
— Господи, откуда это, Володя? Чье? Кто автор? Чудо какое!
— Знакомься, автор перед тобой. Мой друг — Михаил Золотарев, «лучший колорист России», как называет его жена. Прошу любить и жаловать…
— Бог мой, я же думал, что никогда вас, мои дорогие, не увижу. Как же я соскучился. Как по детям родным, честное слово! Ай да Вовка, ай да шельмец! — причитал, раскачиваясь на стуле и вглядываясь в свои полотна, «лучший колорист России». — Не увезли, не увезли вас, родненькие вы мои!
Три зрителя реагировали по-разному. Юра сдержанно улыбался. Степанков настороженно молчал. Мила вопросительно переводила взгляд с одного на другого, как бы ища ответа у каждого.
— Так чье это?
— Очень трудно догадаться! Вовкино! Степанкову принадлежат. Он их купил у меня. А я думал, что это иностранец покупает… Он так все подстроил. Надурил…
— Каталог есть? На французском или на английском? В интернете сайт есть? Такое пропадать не должно. — Мила демонстрировала спокойный практицизм на фоне сентиментально-романтического спектакля огромного бородатого мужчины.
— Нет у него каталога. Даже на русском, плохонького, не то что в интернете. Он у нас такой, посконно-самодельный: читать-писать не умеет, только творить. Остальное за него должны делать другие.
— Это все — к жене моей, Ларисе. Я не член вашего общества потребления. Я — художник. И этим все сказано.
— Да, Лариса, та все сделает, все обустроит, — иронично покивал Степанков.
А Мила все рассматривала картины.
— Агент у вас есть?
— Есть-есть. 007. С правом на убийство. Таланта. Догадываешься, кто? Же-на… Только она ничего не делает. Они страдают вместе. От отсутствия взаимопонимания с обществом ненасытного потребления…
— Миша, вы что, хотите только писать и чтобы вас не трогали, да? — Мила пыталась смягчить натиск Степанкова.
— Да пусть он от меня отвяжется. Умник. И Ларису оставит в покое. Да, агент. Да, хочу только писать. Высокопарно выражаясь — творить. Точка. Все. Ничего мне больше не надо. А на какие шиши я буду каталоги эти делать? За перевод плати! За фото плати! Такие деньжищи вложить надо…
Степанков молчал. Когда последняя картина была вынута, осмотрена, потом завернута и положена на место, он скомандовал:
— Ну, пошли! Юра, мы ждем тебя на улице!
Мелкий противный дождь решил, видимо, на весь день посвятить себя городу и его немногочисленным прохожим. Серенький денек подобрался к обеду. Здесь, в промышленной зоне Москвы, заводы в последнее время практически не работали, и сегодня, в выходной, московские задворки были тихими и безлюдными.
В лужах плавали бурые листья, ярко зеленела мокрая трава. Степанков глубоко вдохнул чистый воздух и подумал, что давно он не был просто так, с друзьями, не по делу, на прогулке. Ему захотелось куда-нибудь поехать в шумное, людное, праздничное место, в новый ресторан, угостить друзей.
— Миша, можно спросить тебя как знатока, куда бы нам поехать пообедать? Так, чтобы место было новое, приятное. Ты же завсегдатай злачных мест. Откройся, светик, не таись. Где вы, гурманы, бражничаете? Я угощаю!
— Мы с Лариской дома сидим, селедочку с картошечкой едим. Не то что вы, олигархи.
— Да, мы, олигархи, не прочь пообедать в хорошем месте. Куда едем?
— А поехали в «Грабли», — оживился вдруг Мишка. — Там, говорят, хорошо. Там пиво дают. Слушай, Володя, давай Лариске позвоним. Что она одна дома сидит?
— Конечно, звони, — в голосе Степанкова энтузиазм несколько погас, но тем не менее он протянул ему мобильник, — буду безмерно рад. Она нам поднимет настроение. Заехать за ней?
— Я сам заеду. А вы поезжайте в ресторан. Надо заказать на четверых, на балконе, а? Тебе понравится, — в предвкушении похода в ресторан Мишка заметно повеселел, зашевелился.
— А ехать-то куда? Скажи водителю…
— Проспект Мира, у метро «Алексеевская» на нечетной стороне. Номер не помню.
Мила, казалось, не слушала их разговор. Но когда они сели в машину и тронулись, она тут же вынула свой телефончик, набрала справочное, узнала адрес и телефон ресторана «Грабли», перезвонила туда и заказала столик на четверых на свою фамилию.
«Вот так-то…» — растерянно подумал Степанков. Его руки помнили ночь. Все утро, с тех пор как они вышли из дома, она смотрела на него не прямо, а как-то вскользь, в сторону, но он чувствовал, что она все время наблюдает за ним…
Он с тревогой ждал появления Ларисы. День мог быть испорчен. Лариса начнет выступать, Мишка — кричать. Мила уедет, если они ей не понравятся. Она такая. И он тоже хорош. Ничего утром ей не сказал. А какие тут могут быть слова? Сейчас он хотел вернуться с ней домой, к себе. Зоха (странное прозвище, какое-то деревенское, но ей, впрочем, идет) с Лизой будут дома только завтра, к вечеру, кажется. Вот до завтра ее и удержать. А там… Он представил, как она ходит по его квартире. Босая, в его рубашке. С длинными сильными загорелыми ногами. Что-то переставляет, разглядывает… И ему нестерпимо (хоть вой!) захотелось сжать ее в объятиях. Крепко-крепко… Чтоб косточки хрустнули. Чтоб непонятно — где он, где она… Он очнулся от того, что Мила ему что-то говорила:
— А здесь действительно неплохо. На стиль тянет…
Новенький ресторан претендовал на этакое дизайнерское открытие по ресторанной части, был гвоздем нынешнего московского сезона. Мила не скрывала удивления. Она прошлась по помещению, а Степанков сел за стол, досадуя, что она тратит время не на него. Мила осмотрела все уголочки заведения, даже туалет, который, по ее словам, был верхом оригинальности по дизайну. Довольная, она уселась напротив Володи.
— Обожаю стильность в чистом виде. Вот у тебя тоже свой стиль.
— Логика подсказывает обнадеживающий вывод: ты меня обожаешь.
— Размечтался… Хотя шансы у тебя есть. Не теряй надежды.
Вот так легко пикируясь, подкалывая друг друга, дожидались они Ларису и Мишу. Мила не вредничала, не задиралась. Она расспрашивала о Михаиле, о Ларисе. Степанков повторил ей историю, которую когда-то рассказывал Зое Павловне:
— Ну, не мог я просто так дать ему деньги. Он работать должен. Понимаешь?
— Я не понимаю, что ты так переживаешь? Ты ничего не отнял, ты купил, можно сказать, осчастливил. Если бы не ты, они сейчас не имели бы хорошей квартиры…
— Я переживаю… Ну, как бы тебе сказать…Из-за того, что они переживают. Долг-то за ними остался. Я о нем забыл. Но они себя чувствуют все равно неуютно. Особенно Лариса. Чтобы заработать, надо шевелиться, а они ничего не делают. Только страдают, терзают себя и меня. Сейчас сама увидишь…
Так и случилось. Лариса была томной, гордой и говорливой. Ее было очень много: водопад прически, огромные серьги, браслеты, все звенело, сверкало, двигалось. Мишка тут же начал хаять интерьер ресторанчика, обозвав его мещанским, кукольным. Оказалось, что Лариса хорошо знает художницу, которая все это оформляла. Мила сначала отмалчивалась, а потом сказала, что она завидует этой художнице. Та сделала хорошую работу. Классную. Современную. Грамотную.
Когда разговор зашел о Мишиных работах, которые они смотрели утром, Мишка пожаловался жене:
— Они меня упаковать хотят, как игрушку. Как конфетку. Каталоги, говорят, нужны.
— А я тебе что говорю? Для агентов, для выставок, для галерей, в конце концов. Но для этого, милые мои, нужен фотограф, издательство, надо сайт заводить, ну и все остальное, как обычно. Короче, деньги нужны. И немаленькие.
— В каталог необходимо включить работ пятнадцать-двадцать, — неожиданно сказала Мила.
— Все это нетрудно сделать недели за две. Опыт у меня есть. Но деньги, деньги… — Лариса сокрушенно покачала головой.
— Да, — поддакнул Михаил, — за перевод плати! За фото плати!
— Перевод я могу сделать. Вполне качественно. Для вас, Михаил, бесплатно. Из уважения к вашему таланту, — сказала Мила.
— А можно все это и за счет владельца! — предложил Степанков. — Как подъемные. На раскрутку. А потом уже вы сами…
Мишка какое-то время делал вид, что раздумывает. Не может же художник вот так взять и продать себя.
— Ладно, давайте, ребята! Делайте из меня европейский продукт, наклеивайте ярлыки, этикетки, заворачивайте красиво.
— Ну, это уже что-то! — улыбнулся Степанков. — Лариса, когда начнешь?
— Да хоть сейчас. Ноутбук бы мне и цифровую камеру.
— Будет тебе «цифра», — рассеянно сказал Володя, в который раз подивившись ее нахальству. — Получишь технику у Юры, он привезет. Как закончишь, отдашь ему же. Обговори сроки в расписке на получение аппаратуры.
Лариса с трудом скрыла недовольство. Она-то рассчитывала, что аппаратура «присохнет» у нее.
Когда подали десерт, Лариса взяла сумочку, достала из нее мобильный телефон и, печально взглянув на дисплей, посетовала, что, мол, такая приятная компания и так редко видимся, но ей, к глубочайшему сожалению, уже пора. Она должна бежать на сеанс в своем восточном центре — пропускать нельзя. Гуру ждать не будет.
— А вы приходите к нам, — доверительно проговорила она, наклонившись к Миле через весь стол, и чуть заметно подмигнула ей, — занятия очень успокаивают и восстанавливают душевное равновесие.
«Гадости она ей говорит, что ли?» — встревоженно подумал Степанков, внимательно вглядываясь в Ларису, но ничего подозрительного не заметил. Ее лицо, гладкое, как блин, было абсолютно лишено какого-либо выражения, разве что таило блуждающую неопределенную улыбку.
«Даже если и насмешка, то неявная», — успокоился он. Мила же ничего не сказала в ответ и, казалось, ничего не заметила, да и вообще обращала на Ларису внимания не больше, чем на какую-нибудь солонку на столе.
«Самое правильное отношение, молодец, девочка. Сразу видит человека», — мысленно похвалил он ее. Она ее начнет кусать, это неизбежно, так же неизбежно, как и то, что они с Михаилом станут общаться, а значит, и Лариса будет присутствовать при этом. И игнорировать ее — самая разумная стратегия. Она как брехливая собака, полает и отстанет.
Лариса, наконец, вскочила и, шумно попрощавшись со всеми, упорхнула.
Степанков с заметным облегчением вздохнул: ему было все труднее и труднее видеть ее. На мгновение показалось, что Михаил перехватил его короткий взгляд на закрывшуюся за ней дверь и заметил его радость, но скорее всего он ошибся, тот беззаботно потягивал коньяк.
Тогда Степанков расслабленно откинулся на спинку удобного кресла и начал с удовольствием наблюдать, как Миша и Мила поглощают очень недурной десерт. Параллельно в голове роились мысли: сойдутся ли они? Примет ли ее Мишка, поймет ли его выбор? Понравится ли он Миле? Надо дать им возможность пообщаться наедине.
— Очень вкусно, — Мила с набитым ртом попыталась что-то сказать, у нее не получилось, и внезапно она вдруг засмеялась, как смутившаяся девчонка. Михаил неожиданно поддакнул ей, и скоро оба уже хохотали навзрыд. Глядя на них, улыбнулся и Степанков, напряжение, не покидавшее его все это время, улетучилось, все стало просто и легко.
— Ох, какой я растяпа, — он нарочно мазанул по своему десерту, — у меня рукав весь белый. Друзья мои, прошу меня извинить. Я такой неловкий, — он вышел из-за стола и направился в мужскую комнату. Пусть поговорят вдвоем…
Мила еще по инерции улыбалась, когда заметила, что происходит что-то не то. Михаил перестал смеяться и как-то пронизывающе и изучающе взглянул на девушку, потом спросил уже совсем другим тоном:
— Значит, сошлись?
Мила, задетая грубым словом и еще больше интонацией, невольно дернула плечом и подняла удивленные глаза на Михаила:
— Это вы о чем?
Михаил бросил быстрый взгляд на дверь, за которой скрылся Степанков, и, слегка подвинувшись к Миле, понизил голос:
— И для кого этот спектакль разыгрывали?
— Я вас не понимаю. — Миле показалось, что она ослышалась.
— Зачем вам это? Я вот вам не верю, — он придвинулся к ней еще ближе и дыхнул в лицо, она почувствовала запах алкоголя и его тяжелое дыхание.
— Что вы себе позволяете? Что вы делаете? — вскричала она.
И вдруг с ужасом почувствовала руку Михаила на своем колене. Впрочем, внешне все выглядело пристойно: от случайных взглядов их защищала скатерть, свешивающаяся до пола.
«Володя мне не поверит, если расскажу, подумает, рассорить их хочу», — с тоской подумала девушка.
— Ты же не хочешь Володю поссорить с другом детства, с единственной опорой во враждебном мире чистогана? У него ведь нет никого больше. А я-то выпивший, если что, с меня какой спрос? — как будто отвечая на ее мысли, желчно ухмыльнулся Михаил.
— Убери руку, — жестко сказала она.
— Ах, вот как, — язвительно прошипел он, — да я не имел ничего такого в виду. Ты все не так поняла. Просто проверить хотел невесту друга, — он зло рассмеялся ей в лицо, — сейчас время такое, бескорыстных не осталось. Но хорошо, что ты такая.
Он неохотно убрал руку и отодвинулся от нее. Она все еще не могла прийти в себя, щеки горели.
— Да ладно, забудь, — он попытался похлопать ее по плечу, — свои люди.
Она брезгливо дернулась от него. Он был изрядно пьян. И когда только успел…
— Еще коньяку, — фамильярно кивнул он бармену за стойкой и как ни в чем не бывало задумчиво спросил ее, обращаясь почему-то снова на «вы»:
— А вы хорошо знаете Володю? Давно знакомы?
— Ну, не очень, — неуверенно ответила она сквозь зубы. Разговаривать не хотелось, она не могла дождаться, когда вернется Степанков, а он, как нарочно, все не шел.
— А вы… ну, не боитесь? С ним быть?
— Я не поняла, — Мила недоверчиво посмотрела на него.
— Ну, он человек с достатком, знаете, достиг определенного положения. А такие люди никогда не приходят в бизнес просто так — это определенный склад личности, характера, что ли. А вы уверены, что сможете с ним сосуществовать? Я так понял, вы девушка тонкая, интеллигентная.
— Да о чем вы, в конце концов? — потеряла она терпение. — Почему вы так говорите? С каким таким складом характера?
— Ну, он жесткий человек, даже жестокий, способный пойти по трупам. — При этих словах Михаил многозначительно поднял глаза к потолку.
— У вас есть какие-то конкретные сведения? — дрожащим голосом спросила Мила. Ладони ее моментально покрылись испариной, и она, сама того не замечая, так теребила скатерть, что та грозила превратиться в тряпку. Теперь она, наоборот, боялась, что Степанков придет слишком скоро, она не услышит того, чего так страшится, но обязана услышать. Теперь слова Михаила казались ей необычайно важными.
— Ну, знаете, дорогая, — он опять навис над ней и прошептал нетрезвым голосом: — Тут никто никогда ничего не знает. А вот про наклонности я могу сказать… Был у него в жизни один эпизод, когда он решился на смерть человека, можно сказать, приговорил его. А раз, как говорится, уже переступил черту, то сами понимаете…
— Это правда?
— Я сам был свидетелем, — веско ответил Михаил.
И он стал горячо что-то шептать ей на ухо, и Мила уже не отодвигалась. Степанков появился в зале, и Михаил вернулся на прежнее место и принялся за свой коньяк, поставленный перед ним официантом.
— А мы тут с твоей подругой секретничаем о тебе, родной, — широко улыбнулся он другу.
У Милы горели щеки, ей нестерпимо хотелось плакать.
«Главное — не показать ему, что знаю, не дать слабину сейчас… А я так надеялась, мечтала, чтобы на сей раз сбылось…» Больше всего хотелось уйти без объяснения причин, просто убежать и больше никогда его не видеть. Но он и не отпустил бы ее просто так, а объясняться и устраивать сцены в ресторане — что может быть хуже. Да и, в конце концов, он ей ничего плохого не сделал, наоборот, подарил кратковременную иллюзию счастья, она благодарна ему хотя бы за это.
Мила взглянула на Степанкова. Он сиял, как начищенный пятак, что-то радостно говорил официанту. Она просто не могла сейчас ничего сказать ему.
После окончания обеда раззадорившийся Мишка звал гулять дальше, но Степанков сослался на неотложные звонки и срочные дела.
Он видел себя и Милу в другом месте.
Не сговариваясь, они поехали домой. Держась за руки, вошли в подъезд, пристально глядя друг другу в глаза, ехали в лифте. Не отпуская ее руки, он открыл дверь, захлопнул ее и тут же, в прихожей, обнял Милу так, как хотел весь день, так, что косточки действительно хрустнули. А она даже не ойкнула.
Только одна мысль билась в ее мозгу: нужно уйти, сказать и уйти. Но она не могла, что-то останавливало ее. Такой сладкий плен, самообман, хоть немножечко еще побыть в нем, хоть ненадолго отложить неотвратимый конец, продлить сладкую сказку… И, глядя в его светящееся лицо, она вдруг решила: будь что будет. Лизы дома нет, она ничем не рискует. Она позволит себе прожить хотя бы этот день так, словно ничего не было. А потом… Что потом? Настанет новая неделя, будни, они встретятся со Степанковым, она все объяснит ему и закончит этот роман. Но не сегодня. Этот день будет самым длинным и самым счастливым в ее жизни. Она, в конце концов, имеет на него право.
Она всегда знала, что не может жить без любви. И всегда была влюблена — в подругу, в мальчика из соседнего двора, в учительницу, в музыку, в какого-нибудь американского или французского актера. Еще вчера вечером она считала, что больше всех на свете любит свою дочь, и страдала, невыносимо страдала оттого, что ее бросил муж. За прошедшие сутки все так перевернулось. То, что происходит сейчас в этой квартире элитного дома на Кутузовском, нельзя назвать любовью в том смысле, в котором она это представляла прежде.
С Арсением все было не так. После стольких лет вспоминались почему-то странные малозначительные детали: как Мила увидела его, когда он вошел во двор рядом с призывным пунктом. Невысокий, улыбчивый, уверенный в себе. Шел, как-то смешно покачиваясь. Потом она поняла, что это от плоскостопия, которое он скрывал. Не могло быть у великого Арсения Овсянникова слабостей, в том числе и плоскостопия, а вот поди ж ты… Он говорил со всеми, а смотрел только на Милу.
Вспоминалась маленькая квартира бабушки Арсения, в которой они жили. Позже, когда Арсений ушел от них, Зоя Павловна разменяла свою старую квартиру, и они перебрались в Ясенево. Арсению, по иронии судьбы, а может, и по его личному умыслу, досталась квартира в соседнем подъезде этого же дома. А еще вспоминалось, как она ездила домой, собирала вещи, забирала документы из института. Учебу возобновила только через несколько лет, когда подросла Лиза.
Этой ночью они рассказывали друг другу о себе. Мила не знала, зачем говорит ему обо всем, но молчать не могла, нужно было выговориться. Откровенно и без оглядки, ничего не приукрашивая. Разве что… Один факт молодая женщина пока должна была утаивать. Она рассказывала о родителях, живущих в Муроме. Отец, бывший военный, занимался торговлей, мать ему помогала. Младший брат доставлял семье массу хлопот, и они ограничивались звонками по праздникам да редкими заездами к дочери, когда бывали по делам в Москве. Привозили домашнее варенье, соленые огурцы, помидоры, капусту. Мила хорошо помнила эти ежегодные заготовки. Банки с соленьями ставили в подвал, туда же, в закрома, засыпали картошку, морковь, свеклу, редьку. У Милы тоже имелись свои обязанности. Но она училась в музыкальной школе, и ей нельзя было портить руки. Это ее спасало. Чистить морковку в резиновых перчатках почему-то не позволялось. Вкус будет не тот, считала мама. Но все равно работы хватало. Помыть банки, просушить, составить, убрать. Купить металлические крышки. Родители хотели вовлечь ее в процесс заготовки продуктов на зиму.
Мила по сей день помнила этот кошмар. Она ненавидела всю эту суету, даже как-то сказала матери, что это — атавизм и мещанство одновременно, так много заниматься едой. Действительно, картошка всю зиму продавалась в магазине, и семья могла бы покупать по пять килограммов в неделю. Но застарелый страх остаться без копейки и без куска хлеба, да еще и без картошки, заставлял родителей делать эти заготовки, которые съедались-таки за зиму. Не голодали сами, подкармливали престарелых родственников. В семье все было подчинено этому. Машина — для поездок на дачу и перевозки банок в подпол. Дача — для того, чтобы выращивать огурцы, помидоры, картошку, морковку, свеклу, клубнику, смородину и крыжовник. Все это требовало постоянного ухода, прополки и полива. Отдыхали только по большим праздникам. Отпуска родители проводили на даче, без роздыху вкалывая на земле.
Отец Милы раньше служил в Сибири, и музыкальное училище она заканчивала в Новосибирске. Потом отца перевели в Муром. Милу оставили доучиваться в Сибири, и на каникулы она приезжала к ним. Тогда-то и переработала руку. В первое же лето. Родители с таким энтузиазмом возделывали свою землю, что не удержались и нагрузили дочь. Когда она приехала, уже на последний курс, в училище, то стало ясно: карьера пианистки ей не светит. Даже сносным преподавателем музыки она не сможет стать. А все из-за ведер воды и удобрений, которые она перетаскала в то лето.
Закончив с грехом пополам училище, Мила переехала в Муром. Работы в этом городе не было, и она поступила на факультет иностранных языков Владимирского пединститута, ближайшего к Мурому. Ей помогали музыкальный слух, контактность и тяга к знаниям. Учиться ей нравилось. Нравилось слушать лекции, произносить и запоминать трудные звуки чужого языка, составлять из них слова и читать книги, не переведенные на русский язык. Мила жила в общежитии, родители оставались в Муроме. Лето и все каникулы она проводила дома. Родители привозили ей в общежитие продукты, давали деньги. Владимир казался маленьким и тесным после огромного Новосибирска. Студенты в пединституте, по ее мнению, были скучными и деревенскими. Ей не хотелось оставаться на всю жизнь во Владимире. После института она намеревалась завоевывать столицу.
До внезапного замужества, до встречи с Арсением Мила жила жизнью провинциальной русской девушки и не помышляла конкретно ни о какой неземной любви. И когда эта любовь, как ей показалось, пришла, то она сочла это великим счастьем и подарком судьбы.
Мила полюбила Арсения. Его жизнь в Москве представлялась ей интересной и значительной. Стыдно было за родителей, за их огород и эти вечные заготовки. Она не готовила почти ничего из того, чему ее научила мама. Ни картошку с мясом, ни драники, ни борщ. Она переняла все у Зои Павловны, или у Зохи, как называли свекровь ее подруги, как про себя называла ее и Мила. О такой невестке можно было только мечтать. Она приняла, как чистый лист, все Зохины установки, как вести хозяйство, какая пища здоровая, какая вредная. Она научилась печь ее парадный торт «Куча», пропитанный коньяком и шоколадом (кстати, очень вредный), пирожки с зеленым луком и делать пышные котлеты «по-кремлевски».
По утрам все ели овсянку на воде с разными фруктами, с яблоком или изюмом, и это тоже много лет назад ввела Зоха, и практиковал Арсений, который всегда заботился о своем здоровье. Она пришла к Арсению и позволила его матери обучить ее всем хозяйственным навыкам, ухваткам и приемам. В Москве устройство жизни отличалось от муромского. Можно истратить много денег и не накормить семью, а можно нормально питаться свежим мясом и овощами с рынка, как в лучшем ресторане, но не тратить много.
И Мила полностью отдалась московской жизни. Сначала она обустраивала квартиру Арсения. Очень скоро после свадьбы они стали жить отдельно от Зои Павловны. И делали все так, как хотел Арсений. Деньги были — сначала подбрасывали родственники мужа. Потом он и сам включился в бизнес, о котором, впрочем, не любил распространяться. Проблем с деньгами Мила не знала до тех пор, пока Арсений не оставил семью. Она и не тратила никогда много, ее природное чувство меры этого не позволяло. Но на лечение ребенка денег было израсходовано без счета. Они влезли в долги, пока не поняли, что сделано все, что можно сделать.
Судьба будто смеялась над ней. И если ее сверстницы бедствовали в студенчестве, то Мила бедствовала теперь.
Но и это ее не волновало так, как предательство любимого человека.
У Милы не было мужчин до Арсения. И она была уверена, что он станет первым и последним. Мила еще не осознавала, что тосковала не просто по Арсению — она тосковала по мужчине. В лучшие свои годы она стала одинокой, никому не нужной. Наверное, одиночество, больная дочь — это ее крест. Кому нужна женщина со слепым ребенком? Ночами Мила плохо спала. Вставала в пять утра, садилась за компьютер, работала. Потом вела Лизу в школу. И так день за днем, в заведенном ритме — как белка в колесе.
Для Степанкова все же оставалось загадкой, отчего Арсений ушел из семьи. Совсем, что ли, подлец? Мила явно чего-то недоговаривала, и он решил ее не торопить. Значит, еще не пришло время. Сейчас им хорошо? Да. И — ладно.
Мила не могла сказать главного. Она понимала, что в Степанкове все бурлит от вопросов, на которые он так и не получил ответов. Понимала, но ничего не могла поделать. Она не может, да и не должна говорить об этом. Ему не нужно знать про это, ведь их ничего не будет связывать в будущем.
Если бы она только могла предполагать, при каких обстоятельствах он узнает правду. Настоящую правду. Тогда, возможно, решилась бы открыться ему до конца. Глядишь, и трагедии не произошло бы.
Эту тайну знали только они с Арсением…
То, что произошло у Милы со Степанковым, заставило ее по-новому оценить ситуацию, поверить в себя, увидеть и Арсения в новом свете. И… еще больше испугаться. Теперь она понимала, что он ее просто так не оставит, что он добивается ее полного уничтожения. Комплекс неполноценности он ей уже привил. Если бы она не пошла работать, то, наверное, впала бы в депрессию. Умерла бы от осознания собственной ничтожности. Но у нее оставалась Лиза.
Теперь она будет жить ради Лизы, это ее крест — полуслепой ребенок, которого надо достойно вырастить.
Мила попробовала завести любовника. Случай представился этим летом в командировке. Это оказалось просто — но не нужно. От первой измены, а это было как лишение невинности во второй раз, у нее остались разочарование и чувство стыда. Стало противно и еще более одиноко.
Все. Помылась в душе и приготовилась к долгому одиночеству, пока не вырастет дочь. Но дочь будет нуждаться в ней всегда. Поэтому ее человеком, ее мужчиной мог стать только тот, кто примет ее дочь. А найти такого она и не надеялась.
Когда Мила увидела на Лизином празднике Степанкова, сердце ее екнуло. Но насторожило его богатство, и не зря, как оказалось. Образ жизни таких, как он, она представляла хорошо, хватило за глаза Арсения. А вот же, попалась. И главное, сначала решила — обойдешься, богач и ловелас. Она, Мила Овсянникова, проживет свою жизнь достойно, раз уж она такая провинциальная дура, как говаривал ее муж. А потом-таки сорвалась, поддалась чувствам. Вот теперь и пожинает плоды.
Отправляя по электронной почте послание Степанкову, она считала, что делает это только для того, чтобы отдать часть долга. Хотя можно было и подождать. Но одно то, что любимая свекровь Зоха заняла деньги у незнакомого человека, вышла просить милостыню, Мила считала постыдным фактом своей личной биографии.
Но потом… что-то сломалось, нарушилось в расчетах. Все-таки женщины быстрее соображают. И если Степанков хотел еще раз проверить, нужна ли ему Мила, то Мила-то уже точно поняла, что он, Володя Степанков, — это то, что ей нужно. И… испугалась. Как оказалось, не напрасно, вот и выяснилась причина страха, который подспудно мучил ее. На самом деле Степанков оказался подлецом с запятнанной биографией, со своим скелетом в шкафу. Словом, таким же, как и все. Исключений, оказывается, не бывает.
На следующий день, в воскресенье, они проспали почти до обеда.
Мила хотела было отправиться на кухню, чтобы заняться стряпней, но Степанков лишил ее такой возможности, и она принялась рыться в книгах.
— Володя, тут альбомы со старыми фотографиями. Можно, я посмотрю?
— Давай, изучай.
Мила потянула с полки старый, потертый альбом. Он оказался неожиданно тяжелым. Посыпались фотографии, альбом упал, ударился о книжную полку, переплет лопнул, и из него вылетели пожелтевшие, густо исписанные листки.
— Ой, Володя, я тут что-то нехорошее натворила… Иди скорей…
Степанков вышел с кухни в фартуке, вытирая полотенцем руки. Присел на корточки. Осторожно поднял альбом, листочки… И так, не вставая, принялся читать.
— Что это, Володя?
— Сейчас, сейчас… Мила, это… это… Я не знаю… Подожди минутку. Кажется, это письмо отца… Дата… Мне тогда было четырнадцать… Да, четырнадцать… Я ведь думал, что он бросил нас… Мила, постой, я должен…
— Что-то случилось, Володя? На тебе просто лица нет. Мне нельзя взглянуть?
— Не знаю. Здесь то, чего я и не знал о своей семье, по-моему. Кажется, так… Я должен разобраться.
— Я тебе сейчас нужна? А то Зоха с Лизонькой скоро будут дома…
— Ладно, ты поезжай. Сейчас вызову машину…
— Нет-нет. Я на метро, так быстрее.
Мила поняла, что не только на обед, но и на кофе рассчитывать не придется. Со Степанковым что-то произошло. Он не выпускал пожелтевшие листки, дрожавшие в его пальцах. Чувствовалось, едва она выйдет из дома, он тут же снова начнет читать. Так даже и лучше. Она уйдет прямо сейчас и навсегда.
…Это было письмо отца маме. Из тюрьмы. Степанков читал и перечитывал его. Дважды… Трижды… Откладывал. И снова возвращался к нему. Прошел на кухню, достал было из бара коньяк, посмотрел-посмотрел на бутылку, поставил обратно. Открыл холодильник: джин… водка… Полный стакан водки. Залпом. Закрыв глаза, прислушался, как огненная холодная река потекла вниз, к желудку, потом теплым потоком стала подниматься вверх, к затылку, щекам…
Отец… Он вернулся к полке, поднял альбом. Отец сидел за убийство, которого не совершал. Взял на себя вину другого. Поступить иначе он просто не мог.
А Володя думал, что отец их бросил. Когда они с Мишкой вернулись из пионерлагеря, мать, отводя глаза, сухо сообщила, что отец уехал далеко и надолго. Так было нужно, и когда Володя вырастет, он его поймет. С тех пор что-то надломилось в ней, она заметно изменилась, постарела, что ли. Теперь он понимал, почему.
Это потом мальчишки во дворе нашептывали, что тот, мол, нашел другую женщину. Небось женился и новых детишек наделал. Степанков сам не знал, почему, когда отец внезапно вернулся после стольких лет отсутствия, он его так и не спросил, где он пропадал. Неловко, что ли, было? А теперь со стыдом признался себе: он тоже думал, что отец завел другую семью. А сам отец ни словом не обмолвился на эту тему, просто вернулся и стал жить так, как будто и не уезжал никуда, как будто так и надо.
Срок — восемь лет. Прощай любимая семья, устоявшаяся жизнь, друзья, родной город, комбинат… Ему некого было винить. Он сам так решил. Сам сделал выбор.
Степанков поразился: ведь никто, никогда, ни словом… А все же рядом были, в одном городке жили, ходили, смотрели в глаза…
А отец просто не хотел, чтобы он, Володя, переживал, страдал. Решил лучше остаться подлецом в глазах сына. Володе так легче будет жить.
Мать ездила на свидания, ничего не говоря сыну, приезжала после них, как больная…
О-т-е-ц! Родной… Какая же я зажравшаяся, самодовольная сволочь! Не знаю, не помню даже, где твоя могила. А когда в последний раз был на могиле мамы, деда, бабушки? Сволочь! Сволочь! Мерзавец! Слезы горячими ручьями лились по щекам, он растирал их ладонью, а они все лились, лились. Судорожные рыданья перехватывали горло…
Он не сразу понял, что это за звук. Звонил мобильник. Мила сама не знала, почему позвонила. Быстро отмахнулась от внутреннего укоряющего голоса тем, что должна узнать, все ли с человеком в порядке, и набрала номер. Беспокоилась…
— Да?
— Володя, я добралась. Все нормально, Володя! Что с тобой? Володя!
— Мила?
— У тебя странный голос. Что происходит?
— Мила… Мила, я не знал… Я люблю отца… И маму, и деда с бабушкой… Мне срочно нужно их проведать. Я — подлец, Мила. Но тебя я люблю… Ты мне нужна…
— Мне приехать? Сейчас? Это из-за письма? Что в нем?
— В нем отец. Мой отец. Тот, которого я никогда не знал. Он… он настоящий. А я оказался дерьмом. Ничего, я справлюсь. Тебе нельзя сейчас. Я хочу… Мне надо побыть одному. Обязательно одному. Мне надо разобраться с этим самодовольным мерзким типом — Владимиром Степанковым… Вот, гад… Все, я больше не буду… Вот мои руки… Я беру себя в них…
Они говорили еще долго. Он медленно, но неуклонно трезвел. И протрезвел настолько, что сообразил, что наговорил на целое состояние, которого у нее нет. Ладно, надо не забыть купить ей карточку.
Утром Юра только головой покачал, глянув на шефа.
— Вам же в Оренбург…
— Оренбург? А, ну да… Значит, полечу… Может, оно и к лучшему.
Работа закрутила его, завертела, затянула. Но боль из сердца не уходила. Спустя пару недель он стал организовывать «окно» для поездки в свой город. Распределял работу среди замов, сославшись на сверхнеотложные личные дела и необходимость вырваться на недельку… Те, поняв его по-своему, многозначительно улыбались. По конторе пробежал слушок: «Шеф, кажется, влюбился. Скоро конец холостяцкой жизни». Степанков этих разговоров не пресекал. Пусть лучше так.
А Мила все никак не смогла назначить встречу для разговора — он как-то замотался в своих проблемах. Да и нельзя сейчас, надо отложить — у человека такие переживания, не может же она нож ему в спину втыкать. Она старалась не надоедать, не звонить, а от прямых предложений увидеться — увиливать. Да он и не настаивал…