Глава 11
Спешно собираясь на назначенную дядей встречу – натягивая джинсы, бросая в сумку какие-то мелочи, освежая несколькими движениями перламутровые краски на своем лице, – Даша то и дело, словно завороженная, бросала мимолетные взгляды на телефон, молчание которого казалось ей теперь многозначительным и даже угрожающим. Она не стала на сей раз вынимать вилку из розетки – ограничилась тем, что включила автоответчик, твердо пообещав себе не брать трубку, пока не услышит голоса звонившего. И вот теперь напряженные нервы и обостренная интуиция подсказывали ей, что молчащий аппарат – это ненадолго…
Она была уже в прихожей, когда тишину замершей квартиры вновь разорвала телефонная трель. Девушка тихо вернулась в комнату, словно шум шагов мог выдать ее присутствие, осторожно присела рядом с телефоном, машинально отсчитывая гудки, принялась ждать, пока автоответчик даст сигнал абоненту. Ей нельзя было сейчас просто уйти. Мог позвонить Можаров, новый заказчик, и Даше нужен был этот разговор с ним – требовалось уточнить кое-какие детали проекта, не выяснив которые она не могла двигаться дальше. Мог, вероятно, перезвонить и Сергей Петрович, уточняя время или место встречи (а в глубине души она надеялась, что он перезвонит просто для того, чтобы сказать, как он ошибся, и извиниться)… Однако же голос, послушно раздавшийся в молчаливом пространстве квартиры после привычного шелеста магнитофонной ленты, оказался тем самым, которого она меньше всего ждала.
– Даша, здравствуй. Ты можешь не подходить к телефону – я все равно знаю, что ты дома. – Игорь произносил свои аккуратные фразы четко, по-деловому, и по тону этого человека сейчас невозможно было предположить, что когда-то они были близки друг с другом и произносили слово «люблю»… – Я надеюсь, ты уже поняла, насколько недальновидно с твоей стороны было портить со мной отношения. Должен предупредить тебя, что уже имел разговор с Сергеем Петровичем Плотниковым и ему не слишком понравились моя осведомленность о ваших семейных делах и те условия, которые я ему поставил. При этом, разумеется, я сказал ему, что действую от твоего имени… Так что не советую тебе сейчас попадаться ему на глаза – можешь представить, в каком он состоянии. – В комнате раздался короткий, колкий смешок, и через пару секунд голос зазвучал снова. – Если тебе интересны подробности – позвони мне. Я все еще готов с тобой сотрудничать, хотя, признаться, для тебя это будет уже не столь выгодно, как могло бы быть… Кстати, если тебе это интересно: я сказал твоему дядюшке, что несколько дней тебя не будет в Москве и по всем вопросам ему нужно связываться со мной. Надеюсь, вы оба не станете действовать за моей спиной – все равно ведь не столкуетесь… Пока, детка!
Она горько усмехнулась: сотрудничать – вот как, оказывается, это теперь называется!.. Ну что ж – пусть ждет. Даша не позвонит ему, что бы ни случилось, не позвонит никогда… И, растерянная, печальная, с болью в груди, она стремительно, как испуганная ласточка, выпорхнула из дома.
До отеля она добралась быстро. Заполненная людьми, шумная и праздничная Тверская, припорошенный свежим кокетливым снежком Столешников, Петровка, которая в уже наступивших сумерках умело прикидывала на себя почти европейский наряд, – все эти давно знакомые, любимые московские места теперь почему-то показались девушке чужими, словно и город вступил в заговор против нее, пытаясь выбить у Даши почву из-под ног и вместе с людьми сделать ее тем, кем она никогда не была: беззастенчивой авантюристкой, корыстной искательницей приключений, Ивашкой, не помнящим родства… Швейцар у входа в «Аврору», помогая ей пройти сквозь вращающиеся двери, бросил на девушку незаметно изучающий взгляд и, тут же определив опытным глазом ее социальный статус и возможную цель прихода, вежливо испарился.
Даше не раз приходилось бывать здесь – то с друзьями на великолепных воскресных бранчах, которыми славился отель, то на деловых встречах по корпоративной надобности, то еще по каким-то случайным делам – но никогда еще она не переступала этого порога так нехотя, с таким внутренним протестом и душевным дискомфортом. Маленький бар на первом этаже оказался этим субботним вечером буквально переполнен людьми, что в «Авроре», наверное, случалось не так уж часто, однако и в плотной, сдержанно гудящей полутьме ей мгновенно бросился в глаза чуть обособленный столик в самой глубине зала, за которым удобно расположился только один человек. Небрежная поза, зажженная сигарета в худых нервных пальцах, дорогой кожаный блокнот на столе рядом с высоким бокалом, в котором поблескивало спиртное явно немалого градуса, общее впечатление лоска, породы и какой-то чуть высокомерной грации – нет, что ни говорите, а Сергей Петрович Плотников умел производить впечатление, и спутать его с кем-либо другим даже в полутьме Даше было попросту невозможно.
Девушка на мгновение задержалась у входа в бар, плотно зажмурила глаза, чтобы собраться с духом и с мыслями, предательски разбегающимися по закоулкам сознания, сжала маленькие кулачки так, что ногти больно впились ей в ладони, и, встряхнувшись, утопив в глазах закипающие слезы и гордо подняв голову, спокойно, с достоинством подошла к дядиному столику.
– Ну, здравствуй, Дарья. – Сергей Петрович, скользнув по ней неприязненным взглядом, залпом допил то, что еще оставалось в его бокале, и бесшумно поставил его на место. – Не думал я, что придется когда-нибудь нам с тобой так встретиться…
Все слова и фразы, заготовленные Дашей по дороге сюда, растворились в ее памяти, исчезли, растаяли… И она, желая только одного: положить конец этому кошмарному недоразумению, объяснить свою непричастность к нечистоплотным играм Игоря, заторопилась, сбросила с себя настороженность и на секунду потянулась к сидевшему напротив человеку всем своим существом – потянулась в фигуральном и в прямом смысле, импульсивно положив свою руку на дядину ладонь:
– Сергей Петрович, послушайте меня, прошу вас!..
Однако договорить ей не удалось. Давно знакомый, почти близкий, некогда ласковый и приветливый человек с гадливостью выдернул свою руку из Дашиной, будто бы она была грязной, нелепой нищенкой, осмелившейся прикоснуться к нему где-нибудь в подземном переходе. Уже не просто суховатым, а ледяным, словно утыканным колючими иголками голосом он произнес:
– Нет уж, голубушка, это ты меня послушай, пожалуйста. Мне все теперь известно. Не знаю, да и не хочу знать, как тебе с твоим любовником удалось обвести вокруг пальца мою мать, что вы там ей наплели и каким образом заставили оформить на тебя управление Фондом… Она всегда была у нас с капризами, но теперь это уже неважно. Самое важное для меня – сберечь состояние семьи и оградить этот Фонд, любимое детище родителей, от шантажистов и растратчиков – да, сберечь и оградить! И если понадобится, я сделаю это даже против воли Веры Николаевны. Да нет, что я говорю – против воли! Если бы она только знала, каких козлов запускает в свой швейцарский огород, – да разве она поступила бы так!..
Его длинные пальцы застучали по столику, выбивая замысловатую дробь, и Даша вздрогнула. Во время его витиеватой речи она сидела опустив глаза и подавленно молчала – какой смысл спорить и объясняться, если дядя, кажется, для себя уже все решил, а приговор вынесен и обжалованию не подлежит? Зачем настаивать на собственной невиновности, когда Сергею Петровичу, видимо, просто выгодно, чтобы Даша оказалась низкой, подлой, корыстной обманщицей?.. Но раз уж в воздухе повисла пауза – она ею воспользуется. Просто потому, что нельзя же дать четвертовать себя, даже не пытаясь кричать и сопротивляться.
Она быстро набрала воздух в легкие и заговорила:
– Я ничего не знала о намерениях бабушки вплоть до самой ее смерти – это раз. Я до сих пор не видела ее распоряжений полностью: у меня украли письмо, в котором она рассказывала мне о Фонде и которое я даже не прочитала, – это два. Человек, который звонил вам, не имеет больше ко мне никакого отношения, и я даже не знаю, чего он хотел от вас, – это три… Да господи же, Сергей Петрович, ну вы же знаете меня так давно – неужели такой малости, обычной клеветы, вам хватило, чтобы вы записали меня в авторы всей этой гнусной истории?! Ну, пусть вы недолюбливаете меня и, может быть, никогда не относились ко мне хорошо – но чтоб такое!.. – И она умоляюще взглянула на Плотникова.
Однако этот короткий взгляд подсказал Даше больше, чем могли бы сказать долгие часы объяснений. Выражение лица у дяди было таково, что холод безнадежности разлился у нее в груди: все уговоры, все мольбы явно были бессмысленны, а Даша была не настолько глупа, чтобы скрывать это от себя. Легкий вкус презрения к самой себе тронул ее губы – зачем унижаться перед этими людьми, зачем мечтать о несбыточном? Разве не знала она уже слишком хорошо, что ей нет ни места, ни счастья, ни надежды на этой земле; разве не ведала она, куда на самом деле ей нужно идти и к чему стремиться?.. И, осознав, что впервые эта мысль встала перед ней во весь рост, во всей своей полноте и яркости, что впервые этот выход показался ей единственно возможным и верным, Даша испуганно отвела глаза в сторону от собеседника, точно боясь выдать ему свои тайные желания.
Между тем Сергей Петрович, ничуть не заметив ее смятения, брезгливо поморщился в ответ на Дашину тираду, вновь закурил и бросил ей – пренебрежительно и тихо:
– Только не надо считать себя умнее других, дорогая моя. Все эти сказки – «не знала, не читала, не имеет ко мне отношения» – ты, пожалуйста, рассказывай кому-нибудь другому. Впрочем, может быть, я не прав, и вы действительно уже умудрились поссориться, и ты не совсем в курсе последних событий?.. Ну так это обычное дело – шантажисты редко пылают взаимной симпатией, рано или поздно они начинают жалить друг друга, как скорпионы в банке… Так, если хочешь, я тебе расскажу о нашем весьма небезынтересном разговоре с этим твоим И. Антоновым – так, кажется, его величают в ваших современных газетенках?
Он помолчал, словно давая племяннице время для оправдания, но на сей раз она не проронила ни слова, и Сергей Петрович продолжил:
– Он позвонил мне вчера. Рассказал, что именно будет сегодня в московской прессе, советовал не пропустить… – И дядя криво усмехнулся. – Оцени, кстати, Дашенька, мою деликатность – я не стал разыскивать тебя сразу, мгновенно, по горячим следам, не поверил этому мерзавцу – тем более что он уверял, что тебя нет в городе… Но главное в том, что я хотел подождать, удостовериться, надеялся, что все это клевета, как ты и пыталась мне тут доказать. Увы – все оказалось в точности так, как и предупреждал Антонов. В газетах и в самом деле появилась информация, в том числе глубоко семейная, интимного характера, которой вряд ли могли владеть широкие массы и которая могла исходить только от тебя. Ты действительно не пожалела ни бабушкиного доброго имени, ни наших доверительных с тобой отношений, вывернув всю финансовую подноготную Плотниковых и Бахметевых – вплоть до перечисления ценностей, которыми мы владеем на вполне законных основаниях… Ты бросила тень на все, чем мы жили, на наше семейное доверие друг к другу и к умершей матери, намекнув, что бабка оставила тебе Фонд только потому, что ты единственная способна продолжить ее доброе дело и не разворовать, не загубить, не опошлить идею Плотниковых… И ты еще издевалась, когда спрашивала меня тогда, на кухне, не затрагивают ли моих интересов бабкины распоряжения насчет тебя, а я-то, дурак, вполне искренне обсуждал с тобой только это дурацкое зеркало… О господи, да как ты только могла!
Его передернуло так откровенно, так явственно, что Даша почувствовала, как стыд волной заливает ее лицо, и невольно ощутила себя действительно виноватой. Все это было так чудовищно, так грязно, так постыдно, она, в сущности, так понимала чувства, обуревавшие сейчас ее родственников, что и в самом деле посчитала себя ответственной за происходящее. Какая, на самом деле, разница – сама она инспирировала всю эту возню в прессе или это сделал Игорь благодаря ее наивности, доверчивости и неумению договориться с ним? Ведь когда-то она действительно много рассказывала ему о своей семье, чем он и не преминул теперь воспользоваться; она допустила, чтобы письмо Веры Николаевны попало в чужие руки; она, наконец, тянула, откладывала разговор и с ним, и с дядей до последнего, надеясь, что все как-то утрясется само собой, ее приятель одумается и у нее будет время разобраться во всей этой запутанной истории… Да к тому же ее сердце, ее мысли были так переполнены Зеркалом, собственными чудесными путешествиями, вновь обретенной загадочной, непонятной любовью, что все прочее казалось ей несущественным… «Вот и получай теперь, – с ненавистью сказала Даша сама себе. – Нет, верно сказал кто-то, что за глупость после двадцати пяти лет следовало бы установить уголовную ответственность! Получай!..»
* * *
Видимо, Дашино лицо столь красноречиво выражало сейчас владеющие ею чувства, что даже Сергей Петрович ощутил нечто вроде брезгливого сожаления к этой дурочке, так неумело, так непрофессионально занявшейся в данном случае «связями с общественностью»… Уже немного спокойнее он закончил свою обвинительную речь:
– Но самое гадкое, как ты догадываешься, даже не в этом. Отвратительней всего оказалась ваша пропозиция, которую Антонов имел наглость сделать мне, не забыв упомянуть при этом, что все переговоры я должен вести только с ним, а не с тобой – нет, каков нахал, а?! Он еще будет диктовать мне, с кем я должен обсуждать свои собственные дела…
И дядя вновь так разволновался, что сигарета выпала у него из правой руки, а левой он вдруг начал потирать ту сторону груди, за которую обычно при сильном стрессе хватаются сердечники «со стажем»… Впрочем, на сей раз он успокоился довольно быстро.
– Итак, если я правильно понял, ты готова немедленно передать мне, как нынешнему главе семьи, все права на управление Фондом, подписать все соответствующие документы и даже в ближайшее время обеспечить в респектабельной прессе необходимую информацию на сей счет (разумеется, вся информация – только после моей цензуры и под нужным углом), если я… ну, скажем так, немедленно выплачу тебе и твоему любовнику весьма круглую сумму наличными. Правильно?
И Сергей Петрович пристально, испытующе взглянул на свою родственницу. Может быть, если бы Даша находилась сейчас в ином душевном состоянии, то заметила бы даже некоторое облегчение в его глазах, после того как самое трудное было сказано. Заметила бы она и то, что на самом деле действительно грязное, шантажистское предложение Игоря, при всем видимом отвращении дяди к этой стороне дела, казалось ему все же, может быть, наилучшим, хотя и крайне дорогостоящим выходом из той пучины позора и морального унижения, куда они все угодили. Но девушке было сейчас не до анализа. Голова ее болела, словно сдавленная жестоким огненным обручем. Она была по-настоящему раздавлена, уничтожена, смешана с грязью. И никакие попытки оправдаться уже ничего не могли изменить в ее судьбе…
Словно не замечая ее молчания, Плотников задумчиво, уже разговаривая практически сам с собой, протянул:
– Ну разумеется, это будет непросто… Мать позаботилась о защите завещания. Но если поможет Андре…
Дашин мозг, который, казалось, вот-вот лопнет от разламывающей, дикой боли, невольно отреагировал на незнакомое имя, и она вопросительно подняла на дядю измученные, запавшие глаза. Тот снова поморщился:
– Не притворяйся же, детка (Даша вздрогнула, услышав из его уст уничижительно-ласкательное прозвище, которым до сих пор позволял себе называть ее только Игорь, – и эти два человека окончательно слились в ее усталом сознании в одного врага, ведущего на нее охоту). Не хочешь же ты сказать, что ты, глава и управительница богатейшего Фонда, не знаешь имени собственного адвоката? Так вот, у меня тоже есть для тебя сюрприз – хотя, конечно, он слабоват по сравнению со всеми теми подарочками, которые преподнесла мне ты…
Сергей Петрович улыбнулся – впервые за все время их встречи, быстро набрал на мобильном телефоне несколько цифр и вполголоса произнес в трубку пару слов по-французски. Даша не расслышала, не поняла, о чем шла речь, хотя она знала язык практически в совершенстве, сейчас она не могла вникать в разговор. Девушка вся была поглощена одним-единственным желанием, ей нужно было только одно: уйти отсюда. Все, что угодно, только прочь от всего!
Кажется, дядя говорил еще что-то, все время нервно оглядываясь по сторонам, но Даша уже позволила себе не слушать. Все было кончено – так не все ли равно, какая фраза будет последней?.. пусть он делает что хочет. Пусть они все делают что хотят. Она готова была подписать любые бумаги, хотя толком даже не поняла, о чем конкретно, о каком отступном и каких правах идет речь. Кажется, Сергей Петрович хочет сам управлять Фондом?.. Но она не просила у бабушки никаких привилегий, никакого наследства… Ах, бабушка, бабушка, что же ты наделала?! Зачем?!
Она, как слепая, ничего не видя из-за мутных слез на ресницах, нашарила сумку на мягком бархатном диванчике рядом с собой и неловко стала вылезать из-за стола. Ни грации, ни легкости, ни присущего ей природного изящества не было теперь в этой женщине; только слабость, прибитость и безмерная усталость, гнущая ее к земле, как тяжелый, переполненный горем, а не зерном, колос…
Вдруг мягкая грассирующая речь раздалась совсем близко, и она неосознанно, машинально включилась в чудесную легкость французского языка. Эта легкость, непринужденность и слов, и тона говорившего, после всех обвинений и грязи, вылитых ей на голову за последние полчаса, была для нее как глоток воды во время засухи, как дарованная приговоренному к позорной казни отсрочка…
– Добрый день, мадемуазель Смольникова. Я счастлив познакомиться с вами лично.
Кто-то уже брал ее повисшую, как плеть, руку, подносил к губам; звучали еще какие-то европейские формулы вежливости, а Даша растерянно переводила взгляд с дяди на высокого импозантного мужчину, в котором все – и речь, и костюм, и манеры, и осанка – выдавало подлинного европейца. Видя, что она не в силах произнести ни слова, Сергей Петрович удивленно приподнял брови, но все же счел необходимым пояснить:
– Это мсье Андре Жийон, старинный и верный друг нашей семьи. Его адвокатская контора давным-давно представляет наши интересы за рубежом, особенно в Швейцарии. И ты должна бы знать, что именно у него в руках хранились все оригиналы документов, оставленных матерью на твое имя…
Плотников на секунду замешкался, подыскивая, видимо, комментарий, приличествующий случаю и годный для ушей иностранца, и эта пауза дала возможность мсье Жийону молниеносно вмешаться в разговор, не перебивая собеседника и не высказывая неучтивости.
– Я не мог вырваться в Москву раньше; вы понимаете – дела… Хотя, конечно же, мне очень хотелось проститься с Верой… – Даша уловила в его голосе, под привычной французской учтивостью, нотку невыдуманного сожаления, искренней теплоты – и сама поразилась, какую истовую благодарность почувствовала за это к незнакомому иностранцу. А он уже продолжал: – Вы понимаете, я надеялся, что вы сами свяжетесь с нами немедленно. Но, думал я, может быть, горе…
Он слегка запнулся, нахмурился, бросил взгляд на Плотникова, который ответил ему преувеличенно спокойным кивком головы, и вновь повернулся к Даше.
– Откровенно говоря, я и сейчас вряд ли смог бы прилететь в вашу прекрасную страну – уже послезавтра я должен быть в Париже, мы готовим там юридическое обеспечение крупной и важной сделки, и эти последние дни я планировал посвятить окончательной подготовке документов. Но когда вчера вечером мне позвонил мсье Плотников, – Сергей Петрович вновь кивнул, выразительно глядя на Дашу, – и попросил о предоставлении информации, которая уже не является тайной, а также о… о немедленной помощи… Я не смог ему отказать.
Они все еще стояли рядом, глядя друг на друга, и, поскольку девушка по-прежнему не говорила ни слова, мужчины явно начали нервничать – один меньше, другой больше, но оба чутьем понимали нескладность и какую-то неправильность происходящего. Вновь произошел быстрый обмен взглядами, и мсье Жийон, нервничая с каждой минутой все сильнее, поправляя дорогие красивые очки, предложил:
– Быть может, мы присядем, господа?
Плотников первым последовал этому приглашению. Вслед за ним за столик присела и Даша, но глаза ее оставались отсутствующими, а губы – все так же крепко сжатыми. Француз беспомощно посмотрел на Сергея Петровича, и тот взял инициативу в свои руки.
– Еще вчера я объяснил нашему уважаемому другу, что у нашей семьи… гм… могут быть свои взгляды на решение Веры Николаевны по поводу управления этим замечательным Фондом. О, конечно же, – с иезуитской улыбкой поправился он, – мы ни в коем случае не подвергаем сомнению и не оспариваем последнюю волю матери. Но нам думается, что при ближайшем рассмотрении в оставленных ею документах могут возникнуть неясности. Или, скажем лучше, отдельные не совсем ясные места…
Дядя облизнул губы и посмотрел в упор сначала на племянницу, а затем на адвоката. Тот хранил безупречное, чуть-чуть насмешливое молчание, и Даша внезапно подумала, что напрасно дядя так уж уверен в полной лояльности «старинного и верного друга семьи». Если бы ей действительно захотелось бороться, драться, судиться, отстаивать свои интересы, то еще неизвестно, кому бы стал помогать, на чью сторону встал бы мсье Жийон. Тем более что в глазах его, неотрывно устремленных на девушку, помимо профессионального любопытства и изящного цинизма, так свойственного всем адвокатам, знатокам человеческой природы, появились за последние минуты еще и странная грусть, легкое сочувствие и даже задумчивая нежность.
– Позвольте мне расставить все точки над «i». – Вмешательство француза, похоже, было для дяди несколько неожиданным, но возразить он не мог. – Я понял, мадемуазель Смольникова, что у вас есть деловое предложение к вашему дяде, которое представляется ему весьма интересным. Я со своей стороны, если вы поручите мне заниматься этим делом, мог бы взять на себя изучение прецедентов в этой области и обеспечение правовой базы – если это, конечно, окажется возможным после тщательного изучения последних распоряжений вашей бабушки – для передачи Фонда в руки прямых наследников. Разумеется, пока это могут быть лишь предварительные консультации, но в целом…
Она внезапно подняла голову. Внимательно посмотрела на собеседников, мысленно собрала всю свою волю в кулак и наконец сформулировала для себя то, что ей сейчас было нужно: не вступать вообще ни в какие переговоры. Не просить, не объяснять, не спорить. Не унижаться. Ничему не верить. Ничего, ничему, ни с кем… Просто уйти.
– Благодарю вас, господин Жийон. – Голос Даши, впервые услышанный адвокатом, прозвучал за столиком так неожиданно, чисто и звонко, что мужчины невольно снова переглянулись. – Я не готова пока обсуждать этот, без сомнения, весьма серьезный вопрос. Но я сообщу вам, когда приму решение… Я могу попросить вашу визитную карточку?
Ей казалось, что она слышит свой голос откуда-то издалека, со стороны, и, мельком удивившись тому, как гладко и правильно она еще способна строить фразы, приняв из рук изумленного француза карточку, она быстро закончила:
– Мне хотелось бы отметить, что Сергей Петрович, к сожалению, получил не совсем точную информацию – и к тому же из вторых рук. Мне жаль, что все произошло совсем иначе, нежели хотелось мне… и бабушке Вере Николаевне.
Девушке еще хватило сил и присутствия духа добавить на прощание несколько вежливых фраз; потом она поднялась из-за стола, показывая, что встреча окончена. Посмотрев заплаканными, но очень ясными прозрачно-зеленоватыми глазами на ошарашенного, раздраженно кусающего губы дядю и улыбающегося одними кончиками губ адвоката, она быстрыми шагами вышла из бара, получила из рук угодливо-вежливого служителя шубу и спокойно направилась к дверям отеля. Но, едва лишь оказавшись вне поля зрения своих недавних собеседников, девушка начала машинально ускорять шаги и вскоре уже бежала по ярко освещенной улице – в темноту, в переулки, в круговерть мелкой московской поземки. Сердце отчаянно билось в ее груди, в глазах то вскипали, то уходили внутрь, в самую душу, злые, постыдные слезы, голова кружилась и болела, и Даше казалось, что этому бегу, этому несчастью, этой ненависти в ее жизни не будет конца и она навсегда обречена бежать по невнятной ночной пороше непонятно куда, непонятно зачем, к тем, кто не ждет и не любит ее, бежать, оставляя за спиной надежды, иллюзии и поверженные грезы.
Оказавшись дома, она, не раздеваясь – как была, в шубе, в уличной обуви, быстро прошла в комнату, резко щелкнула выключателем бра над изголовьем дивана и кинулась к бабушкиному трюмо. Обнимая его в рассеянном, неверном свете ночника, словно неуклюжего, но дорогого друга, плача и всхлипывая, как ребенок, она гладила теплую ровную поверхность зеркала, вдыхала знакомый запах старины и пыли, касалась рукой канделябров, прихотливо изогнувшихся над ее головой. Наконец, почувствовав, что силы ее иссякают, что ее не хватает уже даже на то, чтобы просто плакать, она наклонилась к прохладной мгле ближе, еще ближе, глубже – и, вздохнув, сделала полный глоток…